Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Глава 22

Ich bin Feuer und Flamme dafür[1523].

Альберт Эйнштейн об Институте перспективных исследований

Силард и Эйнштейн вышли из белого, обшитого вагонкой дома осенним полднем. Воздух был холодным и терпким, как только что снятый с дерева макинтош. Обычно Лео ходил бодро и энергично, но сейчас он замедлил шаг из почтения к возрасту своего друга. Они шли по обсаженной деревьями Мерсер-стрит, направляясь к Институту перспективных исследований. Этот институт, основанный братом и сестрой Луисом Бамбергером и Кэрри Фулд, пожертвовавших пять миллионов долларов из капиталов, заработанных на розничной торговле, собрал немало лучших в мире специалистов по физике и математике, а также некоторое количество таких же светил в гуманитарных областях.

Был день Хэллоуина. В прошлом году в Чикаго Лео видел тыквенные фонарики, на которых были вырезаны карикатуры на Гитлера или лица с раскосыми глазами – самое страшное, что тогда могли вообразить американцы. Однако теперь на тыквах опять появились гоблинские рожи и благодушные улыбки… или, возможно, победоносные ухмылки.

– Вы еще увидите, какие здесь обширные владения, – сказал Эйнштейн (они продолжали беседовать по-немецки). – Сейчас институту принадлежит более двухсот сорока гектаров, но наша гордость и радость – это институтские леса. Осина, клен, бук, дуб, береза: какое дерево ни назови, у нас все есть. Там есть прекрасный ручей, а весной – прекрасные полевые цветы. Я знаю, Лео, что вы любите гулять. Лес успокаивает душу, а соловьи и другие певчие птицы составят вам отличную компанию.

– Звучит чрезвычайно заманчиво.

– Я ничего не приукрашиваю. Правда, скоро у нас выпадет снег. Я сам этим не увлекаюсь, но мне говорили, что здесь и лыжные прогулки замечательные. У нас имеется собственная неплохая библиотека, которая растет с каждым годом, к тому же совсем рядом находится Принстон, – он, естественно, явно имел в виду университет, а не город, – а там библиотека просто замечательная.

– А жилье здесь есть?

– Есть. И даже роскошное. Я предпочитаю жить в своем доме и с удовольствием хожу пешком в институт – ежедневно проходить милю туда и милю обратно очень полезно для здоровья, – но многие устроились в кампусе. Ну а директору, как подобает, предоставлен шикарный особняк Олден-мэнор.

– Кто еще здесь обретается?

– La crème de la crème[1524], – ответил Эйнштейн по-французски и опять перешел на немецкий. – Курт Гёдель, Освальд Веблен и Герман Вейль были здесь с самого начала. Ну, конечно, Вольфганг Паули – как же его не вспомнить? – Эйнштейн хохотнул. – Ну и еще много народу. Уверяю вас, Лео, ведущий центр физики находится сейчас не в Геттингене и даже не в Беркли, а здесь.

Они подошли к главным воротам. Охранник махнул рукой Эйнштейну, и великий человек ответил ему широкой улыбкой и приветливо кивнул.

– И что, даже необязательно преподавать? – спросил Лео.

– Нет. Ни студентов, ни бесконечных кафедральных и факультетских собраний. Лишь общество наилучших умов и масса времени для раздумий.

Развернувшееся впереди длинное трехэтажное здание из красновато-коричневого кирпича, увенчанное башней с часами, явно произвело впечатление на Силарда.

– Это Фулд-холл, – сказал Эйнштейн. – Построен в 1939 году.

– Несомненно, индивидуальный проект! – заявил Лео. – Я знаю, вы никогда не видели Лос-Аламоса; я сам старался избегать его, как самой смерти, – но там попытались обойтись прежними домами, в которых раньше помещалась школа для мальчиков, и вдобавок налепили жестяных сборных домиков и тому подобного оскорбления вкуса и комфорта, которые можно было очень быстро привезти и собрать посреди пустыни. В таком месте просто невозможно здраво мыслить! Я предупреждал, что все, кто туда попадет, сойдут с ума. Так и получилось! – Он вспомнил, что сказал ему Ферми после одного из визитов Итальянского штурмана в Лос-Аламос: «У меня такое впечатление, что эти люди на самом деле хотят создать бомбу!»

Эйнштейн печально кивнул.

– Но вот это!.. – продолжал Лео. – В таком месте можно с удовольствием работать десятки лет.

– Понятия не имею, сколько лет мне осталось, – ответил Эйнштейн, – но я намерен провести их здесь. Если окажется, что рай существует, он, несомненно, будет располагаться ступенью ниже. – Они вошли в мраморный вестибюль Фулд-холла. – И, кстати, насчет ступеней: любимый проект Джонни загнали в подвал. – Эйнштейн первым спустился по лестнице, крепко держась за деревянные перила.

Они вошли в большую, но почти пустую комнату, освещенную только голыми лампочками, подвешенными к бетонному потолку, и Силард впервые с довоенных времен увидел своего старого друга; тот сидел, сгорбившись, за письменным столом. Фон Нейман был на шесть лет моложе Лео, ему исполнился только сорок один год, но Лео подумал, что к нему самому годы отнеслись добрее, чем к его соотечественнику. Волосы Джонни отступили со лба к макушке, а щеки запали, зато резко выдавались скулы.

– Янчи! – окликнул его Лео, используя венгерское уменьшительное имя.

Фон Нейман поднял голову.

– Силард! – Он поднялся с места, подошел – звук шагов гулко разносился по пустому помещению – и, энергично встряхивая, пожал руку Лео. – Какой приятный сюрприз! – сказал он по-венгерски и фамильярно ткнул Лео в живот. – Вижу, даже в военное время для вас имелись и пироги, и булки!

– Мозгу требуется энергия, – на том же языке ответил Лео.

– Что привело вас сюда? – продолжил фон Нейман, перейдя на немецкий, чтобы дать возможность и Эйнштейну включиться в разговор. – Неужели вас наконец-то выгнали из Чикаго?

– Нет, нет, нет. Я приехал, чтобы проконсультироваться с Эйнштейном. А он сказал, что вы работаете над чем-то интересным и полезным.

– Совершенно верно, – ответил фон Нейман. – Я думаю над кое-чем поважнее бомбы – о вычислителях.

– Ах, старина Янчи! – рассмеялся Силард. – Вас, как всегда, интересуют дамы.

– Увы, речь идет не о женщинах, а о машинах. И мы намерены построить здесь самую лучшую из них.

– Знаете, – вмешался Эйнштейн, перейдя почему-то на английский, – я сначала был против. Как, впрочем, и директор Фрэнк Эйделотт, что с его стороны очень странно: ведь эта штука должна будет много прибавлять![1525] – Он испытующе взглянул на Лео. – Не очень? Ну ладно.

Силард, который громко смеялся только на фильмах Чарли Чаплина, выдавил слабую улыбку, и Эйнштейн опять переключился на немецкий:

– Этот институт призван стать убежищем, прибежищем чистой мысли, не имеющей отношения к практическому применению – больше нам, дорогой Лео, не придется патентовать холодильники! Сотрудники института занимаются только теоретической работой, никаких экспериментов. Но Джонни долго старался убедить нас, что мы очень сильно нуждаемся в его замечательном электронном чудовище, которое многократно ускорит расчеты, и только в этом месяце получил финансирование. Что касается меня, то я уже стар; спешка давно меня не интересует.

– Вычислитель сможет справляться с задачами, совершенно непосильными для человека с логарифмической линейкой, – сказал фон Нейман. – Среди наших конкретных планов – идеально точное прогнозирование погоды. А впоследствии, возможно, даже управление погодой.

– Все только и говорят что о погоде, – сказал Лео, – но никто пока не решался делать с нею что-нибудь – до вас, Янчи.

Фон Нейман одновременно с Лео, в 1920-х годах, жил в Берлине. Знакомые часто называли его Повесой Джонни за пристрастие к шумным вечеринкам. В ИПИ он работал с 1933 года; сюда он попал почти сразу же после того, как сбежал от стремительно росших при Гитлере в Германии антисемитских настроений (сначала он попытался формально принять католицизм, но очень быстро убедился в том, что это нисколько не помогает). В 1943 году он на некоторое время уехал в Лос-Аламос, чтобы помогать Оппенгеймеру, но в основном его работа в военное время была связана с ЭНИАКом, первой в мире электронно-вычислительной машиной, находившейся в университете Пенсильвании.

– В ходе первой попытки мы очень много узнали, – сказал фон Нейман. – Но в вычислителе, который скоро займет всю эту комнату, будет использована новая… – он нетерпеливо помахал рукой, подыскивая слово, – архитектура. Уверен, что он станет образцом для всех будущих вычислительных машин.

– Неужели? – отозвался Лео.

Фон Нейман кивнул:

– Я сконструировал вычислительные элементы, используемые в ЭНИАКе, и точно знаю, что по сравнению с тем, что мы делаем сейчас, они архаичны, как динозавры. – Он вскинул голову с таким видом, будто эти самые динозавры как раз находились перед ним. – Совершенно новый подход.

– Ну, новые подходы – это как раз то, что нам сейчас нужно, – ответил Силард.

– Для чего? – спросил фон Нейман.

– Янчи, извините, мне нужно перекинуться несколькими словами с Эйнштейном. – Лео приобнял старшего товарища за плечи и вывел в коридор. Там он почти взбежал по лестнице, вышел из дома, опять оказался под лучами октябрьского солнышка и остановился, дожидаясь отставшего Эйнштейна. – Это оно, – решительно сказал он, указав жестом на окружавший их парк.

– Что – оно? – спросил Альберт.

– Место для штаб-квартиры работ по спасению человечества, конечно. Что может быть лучше? Давайте-ка постараемся собрать сюда лучшие умы из Лос-Аламоса и Чикаго, прежде чем их растащат по преподавательским кафедрам. Альберт, старина, вы же пользуетесь влиянием, верно?

Брови Эйнштейна поползли вверх – два белых облачка стремились присоединиться к другим, безмятежно плывущим по небу. Он медленно кивнул.

– У них действительно есть обычай прислушиваться к моему мнению, несмотря на сомнения по поводу компьютера Джонни.

– Замечательно! Нам нужно поговорить с вашим директором, этим Эдд-э-лот-ом. – Лео исказил фамилию, подстроив ее под эйнштейновский каламбур, и собеседник улыбнулся, довольный тем, что его шутку все же оценили и даже обыграли еще раз.

– Между прочим, Фрэнк говорил мне, что подумывает об отставке – на будущий год ему исполнится шестьдесят пять. Он пока еще не сообщал о своем намерении, но собирается сделать это уже на будущей неделе.

– Ага! И этому чудесному месту потребуется новый директор, – воодушевленно подхватил Лео. – И я знаю подходящего человека!

Глава 23

Увидев фотографии из Хиросимы, [Оппенгеймер], похоже, пришел к твердому убеждению, что уникальная, не имеющая себе равных лаборатория, которую он создал, не имеет больше права на существование.

Эдвард Теллер

Эдвард Теллер провел менее шести месяцев в Чикагском университете, где работал вместе с Энрико Ферми, и в марте 1943 года переехал в Лос-Аламос. Но, хотя время его пребывания в Городе на ветрах оказалось столь недолгим, он произвел там яркое впечатление, и университет очень хотел заполучить его обратно – особенно сейчас, после того, как миру рассказали о Манхэттенском проекте.

Не далее как на текущей неделе Норрис Брэдбери, сменивший Оппи на посту директора Лос-Аламоса, предложил Теллеру должность руководителя теоретического отдела вместо Ханса Бете, который тоже покинул Гору. Теллер считал, что этого слишком мало, да и слишком поздно; этот пост должен был достаться ему два с половиной года назад. Тем не менее это дало ему сильную позицию на переговорах сегодня, во время его ответного визита в Чикагский университет. Он был уверен, что ему предложат должность штатного профессора.

– Такого места вы еще не видели! – воскликнул по-венгерски его старый друг Лео Силард, когда они прогуливались по кампусу Чикаго. Он имел в виду идиллический Институт перспективных исследований в Нью-Джерси.

– Янчи рассказывал мне о нем, – ответил Теллер (тоже на родном языке).

– Ба! Слова ничего не стоят. Вы должны съездить туда вместе со мною и убедиться лично. Что касается предстоящей работы, нам ни в коем случае не стоит оставаться здесь, в Чикаго. – Он указал на группу зданий, в которых размещался факультет искусств. – Нам нельзя оставаться в каком-либо традиционном университете с сотней всяческих неуместно разнообразных кафедр и бесконечной бюрократией.

– Янчи сказал, что в том институте есть историки.

– Совершенно верно, есть. И люди, занимающиеся прочими гуманитарными науками. Вы знаете, что такое палеография? Мне пришлось заглянуть в энциклопедию. Но большинство там составляют физики и математики – и Янчи строит самую большую в мире вычислительную машину, которая будет помогать в расчетах.

– И какую же роль вы видите там для меня?

– Эде! – Силард использовал родную, венгерскую форму имени Теллера, а не латинизированную, как обычно. – Эде, мальчик мой, естественно, это важнейший вопрос! Я думаю, что вы станете там новым директором!

Ноябрьский ветер трепал одежду и кусал за щеки.

– Я?! – отозвался Теллер, не скрывая удивления.

– А кто же еще? Нынешний руководитель уходит в отставку. Теоретический отдел в Лос-Аламосе достался не вам. А сейчас перед вами шанс возглавить нечто даже более важное – организовать работу лучших умов мира по спасению планеты.

Теллер сдвинул густые брови:

– Вообще-то я собирался продолжить работу над супербомбой или здесь вместе с Ферми, или в Лос-Аламосе.

– Нет, нет, нет! – возразил Лео. – Только дуракам может прийти в голову драться в горящем доме. Закончилась не только эта война, но и все войны. Каким безумием было бы ссориться из-за границ и ресурсов, которые в скором времени сгорят дотла.

– Это будет важная работа, – медленно, словно смакуя, проговорил Теллер.

Лео помолчал, дожидаясь, пока встречная кучка студентов пройдет мимо. Теллер услышал, как кто-то из них воскликнул: «Мой бог, это же Эдвард Теллер!»

– Это будет важнейшая работа, – ответил Лео, когда они вновь оказались вне пределов слышимости для посторонних. – Самая важная работа, какую только можно представить.

– Но почему я? Мне кажется, что самой подходящей кандидатурой был бы Оппенгеймер. В Лос-Аламосе он показал себя прекрасным организатором.

– Оппенгеймер! Он запретил распространение там моей петиции – вы сами сказали мне об этом. Я слышал, будто он сказал Трумэну, что у него руки в крови – и так оно и есть! Но вы, дорогой Эде, вы же не работали над этой ужасной бомбой, вы не ограничивали себя ближней перспективой.

– Я знаю людей, – сказал Теллер, – которые возражали и продолжают возражать против любых работ по термоядерным бомбам. – И тут он, видимо, понял, куда клонит Силард. Его голос сделался резким. – И вы тоже хотите отвлечь меня от этой работы!

Лео улыбнулся:

– О, можно сказать и так. Конечно же, я не намерен повторять прежнюю ошибку. Если бы вы не отвезли меня к Эйнштейну и если бы я не убедил его подписать письмо Рузвельту, сегодня в мире не было бы атомных бомб; я переоценил как знания, так и целеустремленность и немцев, и Советов. Честно сознаюсь: я почти уверен в том, что, если американскими усилиями по созданию супербомбы не будет командовать человек вашего калибра, такое оружие вовсе не появится.

Калибр. Командовать. Теллер нахмурился. Как только разговор заходил о бомбах, в языке начинали преобладать термины, связанные с оружием; даже Лео – скорее ягненок, нежели лев, несмотря на свое имя, – поддался этому настрою. Но, возможно, его старый друг прав. Ни Германия, ни Япония больше не имели возможности проводить подобные исследования, а у Советов кто мог бы соперничать с американцами? Возможно, Курчатов. Капица? И впрямь маловероятно. И все же…

– Но ведь это административная работа. – Именно таким презрительным тоном любой исследователь в любом уголке мира говорил бы о подобной должности.

– Эде, как раз административных обязанностей там будет очень мало. Эйнштейн объяснял мне, что идеальным администратором для этого института был бы очень спокойный человек, который не будет лишний раз тревожить людей, погруженных в размышления, а это значит, что и у вас будет достаточно времени для ваших собственных размышлений. Но, конечно, шеф-повар должен привнести в гуляш дополнительную приправу: стиль, который побудит других присоединиться к нашим усилиям. Я реалистично отношусь к своей репутации: я кусачий овод. Да, да, те, кто меня знает, очень высокого мнения обо мне, но ведь мало кто меня знает. А вот вы, Эде, когда-нибудь поедете в Стокгольм, помяните мое слово; вам, Брунауэру и Эммету полагается именно эта награда за предложенный перед войной метод БЭТ. Это великое достижение.

Они подошли к развилке. Лео выбрал левую дорожку, и Теллер, естественно, пошел с ним. Он никогда не говорил никому, кроме Мичи, о надежде когда-нибудь получить Нобелевскую премию за эту работу, но БЭТ действительно очень высоко оценивали в научном мире, хотя, как часто говорил себе Теллер, по справедливости этот метод должен называться ТБЭ; его роль тут была, пожалуй, даже существеннее, чем в открытии эффекта Теллера – Яна.

– Но если вы будете вести исследования этой бомбы на принципе синтеза, – продолжал Силард, – то с какой целью?

– Естественно, ради мира. Это настолько ужасное оружие, что не может быть даже и речи о его применении.

– Вот именно! Целью Оппенгеймера было применение его бомбы. Что он говорил, когда запретил вам распространить мою петицию? Нет, нет, не надо, не отвечайте, я помню, что вы мне тогда написали. Он говорил, что решение нужно оставить политикам, что ученым не пристало лезть в эти вопросы и что самые серьезные проблемы следует доверить правительственным мудрецам.

Теллер кивнул, живо припомнив тот разговор: Оппи, со своим обычным обаянием, заявил, что, по его мнению, ученым не подобает использовать тот престиж, которым они могут обладать, в качестве платформы для политических заявлений. Он в ярких выражениях говорил о глубокой озабоченности, тщательности и мудрости, с которыми такие вопросы решаются в Вашингтоне. «Наша судьба, – сказал он, – вверена лучшим, самым добросовестным людям нашей нации, располагающим информацией, которой нет у нас».

– Да, – согласился Эдвард. – Простите, Лео, но он говорил очень убедительно.

– Это он умеет. Но говорил ли он вам, что состоит в Научном отделе Временного комитета по атомной энергии?

У Теллера оборвалось сердце.

– Что?

– А говорил он вам, что шестнадцатого июня – прямо перед тем, как вы в Лос-Аламосе показали ему мою петицию! – он написал от имени этого отдела доклад, который пошел прямо к президенту Трумэну, где рекомендовалось сбросить бомбу на Японию без предупреждения?

Теллер почувствовал едкий комок в горле:

– В первый раз слышу.

– Но это правда. Ферми, тоже состоящий в Научном отделе вместе с Комптоном и Лоуренсом, показал мне копию этого доклада и подтвердил, что его автор – Оппенгеймер.

Впереди оказалась деревянная скамейка; краска с нее почти полностью облезла от непогоды. Силард опустился на нее, жестом предложил Теллеру присоединиться к нему, извлек из внутреннего кармана пачку сложенных листов, расправил ее, вынул последний и вручил Теллеру.

– Взгляните на подчеркнутый абзац.

Теллер тоже расстегнул пару верхних пуговиц на плаще и достал очки из внутреннего кармана куртки, которую носил вместо пиджака. Водрузив их на нос, он пробежал выделенные строки: «Мы не можем предложить никакой технической демонстрации, которая могла бы положить конец войне; мы не видим приемлемых альтернатив прямому военному применению».

– Проклятье… – пробормотал Теллер и перечитал текст, словно не поверил собственным глазам. – Он…

– Лгал вам, – просто сказал Силард. – Или, деликатно выражаясь, намеренно вводил вас в заблуждение.

– Но зачем? – спросил Теллер.

На круглом лице Силарда было прямо-таки написано, что он считает вопрос наивным.

– Оппенгеймер – креатура Гровза, и Гровз с самого начала хотел применить бомбу. Естественно, Оппенгеймер разыгрывал его сценарий.

Теллер склонил голову набок:

– Пусть так. В том, что он был заодно с ними, нет никаких сомнений, но в день бомбардировки Хиросимы он пришел ко мне и мы долго беседовали. Он был разбит вдребезги; я никогда не видел такого человека… так страдавшего. А Мици слышала от Китти, что после Нагасаки ему стало еще хуже.

– Угрызения совести после бомбардировки никак не могут послужить утешением японцам, – ответил Лео.

– Согласен, но… – И тут его осенило. – Дело не в Оппенгеймере, – пророкотал он, жестом обвинителя наставив палец на Силарда. – Дело в генерале Гровзе! Если институтом в конце концов станет управлять Оппи, то, несомненно, Гровз будет руководить им, дергая за ниточки, точно так же, как это было в Лос-Аламосе. Черт возьми, если бы Оппи добился своего, нам бы всем присвоили звания и заставили ходить в форме! Но я лишь мимолетно знаком с Гровзом; он не имеет надо мной никакой власти.

Лео улыбнулся, как мальчик, пойманный за невинной шалостью:

– Я признаю, что это плюс. Но вы недооцениваете себя, мой друг. У вас есть связи, которые нам понадобятся. Гровз, несомненно, приложил бы все усилия, чтобы ограничить круг участников американцами; вы же сами видели, как он обращался с британцами, работавшими в «Трубных сплавах»! Но нам понадобятся лучшие умы и отсюда, из Северной Америки, и из Европы, включая…

– Гейзенберга, – подхватил Теллер. – Мой научный руководитель.

– Совершенно верно. Откровенно говоря, думая о кандидатуре директора, я прежде всего вспомнил о Нильсе Боре, но Гейзенберг после их резкой размолвки во время войны ни за что не согласился бы работать под его началом. Вы другое дело. Вам он поверит, как и большинство европейцев. Ну, и конечно, вам поверит ваш приятель-марсианин фон Нейман, который уже работает в ИПИ.

– Лео, все это очень заманчиво, но…

– Но что? Вас призывает сама судьба! Кроме того, я вник в детали. Работа директора ИПИ хорошо оплачивается – 20 000 долларов в год; жить вы будете в Олден-Мэноре, особняке в восемнадцать комнат, укомплектованном прислугой. Еще и щедрая пенсия предусмотрена. И, конечно, моральный выигрыш в том, что вы сможете сосредоточить свою работу на цели спасения мира. Вспомните, что сами написали мне летом: «Я не питаю надежды очистить совесть; то, над чем мы работаем, настолько ужасно, что ничто не может спасти наши души». Подумайте, старина, вдруг такая возможность все же выпадет?

Самые заумные проблемы физики казались Теллеру прекрасными и безмятежными, но такое… такое… У него голова пошла кругом.

– Мне нужно будет посоветоваться с Мици.

– После того как вы три года просидели в пустыне? Вы лучше меня знаете, что она только обрадуется, если удастся сменить убогую жизнь на роскошную. – Лео протянул собеседнику ладонь с короткими толстыми пальцами. – Ну что, договорились?