Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 93 (всего у книги 128 страниц)

– За это, за это, нет лучшего тоста!.. – подхватил Ян, он долго ждал этого дня, он был в ударе.

– Ах, хотела бы я видеть, как за это пьет дипломатия! – иронически ухмыльнулась в очередной раз Леленька.

– Если хорошо поджечь, то поднимутся София и Прага, да и Братислава в долгу не останется, – бушевал черноусый.

– За Братиславой дело не станет, – вдруг обрел дар речи медовобородый.

– К нам вчера такие парни явились из Новохоперска, – загудел крутым басищем ус. – И наши поля, и наши горы – Братислава с Загорой.

– И Банской-Бистрицей, – поддержал медовобородый Милан, он определенно был из Банской-Бистрицы.

Вот оно, предчувствие, – Новохоперск, мелькнуло у Тамбиева. Да не перекочевал ли Новохоперск в Одессу?

– К вам… это куда? – мог только спросить Тамбиев.

– Куда?.. – двинул зрачками пышноусый и вдруг стал зол – как ни пьян, а сообразил, что вопрос необычен. – Так мы вот тут… рядом с театром, в этом доме с итальянскими окнами… – произнес он, смирившись.

Была не была, спрошу, решил Тамбиев. Вот улучу минуту и спрошу об этой Прохазьковой. Если Ян был в Новохоперске, быть может, их тропы и не разминулись. Вот ухвачу момент и озадачу: что вам говорит это имя?

А словак вдруг собрал нос в этакую картошку, и усы его шевельнулись.

– Прохазькова? Это какая же Прохазькова… докторша? Так я же видел ее только что в нашем палаццо с итальянскими окнами.

А час спустя словак кликнул Прохазькову из дома с итальянскими окнами, и она выпорхнула на площадь перед театром едва ли не в своем халатике, подпоясанном марлей. Ну, разумеется, она ждала не Тамбиева, а кого-то другого, поэтому с такой безоглядной стремительностью и ринулась на улицу.

– Убейте меня, ничего не знаю! – взмолилась она, увидев Тамбиева, и ее зубы выбили дробь то ли от испуга, то ли от студеного ветра, что пахнул в эту минуту с моря. – Улетела и оборвала концы, как во тьму колодезную… – произнесла она зябкой скороговоркой и захлебнулась холодным ветром. – Может, кто знает, только не я… Казните меня, ничего не знаю!

Она даже взметнула руки, сжав их в кулаки, точно на самом деле явилась на эту площадь в полуночный час, чтобы принять смерть.

Тамбиеву стоило труда отойти от дома с итальянскими окнами. Эта Прохазькова показалась ему непохожей на себя. Чего ради ей так клясть себя и божиться? Просто смешалась? Нет, обычное смятение не вызывает такого испуга. Да будет ли человек с такой страстью открещиваться незнанием, если действительно не знает? Тамбиев не помнит, как ветер, окрепший к полуночи, подтолкнул его к каменному парапету набережной, повисшему над морем. Моря не было видно, но голос его, неумолчный, точно обнажился, сбросив с себя тяжесть ночи. Вдруг почудилось, что море явило стон, который рос в нем. То, что стиснул Тамбиев и точно заковал в себе, вдруг прорвалось там…

28

Бекетова пригласил посол.

Не иначе, речь пойдет о поездке на континент, думал Сергей Петрович. О чем же теперь говорить, как не об этом?

Но в разговоре с послом поездка на континент даже не возникла.

– Есть телеграмма из Москвы, просят вас вылететь, по возможности сдав дела… Так и написано: по возможности.

Неожиданная новость точно приморозила Сергея Петровича, улыбка далась ему не без труда. Жизнь научила: хорошо в трудную минуту улыбнуться.

– Это как же понять? Разжалование?

– Наоборот, я так думаю, повышение…

– А мнение посла… было испрошено?

– Пока дело до этого не дошло.

Так… Повышение, значит? А нужно ли оно Бекетову? Нет, не вообще, а теперь? За год, за два до окончания войны нужно? Есть некая цельность в лондонской миссии Сергея Петровича, некое обязательство перед самим собой: приехал с войной, и коли уезжать, то с окончанием войны… Надо сказать, что половник, преданный Егором осмеянию на Варсонофьевском, явился не столь всесильным, но многое удалось сделать. И еще есть возможность сделать. Что же касается страсти к большим звездам на серебряных погонах, окрещенной наркоминдельскими острословами звездной болезнью, то Сергей Петрович в силу особенностей своего характера к этому недугу невосприимчив. Итак, если речь идет о мнении Бекетова, то он не воспылал желанием стать больше, чем есть нынче. Но не все тут зависит от Бекетова. Какова позиция Тарасова, например?

– Нет, в самом деле, что думает обо всем этом посол? – Вопрос обнаруживал сомнения Сергея Петровича, в самой формуле вопроса был спор с самим собой.

– А разве это не ясно? – был ответ Тарасова, и Бекетов понял, что в этом вопросе не было большой необходимости, совершенно очевидно, что посол к этой акции не имел отношения.

Бекетов был дома раньше обычного и, к удивлению своему, застал Екатерину. Ее опыты с переводами письменных текстов продолжались, и успехи были завидны. Так и не отважившись перейти в пресс-отдел посольства, она была добрым помощникам Шошину. Перевод шошинских текстов был ей тем более удобен, что Екатерина могла брать их и домой.

– Ты можешь отвлечься на три минуты? – осторожно подступился Сергей Петрович – Екатерина совладала с дежурным стаканом чая с молоком, не прерывая работы.

– Если только на три, – произнесла она, в то время как белый лист, лежащий перед нею, продолжал заполняться ее крупным и круглым почерком.

– Я только что от посла, есть телеграмма, просят вылететь, сдав дела, – произнес Бекетов бесстрастно. – По возможности сдав дела, – добавил он, вспомнив, что этой подробностью телеграмма обладала. Не сказав этого Екатерине, Сергей Петрович рисковал воспроизвести телеграмму неполно.

Перо выпало из руки Екатерины, но глаза были все еще прикованы к бумаге.

– Если это новое назначение, то ты полагаешь, что оно может совершиться без того, чтобы сказал свое слово… он? – вопросила она, не поднимая глаз.

– А разве это так важно?

– Важно.

– Прости меня, почему?

Она подняла глаза, в них не было радости.

– Если есть это слово, ты уже не сумеешь отказаться…

– А если его нет?

Она задумалась. Нет, тремя минутами тут не отделаешься. Она безразлична к тому, что он смотрит сейчас на нее, хотя знала, не могла не знать, что взгляд его испытующ. Наверно, она приблизилась к той грани, которой, по известному слову, заканчивается бабий век. В конце концов, неважно, сколько ей лет, но что-то минуло, что-то опрокинулось в прошлое едва ли не безвозвратно. И это, никуда не денешься, отразило сейчас ее лицо. Нет, дело даже не в том, что прибавилась едва заметная бороздка на лице или седина в волосах, потускнела кожа или отпала охота к платьям с короткими рукавами, явилось иное выражение лица, и его не упрятать. В этом выражения и жалость, и всепрощение, и что-то очень горькое, что несмываемо.

– Я не знаю, какая осенила тебя мысль, когда ты узнал о том, что определен в Лондон, – произнесла она тихо. К тому, что она намерена была сказать сейчас, она пришла, как казалось ему, не сразу – ее это угнетало в те долгие ночи, когда она уходила по тревоге в просторные залы метро, лежала на железной койке, согнувшись в три погибели, стремясь укрыть своим телом девятилетнего Игорька, будто бы тех ста метров породы, которые встали над нею, было недостаточно, чтобы охранить его от немецкой фугаски. – Я не знаю, какая тебе явилась мысль, когда ты ступил на здешнюю землю, но все, кто об этом узнал у нас, истолковали это верно, хотя единодушия у них могло и не быть. И те, кто увидел в этом для тебя проверку на прочность, и те, кто рассмотрел тут испытание на благонадежность, и те немногие, кто углядел в этом свой крест… О, ты восстанешь и, дай тебе волю, скажешь, что витийствую, но я-то знаю, что твое лондонское долготерпенье есть твой крест… А коли так, найди силы донести его до конца…

Он прилетел в Москву и прямо с аэродрома поехал на Кузнецкий, надеясь найти там Егора. Но Бардина не оказалось; видно, минуло то время, когда наркоминделец был прикреплен к своему рабочему месту едва ли не двадцать четыре часа в сутки и отсутствие его на месте, к которому его приколдовали, давало право ретивому начальнику учинять в предрассветный час поиск и стучаться во все двери города с такой бесцеремонностью, будто бы это не заря утренняя, а заря, по крайней мере, вечерняя. Сергей Петрович поехал в Ясенцы и был там, когда над трубами ясенецких срубов уже вились вечерние дымы, в окнах, зашторенных не с той тщательностью, как в начале войны, нет-нет да прорывался огонек. Только бардинский дом казался необжитым – ни дыма, ни огня. Тревога уже сунула свою холодную руку за пазуху Сергея Петровича, когда из полутьмы бардинского сада шагнул навстречу Егор Иванович.

– Свят, свят… да во сне ли это или наяву? – взмолился Бардин, сжимая в могучих лапищах друга. – Нынче у меня жена на службу ходит, Сережа, и в доме мрак и холод… хоть беги обратно на Кузнецкий!.. – Он взглянул на Бекетова и вновь разверз необъятные свои клешни. – Я там пакетик со снедью нехитрой приволок, в миг единый оборудуем! Заходи, не робей.

Точно рукой сняло печаль с Бардина, откуда только и силы взялись? Как в лучшие дни, Егор Иванович нагреб из всех углов старых газет и журналов, притащил охапку дров и хвороста, щедро, в три спички поджег сухое крошево, и мигом загудело с веселым треском и присвистом в бардинском доме. А потом случилось то, что многократ наблюдал Сергей Петрович в большом и добром доме друга: Егор надел Ольгин фартук, закатал повыше рукава, взял в обе руки по длинному ножу и, ударив их друг о друга, высек звон завидный. Тотчас же был распечатан сверток с нехитрой, но по нынешним временам отнюдь не скудной снедью, и к лихому посвисту огня прибавилось шипенье, бульканье, клокотанье, которое издавал большой оркестр кастрюль и сковород. Одним словом, когда часом позже на тропинке, ведущей к бардинскому дому, появилась Ольга, ей показалось, что дым валит валом из полуоткрытых дверей и распахнутых настежь форточек, в то время как труба, точно печь кузнечная под мехами, сыпала искрами. Этакого у нас давно не бывало, подумала Ольга.

Они сели за стол в восьмом часу, и Бардин все тянулся к Бекетову пухлой ладонью, норовя ухватить его за загривок.

– Невелик золотничок, а дорог… Невелик.

– Эко человека гордыня вздула! – пытался отбиться Бекетов. – Коли на то пошло, я не меньше тебя, Егорушка…

– Не меньше, золотничок, не меньше… – великодушно соглашался Бардин. Приезд друга разом обратил день ненастный в праздник, Егор Иванович был добр нынче. – Ну, рассказывай, с какой оказией примчался? Ты чего вспорхнула, Оленька? Ты нам не мешаешь…

Но деликатная Ольга, сказав, что хочет заварить свежего чаю, тихо удалилась.

– Итак, по какой надобности прибыл? Не за посольским ли жезлом?

Бекетов бросил на друга хмурый взгляд:

– Если знаешь, просвети… Знаешь?

– Земля слухами полнится…

– Ну, не томи…

Бардин подумал, что, стремясь раззадорить Сергея Петровича, он, пожалуй, хватил лишку, не так уж много он знал, чтобы вести себя таким образом.

– Урочные три года на исходе… Считать умеешь?

– В такой мере, пожалуй.

– Коли три года стукнуло, может, есть смысл считать сначала?

– А я не хочу сначала. Вот… немца, как сказывали прежде, дорубаем, тогда поглядим.

– И… жезл посольский не по сердцу?

– Нет.

Бардин вздохнул.

– Узнаю Бекетова… Да здравствует Бекетов!

– Спасибо за доброту.

– У нас есть с тобой день. Завтра наденем резиновые сапоги и пойдем в лес. Там под соснами да березами тишина первозданная… Утро все-таки вечера мудренее, а?

– Я сказал, нет.

Но поутру, как загадал Бардин, они действительно отправились в лес, отправились, как это бывало прежде, в самую чащобу, однако за три долгих часа к вчерашней беседе не вернулись. Бардин подумал, что друг его для себя этот вопрос решил, а это значит, решил окончательно, и не было смысла переубеждать. К тому же разговор, который возник между ними на их долгой сегодняшней тропе, представлялся Егору Ивановичу значительным и, пожалуй, увлек его. Почин на этот раз принадлежал Сергею Петровичу, судя по тому, как Бекетов начал этот разговор и с какой последовательностью продолжил, он хотел обстоятельного диалога, при этом заметно стремился к тому, чтобы узнать мнение Бардина.

– Перед самым отъездом из Лондона дело привело меня в Вестминстер, – произнес Бекетов с той раздумчивой, даже чуть вяловатой неторопливостью, с какой, это хорошо знал Бардин, его друг начинал разговор, у которого от зачина до конца были не столько сажени, сколько версты. – На хорах было больше народу, чем обычно, и у многих, как я заметил, газеты: именно в этот день были напечатаны телеграммы о битве за Рим, накануне союзные войска заняли Кассино… Нетрудно было заметить, что публика на хорах была возбуждена именно этой вестью. «Через две недели Рим падет!» – как ни случайна была эта фраза, я услышал ее здесь трижды. Я вышел из Вестминстера, намереваясь сесть в машину, стоящую неподалеку, когда толпа, в потоке которой я покинул здание, остановилась. Я оглянулся и увидел Черчилля. Толпа успела раздаться, и те несколько шагов, которые он сделал к машине, он сделал быстро. Кажется, в Вестминстере был другой подъезд, но последнее время он им подчас пренебрегал, желая появляться на людях. Так или иначе, а при появлении премьера послышались аплодисменты, и нечто похожее на улыбку изобразилось на его лице. Машина отошла. Как мне показалось, встреча с Черчиллем отвечала настроению толпы – ее аплодисменты, ее возгласы, ее восторг были искренними. Рядом стоял господин в куртке из темно-серого сукна, вполне респектабельный. «Запомните, уважаемый, мы видели сейчас с вами человека, единственного из ныне живущих англичан, которого наши потомки отнесут к национальным героям, и справедливо отнесут… По крайней мере, так думаю я, – заключил он и вперился в меня. – А вы?..» Я сказал, что не думал об этом. Много больше, чем мои слова, ему сказал мой акцент, он понял, что имеет дело с иностранцем. «От вас я не требую иного, – точно говорил его взгляд, – а вот для нас, англичан, Черчилль – фигура национальная…» Как мы пойдем, верхним мостом или нижним? – спросил Сергей Петрович, по прежним своим походам с Бардиным он знал, что можно идти и одним мостом, и другим: один вел к возвышенной части леса, состоящей из сосны и березы, другой мост – к низменной, где рос кустарник и подлесок.

– Пошли к верхнему, нынче только там и сухо… – сказал Бардин, не распространяясь, он еще не видел всех вариантов разговора, который начал Сергей Петрович, но чувствовал, что там, в Лондоне, эта тема взяла Бекетова за живое.

– Прежде для англичан война была за морями, за горами и ощущалась, если отец или сын не возвращались домой. Теперь бомба проламывала крышу и начисто подбирала старых и малых… Поэтому Черчилль для этих людей был едва ли не спасителем, я не оговорился, не просто герой или там национальный герой, а спаситель… И вот коллизия: для англичан – спаситель, для русских – организатор интервенции, как он сам признавался неоднократно, враг революции, если называть вещи своими именами, долгое время не столько сторонник, сколько противник второго фронта… Согласитесь, что тут есть материал для раздумий.

Они перешли речку верхним мостом и, выйдя на тропу, которая едва заметно, но неуклонно забирала в гору, вошли в лес. Весенний лес на опушке был холодноват и ветрен, но по мере того как тропа уводила их вглубь, становилось безветренно и тепло. Они пошли тише, шаг их стал ровнее, голос не требовал напряжения, в самой интонации появилось нечто комнатное.

– Спаситель?.. – вопросил Бардин не без иронии. – Для всей Англии спаситель?..

Бекетов ощутил: где-то тут возникает у него с другом разночтение, где-то тут он скрестит с ним шпаги.

– Ну, что значит «для всей Англии»? Мнение это в Англии существует, и полагаю, что с годами оно не убудет, а возрастет…

Бардин грозно крякнул – признак того, что он готов если не боднуть, то выставить рога.

– Наверно, такое мнение в Англии существует, Сережа, но надо ли нам брать его на веру?

– Бери не бери, Егор, но это так: престиж, который завоевал Черчилль у англичан в этой войне, едва ли не незыблем…

– Так ли это, Сережа?

– Так, Егор.

– Не знаю, не знаю… – Бардин остановился. – Ты слышишь, как гудит шоссе?

Бекетов прислушался, гудение, казалось, шло из самой утробы земли, молодая листва, бледно-зеленая, почти желтая, и липкая, дрожала.

– Что есть Англия сегодня? – спросил Бардин. Систему доводов, к которой он хотел обратиться, следовало строить с азов. – Мастерская, пожалуй, самая большая на землях старушки Европы. Ну, разумеется, в этой мастерской есть хозяева, но не они же составляют большинство. А в остальном это рабочий народ, да, пожалуй, интеллигенты, которые ведают муниципальными делами, лечат людей и учат ребят грамоте. Не могу допустить, чтобы это большинство, думая о Черчилле, помнило бы только то, что он сыграл свою роль, чтобы оградить остров от вторжения, предав забвению все остальное…

– Что именно… предав забвению? – спросил Бекетов. Шоссе все еще было за темно-зеленой горой сосен, но токи гула точно шли по земле.

– Что… именно? – повторил Бардин. – А вот что… И то, что Черчилль спасал не только остров, но и империю, а вместе с нею власть короля над Индией, что нельзя признать благом. И то, что, спасая остров, он ни на вершок не хотел поступиться своей привилегией и таких, как он сам: спасение, но не революция! И то, что, спасая остров, он ограждал эту привилегию своих братьев по классу везде на земном шаре, будь то Греция, Польша, Румыния или Египет с Турцией, и стремился в меру своих сил послать в тартарары Страну Советов… Не могу же я допустить, что это английское большинство, большинство трудящееся и по этой причине для меня справедливое, что это большинство было в такой мере эгоистично, чтобы видеть в Черчилле спасителя и совсем не видеть гробовщика…

– Но тут есть один момент, который сбрасывать со счетов нельзя: он антифашист… – произнес Бекетов. Видно, эта реплика далась Сергею Петровичу не без раздумий, пуще всего он боялся быть несправедливым, даже по отношению к человеку, который ему прямо противостоял.

– Видишь ли, Сережа, антифашизм антифашизму рознь… – произнес Бардин. Его позиция была основательнее, а потому доводы, которые он добывал, были суть производными от этой его позиции и по этой причине крепче, убедительнее, неколебимее. – Мы с тобой антифашисты в силу причин классовых. Для нас фашизм – исчадие капитала, поэтому для фашизма и нет более смертельного врага, чем Страна Советов. Для Черчилля фашизм не страшен как таковой, ему страшна фашистская Германия, терпел же он фашизм и в Испании, и в Италии… Мы не терпели, и это видел весь мир, мы послали на защиту Испании лучших своих сыновей. Он и ему подобные терпели и подчас даже помогали, прямо или косвенно, но помогали… Поэтому ему страшен не столько фашизм, сколько фашистская Германия, поскольку она несет гибель Британской империи и грозит кабалой Англии… Антифашизм Черчилля – это понятие, которое требует разъяснений…

Они вышли к шоссе и некоторое время молча наблюдали за колонной военных грузовиков. Грузовики шли на хорошей скорости, соблюдая правильные интервалы, зеленый брезент был тщательно заправлен, ничто не выдавало, какой груз везут машины и куда они следуют. У офицеров, которые сидели рядом с водителями, были хмуро-напряженные лица, непроницаемость, пожалуй, такая же надежная, как вид этих машин, укрытых брезентом. И в этом сказывалась не просто дисциплина, но и сила. Машины прошли, а на душе точно посветлело.

– Даже те, кого нельзя заподозрить в антипатиях к нам, говорят: «Но вы не можете отрицать, что объективно его усилия в эти годы были вам полезны?..» – произнес Бекетов, когда шоссе было преодолено и медленно стихающий гул и все более нерушимая тишина леса точно приглашали их продолжить прерванный разговор. – Вот ты говоришь «антигитлеровская коалиция», но, если быть справедливым, его усилия тут значительны… Отрицать вклад Черчилля – это во многом отрицать вклад Великобритании, так? – вопросил Бекетов, он обострял разговор намеренно, подчас жертвуя, как можно было заметить, собственным мнением и как бы становясь на позиции того анонимного собеседника, мнение которого он только что воссоздал.

– Неверно, Сережа! – возразил Бардин с жаром, ему хотелось жестокого спора, он хотел принимать слово Бекетова за его собственное слово. – Вклад Великобритании неоценим, но это, прости меня, не только и не столько вклад Черчилля, а тех, кто в отличие от него действовал не вынужденно, а по доброй воле…

– А ты полагаешь, что он действовал вынужденно?

– Конечно, при этом не только по отношению к России, но и в какой-то мере к Америке… «Если можно не помогать, какой смысл помогать?» – это его принцип. Он от нас зависим, и ему надо закончить игру, которую он вел. Попомни, мы еще увидим истинного Черчилля…

– Но согласись… коалиция – великая веха в наших отношениях с Западом, и есть ли резон идти на столь серьезные оговорки? – спросил Бекетов, он хотел исследовать все грани проблемы и продолжал торить тропу, торить мужественно. – Великая коалиция, но без Черчилля… так?

– Мы должны смотреть на это глазами великой провидицы нашей – Истории, – произнес Бардин, – Она нас не пощадит, если будут попраны факты, если мы не посчитаемся с нашей памятью… Это мое мнение, но я стою на нем: да, без Черчилля, и с Великобританией, с ее народом, который был нашим союзником в войне… Во всем остальном есть некая идеализация Черчилля. – Бардин вдруг дотянулся ладонью до плеча Бекетова, легонько хлопнул. – Идеализация деформирует факты, она антиисторична…

– Антиисторична? – засмеялся Сергей Петрович. – Но согласись, что если это идеализация, то есть что идеализировать, а?

– Есть что? Трибун, организатор, образованный человек? – подзадоривал Бардин, он хотел, чтобы его друг все сказал, что собирался сказать.

– Писатель… – несмело добавил Бекетов.

– Ну, романов его я не читал, – тут же реагировал Бардин. – И, откровенно говоря, большой охоты их читать у меня нет, в его таланты тут я не верю, но публицист он талантливый, вернее, демагог талантливый…

– Прости, но это одно и то же?

– В положении Черчилля? Несомненно.

– Итак, какой итог? – не спросил, а потребовал Бекетов, казалось, он приехал к Бардину, чтобы обсудить и эту проблему, он хотел ясности. – Я спрашиваю, итог какой?

Они достигли поляны, обширной, от края до края она была заполнена поваленными соснами, видно, это след жестокого бурана, что прошумел над подмосковными дубравами и борами прошлым августом, одно дерево валило другое, они сейчас лежали вповалку, как после кровавой сечи.

– Ты говоришь, какой итог? – взглянул Егор Иванович на друга в упор. – Время склоняет к компромиссам, – произнес Бардин, присаживаясь на пенек, что открылся глазам друзей на краю поляны, и приглашая присесть Бекетова. – Даже по отношению к Черчиллю, который признавал компромисс лишь в конъюнктурных целях, железно возвращаясь к принципу. Итак, время склоняет к компромиссам. Ну, для англичан тут есть определенный резон, но есть ли смысл поддаваться этому соблазну нам? Короче, память и бескромпромиссность – вот мой знак…

Они возвращались в Ясенцы за полдень, голодные и немые. Ну, разумеется, Бардин догадывался, что, желая ожесточить диалог, Бекетов как бы взял огонь на себя: «Только так и взвесишь все „за“ и „против“, только так и исследуешь проблему». Но Бардин и бровью не повел, что проник в замысел друга. Главное, он заставил Бекетова принять бой и довести его до конца, как будто бы инспирация начисто отсутствовала.