Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Глава 24

Предположим, что Германия создала две бомбы до того, как они появились у нас. И предположим, что Германия сбросила одну бомбу, скажем, на Рочестер, а другую – на Буффало, а затем, когда бомбы закончились, она проиграла войну. Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что в этом случае мы квалифицировали бы атомную бомбардировку городов как военное преступление и что мы приговорили бы в Нюрнберге немцев, виновных в этом преступлении, к смертной казни и повесили бы их?

Лео Силард

Обращаясь к генерал-лейтенанту Лесли Ричарду Гровзу-мл., родственники и близкие друзья называли его Дик – в отличие от отца. Обычно Дик не имел склонности к метафорическому мышлению, но, когда он в этот суровый день выходил из машины, которая привезла его сюда с вокзала, ему в голову пришла подходящая аналогия. Дело было не только в том, что в Лос-Аламос, который находится хотя и в южных широтах, но все же на высоте 1,4 мили над уровнем моря и где почти наверняка на Рождество выпадет снег, пришла ноябрьская прохлада. Совершенно независимо от погоды все это место казалось остывшим. И в поселке, и в оставшихся там людях больше не горел огонь. Дику вспомнилось, как он в 1939 году возил сына и дочь на Всемирную выставку в Нью-Йорке – воплощенные суета и веселье, – а затем, проходя мимо территории выставки через несколько месяцев после ее окончания, увидел разлагающуюся оболочку, заброшенные футуристические постройки, силуэтами вырисовывавшиеся на фоне заходящего солнца.

Он вошел в кабинет, которым пользовался во время своих посещений Горы. Мгновением позже в открытой двери материализовался Пир де Сильва, кабинет которого находился рядом. Что ж, подумал Дик, грош цена была бы ему как начальнику службы безопасности, если бы он не знал о прибытии генерала.

– Сэр, – сказал де Сильва, – спасибо, что приехали. Как я уже говорил вам по телефону, у меня такое впечатление, будто заваривается что-то серьезное.

Дик опустился во вращающееся кресло:

– Я вас слушаю.

– Согласно вашему приказу, я по-прежнему держу под наблюдением всех, кто идет в штатном расписании под литерой «С». – Генерал кивнул. Теперь, когда ведущие ученые и инженеры начали разъезжаться из Чикаго, Окриджа и Лос-Аламоса по разным местам, меры предосторожности следовало сделать особенно жесткими. Советы были бы рады заполучить кого-нибудь из главных специалистов Манхэттенского проекта, особенно если учесть, что США опередили их в Европе, захватив многих лучших нацистских ученых, включая Вернера Гейзенберга, которого отыскал лично Борис Паш в рамках последней миссии «Алсос». Эдвард Теллер или Ханс Бете стали бы бесценной добычей для Кремля независимо от того, соблазнят ли их деньгами или принудят под дулом пистолета.

Де Сильва продолжал:

– В среду, семнадцатого октября, Оппенгеймер имел приватную беседу с Лео Силардом в гостиничном номере последнего в Вашингтоне. В понедельник, двадцать второго октября, Силард встретился с Эйнштейном в Институте перспективных исследований. Еще через четыре дня там же состоялась встреча Эйнштейна, Силарда и Эдварда Теллера.

Дик знал, что некоторые принстонские профессора с завистью называют это учреждение Институтом повышенных зарплат, а другие – Институтом прекрасного питания, что, несомненно, должно привлекать бездельника Силарда.

– Они подбирают наилучшие места для себя.

– Согласен, сэр. Но это еще не все. Никто из этих парней не проявлял особенной осторожности во время войны, хотя все они знали, что их телефоны прослушиваются. Но теперь многие из них – включая даже Фейнмана – так стараются ничего не говорить, что не может быть сомнений: они что-то скрывают.

– Например?

– Не знаю, генерал, кроме разве что того, что это имеет какое-то отношение к Солнцу. – Гровз откинулся на спинку кресла, а де Сильва продолжал: – В августе сюда прислали из Корнелла несколько фотопластинок с солнечными спектрами для мистера Бэттла, то есть доктора Бете. Я лично отнес их ему; он, как мне показалось, был очень доволен. Конечно, он полагал, что я не могу разобраться ни в них, ни в том, что он о них говорил.

– Гамартия умников, – буркнул Гровз.

– Сэр?..

– Святые небеса! Сынок, чему же вас учат в Вест-Пойнте? Гамартия, роковая ошибка. Высокомерие. Они, спесивые индюки, исходят из того, что никто из тех, кто не имеет строчки букв после имени, не способен понять их мыслей.

– Так точно, сэр. В общем, доктор Бете сказал, что покажет их доктору Теллеру. И сразу после этого чуть ли не все книги и журналы, которые они заказывали сюда, имели отношение к физике Солнца, ядерному синтезу в звездах и тому подобному.

– И что же вы предполагаете?

– Мне кажется, это имеет какое-то отношение к супербомбе, сэр. Оппенгеймер возражает против этой работы, а Теллер решительно настроен построить бомбу. Если они выяснили что-то фундаментальное о том, как на Солнце происходит термоядерный синтез, возможно, это и есть прорыв, необходимый для того, чтобы водородная бомба получилась.

– Если бы они совершили прорыв, то доложили бы об этом мне, – сказал Гровз.

– По идее, так и должно быть, сэр, но, похоже, у них командует Силард, и… как бы это сказать… хочет забрать атомные вопросы из рук военных. Возможно, он рассчитывает, что теперь, когда война закончилась, в Институте перспективных исследований можно было бы собрать известных атомных физиков для гражданских исследований. В конце концов, у них там уже есть Эйнштейн.

– С-силард, – прошипел Гровз и помотал головой. – Ладно, копайте дальше и держите меня в курсе дела. Роберт уже приехал?

Оппенгеймер должен был посетить Гору впервые после своей отставки и выступить перед Ассоциацией лос-аламосских ученых; такая группа возникла здесь вскоре после взрывов в Хиросиме и Нагасаки.

– Так точно, сэр.

– Ладно, не буду приставать к нему до выступления – а трепать языком Роберт умеет как никто другой! – но как только он закончит болтовню, я докопаюсь до сути дела.

* * *

Ясная ночь в Лос-Аламосе, когда небо усеяно бесчисленными звездами, – это чудо. Сегодняшняя ночь была не такой; над головами висел непроницаемый темный полог, в котором можно было смутно угадать чуть более светлую область, где, вероятно, находилась Луна; это наводило на мысль о проявлении квантовых эффектов в макромасштабе.

Дождь прекратился, зато ветер сделался пронизывающим. Дик и Роберт шли, застегнув пальто, сгорбившись и подавшись вперед. Генерал провожал физика в его гостевую квартиру после выступления. В одной руке Оппенгеймер держал сигарету, кончик которой вспыхивал на ветру, как новая звезда, а другую руку он попеременно то засовывал в карман пальто, то вскидывал, чтобы ухватить шляпу за поля и не дать ей улететь.

Дик никогда не был склонен к светским беседам, но тем не менее спросил о детях Оппенгеймера. Питеру сейчас было четыре с половиной, а Тони – так ее стали называть родители вместо первоначального «Тайк» – чуть меньше одиннадцати месяцев.

– С нетерпением ждут Рождества, – сказал Роберт.

Пару лет назад Дик с удивлением узнал, что Оппенгеймеры отмечали этот праздник: с елкой, подарками и жареной индейкой. Он никогда раньше не слышал, чтобы евреи придерживались американского обычая. На сей раз он просто кивнул.

– Я пришлю подарки вашим детям. Думаю, на Игл-хилл – верно?

– Вероятно. Я сообщу вам.

– Все еще разбираете приглашения?

– Они идут непрерывно, – признался Роберт. – Но Беркли кажется мне предпочтительнее всего.

– Вот как, – заметил Гровз совершенно равнодушным тоном. – Я слышал, что некоторые шишки собираются в каком-то милом местечке в Нью-Джерси, как его?..

– Институт перспективных исследований, – подсказал Оппенгеймер.

– Точно, точно. Вы, Роберт, всегда в курсе событий. А скажите-ка, там происходит что-нибудь интересное?

– Думаю, что постоянно.

– Я слышал, что вы там недавно побывали.

– Вы тоже много чего знаете.

– Да так, обрывочные сведения. Например, мне известно, что Теллер увлечен идеей синтеза, ну а вы все вдруг заинтересовались солнечным синтезом.

Они дошли до развилки дорожки, плохо различаемой в темноте. Гровз шел впереди, Оппенгеймер следовал за ним. Он ничего не ответил на эти слова.

– Роберт, неужели у вас намечается какой-то прорыв? Я определенно имею право знать об этом.

– Я сказал Трумэну, что мои руки испачканы кровью, – отозвался Оппенгеймер. – И до сих пор… нет-нет, не возражайте, я знаю, что вы видите все это иначе. Но есть надежда, что мне все же удастся умыть руки, и она связана с этим – если «это» и вправду существует.

– Значит, что-то действительно происходит, – утвердительно сказал Гровз.

Оппенгеймер указал на один из недавно построенных двухэтажных домов, ровным рядом уходивших в темноту.

– Кажется, мне сюда.

Гровз остановил Роберта, положив руку ему на предплечье, сделал короткий шаг вперед и повернулся, чтобы смотреть физику в лицо.

– Роберт, ни вы, ни я не любим вспоминать тот единственный случай, когда мне пришлось отдать вам приказ. – Оппенгеймер напрягся; воспоминание о том, как ему пришлось выдать Хокона Шевалье, действительно причиняло ему боль. – Не вынуждайте меня сделать это еще раз.

– При всем уважении к вам, генерал, вы не сможете сделать это. Если помните, я вышел в отставку.

«В таком случае зачем же ты приехал на Гору?» – подумал Гровз и сказал, покачав головой:

– Ладно. Но, знаете ли, есть и такие люди, которые смогут приказать вам говорить.

Оппенгеймер тоже покачал головой.

– Откровенно говоря, я не могу представить себе, кто мог бы обладать такой властью. – Он протянул руку. – Доброй ночи, генерал.

Гровз вздохнул и ответил на рукопожатие.

– И вам доброй ночи, Роберт.

В голосе Оппенгеймера слышалась бесконечная усталость.

– Я намерен спать, – он выдохнул дым, сразу же растворившийся в темноте, – так, будто завтрашнего дня вовсе не будет.

* * *

После выступления в Ассоциации лос-аламосских ученых Оппи вернулся в Беркли, на Уан-Игл-хилл. До него дошли слухи о том, что Хокон Шевалье вернулся в прежние места, и он подумывал о том, что надо бы связаться со старым другом, но оказалось, что эту возможность он упустил. Среди сотен других конвертов, сваленных у него на столе, дожидалось и письмо от Хока. Хоть на нем и не было обратного адреса, Оппи сразу узнал почерк и решил распечатать этот конверт первым. Он приготовил себе бокал мартини, закурил «Честерфилд», перешел в гостиную с полом красного дерева и потолком в двенадцать футов высотой, опиравшимся на красивые балки, устроился в любимом кресле около каменного камина и начал читать. После обычного «Дорогой Опьи» Хок сообщал:

Я уезжаю в Нюрнберг! Похоже, мои способности и знания наконец кому-то понадобились. Как я уже писал тебе, во время первого заседания Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско меня наняли переводчиком для французской делегации. Должно быть, я хорошо ворковал с ними, потому что теперь наше военное министерство предложило мне быть ведущим переводчиком с французского на английский на Международном военном трибунале по военным преступлениям в Германии. Слушания начнутся 20 ноября и могут продлиться много месяцев.

Мы собираемся использовать новый метод, я называю его «синхронным переводом», так что мы не слишком замедлим процесс. Это дело, конечно, не такое сложное, как создание твоих бомб, но все равно чертовски трудное. Меня также пригласили в группу составителей глоссария юридических терминов, который будет распространяться среди свидетелей и прочих.

Я собираюсь вести дневник, куда буду записывать, что происходит на суде. В моей собственной жизни никогда не случается ничего особенного, а вот из этого процесса могла бы получиться хорошая книга – все любят словесные баталии и перекрестные допросы, верно? Как бы там ни было, в свое время наши пути снова пересекутся, дорогой друг! Всего наилучшего Китти, детям и, конечно же, тебе, mon cher Опьи. À la prochaine!

Оппи сидел, держа в руках исписанный лист, и никак не мог отложить его в сторону. Когда-нибудь у них обязательно случится тяжелый разговор, и его ожидание сравнится разве что с терзаниями Дамокла. Оставалось радоваться тому, что это случится не завтра и не в ближайшие дни.

Глава 25

[Институт перспективных исследований] в Принстоне – сумасшедший дом; его погрязшие в солипсизме светила раздельно и беспомощно сияют поодиночке. Эйнштейн – полное ку-ку. Мне решительно нечего там делать.

Дж. Роберт Оппенгеймер , письмо брату, 1935 г.

Хотя Оппенгеймеры действительно поставили в своем доме на Уан-Игл-хилл рождественскую елку, сам день Рождества ничем не выделялся среди других: подарки вручали на протяжении восьми вечеров Хануки. Восприимчивому и застенчивому Питеру, которому было ближе к пяти, чем к четырем, особенно понравился ярко-красный трехколесный велосипед, который он назвал Берки – так он произносил название города, в который они наконец вернулись. Маленькая Тони, которой только что исполнился год, не выпускала из рук белого плюшевого кролика, которому Китти дала имя Хоппи. А Хокон Шевалье, который несколько лет назад проводил рождественские праздники с семьей Оппи, действительно уехал в Европу. Так что в Калифорнии на Рождество их ничего не держало. Оппи на неделе отвез семью в Нью-Йорк и 25 декабря уехал оттуда один, против чего ни Китти, ни дети не возражали.

Оппи отправился в гости к Исидору Айзеку Раби, нобелевскому лауреату по физике прошлого года. Раби (даже жена и сестра никогда не называли его по имени) был глубоко привержен к обычаям иудаизма, в то время как Оппи их отвергал; каждое действие имело равное по силе, но противоположно направленное противодействие. Его дом не украшали рождественские безделушки; Рождество знаменовалось лишь тем, что в этот вторник обычно шумное уличное движение на Манхэттене оказалось необычно приглушенным.

Раби, ставший знаменитым и богатым благодаря Нобелевской премии, жил с женой и детьми в шикарной квартире на Риверсайд-драйв, над величественным Гудзоном. Высотный дом – целых десять этажей – находился недалеко от Колумбийского университета, где он снова стал преподавать, отойдя от работ по радиолокационной тематике, которыми он занимался большую часть военных лет в Массачусетском технологическом институте. На этой же самой Риверсайд-драйв Оппи жил с родителями в детстве и юности, а неподалеку и все же безмерно далеко лежал бедный иммигрантский Нижний Ист-Сайд, где вырос Раби. Они познакомились в Лейпциге в 1929 году, шестнадцать лет назад.

Оппи и Раби расположились в кабинете хозяина и попыхивали трубками. На столе Раби лежал первый номер чикагского «Бюллетеня ученых-атомщиков», вышедший в начале месяца. Свой экземпляр Роберт прочитал, пока летел из Калифорнии. Оппи также обратил внимание, что на книжной полке лежит нобелевская медаль Раби – без рамки или какого-то красивого футляра. Он был знаком со многими лауреатами, но медаль видел впервые. Он не решился проявить интерес к ней в присутствии Раби, но, когда хозяин, извинившись, вышел в туалет, Оппи воспользовался случаем. Медаль имела в диаметре чуть больше двух с половиной дюймов и по ощущению веса на руке была золотой. На лицевой стороне был изображен профиль бородатого Альфреда Нобеля с галстуком-бабочкой, изобретателя динамита.

Оппи пожалел, что изображение профильное, а не анфас: он хотел бы заглянуть в глаза этому человеку. Нобель получил подарок, который достается мало кому на свете: он при жизни узнал, как его воспримет история. В 1888 году, когда ему было пятьдесят семь – за шесть лет до его настоящей смерти, – французская газета, перепутав его с только что умершим братом Людвигом, опубликовала некролог Альфреду под заголовком Le marchand de la mort est mort – «Торговец смертью мертв». Труды всей жизни, начавшиеся для Альфреда как увлекательные поиски в области химии, сделались в итоге производством вооружений.

Итак, получив это досрочное знание, Альфред решил изменить свое будущее – и будущее всего мира. Не имея ни жены, ни детей, он пересмотрел свое завещание и оставил девяносто четыре процента состояния для финансирования ежегодных премий по физике, химии, литературе, физиологии или медицине и, что следует отметить особо, «тому, кто внесет весомый вклад в сплочение народов, уничтожение рабства, снижение численности существующих армий и содействие мирной договоренности».

Оппи потер медаль большим и указательным пальцами; атом-другой золота мигрировал к нему, несколько молекул веществ его тела обосновались на диске. Скоро, с надеждой подумал он, уже скоро.

Царевич Арджуна усомнился в своем долге, Альфред Нобель изменил свою судьбу. Но хотя первый узрел неземные видения, а второй был предшественником Оппи в роли создателя самой мощной искусственной взрывчатки в истории, ни тому, ни другому не довелось заглянуть в самое пекло ада, как сделал Оппи. И пусть Нобель видел свой собственный преждевременный некролог, зато Оппи недавно получил предварительное извещение о кончине всего мира, хотя…

– Можете не кусать, – услышал он голос Раби. – Могу гарантировать, что она золотая. Мне сказали – двадцать три карата.

Оппи повернулся, чувствуя, что его щеки вспыхнули:

– Извините.

– Вовсе не за что, – ответил Раби, который был на добрую голову ниже ростом, чем Оппи. – Маргарет хотела нацепить ее и пройти похвастаться. В старом районе – ни в коем случае. В этом? Да тут у многих мамаш серьги стоят дороже.

Оппи тоскливо улыбнулся и положил медаль на место.

Сорокасемилетний Раби походил бы на Силарда, но был не столь толст и не имел во взгляде шаловливой язвительности, отличавшей последнего. Он сел в кресло и жестом указал Оппенгеймеру на другое.

– На чем мы остановились?

– На международном контроле, – ответил Оппи. – Два месяца назад я побывал у Трумэна. Он непоколебимо уверен, что Советы никогда не смогут обзавестись собственным атомным оружием, но…

Рабби кивнул.

– Но они, конечно, смогут. С этим понятно. Значит, это должны быть Объединенные Нации?

Разговор был непростым и изрядно утомлял, но все равно Роберт испытывал дрожь восторга, которую, как он надеялся, он скрыл лучше, чем смущение несколько мгновений назад. Персональный визит к президенту, обед с государственными деятелями и промышленными магнатами; пьянящие разговоры вроде нынешнего о том, как навести порядок в мире – если бы те мальчишки, которые бросили его с раскрашенными гениталиями в холодильник, если бы Патрик Блэкетт, который счастливо не съел приготовленное Робертом яблоко и успел с тех пор переехать из Кембриджа в Манчестер, если бы Джин могла видеть его сейчас…

Все, кроме Джин, его видят. Его портреты печатают в газетах по всему миру, его имя ежедневно повторяют сотни тысяч языков. Он знал, что деньги и слава достанутся тому, кто преуспеет в создании атомной бомбы. Вот почему он добивался этой должности: чтобы удовлетворить аппетиты Китти и, следует признать, свои собственные. Но когда Гитлер в страхе перед советскими войсками, находившимися всего в двух кварталах от рейхсканцелярии, прострелил себе череп из «вальтера», Оппи почувствовал, что награды ускользают от него, и даже парады победы, которые проводили союзники, не разубеждали его в этой истине.

Вчера, в Рождественский сочельник, сравнялось двадцать недель с того дня, как их «Малыш» уничтожил Хиросиму; сто сорок беспокойных ночей, сто сорок утр и вечеров со статьями в утренних газетах и сообщениями в вечерних радиопередачах. Удивительно, насколько быстро регулярное появление собственного имени в новостях может превратить человека в ярого приверженца четвертой власти. До него даже доходили слухи о том, что он станет человеком года журнала «Тайм» вслед за Айком, который удостоился этой чести в прошлом году, и Джорджем, который заслужил ее годом ранее.

Айк.

Джордж.

Эта фамильярность не была наигранной, нет-нет, ни в коей мере. Именно так он обращался в разговорах к генералу Дуайту Д. Эйзенхауэру и начальнику штаба сухопутных войск Джорджу Маршаллу.

А сейчас он сидел в кабинете нобелевского лауреата и набрасывал проект нового мирового порядка, в отличие от безумных замыслов Гитлера, направленный на всеобщее процветание. В прошлом месяце была создана Ассоциация ученых-атомщиков, и Оппи уже работал над своим эссе для запланированной ассоциацией книги «Один мир или ничего». И он сам, и Раби, и Силард, и Вигнер, и Бор, и Бете, и многие другие быстро сошлись на том, что единственный путь, который позволил бы избежать безумной гонки вооружений, – передать контроль над атомными вопросами в руки международного органа, и зарождающаяся Организация Объединенных Наций, которой всего два месяца от роду, представлялась им всем наиболее подходящей инстанцией.

– Да, – сказал Оппи, заново раскурив трубку. – ООН представляется самым подходящим выбором. Первое заседание Генеральной Ассамблеи откроется через… шестнадцать дней?

– Для продвижения этой идеи необходимо подобрать подходящего человека, – ответил Раби. – Я слышал, что Дин Ачесон склонен предложить Дэвиду Лилиенталю возглавить консультативный комитет при президенте.

Оппи кивнул:

– С Лилиенталем я незнаком, а вот с Дином разговаривал еще в сентябре. Я сказал ему, что большинство из нас, участников Манхэттенского проекта, решительно не расположены продолжать работу над оружием, что мы против диктата над нашими мыслями и чувствами.

– Большинство, – повторил Раби, скорее, подчеркивая это слово, нежели сомневаясь в нем.

– Ну, конечно, остается Теллер и…

– Теллер! – Раби произнес эту фамилию так, будто плюнул. – Я никогда не понимал его позиции.

– Я тоже, – ответил Оппи. Он услышал отдаленное дребезжание дверного звонка и, вопросительно вскинув брови, взглянул на Раби.

– Хелен откроет, – сказал хозяин и затянулся трубкой. Однако табак, по-видимому, догорел. Раби встал и направился к письменному столу, чтобы набить ее из изящной шкатулки, где держал табак. На обратном пути он остановился у большого окна, и Роберт увидел, что его залило янтарным светом. – Оппи, идите сюда! Посмотрите.

Роберт встал, подошел к хозяину и остановился рядом с ним. Солнце садилось, и льдины, плывшие по Гудзону, были сейчас не белыми, а розовыми, как фламинго, и канареечно-желтыми. Конечно, для Раби Солнце было всего лишь небесным художником, раскрашивающим пейзаж; он пока что не знал о приближающемся солнечном кризисе. А вот для Оппи эта хроматическая трансформация была злой шуткой, космическим издевательством.

Представительное лицо Раби приобрело тот же оттенок, что и профиль Альфреда Нобеля на медали; он с восторгом любовался широкой рекой.

– Например, можно было бы денатурировать весь имеющийся в мире уран, – сказал Оппи.

Раби указал на открывшееся перед ними зрелище и с некоторым раздражением бросил:

– Вы денатурировали очаровательное мгновение. Кроме того, даже если бы удалось загрязнить все имеющиеся в мире запасы урана, чтобы он стал непригодным для реакции деления, его наверняка можно будет… э-э… так сказать, ренатурировать и…

В дверь постучали, и еще через пару секунд она приоткрылась, и в комнату просунулась черноволосая голова Хелен, жены Раби.

– Мальчики, вы ни за что не угадаете, кто к нам пришел, – с этими словами она отступила в сторону, и Оппи почувствовал, что у него отвисла челюсть.

– Гидроксил, гидроксил, гидроксил! – воскликнул полный седовласый мужчина со смеющимися глазами.

– И вам три о-аш! – мгновенно отреагировал Раби и продолжил по-немецки: – Mein Gott, was hat Sie hierher gebracht?[1526]

– Меня привез поезд из Принстона, – на том же языке ответил Эйнштейн. – И я хочу успеть на последний обратный. – Он вошел в кабинет, и Хелен, одарив всех присутствовавших улыбкой, удалилась и закрыла за собой дверь. – Майя, – так звали сестру Эйнштейна, которая жила вместе с ним с 1939 года, – ждет меня в магазинчике по соседству. Слава богу, что есть на свете мы, евреи! Сегодня никто больше не работает!

Морщинистые щеки великого физика все еще покрывал румянец – день был очень холодный. Пальто он снял в прихожей и остался в свитере цвета клюквы и бежевых брюках.

– Вы позволите мне присесть? Нам есть о чем поговорить!

Оппи с первого взгляда подметил, что в доме Раби поддерживается порядок, но и он, как, пожалуй, любой ученый, книги и бумаги сваливал на неиспользуемые стулья. И сейчас хозяин поспешно переложил стопку с последнего из имевшихся в кабинете стульев на пол и сел туда сам, предложив Эйнштейну самое удобное кресло, в котором до того сидел.

– Я узнал, что вы направились сюда, – сказал Эйнштейн, глядя на Роберта. – Ваш дом наверняка прослушивается; этим наверняка занимается ФБР, а может быть, и Советы. Мой, конечно, тоже. Но осмелюсь предположить, Раби пока что не привлек особого внимания этого schmuck[1527] Гувера. Так что, надеюсь, мы сможем поговорить здесь откровенно.

– О чем? – спросил Раби.

Эйнштейн взглянул на Оппи, потом на Раби, а потом опять на Оппи:

– Вы еще не рассказали ему? О судьбе мира!

– Мы обсуждали решение про… – начал Раби.

– Нет, – перебил его Оппенгеймер. – Об этом мы не говорили.

Теперь уже Раби растерянно смотрел на своих собеседников.

– Что вы имеете в виду?

– Это открыли вы, по крайней мере, так мне сказал Силард, – сказал Эйнштейн. – И рассказали ему.

Оппи растерялся. Он всецело доверял Раби – ничуть не меньше, чем своему родному горячо любимому брату. Но на протяжении почти двух месяцев, прошедших с тех пор, как генерал Гровз пытался заставить его раскрыть, что так взволновало ученых, он по большей части старательно вытеснял эти мысли из своего сознания, запирая их рядом с другими, в равной степени запретными вопросами, среди которых были и ужасные фотографии, которые Сербер и Моррисон привезли из своей поездки в Хиросиму и Нагасаки. Он посмотрел в окно: солнце уже село. С глаз долой, из сердца вон.

– Ладно, – сказал он. – Рабби, вы же присутствовали на испытании «Тринити». Вы знакомы с Уильямом Лоуренсом?

– Вы имеете в виду научного обозревателя из «Нью-Йорк таймс»?

– Именно его. Он пробыл у нас довольно долго – собирал сенсационную информацию под строгой клятвой хранить ее в секрете, пока мы не разрешим ее обнародовать. Как бы то ни было, он объяснил мне кое-что, о чем мы, ученые, похоже, никогда не думаем: не хорони главную мысль за многословными предисловиями. Проще говоря, сразу переходи к сути. Итак… – Оппи глубоко вздохнул. – Итак, дело в том, что на Солнце нарастает внутренняя нестабильность, которая лет через восемьдесят приведет к выбросу в космос солнечной фотосферы. Herr Doktor Эйнштейн согласен с этим выводом. Мир обречен.

– Das ist wahr, – сказал Эйнштейн и, покачав головой, отчего его седая шевелюра всколыхнулась белым облаком, повторил: – Это правда.

Раби приоткрыл рот, отчего его квадратное лицо на мгновение вытянулось. Он снял очки, вынул из кармана носовой платок и принялся тщательно протирать стекла – сугубо обыденное действие, позволяющее сногсшибательной новости улечься в мозгу.

– И Земля после этого не восстановится? – спросил он.

– Атмосферу сдует, – ответил Оппи. – Океаны? Очевидно, испарятся.

– И, полагаю, наземные обитатели не смогут выжить даже в, скажем, защитных бункерах или подземных городах?

– Исключено, – ответил Оппи.

Раби молча уставился в окно. Там было так темно, что вместо Гудзона с таким же успехом внизу мог течь и Стикс. Оппи и Эйнштейн уже знали на собственном опыте, какие чувства может испытывать человек, узнавший эту ужасную новость, и понимали, что коллегу сейчас лучше не торопить. Через некоторое время Раби снова повернулся к ним, но румянец сошел с его щек, взгляд сделался рассеянным, уголки рта опустились.

– Что ж… – протянул он и, еще немного помолчав, начал неторопливо задавать множество технических вопросов, на которые отвечал в основном Оппи; Эйнштейн лишь изредка вставлял замечания. Часовые стрелки двигались, и на смену потрясению пришла мрачная обреченность. С научной точки зрения проблема была, как выразился бы Шерлок Холмс, делом на три трубки, задачей из трех частей – то есть в данном случае по три трубки на каждого – как-никак младший из присутствовавших нобелевских лауреатов знал по этой теме столько же, сколько и старший, и почти столько же, сколько сам Оппи.

– Ладно, – сказал Раби. (Его лицо постепенно вновь розовело.) – Но, во имя всего святого, что же нам делать?

– Лично я не собираюсь делать ничего, – равнодушно ответил Оппи. – Во-первых, я не верю, что можно сделать хоть что-нибудь. И, во-вторых, потому, что я вижу, как эта проблема завладевает умами. Лучший пример – Силард. Солнечная опасность перерастает в одержимость, заставляющую людей игнорировать животрепещущие насущные проблемы. Если мы не сдержим гонку ядерных вооружений, то совершенно незачем волноваться из-за того, что случится через сто лет, потому что к тому времени на Земле уже никого не останется.

– Но кто-то ведь должен направлять усилия, координировать их… – сказал Раби.

– Силард изо всех сил продвигает на это место Теллера, – сказал Эйнштейн.

– Теллер! – воскликнул Раби. – Да вы шутите!

– Конечно, никто в Институте перспективных исследований – именно там, по мнению Силарда, следует сосредоточить усилия – не захочет работать с Теллером, – ответил ему Эйнштейн, – его даже не стали бы рассматривать в этом качестве.

Оппи однажды побывал в ИПИ. Это случилось десять лет назад, до войны, до взрыва бомбы – в более простые времена. Тогда это идиллическое местечко казалось нереальным, роскошным убежищем от реальности. Но сейчас? Буквально в прошлом месяце Нобелевскую премию по физике за 1945 год присудили Вольфгангу Паули; хотя за эти годы на работу в Институт приняли уже нескольких нобелевских лауреатов, но сотрудник института получил премию впервые.

– Нет, Теллер не годится. Я говорил с людьми; нам все равно нужен новый директор, поскольку нынешний уходит в отставку, и все сходятся на одной кандидатуре.

– Ну да, – сказал Оппи. – Конечно же. Рабби, вы годитесь, как никто другой. Вы же знаете, что я рассчитывал, что вы согласитесь стать моим заместителем в Лос-Аламосе, ну а с этим красивым жетоном, – он указал на нобелевскую медаль, лежавшую на полке, – ваш авторитет станет еще выше, хотя он и прежде был неоспоримым. К тому же…

– Nein, – перебил его Эйнштейн. – Nein, nein. Я тоже очень уважаю Раби, но речь идет не о нем, а о вас, Роберт.

– Я не хочу этим заниматься.

– Но вы лучше всех подходите для этой работы.

– Сомневаюсь, что с этим многие согласятся.

– С этим многие не соглашались, когда вы начинали работу в Лос-Аламосе, – возразил Эйнштейн. – Но теперь? Ни у кого не может быть сомнений в том, что вы лучший администратор научной деятельности в мире.