Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Соавторы: Роберт Сойер,Саймон Дж. Морден,Ричард Кадри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 220 (всего у книги 317 страниц)

Я посмотрел на консоль.

– Не напрямую. Но я могу подключить к радиостанции палмтоп. Только надо найти подходящий кабель.

Кликс взял в руки электронную камеру.

– Вот этот подойдёт? – спросил он, отцепляя от неё USB-кабель, которым я подключал её к палмтопу.

– Ну, это нужный тип кабеля, но неправильной полярности. Для радиостанции нужен кабель типа «мама», а у этого «папа» на обоих концах.

– По-моему я где-то видел адаптер, когда подключал спектроскопы, – сказал Кликс. Он отошёл к мини-лаборатории и начал её обшаривать. – Вот он. – Кликс отдал мне найденное приспособление, и мы подключили палмтоп к радиостанции. – Теперь ты сможешь послать сигнал?

– Да, но только на одной частоте за раз, и на то, чтобы послать даже коротенький сигнал на всех возможных частотах, может уйти весь день. – Я обескураженно покачал головой. А ведь это казалось такой хорошей идеей. – Кроме того, мы ведь даже не знаем, какой длительности должны быть бинарные сигналы.

– Одна единица измерения времени. – Кликс помолчал, обдумывая то, что только что сказал. – Из чего следует, что как только мы подберём правильную частоту, то сразу же получим и правильную длительность импульсов. – Он снова замолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. – И не беспокойся о модуляции несущей частоты. Просто прерывай передачу там, где нули.

– Хорошо. – Ах, если бы только нос перестал болеть. – Я напишу программку, которая перепробует разные значения длительности их единицы времени. – Кабель был короткий, и до моей кушетки его не хватало, так что мне пришлось программировать стоя, положив палмтоп на отделанный пластиком край радиоконсоли. – С какого значения, по-твоему, лучше начать?

Кликс прикрыл глаза.

– Попробуй… попробуй четыре или пять секунд. Я не знаю, но чувствую, что это близко.

Радиостанция понимала только команды CURB, стандартного командного языка телекоммуникационных процессоров. Я не писал на нём ничего уже чёрт знает сколько лет. Я надеялся, что того, что я помню, мне хватит; у нас определённо нет времени рыться в хелпах. Мои пальцы заплясали над палмтопом. Я запустил калькулятор, посчитал, сколько будет три в тринадцатой степени – как сказал Кликс, количество циклов в марсианскую единицу измерения времени. Потом напечатал: Set Frequency = 1594323. Frequency = Frequency + …

Очередной трицератопс врезался в корпус, и в этот раз он треснул. Я услышал шум вытекающей из водяного бака воды у нас под ногами. Держу пари, они такого не ожидали.

Я решил начать с немного меньшего значения, чем догадка Кликса. Set Time‑unit = 3.000 s. Goto Send…

Корабль снова содрогнулся под ударом трицератопса.

– Брэнди, ты не мог бы поторопиться?

– Хочешь попробовать сам?

– Прости, – он отступил.

Рога уже проткнули корпус во многих местах и существенного его ослабили. Через бронестекло я видел, как трицератопс вразвалку удаляется от корабля.

Я напечатал последнюю строчку программы и запустил компиляцию. Одно, два, три сообщения об ошибке вспыхнули на экране, указав номер ошибочной строки. «Ожидается логическое выражение». «Несовпадение типа». «Зарезервированное слово». Чёрт!

– В чём дело? – спросил Кликс.

– Ошибки компиляции. Где-то напортачил.

– Ты хотел…

– Заткнись и дай мне их исправить. Пожалуйста. – Я переключился в режим редактирования и перешёл к первой ошибке. Ага, первая проблемка совсем простая – опечатка, «adn» вместо «and»; вот что значит отключать автокоррекцию. Я исправил ошибку.

Хр-р-р-рясь!

Меня качнуло. Пахицефалозавр ударил головой в многократно пробитый рогами участок корпуса. Теперь стало ясно, что делал хет в том головаче, которого мы препарировали – оценивал перспективы использования его в качестве тарана. Повезло им, применение тарану нашлось почти сразу.

– Он почти пробил, – крикнул Кликс.

Я щелкнул клавишей, и курсор перескочил к следующей ошибке. «Несовпадение типа». Что бы это значило в данном контексте? А, вижу. Я пытался выполнить математическую операцию над текстовой переменной. Вот дебил.

Полифонический сигнал от паразауролофа-тромбониста разорвал воздух, предположительно давая команду головачу нанести второй удар.

Курсор прыгнул с третьей ошибке. «Зарезервированное слово»? Это означало, что выбранное мной название переменной – FREQUENCY[1347] – было запрещено, поскольку использовалось в языке с какими-то другими целями. Назовём её SAVE_ZAD, это уж точно ни с чем не совпадёт. Запуская компиляцию снова, я так сильно ударил по клавише, что корпус палмтопа едва не треснул.

Я не дышал, пока не увидел вспыхнувшее на экране сообщение: «Компиляция завершена успешно. Ошибок не обнаружено».

– Есть! – воскликнул я.

– Здорово! – закричал Кликс. – Запускай!

Я выбрал имя программы в списке и занёс палец над клавишей Enter.

– Нажми кнопку! – зарычал Кликс.

– Я…

– В чём дело?

– Ты знаешь, что сейчас произойдёт? – сказал я. – Потому что я не уверен, что могу…

– Если не нажмёшь ты, я сделаю это за тебя.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Нет, – сказал я. – Отказ принимать решение – это само по себе решение. – Я вдавил кнопку, и радиостанция начала передачу.

Хр-р-р-рясь! Череп пахицефалозавра с синими и жёлтыми отметинами на макушке вбил ослабленную секцию корпуса внутрь. Круглый кусок металла метра полтора в диаметре свалился на пол с оглушающим грохотом. Прежде чем мы успели среагировать, костеголовый исчез, и в дыру просунулась голова трицератопса. Кликс вскинул ружьё. У этого динозавра был лишь один надглазный рог; второй, должно быть, обломался во время атак на корабль. Одним слитным движением Кликс упал на пол и снизу вверх выстрелил в мягкие ткани нижней части трицератопсова горла. Удачный выстрел: похоже, пуля перебила-таки спинной мозг.

Через рваную дыру в корпусе мы могли видеть двух других трицератопсов, пытающихся отодвинуть труп в сторону. Кликс стрелял и стрелял, но они не повторяли ошибок своего собрата – головы пригибали к земле, защищаясь костяными воротниками. В короткое время путь был расчищен, и в поле зрения появился отряд троодонов. Они дождались, пока Кликс начнёт перезаряжать ружьё, и бросились в атаку – чешуйчатый вал зубов и когтей, неостановимо катящийся на нас.

Кликс попытался подняться на ноги, но вместо этого шлёпнулся обратно на пол. Мой желудок, казалось, провалился куда-то в район ботинок. Ближайший из троодонов упал на брюхо, двое других повисли на зазубренных краях дыры в корпусе «Стернбергера», остальные неуклюже отступили на грязевую равнину. Чувствуя себя так, словно весил миллион кило, я побежал, как в замедленном кино, к дыре и выглянул наружу, перегнувшись через тела троодонов. Наверху в небе величественный кецалькоатль, закладывающий широкий вираж, смялся, как бумажная фигурка и камнем рухнул на землю. Рядом двенадцатиметровая шея зауропода с громовым грохотом грянулась оземь. Тираннозавры некоторое время держались, а потом один за другим попадали на колени – кости ног подломились под увеличившимся весом. Земля вибрировала и сотрясалась под моими ногами по мере того, как сила тяжести возвращалась к полновесному g. Внезапно грязевая равнина пошла волнами, словно Такомский мост; в воздух поднялись тучи пыли.

Я отошёл от дыры и улёгся на живот рядом с Кликсом. Землетрясение продолжалось, гром бил по ушам, от подъёмов и опусканий земли крутило в животе. Ветер хлестал изо всех отверстий в корпусе «Стернбергера». Постоянно сверкали молнии, но раскаты грома были почти не слышны, заглушаемые другими шумами, в том числе какофонией голосов животных.

Земля вздрагивала, поднималась и опускалась…

Полагаю, что по всей Земле возникали разломы, из которых выплёскивалась раскалённая магма, богатая иридием, мышьяком и сурьмой. Расплавленный камень зажигал бесчисленные лесные пожары и кипятил воду в океанах. Кое-где земля выбрасывала облака ядовитых газов, и огромные цунами накатывали на берега, заливая солёной водой пресноводные мелководья и уничтожая прибрежные экосистемы. Земля под новообретённым весом слегка сжалась, и это давление сформировало ударный кварц и микроалмазы – два любимых доказательства астероидной теории в среде её сторонников.

Моя голова раскалывалась. Я приподнялся, чтобы ещё раз выглянуть в дыру в корпусе. Небо приобрело желчный зеленовато-серый оттенок; по небу быстро неслись облака. «Стернбергер» подпрыгивал, словно яичница на сковородке. Каждый раз, как он падал обратно, мне в грудь больно впивались металлические застёжки моей куртки. У меня стучали зубы. Я боялся открыть рот, чтобы не откусить ненароком язык, когда он непроизвольно захлопнется. Кровотечение из носа не прекращалось.

Наконец, крики снаружи утихли, но подземные удары продолжались, земля колыхалась. С неба стеной падал дождь, словно всё вёдра внутри облаков перевернулись разом.

Прошёл час, потом другой – землетрясение не утихало. Кликс отключился, и его голова безвольно билась о дрожащий от подземных ударов пол. Я подумал, что теперь, когда тяготение Земли усилилось, Луна должна приблизиться к ней. К тому времени, как её орбита стабилизируется, она будет повёрнута к Земле той стороной, к которой мы привыкли. Крошечный Трик, как я полагал, никогда не сможет стабилизироваться на более низкой орбите и в конце концов рухнет на Землю.

Наконец, землетрясение прекратилось. Мы остались внутри «Стернбергера», ожидая повторных толчков. Они начались минут через двадцать и потом повторялись в течение всего оставшегося времени нашего пребывания в мезозое и, должно быть, в течение многих последующих лет.

Во время одного из затиший мы решились выбраться наружу. Небо затянутое тучами пыли, прояснилось достаточно, чтобы стало видно багровое, словно на закате, солнце.

Это был совсем другой мир. Мы с Кликсом были единственными крупными организмами, сохранившими способность передвигаться. Лежащие на брюхе динозавры были повсюду. Некоторые ещё цеплялись за жизнь. Сердца других уже давно отказали, не в силах работать при в 2,6 раза большей силе тяжести. Те, кто ещё был жив, в конце концов умрут от истощения, неспособные двигаться и питаться.

Мы видели нескольких хетов. Они выдавливались из своих мёртвых или умирающих носителей, но в повышенной гравитации их комья расплющивались в голубые лепёшки и едва могли двигаться. Похоже, им было тяжело оставаться в виде крупных, способных к мыслительной деятельности конгломератов. В нескольких местах мы видели три или четыре маленьких комочка, неспособные объединиться в один большой. Кликс сжигал их все, как только обнаруживал.

Мелкие животные – птицы, черепахи и несколько  похожих на землероек млекопитающих, чувствовали себя при полной тяжести превосходно, однако все остальные умирали от переломов костей, разрыва внутренних органов или остановки сердца.

Всюду была смерть, и настал момент, когда я уже не мог её больше видеть. Нечеловечески уставший, я уселся в папоротниках возле бедняги утконосого – животное тихо поскуливало, умирая. Его замысловатый гребень, похоже, треснул, когда голова ударилась о скалу в момент отключения подавителей гравитации. Предсмертные вздохи животного с хриплым свистом проходили через раздавленные носовые пути; оно в ужасе глядело на меня, и в его взгляде не было ни малейших следов разума.

Это был конец эры.

Я погладил динозавра по бугристому боку и перестал сдерживать слёзы.

Эпилог: Схождение

Онкологическое отделение госпиталя Уэллесли никогда не было весёлым местом, но почему-то в этот раз оно не так гнетёт, не кажется тюрьмой для меня и моего отца.

Я сижу на неудобном виниловом стуле рядом с его кроватью. Неважно, о чём мы разговариваем. Говорить, в общем-то, особо нечего. Иногда он оживляется достаточно, чтобы сказать пару слов, и тогда я поворачиваюсь к нему лицом и делаю вид, что слушаю. Но мыслями я в тысячах километрах отсюда и в миллионах лет в прошлом.

Когда Чжуан-эффект реверсировался, математическая струна, соединявшая «Стернбергер» с настоящим, была смотана. В то время, как корабль выдёргивали из прошлого, история всех 65 миллионов лет была переписана. Обратное конструирование: будущее делало прошлое таким, каким оно должно было быть.

Я истребил динозавров; я вымостил дорогу млекопитающим.

Вымостил дорогу собственному настоящему.

А другой Брэнди? Другая мировая линия?

Пропала. Есть только одна мировая линия; только одна реальность.

Полагаю, у меня нет причин для скорби. В конце концов, я – это он, и поскольку мы с Тэсс по-прежнему вместе, он, должно быть, даже рад передать мировую линию мне. Кроме того, он не исчез бесследно. Я теперь храню часть его памяти благодаря этой странной подмене дневников. Было то квантовой флуктуацией или чьим-то замыслом, но я благодарен за эту память, за данную мне возможность взглянуть на то, какой могла бы быть моя жизнь. Дневник Брэнди-времяпроходца напоминает мне кошку моего соседа Фреда, появившуюся в его хижине на Джорджиан-Бей после того, как её существование уже вроде бы прекратилось. Иногда вселенной не всё равно… хотя бы немного не всё равно.

Вселенная также дала мне кое-что ещё: доказательство того, что в будущем есть человечество, либо что-то, чем оно станет. Ибо это будущее каким-то образом дало Чинмэй знания, необходимые для того, чтобы сделать прошлое таким, каким оно должно быть. Цель создаёт средства.

Но мне интересно, что стало с хетами, теми причудливыми инопланетными завоевателями, что пришли и ушли во тьме веков. Их длящаяся целые эпохи война с обитателями астероидной планеты, должно быть, достигла кульминации в опустошительной финальной битве, которая, как и предполагал времяпроходец-Кликс, уничтожила пятую планету и окончательно опустошила Марс.

Брэнди-времяход на самом деле не сделал морального выбора в отношении хетов. После того, как он узнал о них правду, он мог действовать лишь одним-единственным образом. И это странным образом соответствовало природе хетов, несгибаемых химических машин, движимых лежащими в самой их основе тягой к насилию и стремлением подчинять. У другого Брэнди не было выбора, потому что его не было у хетов.

Но здесь и сейчас у меня есть выбор. У нас всех он есть. Я годами избегал принимать решения. Но акт принятия решения – это то, что делает нас людьми, что отделяет нас от вещей, которые, подобно хетам, есть лишь пародия на жизнь. У отца началась ремиссия, но он снова просит меня о помощи, и я знаю, что я ему отвечу.

Я думаю о том, что стало с оставшимися на Земле хетами после того, как восстановилось тяготение. Они, должно быть, утратили способность образовывать крупные конгломераты, способные оставаться разумными. Но вы не можете по-настоящему убить вирусы, потому что они и не живут по-настоящему. И возможно ли узнать их, или производимый ими эффект, по прошествии 65 миллионов лет?

И меня осеняет. Хеты действительно выжили, распавшись на составляющие их элементы. Их разум был утрачен, от цивилизации остались лишь воспоминания, закодированные в нуклеотидах их РНК. Сохранилась лишь их ненависть ко всему по-настоящему живому, базовый биологический императив, продолжающий двигать ими.

Грипп. Простуда. Полиомиелит. И рак, убивающий моего отца. Похоже, хеты до сих пор здесь.

Роберт Сойер
Квантовая ночь

© В. Слободян, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Квантовая ночь

Посвящается Чейз Мастерсон, прекрасной внутри и снаружи.

Возможно, это обязательное свойство любой теории сознания – чтобы она содержала по крайней мере одну безумную идею.

Дэвид Чалмерс

1

Некоторые мои коллеги с факультета психологии Университета Манитобы считают преподавание неудобством – «неотвратимым злом», как его называл Менно Уоркентин, возмущаясь количеством времени, которое оно отнимает от его исследований, – однако я обожаю преподавать. О, возможно, не так сильно, как люблю бананы, или смотреть по десятку старых эпизодов «Умерь свой пыл» или «Замедленного развития» [1348] кряду, или фотографировать в телескоп шаровые звёздные скопления, но если брать только то, за что мне платят деньги, то преподавание – одно из самых любимых моих занятий.

Да, учить первокурсников – та ещё морока: огромные аудитории, заполненные спёртым воздухом и бесконечными рядами исходящих страхами подростков. Хотя мой собственный первый курс был больше двадцати лет назад, я живо помню, как записывался на вводный курс психологии в надежде разобраться в сбивающей с толку мешанине тревожности и влечений, что бушевала тогда – да и сейчас тоже – внутри меня. Cogito ergo sum? Скорее, sollicito ergo sum – беспокоюсь, следовательно, существую.

Но тем серым утром у меня было занятие по курсу «Неврология этики» для третьекурсников, на который записалось меньше студентов, чем в феврале дней, и это сделало возможным не только лекцию, но и диалог.

На прошлом занятии у нас была оживлённая дискуссия о Ватсоне и Скиннере, конкретно – об их идее о том, что люди – не более чем реагирующие на стимулы машины, чей «чёрный ящик» мозга предсказуемо реагирует на входные сигналы. Но сегодня, вместо того чтобы продолжить разрушение бихевиоризма, я счёл необходимым уклониться на тёмную сторону, продемонстрировав с помощью смонтированного на потолке проектора фотографии из Саваннской тюрьмы, появившиеся на ВикиЛикс [1349] в эти выходные.

Некоторые из них были просто отдельными кадрами из видеозаписей камер наблюдения; охранники на них сняты камерой под потолком и не позируют. Хотя изображённое на них было жестоко, не эти фото были самыми страшными. Нет, по-настоящему тошнотворными – до колик в животе, до желания отвести взгляд, до отказа верить своим глазам – были постановочные фото напоказ: фото охранницы, которая поставила ботинок на спину заключённой и с радостной рожей показывает большой палец кретину, держащему айфон; фото двоих мужчин в униформе, подбрасывающих измождённого голого заключённого к потолку, да так сильно, что, как показал позже рентген, его череп треснул в трёх местах. Снимок усатого сержанта, присевшего над лежащим заключённым и испражняющегося ему на грудь, – одной рукой он зажимает заключённому рот, другой показывает знак мира; фото потом прогнали через Инстаграм, чтобы сделать его похожим на старомодный снимок «Поляроида», с белой рамкой и прочим.

У меня закрутило в животе, когда я демонстрировал всё это слайд за слайдом, одно злодеяние за другим. Господи, да ведь прошло уже шестнадцать лет с Абу-Грейб и полстолетия со «Стэнфордского тюремного эксперимента» Филипа Зимбардо. Мало того что, как предполагается, охранникам рассказывают о ситуативном давлении и учат ему противодействовать, двое из запечатлённых учились на курсах надзирателей. Они знали о Зимбардо; они знали об экспериментах Стэнли Милгрэма с электрошоком и подчинением авторитету; они читали конспекты отчёта Тагубы о зверствах в тюрьме Абу-Грейб.

И всё же, несмотря на то что их специально учили распознавать эти «ловушки» и избегать их – слово на первый взгляд безобидное, но, если задуматься, подразумевающее падение в бездну, следование за Люцифером в самое пекло ада, – эти мужчины и женщины дегуманизировали того, в ком ощущали врага, и в процессе утрачивали свою собственную человеческую сущность.

– Итак, – говорю я, заглядывая в лица своих шокированных студентов, – что мы из этого можем извлечь? У кого есть идеи?

Первым руку поднял Эштон, у которого до сих пор прыщи и который ещё не знает, что бороду вообще-то можно и подстригать. Я указываю на него:

– Да?

Он разводит руками, словно истина в данном случае очевидна.

– Всё просто, – говорит он, кивая на экран за моей спиной, на котором я оставил последний слайд: долговязый охранник по имени Девин Беккер убивает голого заключённого, удерживая его голову под водой в раковине тюремной камеры. – Невозможно изменить человеческую природу.

Примерно год назад мне позвонили.

– Алло? – произнёс я в чёрную трубку офисного телефона.

– Профессор Джеймс Марчук?

Я закинул ноги на красновато-коричневую крышку своего рабочего стола и откинулся на спинку кресла.

– Он самый.

– Меня зовут Хуан Гарсия. Я из команды защиты Девина Беккера, одного из охранников Саваннской тюрьмы.

Я хотел было сказать: «Ну, он оставил вам не слишком много работы», но вместо этого просто ответил:

– Да?

– Моя фирма хотела бы вызвать вас в качестве свидетеля-эксперта на процессе мистера Беккера. Обвинение требует смертного приговора. Мы, по всей видимости, проиграем процесс – видео с камер наблюдения чертовски показательно, но мы можем по крайней мере не дать казнить Беккера, если убедим присяжных согласиться с тем, что он по-другому не мог.

Я нахмурился.

– И вы так считаете, потому что?..

– Потому что он психопат. Вы писали в своём блоге по поводу Леопольда и Лёба: «Нельзя казнить человека лишь за то, что он тот, кто он есть».

Я кивнул, хотя Гарсия не мог этого видеть. В 1924 году два состоятельных университетских студента, Натан Леопольд и Ричард Лёб, убили мальчика чисто ради развлечения. Леопольд считал себя и Лёба образцовыми примерами ницшеанского сверхчеловека[1350] и в силу этого полагали, что не связаны законами, обязательными для обычных людей. Суперменами они не были, а вот психопатами были определённо. Их родители наняли в качестве защитника самого Клэренса Дэрроу. В своей ошеломительной двенадцатичасовой заключительной речи Дэрроу избрал стратегию защиты, о которой, по всей видимости, думал сейчас Гарсия, доказывая, что Беккер не может быть казнён за деяния, продиктованные ему его природой.

Я снял ноги со стола и наклонился вперёд.

– А Беккер в самом деле психопат? – спросил я.

– В этом-то и проблема, профессор Марчук, – ответил Гарсия. – Окружной прокурор велел провести оценку по методу Хейра, который дал Беккеру семнадцать баллов – гораздо меньше, чем требуется для признания человека психопатом. Но мы считаем, что их эксперт ошибся; наш эксперт получил тридцать один балл, что означает явную психопатию. И в общем, воспользовавшись вашей новой методикой, мы могли бы доказать присяжным, что правильна именно наша оценка.

– Вы знаете, что результаты моего теста ещё ни разу не были приняты судом?

– Да, мне об этом известно, профессор Марчук. Мне также известно, что никто пока не пытался приобщить их к делу в качестве доказательства. Но я держу в руках вашу статью из «Природы неврологии». То, что она была опубликована в таком уважаемом и престижном научном журнале, даёт нам прекрасный шанс; Джорджия следует Добертовским стандартам приемлемости доказательств. Однако нам нужны вы – лично вы, основной автор публикации, – для того чтобы применить ваш метод к Беккеру и дать показания о результатах: только тогда у нас будет шанс заставить суд принять это свидетельство.

– Что, если я покажу, что Беккер не является психопатом?

– В таком случае мы всё равно оплатим затраченное вами время.

– И похороните результаты?

– Профессор, мы уверены в исходе.

Дело было вроде бы стоящее – но и то, чем я занимался здесь, тоже.

– У меня довольно плотное расписание, и…

– Я знаю, профессор. Я как раз сейчас просматриваю его на сайте вашего университета. Но процесс, вероятно, не начнётся раньше летних каникул, и к тому же, прямо скажем, это шанс что-то изменить. Я читал ваш «разумно моральный» блог. Вы против смертной казни – вот вам шанс помочь не дать ей свершиться.

Мой компьютер как раз в этот момент показывал план дневного занятия по Психологии морали. На нём я собирался цитировать исследование студентов Принстонской семинарии, которые, опаздывая на проповедь, где собирались разбирать притчу о Добром самаритянине, прошли мимо человека, упавшего в переулке, не обратив на него внимания, потому что сильно торопились.

«Живи так, как учишь жить» – я всегда это говорю.

– Хорошо. Можете на меня рассчитывать.

* * *

Сразу после выхода из разгрузочного тоннеля в аэропорту «Хартсфилд-Джексон» я зашёл в маленький магазинчик купить бутылку «Кока-зеро» – здесь, в Атланте, штаб-квартире «Кока-Колы», «Пепси» нигде не было и следа. Без всякой задней мысли я на автомате протянул женщине за кассой банкноту в пять канадских долларов.

– Что это? – удивилась она, взяв её в руки.

– О! Простите. – Я полез в бумажник – мне всегда приходится внимательно рассматривать американские деньги, чтобы определить их достоинство, потому что все они одного цвета, – и выудил из него бумажку с Эйбом Линкольном.

В магазине, кроме меня, не было других покупателей, а женщину, похоже, заинтересовала синяя полимерная банкнота, которую я ей дал. Внимательно осмотрев бумажку, она посмотрела на меня и сказала:

– Тут нигде не говорится про Бога. У вас там богобоязненная страна, или как?

– Э-э… ну, мы верим в отделение церкви от государства.

Она вернула мне банкноту.

– Такого не бывает, – сказала она, – и нахмурилась, будто что-то вспомнив. – Вы там все социалисты, да?

Вообще-то до самого последнего времени в Канаде было гораздо более консервативное руководство, чем в Штатах. Когда в 2006 году премьером стал Стивен Харпер, в Белом доме сидел Джордж Буш, и либеральными канадцами – в основном населяющими университетские кампусы – Харпер воспринимался как меньшее из двух зол. Но когда в Штатах избрали Барака Обаму, лидер Канады оказался куда более правым политиком. Харперу удавалось удерживать власть почти десятилетие, однако сейчас Канадой управляла коалиция меньшинства[1351], сформированная Либеральной партией и социалистами Новой Демократической.

– Типа того, – ответил я, хотя подозревал, что её понимание термина «социализм» отличается от моего. Я протянул ей американскую пятёрку, забрал свою канадскую банкноту и сдачу и взял свой «поп», или «соду», или как ещё они здесь называют кока-колу.

Это был мой первый приезд в США, с тех пор как Квинтон Кэрроуэй стал президентом, и я был удивлён тем, что из громкоговорителей снова постоянно звучат предупреждения о террористической угрозе: при Обаме они было исчезли, но сейчас вернулись с новой силой. Раньше они неизменно формулировались как «Министерством внутренней безопасности объявлен оранжевый уровень угрозы» – что было лишь наполовину эффективно, потому что приходилось запоминать коды, чтобы знать, что оранжевый – это новый чёрный, то, чего, как предполагалось, белый человек боится больше всего, состояние в шаге от неминуемого нападения. Новая версия предупреждения, транслируемая примерно раз в три минуты, была сформулирована более прямолинейно, и, если я не ошибаюсь, голос был узнаваемым президентским баритоном: «Будьте бдительны! Вылазка террористов может произойти в любой момент».

И если говорить о пропаганде… несмотря на то что в Атланте также располагалась штаб-квартира «Си-эн-эн», когда я пришёл в зону выдачи багажа, на огромных телевизорах, свисающих повсюду с потолка, как бульдозерные ковши, был сплошной «Фокс ньюс». Оруэлл был прав, когда говорил, что контролирующие мышление сообщения будут закачиваться в голову двадцать четыре часа в сутки посредством телеэкранов, и он сразу узнал бы их в телевизорах аэропорта, которые невозможно выключить. Что привело бы его в изумление, так это то, что миллионы людей добровольно включают их и смотрят у себя дома, часто по многу часов кряду.

Я узнал Мегин Келли, хотя обычно видел её лишь в сатирических клипах на «Дэйли шоу».

– Но послушайте, – говорила она, – это ведь установленный факт, что тот парень находился в нашей стране нелегально.

– И должен был заплатить за это жизнью? – сказал мужчина – сразу видно, сегодняшний либеральный жертвенный агнец.

– Я этого не говорила, – ответила Келли. – Очевидно, что те трое действовали ненадлежащим образом.

– Да что вы говорите? – удивился мужчина. – Ведь они сделали в точности то, что намеревался сделать губернатор Макчарльз, разве нет?

– О, перестаньте! – вмешалась другая женщина. – Губернатор Техаса имел в виду лишь…

– Весь смысл Закона Макчарльза, – прервал её мужчина, – состоит в провоцировании таких нападений. Переопределение убийства как «причинение смерти легально проживающему лицу»! Что это, если не сигнал каждому гопнику, что полиция будет смотреть в другую сторону, если иммигранта без документов почему-то найдут мёртвым?

– Смысл закона в том, – ответила женщина, – что нелегальные иммигранты не могут обманывать закон и в то же время ожидать защиты с его стороны.

– Да боже ж ты мой! – воскликнул мужчина, лицо которого уже начало краснеть. – Макчарльз готовит почву для погромов!

Я схватил свой чемодан и пошёл искать такси, радуясь, что оставляю спорящих в телевизоре позади.

* * *

Я узрел чудовище.

Во всяком случае, одно из них. Согласно обвинительному акту – их было шестеро, девять – если верить «Хаффингтон пост», которая утверждала, что ещё трое служащих исправительной колонии, которых должны были обвинить, избежали преследования. Но этот, по общему мнению, был их главарём: Девин Беккер был тем, кто подбил остальных охранников, и единственным, кто на самом деле кого-то убил.

– Тридцать минут, – сказал здоровяк-сержант, глядя, как Беккер устраивает своё долговязое тело на металлическом стуле. Ирония момента не прошла мимо меня: теперь Беккер сам находился под опекой тюремного охранника. Quis custodiet ipsos custodes? Действительно: кто надзирает за надзирателями?

У Беккера были высокие скулы, и вес, потерянный им с тех пор, как было записано печально известное видео, сделал их ещё более заметными. То, что обтягивающая их кожа была бледного белого цвета, лишь добавляло его образу жути; наденьте на него чёрный капюшон, и он сможет играть в шахматы с человеческой душой[1352].

– Вы кто? – спросил он, слегка растягивая гласные на южный манер.

– Джим[1353] Марчук. Я психолог из Университета Манитобы, в Виннипеге.

Беккер скривил верхнюю губу.

– Не желаю участвовать ни в каких экспериментах.

Я хотел было ответить: «Уже участвуете». Хотел ответить: «Эксперимент проводился несколько раз, и это – очередное ненужное повторение». Я даже хотел ответить: «Был бы это эксперимент, мы могли бы его прервать, как Зимбардо в Стэнфорде». Но в реальности я ответил так:

– Я здесь не для того, чтобы проводить эксперименты. Я собираюсь выступить на процессе свидетелем-экспертом.

– На стороне обвинения или защиты?

– Защиты.

Беккер немного расслабился, но подозрительность из его голоса не исчезла.

– Я не могу себе позволить крутых экспертов.

– Как мне сказали, за всё платит ваш отец.

– Мой отец. – Он буквально выплюнул эти слова.

– Что?

– Если бы я был ему интересен, то на вашем месте сидел бы он.

– Он не приходит повидаться с вами?

Беккер качнул головой.

– А кто-нибудь ещё из вашей семьи?

– Сестра была. Один раз.