Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 96 (всего у книги 128 страниц)

34

На Кузнецком легкое волнение… Редакция английского посольского листка «Британский союзник», что обосновалась на Кузнецком мосту, чуть пониже Наркоминдела, выставила очередной номер с фотографией на первой полосе «Морской десант – учение». Доморощенные прорицатели едва вымолвили, что это неспроста, как пришла телеграмма, трижды долгожданная: союзники начали высадку на континенте. Нет, в этот погожий июньский день сорок четвертого года в Москве было настроение праздника: шутка ли, начался второй фронт, тот самый, что был у людей на устах еще с достопамятного июля сорок первого… Однако не будем тревожить печалью память, главное, что начался и получены первые вести, отрадные. Вопреки непогоде на море, высадка состоялась. Морской десант закрепился на побережье, воздушный – ведет бои в ближнем тылу. Хотя американские танки-«амфибии» постигла неудача – ненастное море опрокидывало машины, – на побережье накоплено достаточно танков, они вступили в бой. Пользуясь абсолютным превосходством в воздухе, союзники контролируют положение, стремительно наращивая переброску резервов. К началу седьмого июня на континенте уже было пятьсот тысяч союзных войск – превосходство над противником трехкратное…

Сталин поздравил союзников. В этом поздравлении была полная мера радости: «Ваше сообщение об успехе начала операции „Оверлорд“ получил. Оно… обнадеживает…» Советский главнокомандующий, сославшись на тегеранскую договоренность, подтвердил, что летнее наступление Красной Армии начнется в середине июня на одном из важных участков фронта, превратившись к концу июля в наступление по всему фронту. Телеграмма была помечена шестым июня, то есть тем самым днем, когда союзники начали высадку.

Иначе говоря, Сталин обязался начать наступление через девять дней, а начал его через четыре. Десятого июня на рассвете тысячежерлый гул орудий потряс землю – летнее наступление советских войск сорок четвертого года заявило о себе. Замысел этого наступления был определен, разумеется, задолго до того, как пришла весть о большом десанте. Первый удар наносил Ленинградский фронт с задачей выхода на Выборг. Второй – Карельский: разгром свирско-петрозаводской группировки врага. Предполагалось, что эти два удара должны вынудить Финляндию запросить мира. Вслед за этим следовало привести в действие могучие рычаги операции «Багратион», размах этой операции должен был заставить оборонять минский выступ. Четвертый удар предполагал выход ко Львову. Пятый относился на июль и был устремлен на Кишинев и Яссы. В итоге этого пятого удара просить о мире должна была уже Румыния. Немцы ждали одного минского удара, а должны были получить пять.

В точном соответствии с замыслом первые два удара сокрушили Финляндию – наши войска вошли в Выборг, шведская печать сообщила о намерении финнов просить мира. Дал знать о себе и «Багратион» – третьего июля красный стяг взвился над Минском… Размах советского летнего наступления не оставлял немецким стратегам никаких иллюзий. Много позже начальнику германского генштаба предстояло сказать: «Начиная с лета 1944 года Германия вела войну за выигрыш времени, в ожидании тех событий, которые должны были случиться…» Значит, вопрос о победе был снят. Единственное, что, по мнению врага, было реальным, – это междоусобица в противном стане. Правда, формула о безоговорочной капитуляции не оставляла надежд и на это, но, быть может, эта формула была не в такой мере, как кажется, окончательной… Так или иначе, немцы поняли, что кроме второго фронта, теперь реального, есть фронт третий – единство союзников. Этот третий фронт и явился отныне предметом особых забот иностранного ведомства рейха…

На рассвете лондонское радио сообщило, что союзники приступили к высадке десанта, и тут же Бекетову позвонил Грабин. Он сказал, что к тому, что Бекетов уже знает, он, Грабин, имеет сообщить Сергею Петровичу нечто значительное, и обещал быть в посольстве минут через сорок. Обстоятельный Грабин, считавший неторопливость основой солидности, казалось, никогда так не спешил, как в это утро, и это свидетельствовало достаточно, что дело серьезно. Чтобы Аристарх Николаевич остался самим собой, ему, пожалуй, надо было бы в это утро опоздать этак минут на пятнадцать, но он, к удивлению Сергея Петровича, прибыл вовремя – не надо было других доказательств, что дело, с которым прибыл Грабин к Бекетову, действительно полно немалого смысла.

– Позвонили от французов и сказали, что готовы пригласить советских дипломатов в первый освобожденный город на континенте… Как вы понимаете, мне небезразлично, кто полетит со мной. С вами будет говорить посол, будьте готовы…

Только сейчас Сергей Петрович заметил в руках Грабина планшет, под целлулоидным стеклом которого была карта побережья, – как ни внезапно было приглашение французов, Аристарх Николаевич успел экипироваться.

– Сказать послу «да»? – засмеялся Бекетов, ему была приятна энергия, которую сообщил делу Грабин.

– А это уж как вам угодно, Сергей Петрович.

– Можете рассчитывать на мое «да», Аристарх Николаевич. Полагаю, что могу убедить посла.

Грабин, сняв очки, близоруко всмотрелся в карту.

– Чую, что начинается наступление.

Как ни сурова была военная цензура, представление, и довольно точное, можно было составить и по газетным сообщениям. Бекетов следил за ходом военных действий по «Таймс» – опытный глаз, как был убежден Сергей Петрович, может почерпнуть из газетных сообщений такое, чего не даст закрытая информация. По крайней мере, «Таймс» позволила Бекетову установить, что союзные войска не в полной мере воспользовались преимуществами, которые были у них в первый день военных действий на континенте. В частности, англичане не овладели портом и городом Кан, что заметно затрудняло накапливание сил. Правда, плацдарм, как можно было догадаться, простерся по фронту километров на сто, но глубина его была незначительной. Да, союзные войска двигались не столь быстро, как предполагалось, и все-таки это не могло умалить главного: высадка состоялась, вопреки всем невзгодам успешная.

Вновь позвонил Грабин. Поездка на континент непредвиденно откладывалась по той простой причине, что англичане не пускали французов во Францию. А коли так, то французы лишены возможности пригласить туда русских.

О том, что события на континенте развивались не в точном соответствии с планом, свидетельствовало и поведение обязательного Хейма – он дал знать о себе не на пятый день, как уславливались, а на пятнадцатый.

Бекетову была интересна встреча с человеком, полевое обмундирование которого, как можно было предполагать, еще хранило дыхание огня. Хейм сказал, что с наступлением темноты должен вылететь в свою часть, но не отклонил приглашения Сергея Петровича.

Действительно, в точном соответствии с договоренностью в четыре пополудни джип Хейма с адъютантом и штабным офицером прибыл к посольству – хитрый полковник не хотел делать секрета из своей дружбы с русскими и приволок с собой сонм сопровождающих.

– О, да вы приехали, как падишах, со свитой… – произнес Бекетов, узрев из окна посольского кабинета Хеймову машину, стоящую у подъезда.

– Сегодня мне предстоит так много сделать, что у меня уже не будет времени возвращаться за ними, – произнес Хейм, смущаясь. – Они подождут…

– Зовите их, мы им покажем посольство… – предложил Сергей Петрович, ему казалось, что в кругу своих спутников Хейм почувствует себя свободнее. – Нет, нет, вы меня не стесните, зовите…

Но в посольство поднялся только адъютант, рыжебровый юноша, лицо которого накалялось до огненности бровей через такие правильные промежутки времени, что казалось, тут участвует механизм.

День был воскресным, и посольство выглядело не столь людным, разве только из полуоткрытой шошинской двери продолжал, как обычно, валить дым – Степан Степанович был неусыпен на своей круглосуточной вахте.

– Газеты пишут, что первый день оказался не очень удачным? – спросил Бекетов, когда впереди открылся большой зал посольства. Едва слышный баритон Бекетова пустой зал воспринял и сделал внятным вполне. – Немцы ожидали вторжения именно в этот день, не было внезапности?..

Хейм рассмеялся и умолк, оробев: смех, усиленный пустым залом, прозвучал неожиданно громко.

– Была… внезапность! – он перешел на шепот. – Немцы полагали, что благодушие – русская черта… Помните, как они были смелы на бойкое слово?.. Все их остроты вернулись к ним бумерангом!.. Нет, это не преувеличение, именно бумерангом! – Кивнул в сторону адъютанта. – Лейтенант Тейк вел протокол допроса роммелевского штабника…

– Немцы полагали, что в такую погоду вторжение исключено… – подал голос адъютант. – По случаю плохой погоды они даже отменили состояние боевой тревоги.

– Слыхали, мы считали плохую погоду помехой и ждали погоды хорошей, а оказывается, для высадки ничего нет лучше плохой погоды, – тотчас реагировал Хейм. – Одним словом, воспользовавшись ненастьем, Роммель поехал на прием к Гитлеру и по пути заехал к домочадцам в Херлинген, а генерал Эрих Маркс, командующий корпусом непосредственно в районе высадки, был обременен еще более насущным делом – праздновал вместе со штабом свой день рождения… Как видите, даже германцы не застрахованы от благодушия…

– Но… Кан еще предстоит взять? – осторожно возразил Бекетов, ему показалось, что ирония завела Хейма дальше, чем он того хотел.

– Да, верно, Кан еще не взят, и тут есть свои резоны, достаточно веские: больших портов у нас нет, а малые непригодны… И вот итог: есть танки, но нет горючего. К тому же враг оправился от контузии и начал маневр, а тут он был и прежде силен… Короче, преимущество первого дня уже утрачено, наступило известное равновесие в силах, по крайней мере наземных… Надо взять большой порт и изменить соотношение сил, а кстати и обрести некоторый опыт, у нас он недостаточен… – Он взглянул на адъютанта: – Что сказал этот роммелевский штабник, Тейк?..

– Он сказал: «Кан сильнее, чем вы думаете, мы будем защищать Кан…»

– Итак, до встречи в Кане, полковник? – спросил Бекетов, когда пришло время прощаться.

– До встречи в Кане, – ответил Хейм, ответил не раздумывая, он верил, что Кан будет взят.

35

Лондонский Альберт-холл объявил о концерте американского скрипача. Скрипач оказался бесподобным в своем мастерстве, но это, пожалуй, от него и не требовалось. Будь он не столь искусен, его успех был бы не меньшим. Великолепный аккомпанемент сопровождал скрипку – пять тысяч танков и десять тысяч самолетов, Европа не знала оркестра мощнее. Может быть, поэтому на аплодисменты отвечал не только сам скрипач, но и посол Вайнант. Правда, он не поднимался на сцену и не раскланивался, но улыбка, едва ли не такая же горделивая, как у именитого музыканта, осияла посла.

И, повинуясь традиции, за импровизированным столом, накрытым в соседнем зале, собрались избранные, чтобы приветствовать скрипача, теперь уже непосредственно. Тарасов с Бекетовым еще раздумывали, идти ли им на встречу со скрипачом, но Вайнант обратился к доводу неотразимому:

– Оказывается, он родом из России и только что говорил с вашими военными на таком русском, что позавидуешь!..

Скрипач был не столь деятелен, как посол, он был утомлен, а его глаза скорбны.

– Русский нам всем подарил дедушка… – говорил он, кротко мигая. – Дедушка любил русские песни… «Степь да степь кру-у-у-го-о-ом!» – начал он и умолк. – Помните?

– Дедушка был из Киева? – спросил Бекетов, в русском говоре американца почудилась ему украинская певучесть.

– Нет, из Одессы.

Скрипач смотрел на посла, а тот отвечал ему лукавым подмигиванием – послу нравилось, что скрипач с русскими.

– «Степь да степь кру-у-уго-о-ом!» – вновь едва слышно подал голос американец и искоса посматривал то на посла, то на рюмку с водкой, нетронутую. Скрипач был не очень-то смел – он побаивался, как могло показаться, суеверно, и посла, и водки.

Русские покинули Альберт-холл с Вайнантом.

– Не усну, пока не отшагаю дежурную милю, – признался Вайнант. – Люблю вот так… по берегу Темзы!

Приглашение было недвусмысленным, русские его приняли.

Темза была хороша в этот поздний час. Небо было темным, ни звезды, ни проталинки меж облаками, а Темза светилась – неизвестно, где река добыла этот свет, что бежал по ее воде, проваливаясь в неровностях.

– Знаете, что я сейчас вспомнил? – вопросил Вайнант, едва ли не ликуя. – Возвращение Черчилля в Лондон после встречи с президентом на «Принце Евгении». Его встречали в Виндзоре; видно, на море штормило, и ветер достал сюда, на платформе нельзя было устоять. Кого только не было в тот день!.. Старому Уинни салютовали кабинет, дипломатический корпус, фамилия Черчиллей со всеми ее отпрысками, а их немало! Одни салютовали Черчиллю, и только ему, другие – Великобритании, третьи – Атлантической хартии, которую он скрепил своей подписью на «Принце Евгении». Но первые, вторые и третьи – союзу с Америкой… – Вайнант вдруг снял плащ и бросил его через руку, видно, любил спорый шаг, а плащ стеснял его. – Еще помню, как он увидел меня издали и, воздев руку, двинулся ко мне, и все, кто был на его пути, расступились… – не замедляя ходьбы, Вайнант взметнул руку, изобразив, как шагал навстречу ему Черчилль. – Он сдавил мою руку, и я вдруг почувствовал, как его дыхание обожгло мое ухо: «Я люблю вашего президента, Вайнант!» Никто не слышал этих слов, но все кругом улыбались, понимая, что произнесено нечто такое, что определяет суть происшедшего… Черчилль отошел к дипломатам, а его место подле меня занял Иден – он точно пытался сберечь слова премьера, не дать ветру, что продолжал дуть, разметать их… Можно сказать, что моя дружба с Иденом началась с этой встречи в Виндзоре! Я уже потом бывал в его личных апартаментах в Форин-оффис. «Нет, положительно, я самый счастливый человек в Великобритании! – восклицал он. – Нацистская бомба угодила в этот мой ковчег дважды, и оба раза в мое отсутствие!..» Не находите ли вы, что Черчилль и Иден – это все равно что Рузвельт и Гопкинс?.. Я иногда думаю: в чем сила Черчилля? Знаете, в чем? В способности организовывать согласие большинства! Никто не умеет это делать лучше… Когда он говорит, что должен посоветоваться, это не фраза – ни одно большое решение он не принял без правительства и парламента, хотя отнюдь не трус. И все-таки никто больше его не был обвинен в кознях… Кто-то сказал, что Черчилль наслаждается войной. Более черной лжи никто и никогда не произносил… Ну, разумеется, он оперся на войну, чтобы решить главную свою задачу: империя… Это звучит сегодня не очень убедительно, но это мое мнение: война помогла сплочению империи, она помогла империи еще раз почувствовать, что есть «мазер ленд» – «материнская земля». И в немалой степени благодаря Черчиллю… Сегодня у меня в некоем роде исторический день – я написал первую страничку книги о Лондоне и лондонцах в годы войны. Иногда мне кажется, что я должен написать все это, призвав в свидетели время. Да, уйти на покой и сказать все это… не страшась…

Они расстались на исходе дежурной мили, Вайнант побежал ее уже один. То, что они услышали, было неожиданно и не очень казалось похожим на Вайнанта.

– Вы допускаете, чтобы подобное произнес, например, Гопкинс? – спросил Тарасов, преодолев порядочный барьер тишины – берег Темзы и Вайнант были сейчас далеко.

– Нет, – ответил Бекетов, замедляя шаг. Только сейчас они заметили, что все еще во власти стремительного темпа, который сообщил им динамичный американец.

– Тогда… что происходит?.. – спросил Тарасов. – Ведь Вайнант – сподвижник Гопкинса?

Бекетов остановился, вопрос Тарасова требовал ответа. Они стояли сейчас в тени кирпичной ограды, охватившей парк, крона вяза, поднявшегося из-за ограды, нависла над ними – их уединение было тут ощутимо.

– Есть в нем нечто женское, не правда ли? – в свою очередь спросил Сергей Петрович. – И женская ранимость, и женская чуткость?

– Чуткость… в каким смысле?

– Чуткость… ко всему, что есть будущее, грозное для Вайнанта.

– Он думал о нем… не без страха, Сергей Петрович?

Бекетов вышел из тени вяза – дерево создавало иллюзию низкого неба, давило.

– И старается защититься…

– Книгой защититься? – был вопрос Тарасова. – Той, что он сегодня начал?

– Да, книгой. Той, в которую он как бы облечется, как в железные латы, чтобы выйти навстречу грозному для него завтра…

– Значит, для одних конец войны – конец испытаний, для других – начало?

– Похоже на это, – был ответ Сергея Петровича.

Бекетов был дома незадолго до полуночи. Выключил свет, открыл окно. Небо было все таким же глухим, как тогда, на Темзе. И в сознании пробудился разговор с Вайнантом. Да верно ли Сергей Петрович понял американского посла, сказав Тарасову, что свою будущую книгу американец хочет обратить в железные латы, в которых выйдет на бой с неприязненным будущим? И в такой ли мере оно неприязненно для него, как кажется нам? И восславление Черчилля для Вайнанта – тактика или суть натуры и, пожалуй, позиции? Сказав, что книга Вайнанта всего лишь защитное железо, не обелил ли ты американца, не сделал ли его лучше, чем он есть на самом деле? Если Черчилль, по крайней мере в нынешнюю неспокойную пору, не противостоит Америке и ее государственным интересам, в какой мере он может быть Вайнанту противен? Разный взгляд на демократию? А существенно ли это, если классовая основа общая? А что есть общая классовая основа? Институт частной собственности? Но ведь этот институт свойствен и рейху, а пошла же Америка на него войной, и Британия пошла, да к тому же в союзе с большевиками. Итак, Вайнант. Не надо делать его краснее, чем он есть на самом деле, но и не надо его объединять с теми, кому он сегодня пел хвалу, пел, может быть, вынужденно.

Кан был взят на сорок второй день вторжения, и на следующее утро специальный нарочный доставил Бекетова на полевой аэродром, лежащий в десяти километрах на восток от освобожденного города. Сергея Петровича встретил Хор, аккуратно выстриженная борода которого в этот месяц порядком подзаросла и являла собой не столько серебряную лопаточку, которой с одного блюда на другое перекладывают хрупкое тесто, прослоенное кремом, сколько деревянную лопату, какой гребут на току зерно.

– Добрые отношения и прежде выверялись обязательностью… – заметил Сергей Петрович, рассмотрев в кромешной тьме полковничью бороду.

– Именно в силу доброй обязательности, о которой вы говорите, я даю вам на сборы пять минут, – произнес полковник и тревожно повернул голову, мельком остановив взгляд на светло-сизой черточке разрыва, полоснувшей северо-западный край неба – немцы из Кана ушли на северо-запад. – Ты куда прешь, слепая лошадь? – вдруг взревел полковник, и могучая гиря его кулака закачалась над головой, того гляди, сорвется и размозжит полковнику темечко. – Распахни глаза да оглянись, не видишь, что тут люди? А ну поворачивай, да живо!.. У меня нет времени с тобой препираться, растворись в ночи и сгинь!.. А ты что оскалился? – обратился он к своему шоферу. – Подбрось в свой котел жару, чтобы через минуту здесь и нашего духу не было!

Машина опрометью рванулась в тьму кромешную, затряслась на кочках и выбоинах проселка, перевитого корневищами старых деревьев.

– У меня глаза стали как у совы, ночью вижу, будто днем! – прокричал Хор. В крике особой нужды не было, но волнение, вызванное перепалкой с шофером на аэродроме, не улеглось, и он продолжал кричать. – Слава богу, ночи стали подлинней, есть простор для маневра… Сейчас будет Коломбель, а потом и Кан!.. Я вам по секрету скажу, – неожиданно понизил он голос, не было бы «секрета», не перешел бы с крика на шепот. – Монтгомери решил было с ходу набросить петлю на немца – какое там!.. Они его то в левый бок, то в правый. Не так-то просто… Он понял, что с ходу их не возьмешь, и попробовал собрать силы, а они тоже время даром не теряли. Как ни мудри, а на земле равенство: у нас три танковые дивизии, у них три танковые… Хочешь не хочешь, а призовешь на помощь небо! Вот сейчас увидите этот Коломбель, на который за два часа упало несметное количество металла!.. Говорят, что другого такого места на земле нет! Видите, вот это и есть Коломбель. Да вы не туда смотрите, сюда, направо… Вот этот дилижанс вам мешает! – взвился Хор вновь и, приоткрыв дверцу машины, пошел воевать. – Куда ты упер свое дышло, добрый человек?.. – бросил он в ярости, обращаясь к шоферу «студебеккера», что возник справа. – Ты мне небо заслонил, неба не вижу!.. Вот это и есть Коломбель… – произнес он, успокаиваясь.

Пахнуло гарью, сухой, потом послышался запах дымка, терпкого, точно присоленного. Огня не было видно – то ли сам размылся, то ли пригасило недавним дождем. Утесы стен, дома с порушенными огнем крышами, провалы, как в Смоленске, как в Минске, – огонь стрижет под гребенку, он выстригает все, что делает землю разной. Впрочем, у русской беды свой знак – перст трубы, оставшийся после сожженной избы, черный перст, воздетый к небу…

Поехали дальше почему-то тише, чем прежде.

– Имел честь видеть генерала де Голля. Смешно сказать, встречали генерала едва ли не на пляже – порты сожжены. Просил доставить его в ближайший городок. «В какой, господин генерал?» – «В какой-нибудь». – «Не понимаю, господин генерал». – «Я сказал, в какой-нибудь…» – «Но это будет очень маленький город, господин генерал». – «Чтобы утвердить принцип, размеры города не имеют значения». Итак, мы поехали утверждать принцип… Ничего подобного я в жизни не делал и не знал, как это делается. По дороге мы нагнали двух велосипедистов. Генерал остановил их. «Я де Голль. Поезжайте и оповестите город о моем приезде. Я последую за вами через четверть часа». Оказывается, пятнадцати минут было достаточно, чтобы появились и улыбки, и флаги, и цветы. Ничего не скажешь, Франция знала де Голля. Он так вошел в роль, что забыл о размерах города. Он произнес нечто вроде спича и не забыл сместить префекта и назначить нового. У нового не было мундира, и он одолжил его у своего предшественника. Когда мундир был надет, обнаружили, что на пуговицах знак Виши, однако спарывать пуговицы было уже поздно, пришлось закрыть глаза… Надо отдать должное де Голлю: если бы генерал приметил вишийские пуговицы, он конечно же не благословил бы префекта…

Теперь руины Коломбеля остались позади. Глаза попривыкли ко тьме. То ли море, к которому приблизилась машина, сообщило небу больше света, то ли ветер раздвинул тучи, обозначился шпиль храма, острый гребень усадьбы, правильный цилиндр водокачки, все неправдоподобно целое.

– Но… принцип был утвержден? – спросил Бекетов, ему хотелось вернуть Хора к мысли, с которой он начал разговор.

– Да, несомненно. Об этом свидетельствовал сам вид генерала. Казалось, генерал сделал большее, чем сделать удалось. Быть может, я не все понимаю, но меня удивило: как можно было радоваться тому, чему радовался генерал, и едва замечать то, что заслуживает ликования?..

– Тут необходимы пояснения. Что заслуживает ликования, полковник?

– Французы говорят, что половина Франции в огне восстания.

Бекетов подумал: да в такой ли мере Хор осуждает генерала, в какой хочет показать? Не хочется плохо думать о Хоре, но это не очень похоже на него. Видно, ночь и полковничья борода сокрыли улыбку, которую еще надо понять. Не заговорил ли полковник о де Голле, чтобы сказать свое слово о восстании? Среди тех проблем, к которым союзники прикоснутся после Кана, восстание – первейшая.

– На взгляд полковника, восстание – это проблема? – Бекетов хотел проверить себя, насколько проник в мысль Хора.

– И не простая, – отозвался полковник охотно, он не отвергал перспективу разговора на эту тему.

– И для союзников?

Англичанин точно запнулся.

– В какой-то мере.

– В какой именно? – Бекетов подумал, что иного случая спросить полковника о главном не будет.

– У нас есть офицеры, которые полагают, что не надо торопиться срывать с мундира старые пуговицы…

– Если даже на них вишийский знак?

– Если даже… – заметил он нехотя и добавил, как показалось Бекетову, не торопясь: – Есть такие офицеры…

– Это они говорят сейчас и… здесь, когда вторжение состоялось, полковник?

– Да, тоже.

– Но они не боятся быть сброшенными в море?..

Он поддел бороду снизу, и она точно раздвоилась.

– Не боятся Дюнкерка?

– Да, нового Дюнкерка, полковник?

– Я видел Дюнкерк, и дай бог, чтобы я его не увидел вновь… Ты куда нацелил свои оглобли, а? – закричал он во тьму. Ума не приложишь, как он рассмотрел совиными своими глазами машину, высунувшуюся из-за поворота. – А ну подай назад! Я говорю «назад», а не «вперед»!.. – Шофер полковничьей машины, зная, что этому диалогу конца не будет, осторожно прибавил скорость и прервал тираду Хора едва ли не на полуслове. – Я видел Дюнкерк, и упаси меня господи, чтобы я его увидел вновь…

– А те… что хотят сберечь вишийские пуговицы, видели?

– Если не видели, то могут увидеть, еще не все потеряно! – засмеялся он, смех был лишен радости. – Пленные говорят, что Гитлер прилетел в Мец и находится в сотне миль отсюда… Кажется, на том самом КП, откуда он руководил Дюнкерком и куда приезжал позже, в разгар битвы за Англию…

– Вы полагаете, что потеря Кана его не обескуражила? – спросил Бекетов, он еще не ухватил, в каком направлении движется мысль полковника, ему неясно было существо мысли полковника, ее тенденция.

– Даже после потери Кана равновесие наземных сил не нарушено, господин Бекетов. И пока это будет иметь место, новый Дюнкерк не исключен… – сказал полковник и, остановив машину, открыл дверцу. – Кстати, мы въехали в Кан… вот эта башня, похожая на шахматную ладью, и этот туннель, напоминающий русло высохшей реки, это… Кан, уже Кан… – заметил он и вышел из машины. Бекетов последовал за ним.

– Я, признаться, не вижу ни ладьи, ни русла, – сказал Бекетов, всматриваясь во тьму, она была сырой.

– Сделайте вид, что видите, как делаю это я… – произнес Хор и повел вокруг не столько носом, сколько бородой. – Равновесие… всегда сулит неизвестность… а неизвестность – это грозно.

– Но… что способно нарушить равновесие, полковник?.. Еще одно вторжение, еще один фронт?

Хор вздохнул.

– Отойдем отсюда… над нами стена, – произнес он и шагнул во тьму, Бекетов последовал за ним. – Я как-то говорил с Черчиллем… Он сказал: «Как вы знаете, я немного каменщик, и то, что я вам скажу, основано на опыте. Когда строишь башню, можно спешить, когда разбираешь – ни в коем случае. А Европа – это башня, в какой-то мере даже вавилонская. Так вот… мы начали разбирать эту башню и должны сделать это так, чтобы она не погребла нас».

Бекетову показалось, что полковник завел его в самую сердцевину ночи, действительно слепой, чтобы сказать все, что он хотел сказать.

– Как понять эту метафору с башней, полковник? Восстание опасно?

– Есть такое мнение, опасно, – он не мог просто сказать «опасно», он должен был присовокупить «есть такое мнение».

– И новый фронт опасен?..

Он шагнул еще дальше в сырую темь и точно пригласил Бекетова за собой:

– Мистер Черчилль сказал: когда строишь башню, можно спешить, когда разбираешь – нельзя.

– Даже если этот новый фронт на Балканах?.. Не в Южной Франции, а на Балканах?

– Ты куда прешь, пустая голова? – выпалил полковник неожиданно. – Не видишь, что тут машина?.. Поворачивай и… чтобы духу твоего тут не было! – Он затих, тяжело дыша, его очередная сшибка потребовала сил. – На Балканах?.. – вопросил он, отдышавшись. – Это другой вопрос…

Они были на атлантическом побережье с рассветом, их путь к аэродрому лежал вдоль береговой линии. Море было серо-синим, больше осенним, чем летним, и неожиданно пустынным. Всё, что являло собой силы вторжения, точно переселилось в небо и в ночь. Импровизированные порты, разбросанные по побережью, были почти без судов, – видно, морские дороги отныне легли в Кан. Но небо было заселено надежно, при этом невзирая на то, что был день. Армады самолетов двух– и четырехмоторных, шестью, восемью и даже десятью звеньями прошли на высоте значительной, такую высоту с прибрежного аэродрома не наберешь, бомбардировщики определенно базировались в глубине острова. Хор сказал, что превосходство в воздухе велико – один к шести, быть может, один к восьми, – но «люфтваффе» достаточно активная авиация, по крайней мере над полем боя врага, грозна, правда, лишь над полем боя. Союзники вели себя как при равенстве сил, предосторожность соблюдалась тщательно: истребители несли вахту охранения неусыпно – видно, ни одно звено бомбардировщиков не покидало британский берег без того, чтобы рядом не было истребителя. В этот день на побережье и над побережьем было так тихо, что эта предосторожность Бекетову показалась даже излишней – видимых признаков того, что враг рядом, не было. Это умиротворило и Хора, его даже не прельщала перспектива сразиться с водителями встречных машин, хотя они такую возможность воинственному Хору предоставляли – они точно знали, что полковник спит, и позволяли себе даже обгонять полковничью машину. А Хор спал, свернувшись калачиком, и, казалось, только бороду его не мог сморить сон: она торчала торчком, великолепная полковничья борода, похожая на облако, подсвеченное солнышком. Чтобы выхолить такую бороду, надо любить себя.

Слева по горизонту обозначилась неяркая черточка транспортного судна, и тотчас рядом поднялся столб воды, один, второй, третий, и поверхность штилевого моря, слегка холмистого, звонко хрупнула и раскололась, будто восприняв взрывы. Шофер полковничьей машины живо притерся к стене кирпичного домика, оказавшегося подле, Бекетов вышел. Море начиналось шагах в тридцати от домика, и его простор, как и ширь неба свободно открывались глазу. Теперь были видны осторожные пунктиры самолетов в небе, столь же неяркие, как и судно в морской дали; они подошли к транспорту, воспользовавшись облачностью. Но высота была значительной и попадание было отнюдь не столь точным, как казалось с берега, иначе бы самолеты не пошли на снижение. Но этого было достаточно, чтобы корабль вызвал подмогу, в небе завязался бой. Корабль шел к берегу, не меняя курса, и словно вел за собой на веревочке полтора десятка самолетов, сражавшихся на высоте. Немцы послали к морю не бомбардировщики (при том преимуществе, какое было в воздухе у союзников, это бессмысленно), а истребители-бомбардировщики, у которых были и скорость, и маневр, свойственные истребителям. Немцы дрались отчаянно, стремясь снизиться и защититься морем, а то и берегом. Ведущий единоборствовал едва ли не с четверкой самолетов над дюнами. Грохот был таким, что казалось, сами песчаные дюны пришли в движение. Шум воздушного боя неожиданно приблизился и сломал каменный сон полковника.