Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Соавторы: Роберт Сойер,Саймон Дж. Морден,Ричард Кадри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 282 (всего у книги 317 страниц)

Глава 40
Четыре года спустя: 1953

Я должен положить этому конец. Айку следует знать, что на самом деле происходит. Это грубейшая ошибка из тех, которые могут совершить Соединенные Штаты.

Адмирал Уильям «Дик» Парсонс на слушаниях, назначенных президентом Эйзенхауэром для отстранения Оппенгеймера от секретной информации; на следующий день Парсонс умер от острой сердечной недостаточности, не успев поговорить с президентом

– А, Роберт, благодарю, что пришли.

– Не за что, – ответил Оппи. – Для меня это всегда удовольствие.

В восьмиугольном зале заседаний Комиссии по атомной энергии стоял длинный деревянный стол, отполированный до такой степени, что в него можно было смотреться, как в зеркало. Когда Оппи вошел в зал, Льюис Стросс, сидевший во главе стола, встал. В комнате находился также косоглазый, отрастивший усики с карандаш толщиной, Кен Николс; он стоял около окна. Ламели жалюзи были установлены горизонтально, и в окна беспрепятственно вливался свет солнца, уже низко опустившегося в этот самый короткий день года.

– Слышали про адмирала Парсонса? – осведомился Стросс, неприятно, без всякого нажима, взяв в руку ладонь Оппенгеймера.

Оппи кивнул:

– Дика? Да. Какое горе. Всего пятьдесят два, еще жить бы да жить. Китти послала Марте лучшие орхидеи и карточку с соболезнованиями.

Билла Парсонса друзья называли попросту Дик – сокращенным вторым именем Дикон. Он являлся, как признавал Гровз, бесценным связующим звеном между проектом «Арбор» и Военно-морским флотом, часто навещал Оппенгеймеров в Олден-Мэноре. Недавно он написал Оппи об истерии маккартизма, охватившей нацию, высказав мнение, что «антиинтеллектуализм последних месяцев, возможно, миновал свой пик». Роберт надеялся, что это правда.

– Генерал Николс, – сказал Оппи, глядя на человека, который в военное время был помощником Лесли Гровза. Оппи узнал выражение лица Николса – ту самую неприкрытую ненависть, с которой он впервые столкнулся одиннадцать лет назад, когда Гровз демонстративно оскорбил инженера, обладающего докторской степенью, приказав ему отнести китель в химчистку. Несомненно, у презрительного отношения Гровза к Николсу было сотни свидетелей, но все они были гражданскими, отлично понимали принцип «ты начальник – я дурак» и знали, что на любой полученный приказ может быть только один ответ: «Так точно, сэр!» Но Оппи был гражданским и к тому же пусть и не состоял официально, с билетом, в Коммунистической партии, но был непозволительно, согласно упрощенной картине мира, которой руководствовался Николс, близок к ней.

– Доктор, – сказал Николс в качестве приветствия; они оба имели право на этот титул, но Николс произнес его как кличку, уменьшительное, отмахиваясь от тупого сопляка, лезущего не в свои дела.

– Так вот… – протянул Стросс, – у нас возникла непростая проблема, связанная с вашим допуском к секретной информации. У вас уровень Q – доступ ко всей информации о ядерном оружии, – и это вызывает некоторые недоумения. Президент Эйзенхауэр издал распоряжение о повторной проверке всех лиц, в чьих досье содержится порочащая информация, и…

– И, если посмотреть с определенной точки зрения, мое досье просто пухнет от нее, – добродушно отозвался Оппи.

– С любой точки зрения! – рявкнул Николс, но Стросс прервал его взглядом.

– И, к сожалению, – продолжил Стросс, – мы вынуждены были переложить ваше личное дело на самый верх. Официальные лица предыдущего правительства направили нам письмо, из которого можно…

– Из которого, – радостно вступил Николс, – следует, что Дж. Роберт Оппенгеймер, по всей вероятности, является агентом Советского Союза.

Оппи почувствовал, что у него отвисла челюсть.

– Но это же абсурд!

Может быть, кто-то все же заметил много лет назад его встречу со Степаном Захаровичем Апресяном? Если и так, то зачем было ждать столько лет, прежде чем предъявить это дикое обвинение?

– Бесспорно, бесспорно, – сказал Стросс, словно отмахиваясь от пустяка. – Тем не менее, увы, это письмо привлекло внимание президента, и поэтому… – Стросс сделал драматическую паузу, и у Оппи сложилось твердое впечатление, что этот уже весьма пожилой человек очень доволен собой, – и поэтому КАЭ подготовила собственное письмо. – Он поднял со стола пачку бумаг и помахал ими в воздухе, как будто сам изумлялся тому, насколько длинным получился документ. – Естественно, – продолжил он, – это всего лишь черновик. Окончательным этот текст станет лишь после того, как под ним появится подпись генерала Николса как генерального директора комиссии, но он еще не поставил ее.

– Еще? – повторил Оппенгеймер.

– Вот, – сказал Стросс, протягивая бумаги, – взгляните. – Он жестом предложил Оппи занять место за сверкающим, как зеркало, столом. По давней привычке Оппенгеймер начал просматривать текст с конца, как он всегда поступал с объемными документами. Заключительный абзац гласил:

…с учетом этих утверждений, которые пока не опровергнуты, и возникших в этой связи вопросов относительно Вашей правдивости, Вашего поведения и даже Вашей лояльности, Ваша работа в Комиссии по атомной энергии и Ваше право на доступ к данным ограниченного доступа настоящим приостанавливаются, с немедленным вступлением ограничений в силу.

– Это безосновательно, – сказал Оппи, подняв голову.

– Точнее будет сказать неопровержимо, – возразил Николс. – Насколько я помню, двадцать четыре обвинения.

Оппи перешел к первой странице и начал читать – как всегда, быстро, охватывая взглядом по целому абзацу зараз.

– Что ж, – сказал он, – часть я сразу отвергаю. – Он перевернул страницу. – Часть просто ошибочна. – Он листал страницу за страницей. – И, полагаю, часть можно смело отнести к категории nolo contendere[1544].

Ни Стросс, ни Николс, по-видимому, не знали латыни и не имели никакой юридической подготовки; оба хмуро смотрели на него.

– То есть, – пояснил Оппи, – я предпочел бы не оспаривать некоторые из этих… – он совершенно не хотел повторять слово, которое употребил Николс, ведь краткий обзор событий человеческой биографии – совсем не перечень обвинений, – пунктов.

– Это было бы разумно с вашей стороны, – сказал Николс. – За каждым стоит внушительное документальное обоснование.

Оппи снова взял последнюю страницу и указал на место, оставленное для подписи Николса.

– Но, как вы отметили, подписи здесь нет.

– Нет, – согласился Стросс, нахмурившись (но в отраженном от стола свете могло показаться, будто он подмигнул). – И, конечно, ее и не должно быть. Я имею в виду, что необходимости в полномасштабном расследовании нет, разве что…

– …Разве что я захочу сохранить доступ к секретным материалам и положение консультанта.

Стросс улыбнулся – плотоядной, змеиной улыбкой – и, наклонившись через стол, постучал пальцем по заключительной странице.

– В таком случае, полагаю, вступит в действие вот этот параграф.

Оппи прочитал его:

Для помощи в разрешении этого вопроса Вам предоставлена привилегия предстать перед Советом по обеспечению благонадежности персонала Комиссии по атомной энергии. Чтобы воспользоваться процедурами слушания в Комиссии по атомной энергии, Вы должны в течение 30 дней после получения этого письма представить мне в письменном виде свой ответ на информацию, изложенную выше, и запросить возможность предстать перед Советом по обеспечению благонадежности персонала.

– Значит, если я тихонько… – сказал Оппи, – если подам в отставку…

– То мы сожжем то самое письмо, и генералу Николсу не нужно будет ничего подписывать.

– Но у меня имеется… – он сделал паузу, а потом выплюнул-таки это слово: – «привилегия» защищать себя на слушаниях, если я предпочту отстаивать свое доброе имя?

– Это действительно возможно, – сказал Стросс, – но мы – они – взяли на себя смелость заранее составить для вас заявление об отставке. – Он взял со своего стола лист бумаги и вынул из кармана пиджака авторучку Mont Blanc. – Подпишите это, и никто никогда больше не увидит этого. Но если вы поступите по-другому… Что ж, придется провести расследование по каждому из… сколько, вы сказали, Ник?

– Двадцать четыре.

Политик из Западной Вирджинии снова нахмурился, как будто названное количество оказалось больше, чем он помнил.

– Совету придется расследовать каждый из двадцати четырех пунктов. Поднимать все доступные документы, допрашивать свидетелей – коллег, родственников, друзей. Прямо как на судебном процессе. Вряд ли дело стоит таких неприятностей, – добавил он покровительственным тоном.

Во время всего этого разговора Оппи не курил, но сейчас он выдохнул, как будто выпустил облако дыма.

– Парни, вы действительно решили играть по-крупному?

Теперь Стросс улыбнулся, совершенно не скрывая ехидства:

– Да, доктор Оппенгеймер. Конечно, мы играем по-крупному.

– На Капитолийском холме об этом знают?

Уголок рта политика дернулся.

– Еще нет.

– Сколько у меня времени для того, чтобы принять решение?

– О, никакой спешки нет. – На сей раз Стросс попытался изобразить великодушие. – Располагайте своим временем. Я вернусь домой к восьми вечера. Почему бы вам тогда не сообщить мне о вашем решении?

– К восьми? – Оппи почувствовал, что его глаза широко раскрылись. – Сейчас, – он посмотрел на наручные часы, – почти четыре. Я… – Он сглотнул и обнаружил, что к нему возвращаются силы. – Мне необходимо посоветоваться с юристом.

– Конечно, конечно, – согласился Стросс. – Насколько я понимаю, вы приехали из Принстона поездом. Может быть, вас подвезти? Я попрошу своего шофера отвезти вас, куда вам понадобится.

«Неужели? – подумал Оппи. – Неужели он отвезет меня прямо в Перро-Кальенте? Далеко-далеко, прочь от всего этого безумия? Туда, где мир и покой?»

– Благодарю вас, – деревянным голосом сказал Оппи и поднялся. – Вы очень любезны. – Он хотел взять письмо с обвинениями, но Стросс остановил его руку.

– К сожалению, мы не можем разрешить вам взять это с собой. Оставлять без контроля неутвержденный документ… это может привести к, так сказать, недоразумениям.

– То есть, обсуждая вопрос с консультантом, я должен полагаться исключительно на свою память?

– И это говорите вы? Доктор, с вашим-то интеллектом вы должны помнить все до мелочей, скажете, нет?

«Нет, – подумал Оппи, глядя на Стросса. – Но ты, несомненно, помнишь все».

* * *

Китти приехала в Вашингтон вместе с Робертом. В тот вечер она была в гостях у Герберта Маркса, поверенного Оппи, жившего в Джорджтауне. Энн, жена Герба, служила на Горе секретаршей Оппи.

– Чушь это все, – сказал Герб. – Вы спасли эту страну, а теперь какой-то идиот, взбесившийся от мании величия, пытается опорочить вас.

– Ты не можешь просто сдаться, – сказала Китти. Герб и Энн не были посвящены в проект «Арбор», поэтому Китти добавила неопределенно и в то же время многозначительно: – Ведь на карту поставлено так много!

Энн согласилась с ними:

– Начать хотя бы с того, что самим своим существованием атомные секреты не менее чем наполовину обязаны вам! Без всего того, чего мы достигли под вашим руководством в Лос-Аламосе, атомной бомбы просто не было бы. – Они сидели вокруг маленького столика со складными ножками вроде тех, которые ставят для игры в бридж. Оппи занимал восточное кресло. Энн, сидевшая на севере, положила ладонь ему на руку. – Уйти в отставку было бы ошибкой с вашей стороны. Вокруг Эйзенхауэра слишком много поджигателей войны; они постоянно дуют ему в уши, и ему необходимо слышать ваш голос.

– Не знаю, – ответил Оппи и сам услышал в своем голосе смертельную усталость. У него вырвались слова, навсегда врезавшиеся ему в память, но не знакомые никому другому из сидевших за столом, фраза из предсмертной записки Джин, написанной много лет назад: – Мне все опротивело.

– Не волнуйтесь так, – сказал Герб. – Мы подготовим ответ, дадим им знать, что вы хотите – нет, черт возьми, требуете! – слушаний. Нельзя же вот так взять и смахнуть Дж. Роберта Оппенгеймера, словно пешку с доски!

Оппи попытался приподнять уголки губ, изображая улыбку, но, кажется, у него это не получилось. Но в любом случае Стросс может исходить пеной у телефона хоть до утра: ответ будет доставлен в письменном виде завтра утром.

На его составление ушло несколько часов. Оппи чем дальше, тем больше впадал в растерянность, и бразды правления перехватила Китти, решительно отвергавшая все, что могло показаться шатким в юридическом плане. Он отказывался уходить в отставку, и Стросс с Николсом, эти гнусные, коварные мерзавцы – эта парочка подонков, – знали причину.

– Пиши, – сказала Китти, обращаясь к Энн, которая прекрасно владела стенографией. – Я самым серьезным образом обдумал предложенную альтернативу. В сложившихся обстоятельствах такой образ действий означал бы, что я полагаю…

– Принимаю и подтверждаю, – подсказал Герб.

– Да, да, – согласилась Китти. – Что я принимаю и подтверждаю, будто не гожусь для работы на правительство, на службе которого нахожусь уже… Роберт?

Он с трудом прикинул в уме числа.

– Двенадцать лет.

– …Около двенадцати лет. Я не могу на это пойти.

– Точно, – поддакнула Энн, не переставая писать. – В задницу их!

Китти кивнула и продолжила:

– Будь я таким недостойным человеком, вряд ли я мог бы столь самозабвенно служить нашей стране…

– Или быть директором, – подсказал Герб.

– Верно, – согласилась Китти. – Или быть директором института в Принстоне, или выступать, как это неоднократно было, во благо науки.

– И нашей страны, – добавила Энн.

– Да! Прекрасно… во благо нашей науки и нашей страны.

– Оппи! Как, по-вашему, прилично звучит?

«Я хотела жить… и отдавать, но… не имела… сил для этого».

Роберт поднялся.

– Считайте меня мертвым, – объявил он. Они уже договорились с Марксами о ночлеге, и он, собрав последние силы, побрел в гостевую спальню.

* * *

Китти в кухне дома Марксов наливала себе очередной бокал вина и вдруг услышала грохот. Она взлетела по лестнице и столкнулась наверху с Энн и Гербертом. В гостевой спальне никого не было, и дверь примыкающей к ней ванной оказалась закрыта.

– Роберт! – позвала Китти, барабаня костяшками пальцев по белой двери. – Роберт!

Ответа не последовало. Она попыталась открыть дверь и в первый момент подумала, что муж запер ее, – но нет! Что-то лежало на полу и не позволяло открыть дверь. О боже! Это же тело Роберта! Он упал или потерял сознание.

Втроем они смогли толкнуть дверь – и отодвинуть ее мужа! – и проскользнуть внутрь. Роберт скрючился, неестественно разбросав длинные руки и ноги, но все же дышал. В этот вечер они все немало выпили, Роберт даже больше, чем обычно, и – черт возьми! – рядом валялся открытый и – твою мать! – пустой флакон из-под прописанных Китти снотворных таблеток.

– Вызывайте доктора! – крикнула она. – Скорее!

Энн кинулась к телефону, а Китти и Герб подняли Роберта на ноги, отволокли в гостиную и усадили на короткую кожаную кушетку. Вскоре он более-менее очнулся и попытался говорить, но лишь невнятно бормотал. Китти вроде бы разобрала «избавиться» или «отделаться», и «жуткая боль», и совершенно безумный обрывок фразы «…истерзанный, истекающий кровью Иисус». Но она не поручилась бы, что правильно уловила слова.

Глава 41

Беда Оппенгеймера состояла в том, что он любил женщину, которая совершенно не отвечала ему взаимностью, – правительство Соединенных Штатов.

Альберт Эйнштейн

Убогая комната, подумал Оппи, в самый раз для такой убогой затеи. Слушание проходило на втором этаже здания, называвшегося просто Т-3, одного из множества обветшавших сразу после постройки временных сооружений, слепленных в начале войны на Национальной аллее между монументом Вашингтона и мемориалом Линкольна.

Комиссию по проверке допуска к секретной информации возглавлял Гордон Грей, президент Университета Северной Каролины. Ему было сорок четыре года – на пять лет меньше, чем Оппи. Он постучал деревянным молотком по круглой подставке.

– Слушание возобновляется. Я хотел бы спросить доктора Оппенгеймера, желает ли на этом процессе он давать показания под присягой?

Оппи кивнул:

– Конечно.

– Это необязательно для вас, – напомнил Грей.

– Думаю, так будет лучше, – ответил Оппи и встал.

– Дж. Роберт Оппенгеймер, клянетесь ли вы, что показания, которые вы дадите совету, будут правдой, только правдой и ничем, кроме правды, да поможет вам Бог?

Он подозревал, что Бог, вероятно, не чувствовал себя обязанным Прометею какими-либо одолжениями, но Роберт полагал, что попросить не повредит.

– Клянусь.

Роджер Робб, ведущий юрисконсульт Комиссии по атомной энергии, мужчина сорока шести лет с резкими чертами лица и зачесанными назад темными волосами, не умел улыбаться. Если же он пытался это сделать, то получалась болезненная гримаса, как будто он только что получил футбольным мячом в живот.

– Доктор, – сказал он, – позвольте мне задать вам прямой вопрос. Разве вы не знаете и разве вы не знали наверняка к 1943 году, что Коммунистическая партия служила инструментом шпионажа в этой стране?

Грей и еще двое членов совета сидели за покрытым сукном столом красного дерева, перед ними громоздились черные папки с секретными документами. Еще два стола, сдвинутых вместе торцами, стояли посередине комнаты, с одной стороны сидели адвокаты Оппи и Китти, а с другой – Роджер Робб и косоглазый К. Артур Роландер, заместитель директора КАЭ по безопасности, который помогал готовить дело против Оппенгеймера.

– Я не думал о такой возможности всерьез, – ответил Оппи, пытаясь говорить непринужденным тоном.

Робб поднялся и шагнул поближе к нему.

– Неужели вы этого не подозревали?

Легкое покачивание головой.

– Нет.

– Что вы знали о прошлом Джорджа Элтентона в 1943 году, когда произошел эпизод с Элтентоном и Шевалье?

Оппи начал перечислять известные ему факты, загибая длинные пальцы, начиная с испачканного табаком указательного и продвигаясь к мизинцу с ногтем, вечно обгоревшим из-за привычки стряхивать пепел с сигарет:

– Что он англичанин, что он инженер-химик; что он провел некоторое время в Советском Союзе, что он работал вроде бы в «Шелл девелопмент компани».

– Откуда вам все это известно?

Оппи раскурил трубку:

– Ну, насчет «Шелл», вероятно, мне сказал он сам или кто-то другой, работавший там же. Что касается его пребывания в России – не помню. Ну, а то, что он англичанин, просто очевидно.

– Почему?

– По акценту.

– Вы были довольно хорошо знакомы с ним, не так ли?

– Нет. Насколько я помню, мы виделись раза четыре или пять. – Или шесть.

– Когда вы впервые рассказали о своем разговоре с Шевалье кому-либо из сотрудников службы безопасности?

– Это было не так. Впервые я упомянул только Элтентона.

– Да?

– Когда посетил Беркли.

– Вы говорили с лейтенантом Джонсоном?

– Не помню имени, но это был офицер службы безопасности кампуса.

– В документах зарегистрировано, что вы говорили с лейтенантом Льяллом Джонсоном 25 августа 1943 года. Вы согласны?

– Согласен.

– Предполагаю, что ваша первая беседа с Джонсоном была очень краткой, это так?

– Совершенно верно. Думаю, что тогда я сказал лишь нечто вроде того, что на Элтентона стоит обратить внимание.

– Да.

– Потом меня спросили: почему я это сказал. – Он ждал, что Робб задаст ему наводящий вопрос, но прокурор – а Робб был прокурором во всем, кроме официального наименования, – просто стоял, ожидая, когда Роберт продолжит. И, наконец, почувствовав кислый привкус во рту, спазмы в желудке, он снова заговорил:

– Тогда я сочинил… – Черт возьми, черт возьми, черт возьми. Он выдохнул, вдохнул и закончил мысль: – Какую-то ерунду.

Робб кивнул, но в глазах его все же мелькнуло ликование, будто он сторговал за пять долларов нечто, стоящее по меньшей мере пятьдесят.

– На следующий день с вами беседовал полковник Паш, верно?

– Верно.

– И эта беседа оказалась весьма продолжительной, не так ли?

– Не сказал бы, чтоб она была настолько длительной.

– Вы сказали Пашу правду об этом случае?

Расположение мест и людей в комнате было распланировано – несомненно, по настоянию Робба – таким образом, что окно располагалось за спинами трибунала; фон был светлее переднего плана, и от этого у Роберта заболела голова. Возможно, в более удобной обстановке он нашел бы способ дать какой-нибудь обтекаемый ответ. Но сейчас он лишь коротко бросил:

– Нет.

– Вы солгали ему? – сказал Робб таким ядовитым тоном, будто речь шла о чем-то совершенно немыслимом.

Возможно, ввел в заблуждение, дезинформировал, как Рик, когда он уверял, что приехал в Касабланку на воды. Но солгал? Очень нехороший ярлык. Оппи склонил голову набок.

– Да.

– Что из того, что вы сказали Пашу, не было правдой?

Еще вдох, выдох…

– Что Элтентон пытался наладить связь с тремя участниками проекта через посредников.

– Трое участников проекта?

– Через посредников.

– Посредников?

– Через посредника.

– Итак, чтобы прояснить ситуацию: вы раскрыли Пашу личность Шевалье?

– Нет.

– В таком случае предлагаю временно называть Шевалье – Икс.

– Согласен.

– Вы сказали Пашу, что Икс прощупывал подходы к троим участникам проекта?

Оппи скрестил ноги сначала так, потом этак:

– Я не могу точно сказать, говорил ли я насчет трех Иксов или… или о том, что Икс обращался к троим ученым.

– Разве вы не сказали, что Икс обращался к троим людям?

Оппи потупил взгляд.

– Возможно.

– Почему вы это сделали, доктор?

Почему он это сделал?

Вот это вопрос так вопрос.

Почему?

Черт-те когда – и правда, уже почти тридцать лет назад! – его в сопровождении родителей, которые гостили в Кембридже, чуть ли не силком затащили в кабинет руководителя Кавендишской лаборатории. Его отец привез с собой последнее приобретение для своей коллекции произведений искусства – портрет молодой девушки кисти Ренуара, купленный в лондонской галерее («Пустячок, который подошел бы где-нибудь над камином в лаборатории», – сказал Джулиус, подмигнув, когда передавал картину). Роберта попросили объяснить, зачем, в самом деле, зачем он намазал цианидом яблоко, предназначавшееся для его куратора Патрика Блэкетта.

Но он не мог объяснить – ни в тот раз, ни позднее, наедине с родителями. Он не мог рассказать им о своем отношении к Блэкетту, как ощущал, что, если воспользоваться недавним высказыванием Паули, вселенная не позволила бы им обоим занимать одно и то же пространство, и поэтому – неужели не понятно? – один должен был уйти. Поэтому он дал ответ, никак не соответствовавший его интеллекту, тем самым отрицая основное свойство своей личности, но оставил личное – личным.

И теперь здесь, в Вашингтоне, он еще раз глубоко вздохнул и негромко, будто стесняясь, дословно повторил тот давний ответ:

– Потому что, – сказал он, – я… был идиотом.

Робб издал невнятный звук горлом.

– Это ваше единственное объяснение, доктор?

Оппи почувствовал легкое раздражение.

– Я… не хотел упоминать Шевалье.

– Да.

– И, несомненно, без особой охоты назвал себя.

– Да. Но все же почему вы сказали ему, что Шевалье обращался к троим?

Черт возьми, ведь это сработало в Кавендишской лаборатории. Тогда он вскоре оказался ненадолго под опекой Эрнеста Джонса, ученика Фрейда, а потом уехал в Геттинген. Но нельзя ожидать, что при изменении одного, а тем более нескольких параметров эксперимент даст тот же самый результат.

– У меня нет объяснения этому, – сказал Роберт таким же негромким ровным голосом, – кроме того, которое я уже дал.

– Разве это не могло еще сильнее навредить Шевалье?

– Я не называл имя Шевалье.

– В таком случае Иксу?

Роберт нахмурился, обдумывая последнее замечание, а потом наклонил голову, соглашаясь:

– Могло.

– Вне всякого сомнения! Иными словами, если Икс обращался к троим ученым, это значило…

– …что он глубоко вовлечен во все это дело.

– Именно: что он глубоко вовлечен! Что это не случайный разговор.

– Да.

– И вы знали это, не так ли?

Знал? Пожалуй, мог сделать из всего этого такой вывод. Мог предположить. Но чтобы знать… Оппи чуть заметно пожал плечами.

– Да.

Робб помахал в воздухе стенограммой.

– Вы сообщили полковнику Пашу, что Икс сказал вам, что информация будет передана через кого-то в русском консульстве? – Оппи промолчал, сдерживая подступившую тошноту. – Вы это сделали?

– Должен признаться, что нет, хотя ясно понимаю, что обязан был это сделать.

– Раз Икс сказал вам это, значит, он откровенно сообщил вам о существовании преступного сговора, не так ли?

Если… если…

– Верно.

– Паш спрашивал у вас имя Икса?

– Полагаю, что да.

– Вы не знаете, спрашивал или нет?

– Именно так.

– Он говорил вам, зачем это ему нужно?

– Чтобы положить конец всей этой афере.

– Он сказал вам, что дело очень серьезное?

– Не помню, но, видимо, должен был сказать.

– Вы знали, что он собирался расследовать его?

– Да.

– Разве вы не понимали, что, отказываясь назвать имя Икса, препятствуете ходу расследования?

Он посмотрел на Китти, неподвижно сидевшую с непроницаемым лицом рядом с Ллойдом Гаррисоном, главным из его адвокатов, и снова перевел взгляд на Робба, вырисовывавшегося на фоне окна размытым силуэтом.

– Должен был понимать.

– Вы знали, доктор, что полковник Паш и организация, к которой он принадлежал, готовы были всю землю перерыть, чтобы найти этих троих людей?

– Не сомневаюсь в этом.

– И вы знали, что они всю землю перероют, чтобы установить личность Икса, не так ли?

– Да.

– И все же вы не назвали им этого имени?

Невзирая на вопросительную интонацию, это был не вопрос, а утверждение, но Оппи все же ответил в еще больше сгустившейся тишине:

– Да.

– Давно ли вы были знакомы с этим Шевалье к 1943 году?

– Наверное, лет пять. Может быть, шесть.

– Как вы к нему относились?

– Он довольно близкий мой друг.

– Он старался придерживаться партийных установок, да?

– Полагаю, что да.

– У вас были какие-нибудь основания подозревать его в принадлежности к Коммунистической партии?

– Нет.

– Вы ведь знали, что он красный?

– Я сказал бы, что, скорее, розовый.

– Не красный?

– Я не намерен спорить по мелочам.

– Вы сказали, что до сих пор относитесь к нему как к другу.

– Да.

– Доктор, я хотел бы попросить вас вернуться к беседе с полковником Пашем двадцать шестого августа сорок третьего года. Есть ли теперь какие-либо сомнения в том, что вы действительно упомянули человека, связанного с советским консулом?

– Я совершенно не помню подробностей того разговора и могу полагаться только на имеющийся у вас текст.

– Доктор, могу сообщить, к вашему сведению, что мы располагаем звукозаписью той беседы.

Вот же черт!..

– Конечно.

– У вас есть какие-либо сомнения в том, что вы говорили это?

– Нет.

– Скажите, правда ли, что вы упомянули человека, связанного с советским консульством?

– Почти уверен, что нет.

– Доктор Оппенгеймер, вам не кажется, что вы очень подробно рассказали историю, которая почти целиком была выдумана вами?

Оппи шумно выдохнул. Его трубка давно догорела, и сейчас он нервно перекладывал ее из руки в руку.

– Да, так оно и было.

– Зачем вы вдавались в столь подробные объяснения, если рассказывали, – Робб изобразил пальцами кавычки, – «какую-то ерунду»?

Оппи почувствовал, что его сердце заколотилось еще сильнее. Он слегка покачал головой, не в знак отрицания, а как будто пытаясь вернуть на место разбежавшиеся шарики и ролики. И, сам того не желая, заговорил оборонительным, пронзительным тоном:

– Увы, все это – сплошной идиотизм. К сожалению, я не в состоянии объяснить, почему упомянул консула, откуда взялись трое ученых, к которым якобы обращались по поводу проекта, почему сказал, что двое из них, предположительно, находятся в Лос-Аламосе. Все это кажется мне совершенно не соответствующим действительности.

– Вы ведь согласитесь, сэр, что если то, что вы рассказали полковнику Пашу, было правдой, то мистер Шевалье в этой истории выглядел очень дурно?

Оппи закашлялся:

– Да, сэр, да и любой, кто был к ней причастен.

– Включая вас?

– Да.

– Разве не будет справедливо сказать сегодня, доктор Оппенгеймер, что, согласно вашим собственным сегодняшним показаниям, вы не просто единожды солгали полковнику Пашу, а сплели целую сеть из лжи?

Оппи знал, что это не уголовное расследование, не судебный процесс. О, если бы сейчас шел суд… «Никто не должен принуждаться в уголовном деле свидетельствовать против самого себя». Ну конечно: по всей видимости, Пятая поправка предназначена для налоговых мошенников и аферистов, а не для тех, кто выигрывает войны.

Он закрыл глаза, крепко зажмурился, словно защищаясь от ослепляющего, всепроникающего света взрыва.

– Вы правы, – сказал он, и эти слова прозвучали не очень внятно, будто унесенные ветром.