Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 128 страниц)

9

Поздно вечером автомобиль с потушенными огнями вошел в неширокую улицу и остановился у подъезда дома, который поразил Бекетова своим скромным видом.

– Это и есть Даунинг-стрит, десять?

– Именно, – ответил шофер.

Бекетова встретил молодой человек в темном плаще и, назвав по имени, ввел в дом.

Пахло оструганным деревом, просыхающей штукатуркой, олифой.

– У вас ремонт? – обернулся Бекетов к молодому человеку, плащ которого был почти невидим в сумерках коридора.

– Да, недавно закончился… бомба угодила в казначейство, – ответил он по-русски. Он так был рад возможности произнести это исконно русское «угодила», что не заметил: в самом факте было мало причин для радости.

А между тем по крутой лестнице с деревянными перилами они прошли в коридор, лежащий, казалось, ниже уровня дома, а оттуда в прихожую, выклеенную коричневой клеенкой, и, наконец, в квадратную комнату с люстрой, занимающей половину потолка. В комнате, как и во всем доме, было полутемно. Бекетов приметил люстру отнюдь не потому, что она была велика, – горел камин синеватым пламенем, а вместе с ним и граненый хрусталь люстры.

Молодой человек предложил Бекетову сесть, раскланялся и удалился. Комната, в которой сейчас находился Сергей Петрович, не была частью официальных апартаментов, скорее всего это была столовая в квартире премьера – и женский голос за дверью, и звон чайной посуды, и запах хлеба указывали на это определенно.

Вошел Черчилль, поздоровался, отодвинул от камина экран, пригласив Бекетова сесть ближе к огню. В том, как он это сделал, напрочь отсутствовала сдержанность, а была приязнь, больше того, полная мера приязни, и это не могло не поразить Сергея Петровича – он ожидал увидеть хозяина другим.

– Люблю разжечь камин даже летом, – сказал Черчилль, протягивая к огню руки. – Нет ничего приятнее, как посидеть у камина после прогулки по холодному лугу или саду… А в России печи в три этажа!.. – Он поднял глаза с намерением возвести их повыше, однако уперся в невысокий потолок, помрачнел. – Вы видели вечерние газеты?

– Да, господин премьер-министр.

– Под Смоленском у немцев заминка! (Он так и сказал: «There was a hitch».) Вы полагаете, что это случайно?

– Я не сказал этого, господин премьер-министр…

– Вот и я так думаю… Россия должна привести в движение свою силу… Я знаю, это непростой и небыстрый процесс. Как только она это сделает, Германия превратится в пигмея. Простите, но я вам скажу нечто такое, что не должно вас обидеть: по моему разумению, немцы в силу особенностей национального характера могут готовиться к войне и в мирное время. Русские – лишь в дни войны… Чтобы русские собрались и показали силу, надо, чтобы Гитлер напал на них… Вчера на митинге я очень продрог, а когда вернулся, сел вот в это кресло, задумался… Прав я?

Бекетов подумал: он точно призывал в свидетели этот камин и это кресло, чтобы было больше веры его словам. Бекетов помнит, что вчера всю обратную дорогу шел дождь, холодный, нелетний, и шофер должен был включить печку… Быть может, так было и с Черчиллем, а потом он пришел вот сюда, в этот сумеречный подвал, который только очень условно можно назвать домашней столовой, и сел у камина. Сел так близко, как не садился никогда, и, может быть, даже поймал себя на мысли: чем больше лет, тем ближе к камину, пока не сгоришь, пока не обратишься в пепел. Человек стремится к горящей свече, как капштадская бабочка, которую Черчилль наблюдал в дни бурской кампании в начале века.

– Вы полагаете, что я ошибаюсь и моя, так сказать, концепция, моя система мыслей о русской мощи ошибочна? – спросил Черчилль.

«Он хочет единоборства, он жаждет спора», – подумал Бекетов. Многолетний опыт ему подсказывает: истина добывается в споре. Самый бесполезный диалог, а следовательно самый бессодержательный, это чередование вопросов и ответов. В конце концов, нигде так не обнаруживаешь своих намерений, как в вопросах, и нигде не обретешь такого простора подчинить себе собеседника, как отвечая на его вопросы, – он в твоей власти. Иное дело – спор. Опытному полемисту он всегда даст больше простого диалога. Итак, согласен ты с концепцией Черчилля о русской мощи?

– Наверно, и Великобритания в военное время сделала больше для отражения удара, чем до войны.

– Ну что ж… Вероятно, вы правы: народ благодушен по природе своей, и не только в России, на Британских островах тоже… У русских даже есть пословица насчет того, что пока молния не озарит неба, мужик не осенит себя перстом, впрочем, допускаю, что такая же пословица есть у англичан…

Черчилль заулыбался, энергично шевельнул пальцами. Видно, с годами даже самый эмоциональный жест для него означал не столько движение рукой, сколько пальцами. Он засмеялся, пословица оказала на него действие магическое – она дала ему силы.

– Значит, известная беспечность свойственна не только нам? – заметил Бекетов.

– Да, разумеется, всем свойственна, всем, но только не немцам. Не так ли?..

– Может быть, но это не главное… – Сергей Петрович держал в памяти мысль Черчилля и не хотел себя освобождать от ответа на нее. – Если же говорить о подготовке к войне, так сказать, подготовке стратегической, когда в движение приводятся силы, которые войну решают, то старая русская пословица, верная на все времена, сегодня выглядит не очень свежей, – заметил Бекетов.

– Вы полагаете, что два буйвола, которые везут большую колесницу войны, и в теле, и в силе? – спросил английский премьер.

– Я так думаю.

– Что есть… первый буйвол?

– То, что произошло в России в начале тридцатых годов, – была создана промышленность, способная делать тракторы…

– Вы хотите сказать, способная делать танки? – тут же реагировал Черчилль. – Допустим, что это первый буйвол… А второй?

– Второй?.. Люди, умеющие управлять этим… трактором-танком. В условиях России это непросто. Надо было миллионы обучить грамоте, а вслед за этим дать им представление о машине. Да, миллионы людей, отцы которых знали только лопату и топор, сели за руль трактора и автомобиля…

Черчилль молчал. Весь его вид говорил сейчас: как ни весомы были доводы его собеседника, они его еще не убедили. Но, казалось, он не решается возразить Бекетову.

Черчилль приподнялся, при этом его шея утонула в рыхлой массе туловища едва ли не вместе с подбородком.

– Пойдемте в ту комнату, там у камина лучше тяга, да, кстати, мы сможем и подкрепиться, это всегда нелишне, – на этот раз жест был жестом – пришла в движение рука.

В комнате, в которую они вошли, света было не больше, однако камин действительно горел ярче и давал больше тепла. Стол был пододвинут к камину. Вошла женщина, полная и домовитая, в белой наколке, скрепляющей волосы, поклонилась и, подкатив столик на колесиках, переставила с него на стол блюдо с зеленью, холодную рыбу.

Черчилль взял бутылку, вынес ее в поле света. «Хотя бы для начала… виски?» – точно хотел спросить он, указывая глазами на этикетку. Бекетов не противился.

– Не люблю коктейлей! – произнес хозяин, когда церемония с разливанием виски была закончена. Черчилль будто хотел дать понять: как ни важен разговор, происшедший между ними, он не переоценивает его. – Не люблю коктейлей!.. – приподнял он рюмку с виски, выждал, пока то же самое сделает гость, неторопливо осушил и так же не спеша взял вилку.

– Я полагаю, что Россия окажется достаточно сильной… – сказал Бекетов, возвращаясь к разговору о двух буйволах.

– И в решающий момент все буйволы будут в упряжке? – быстро реагировал Черчилль.

– Да, я так полагаю.

Черчилль вздохнул – этот перевал был нелегок и для него. Он наполнил следующую рюмку, наполнил с таким видом, будто бы ответ, который он ожидал услышать, был ему дан.

– Немцы утверждают, что в ближайшие две недели они возьмут обе русские столицы, – подал голос Черчилль. – Я не спрашиваю, в какой мере это возможно, с вашей точки зрения… Меня интересует другое: если это произойдет, Россия устоит?..

Наверно, Черчиллю это очень важно знать: сумеет ли выстоять Россия? Если сумеет, вместе с нею выживет и его страна. Если не сумеет – Великобритании не жить. В самом худшем случае сумеет выстоять. Если падут Москва и Ленинград, сумеет? Но, возможно, это зависит не только от России? Может, самое время задать вопрос Черчиллю. Да, поменяться ролями и начать задавать вопросы, при этом главный вопрос, самый главный…

– Но это зависит не только от России, господин премьер-министр.

– И от Великобритании тоже?..

– Да, господин премьер-министр…

– Что вы имеете в виду?

– Не скрою, но мне хочется вам ответить вопросом на вопрос… Разрешите?

– Ради бога.

– У вашего главнокомандования существовал план крупной операции на континенте еще до того, как немцы атаковали Россию?

– Да, разумеется.

– При этом ваше главнокомандование своеобразно корректировало его последний раз в апреле этого года, не так ли?

Черчилль угрюмо сомкнул губы, задумался. Он хотел понять, как будет развиваться мысль Бекетова, каким будет следующий его вопрос.

– Кажется, в апреле.

– Этим апрельским планом срок крупной десантной операции был определен?

Черчилль вздохнул, его большое тело заметно подобралось.

– Как сказать, точной даты не могло быть.

– Но, если говорить о дате приблизительной, то она определялась не столько годами, сколько временами года… Ближайшее лето, быть может, осень?

– Здесь все относительно…

– Но речь не могла идти о годах?

– Очевидно.

– Если в апреле, до немецкой атаки на Россию, такая операция планировалась на осень, то теперь, когда немцы атаковали Россию, она не может быть отнесена на более поздний срок… Нельзя же допустить, что сегодня условия для такой операции менее благоприятны, чем в апреле. Тогда немцы находились на европейских базах, сейчас они в России, тогда они были свободны от войны, сейчас они ведут трудную войну…

Казалось, Черчилль не выразил ни беспокойства, ни, тем более, раздражения. Можно было подумать, что он даже рад, что вопрос поставлен столь бескомпромиссно. Он взял блюдо с зеленью и принялся перекладывать салат в тарелку Бекетова. Можно сказать, что это блюдо из недорогого фарфора с ультрамариновой каймой было для него сейчас дороже всех сокровищ мира. Оно должно было помочь ему выгадать драгоценные секунды и обдумать ответ.

– То, что было целесообразным тогда, сейчас требует… уточнений, – произнес он, закончив операцию с зеленью. – Тогда речь шла о вторжении тактическом, сейчас же… речь может идти о вторжении стратегическом, способном существенно облегчить положение доблестных войск России. – Последние три слова – «доблестных войск России» – стоили ему труда. Волнение, с которым были произнесены эти слова, не могло оставить равнодушным и Сергея Петровича.

Вот он, Черчилль!.. Когда, казалось, все пути к отступлению отсечены и капитуляция неминуема, он напряг мысль и коротким ударом едва ли не решил спор в свою пользу.

– Простите, но вы полагаете, что даже с потерей обеих столиц Россия сумеет совладать? – Он выпил свою рюмку виски, однако к еде не притронулся, будто хотел подольше сберечь в себе пылающую влагу. – Я не допускаю, что это случится, но если это все-таки случится?..

– Думаю, что это не случится, господин премьер-министр.

– Дай бог, дай бог…

Бекетов возвращался в двенадцатом часу. Кто-то рассказывал Бекетову, что Черчилль в часы досуга берет в руки мастерок и кладет каменные стены. Ходит слух, что в имении Чартвелл есть даже кирпичный флигелек, построенный премьером. Редко какой гость покинет Чартвелл, не увидев создания рук потомка герцога Мальборо. Говорят, что союз английских каменщиков даже избрал Черчилля своим почетным членом. Для Черчилля это успех, и немалый. В самом деле, в стране, которую можно назвать рабочей, старый отпрыск Мальборо, ставший премьером, должен по возможности не выглядеть павлином. Того, что он ни разу в своей жизни не ездил автобусом и, будучи почти ровесником лондонской подземки, был в ней лишь однажды, не следует обнаруживать… Короче, мост от герцога к рабочему может быть уложен и мастерком… Сегодня в апартаментах на Даунинг-стрит Черчилль тоже орудовал мастерком, орудовал невозмутимо, весь во власти спокойной радости, кирпич за кирпичом. Чем черт не шутит, Черчилль готов найти новое применение своему мастерку! В самом деле, нельзя ли уложить мост из Лондона в Москву, пользуясь только этим мастерком и не прибегая ни к чему иному, например, включая и открытие второго фронта… Итак, у Черчилля и его мастерка новая функция. Как-то справится с нею престарелый сэр Уинни?

10

Дымные зори июля, сизо-красные в накале, сизые на ущербе… Горит наш запад. Дымы обволокли города Брест, Великие Луки, Псков и Великий Новгород, подобрались к Киеву, стелются по Смоленской дороге. В огне и Шексна, и Сухона, огонь не минул Западной Двины и Ладоги. Горят дороги и реки, по которым издревле Россия гнала на запад плоты и обозы, груженные бочками с воском и лесным медом, холстами и пушниной.

Ветер с запада, упрямо-жестокий, неутихающий, с пылью. Повинуясь ветру, движутся дымы на восток. Они бегут, эти дымы, за Днепр, Дон, Волгу, тревожно-седые. Иногда они останавливают свой бег и тогда стоят над городом, недвижимо-грозные, иссиня-черные. И советские люди на Дону и Волге с пытливой тревогой смотрят на облака, пришедшие с запада, в самом их скорбном сиянии желая узреть все, что свершилось в эти дни на западных рубежах России…

Немецкие бронированные дивизии обошли Брест, с ходу взяли Минск и устремились к Смоленску. Они вторглись в Прибалтику и приближались к Ленинграду. Они достигли правобережья Днепра и вышли к окрестностям Киева. Впервые панически-грозное слово «окружение» пронеслось от севера на юг – «окружение» под Белостоком, Минском, Киевом… Людские реки, серо-желтые, неотличимые от пыльных июльских дорог, разбитых танками, уже потекли на запад… В открытом поле на отшибе от польских городов Ломжа, Ополе, Жешув, Млава, Бродница уже разбивались концлагеря, для которых стенами был частокол, перевитый колючей проволокой, а кровлей – белое от июльского зноя небо… Пока колонна была в движении, нет-нет да пленным перепадали и краюшка серого хлеба, и мешочек пшена, и кусок вареной свеклы. Участливо сердце крестьянки – у самой муж или сын в солдатах. А как колонна шагнула за колючую проволоку, одна надежда, что в глине, спекшейся на свирепом здешнем солнце, отыщешь тощий корень брюквы да сваришь его на костре… Третью неделю как возник лагерь, а лощина, что открылась на отлете, уже стала погостом. Хотя и далека она, эта лощина, а из-за колючей проволоки видно: вон как широко разверзла она черный свой зев, будто бы лагерь специально расположили рядом, чтобы сподручнее было ей сожрать его… Да знала ли такое история?

Но история не знала и иного – концлагеря для дипломатов. В то памятное воскресное утро, едва ли не в такт бомбам, что упали на советские города и деревни, посольские ворота вздрогнули от ударов железных кулаков. А потом, как при захвате неприятельского дота, солдаты с автоматами рассыпались по посольству. А потом стук кованых башмаков и посты: у входа в посольство, у кабинета посла и советников, в вестибюле, у конференц-зала… И так по тревоге: «Грузовики поданы к посольству – грузиться с вещами!» А вот теперь истинно концлагерь, даже колючая проволока вдоль ограды, и часовые на сторожевых вышках, и дежурные допросы…

Допросы?.. Пришла весть из Копенгагена: в концлагере погиб поверенный в делах Власов, погиб в муках… Из Берлина: весь состав посольства интернирован. Из Бухареста: на репрессии властей дипломаты ответили голодовкой. Голодовкой? Да, смертью дипломата румынские королевские власти не устрашишь, но в перспективе обмена персонала советского посольства в Бухаресте на персонал посольства румынского короля в Москве такая смерть может быть устрашающей.

Конечно, беда, которая упала на головы солдата и дипломата, была тяжкой, но в том, что враг в своей ненависти к советским людям уравнял одного и другого, можно было усмотреть нечто похожее на знамение.

11

Девятую ночь немцы бомбили Москву.

Бардин поехал, как обычно, на Калужскую, однако передумал и решил ехать на дачу – до десяти (в немецких налетах наметился свой ритм, они начинались в десять) можно было успеть.

Бардин был на даче в начале десятого и застал там отца. Егор Иванович знал, что с началом бомбежек старик уехал к сестре (бобылка и богомолка-страдалица, она жила в Суздале), и был несказанно удивлен его внезапным возвращением.

У Иоанна горел свет, и Бардин направился туда.

– Можно к тебе? – произнес Егор Иванович, когда был уже в комнате.

Иоанн, как заметил Егор Иванович, вздрогнул и, отодвигая рукописную страницу, над которой, очевидно, только что работал, перевернул ее.

– Заходи, Егор, – сказал он, помедлив, и не без робости оглядел письменный стол, будто отыскивая на его просторной поверхности нечто такое, что следует схоронить от любопытных глаз сына. – Садись, пожалуйста.

– Никак ты принялся за… аглицкий? – произнес Бардин, пододвигая англо-русский словарик, который странным образом перекочевал сюда с Сережкиной полки.

– Поздно мне в полиглоты определяться, да, признаться, тем, что имею, обхожусь вполне, – потряс головой Иоанн, будто поддакивая себе. С некоторых пор Егор Иванович приметил за отцом эту особенность стариковскую. «Отец стареет стремительно, – печально поразмыслил Егор. – Стареет…»

– А я, грешным делом, подумал: не английский ли текст повстречался Бардину и не нужна ли подмога моя?..

Иоанн молчал, даже перестал трясти головой.

– А если и в самом деле повстречался, поможешь?

– А почему не помочь? Этот? – Бардин взглянул на перевернутую страницу и в немалое смущение привел отца.

– Нет, нет!.. Переведи-ка ты, Егор, заново!

– Так вот почему ты перевернул страницу, – засмеялся Егор, пришел его черед выказывать превосходство. – Где он, текст-то?

Это была презанятная страничка из труда английского мудреца, посвященного батюшке Великому Новгороду. Иоанн, видно, долго крутил том многомудрого английского мужа, прежде чем повстречался с этой главой, но глава того стоила. Егор переводил, а Иоанн, раздвинув могучие локти, писал, писал торопясь, явно опасаясь, чтобы ненароком не выпало драгоценное слово. Иоанн писал, а буквы под его рукой были непривычно крупными и круглыми – это Иоаннова страсть их так вздула.

А в главе той автор степенно живописал площади Новгорода в те дни ранней осени, когда сюда стекается беспокойный торговый люд отовсюду: и белоголовые шведы, и расчетливо-привередливые немцы, и широкостепенные и бедово-задиристые подданные московского царя. И хотя язык текста был превелико мудреным, а временами напрочь темным, работа у Иоанна с Егором ладилась и две с доброй третью страницы английского текста были переложены на язык российский и для порядка тут же перебелены мигом, да так складно, что старый Бардин растрогался и слезу уронил на беловик. А в главе той махонькой речь шла о том, как смерды российские везли с русского юга мучицу сеяную да как хороши были из этой мучицы пироги с мясом, капустой, рыбой, грибами да ягодой садовой и лесной. Вот это место о мучице и увлекло Иоанна – тут была его страсть.

– Вот где призвание твое лежит, Егорушка, и сын, и преемник, и помощник добрый, и хранитель надежный бардинского дома… Вот так бы нам с тобой, как голубь с голубенком.

Бардин расхохотался.

– Нет, из меня голубенок не выйдет…

– А вот матерый в самый раз, так?.. – спросил Иоанн как бы невзначай.

– С войной и ты стал зол.

– А с чего мне быть добрым? Потощал, как в засушливое лето! Веришь, ботинки стал сам зашнуровывать! – Он пристально и скорбно взглянул на сына, потом перевел взгляд на дверь, ведшую в комнату невестки. – Ксения спит. Говорит, что ту ночь глаз не сомкнула, так вот и просидела у окна…

– У окна, у окна… – повторил Бардин, а сам подумал: «Окно Ксении выходит на юг – Москва там. Надо бы перетащить кровать Ксении в комнатку Сергея – оттуда, пожалуй, не увидишь зарева… А Сергей, он при любом огне уснет. Или не уснет?» – Сережка спит?..

– Да, лег… Просил не будить. Мистерия-буфф, говорит!.. С крыши института она видна лучше, чем отсюда.

Налет начался в урочный час. Не хочешь на часы взглянуть – взглянешь.

Точно мельничные жернова, ритмично, с грохотом и скрежетанием заговорили орудия, и далеко справа облака отразили пламя пожара.

Бардин стоял с отцом на краю яблоневого сада, смотрел на небо.

– Где-то на Остоженке, а может, в Хамовниках, – сказал старший Бардин. – В казармы метили, а угодили в бензосклад – вон как облака замерцали, полыхает! Только подумать, Остоженку бомбят! Ты помнишь, где остановили немцев в ту войну?

– Это в какую?

– В ту, империалистическую. Помнишь? Почитай, три года шли и добрались до Припяти, а сейчас за три недели дошли до Шексны!.. Ты скажешь, Гитлер – это посерьезнее Вильгельма? Ты еще скажешь, тогда была Антанта… И тут ты прав. Но ведь и мы не лыком шиты, а?.. Как мы допустили… Гитлер толчет, будто в ступе, сорок сороков!.. А вот это где-то по Сретенке долбануло, никак твою контору Гитлер на мушку взял.

Бардин молчал, не отрывая глаз от красной полоски огня, стелющейся над горизонтом.

– Ты чего молчишь? – спросил отец.

– А что мне говорить? Может, и сказал бы, если бы знал, чего тебя вот так повело.

– Повело… меня?

– Тебя, батя.

– Я отец твой.

– У моего отца, если он отец мой, должно быть одно горе со мной…

Теперь сомкнул уста старый Бардин. «Жернова» работали все так же усиленно, хотя звук стал глуше, видно, ветер переменился.

– Глуп ты, Егор, хотя и выдулся в гору! – произнес старший Бардин и, дотянувшись до яблоневого ствола, погладил его.

Егор усмехнулся.

– Когда ты сказал про Сретенку и про контору, я, грешным делом, подумал, право, ты ли это, – вымолвил Егор. Он хотел возобновления разговора.

– Немцы Остоженку бомбят!.. – вдруг вырвалось у старика. – Остоженку!.. – Он не отнимал ладони от яблоневого ствола, продолжая его гладить. – Я скажу тебе по стариковскому своему разумению. Есть одна сила, способная уберечь нас: тебя и меня…

– Какая?

– Россия… да, да, Россия исконная, дедовская, та, что крушила Наполеона со шведами…

– Погоди, отец, я тебя что-то не разумею, Россия эта с нами.

Но Иоанн точно не слышал сына:

– Рано или поздно, а вы должны будете призвать эту Россию. Призовете – выживете, не призовете – ногами вперед на погост!

Бардин вознегодовал.

– Однако вон как тебя гордыня обуяла… Единственный, так сказать, наследник русской славы военной. По какому праву ты все забрал, нам ничего не оставил? – спросил Бардин оторопевшего отца. – Погоди, не Ксения ли это зовет? – Егор вдруг быстро пошел к дому; ему почудилось, что его окликнула жена. – При случае договорим!

– Ну что ж… договорим! – согласился Иоанн, в голосе сына ему послышался вызов.

Бардин вошел в дом, минуя столовую, ненадолго задержался в комнате сына. (Сережка спал, раскрыв рот, как делал это давно в детстве, когда слушал небылицы дяди Мирона. Дядя и тогда был мастак на небылицы!)

– Ксения, ты звала меня?.. – Он остановился у раскрытой двери.

– Да, Егорушка, входи…

Видно, она проснулась не сейчас. Может быть, ее разбудили Егор с отцом – временами их голоса накалялись заметно. Услышала, но голоса не подала – хотела дослушать. Она была уже в своем кресле перед открытым окном. Заря над горизонтом потускнела, погасла Ходынка, да и Сретенка была не так ярка.

Он подошел к ней, нащупал губами завиток у правого уха, поцеловал. Пахнуло сладковато-удушливым запахом Ксениной кожи, казалось, знакомым от рождения, пряными духами, смешанными с запахом валериановых капель, – зной докатился и сюда, Ксении было худо.

– Как ты?

Она не ответила.

– Ну скажи, как?

– Там… у меня под подушкой.

Бардин дотянулся до подушки, скользнул ладонью. Бумага влажная, сберегшая теплоту рук. Не иначе Ксения держала только что.

Бардин поднес к окну. Казалось, огонь, объявший этот край Москвы, вновь вздуло ветром. Бумага в руках Бардина казалась розовой.

– Повестка… Сережке?

– Да.

Его точно припаяло к окну. Стоял, опершись руками о косяк, стоял не шелохнувшись.

– Что будем делать, Егорушка?

– Что делать?.. Как все…

Кресло под нею застонало.

– Нет, не как все… Нет, нельзя, как все!

– Не знаю.

Она приподнялась в кресле.

– Я знаю!.. Знаю!.. Завтра же утром… прямо с Кузнецкого поезжай к Воскобойникову и кинься в ноги. «Никогда не просил – сейчас прошу…»

Бардин угрюмо смотрел на жену. Зарево незримо потянулось и к ней, сообщило ее лицу жизнь: кожа утратила лиловатость пепла, глаза горели.

– Нет, Ксения.

Она всхлипнула. Ее словно вдавили сильной рукой в воду и не давали поднять голову – наружу выскакивало только это бульканье.

– Ох, не люблю я этого твоего сипа! Если уж хочешь плакать, реви в голос! – не удержался Бардин и, оглянувшись, обнаружил в дверях сына.

– Мама, ты что?

Она увидела сына и дала волю отчаянию – крик, что таился в чахлой груди, вырвался наружу.

– Если ты не пойдешь к Воскобойникову, я сама пойду! – приподнялась она в своем кресле. – На четвереньках поползу.

Бардин засмеялся.

– Ну что ж, с четверенек оно сподручнее… ткнуться в сапоги, ближе к цели!

– Дедушка, дедушка! – воскликнула она, обратившись к двери, за которой должен был быть Иоанн Бардин, но ответа не последовало, значит старик лег. – А ты почему молчишь, Сережа? Проси отца, проси!..

– Мне Воскобойникова не надо, мама, – произнес Сергей едва слышно. – Я как-нибудь без него…

Над Москвой тускнело зарево, тускнело все заметнее – немцы уходили.

Утром, когда собрались к завтраку, Бардин взглянул на жену и поразился ее виду: было в ней нечто торжественное, даже праздничное. Больше обычного напудрена (сухая кожа не удерживала пудры, и она осыпалась на синий бархат воротничка), да и брови были подчернены так сильно, что кожа вдруг стала заметно розовой. То, что произошло ночью, точно рукой сняло – Ксения улыбалась.

– Вот твои любимые сливки, – произнесла она и взглянула на мужа. Глаза ее были радостно-благодарными.

– Пусть дети едят, – сказал Бардин. – Иришка, ешь, это вот специально для переходного возраста…

– Господи, когда он кончится, переходный? – произнесла Ирина, однако молочника не отставила (она была лакомкой).

– И тебе надо есть, – сказал Бардин и потянулся к книге, которую держал сын, однако тот ее не выпустил.

– Сколько помню его, все с этим Марком Твеном, – сказала Ксения и, взглянув на деда, прослезилась. – Как оторвала от груди, вцепился в Твена.

Бардин смотрел на отца. Никогда не видел седой бороды его, сейчас увидел – старший Бардин явился к столу не побрившись.

– Нынче яблок будет – сила! – сказал Иоанн, глядя в окно. – Морозы, слава богу, обошли, – снисходительно-насмешливо он рассматривал на сыне костюм, который семья звала дорожным и по которому безошибочно устанавливалось, что Егор Иванович собирается в путь. – Небось приезжает кто-нибудь? Встретишь здесь или полетишь навстречу?

– Навстречу.

– Это кто ж? Коварный Альбион?

– Американцы…

– Кто именно?

– Да вряд ли ты слыхал – Гопкинс!

Иоанн засмеялся.

– Значит, гоп, кума, не журися? А какой смысл журиться? Все одно страшнее смерти не будет…

Много позже, когда наркоминдельский автомобиль вез Егора Ивановича в Москву, думал Бардин: «А какой он, Гарри Гопкинс? Не слишком ли разукрасила Гопкинса молва? Небось сам он не догадывается, какие анекдоты ходят о нем. А может, не только догадывается, но и знает. Знает и снисходительно поощряет. Истинные и мнимые друзья услужливы: распространят, ухватят и донесут шефу, сотворив новый анекдот: «Вот вы какой… Ни на кого не похожий, необыкновенный!» Знает и с молчаливой снисходительностью поощряет распространение легенд. Да, действительно, растеря редкий. Вот был случай забавный на английском крейсере. Гулял по палубе, голова закружилась, и присел отдохнуть, а у матроса, что стоял поодаль, глаза из орбит полезли. «Простите, господин, но на этом… не сидят – это глубинная бомба!» Но что это говорит Бардину о Гопкинсе? Ровным счетом ничего. Нужна информация, точная.

Бардин углубился в энциклопедические словари…

Справка о Гопкинсе! Справка? Погодите, да это что-то безнадежно канцелярское, что-то такое, что соседствует со скоросшивателем и машинкой для заточки карандашей. Справка? Да есть ли такой жанр в литературе, даже дипломатической? Оказывается, есть, и жанр наихитрейший… Справка – как хорошие стихи: краткость афоризма, лаконичность зрелой мысли. Истинно, жива формула Владимира Владимировича: ради двух слов перелопатишь тысячи тонн словесной руды! Так спрессовать мысли и слова, точно ты обратился к иероглифам: на трех страничках – книга о человеке! Это что же, изобретение нашего века: затратил пять минут и прочел многостраничный фолиант? Да, и ты мастер в этом жанре непревзойденный.

У Бардина свой взгляд на справку. Ну конечно, главные даты. Ну, разумеется, родословная, семья, среда и, более чем обязательно, вероисповедание. Все труды и все виды собственности. Колледжи и институты, а вместе с ними таланты, истинные и мнимые. Ну и главное: мировоззрение, партия, позиция. Но и это не все. Характер, страсть. Да есть ли такой словарь в природе, который ответил бы на эти вопросы? А если бы он и был, можно ли на него положиться? Всегда заманчиво осведомиться, что думает об этом живой человек, человек, которому ты доверяешь. Наверно, к данным о вероисповедании этот человек ничего не прибавит, а вот к данным о капиталах, мировоззрении или, тем более, о позиции по главным вопросам он способен сообщить нечто такое, что заставит тебя по-иному взглянуть на то, что ты уже добыл.

Бардину сказали: «Считайте, что вам повезло – в Москве Саша Гродко, советник нашего посольства в Штатах. Не иначе он сейчас в библиотеке добивает справку о валютных ресурсах Америки».

Бардин стал вспоминать, что он знает о Гродко, и припомнил разговор с Бекетовым. «Вот она, тайна дипломатии отечественной, – сказал Сергей Петрович другу, обозревая чуть продолговатый зал заседаний наркомата, где в это время происходила коллегия. – Видишь вот этого молодого с черным зачесом? Крестьянский сын с Гомельщины, Гродко. И село его имеет то же название. И все, кто живет в этом селе, носят только эту фамилию. И главное, все гродковцы точно от одного отца с матерью: вот такие же смуглокожие и черноволосые». – «Погоди, а откуда ты все это знаешь?» – полюбопытствовал Бардин. «А рядом со мною живет односельчанин Гродко». – «И у него фамилия та же?» – «Да только ли фамилия? Ты взгляни на него – родной брат Гродко». – «А как белорусу Америка? Знает он ее?» – «Знает Америку белорус. Особенно рузвельтовскую стратегию и тактику в экономике, а без нее американской дипломатии сегодня не понять». – «Но Гродко – экономист?» – «Дипломат, а прежде был экономистом».