Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Глава 52

Из Далласа, Техас. Экстренное сообщение, по-видимому, официальное. Президент Кеннеди умер ровно в час дня по центральному стандартному времени, в два часа по восточному стандартному времени, то есть тридцать восемь минут назад.

Уолтер Кронкайт

Ну, вот и отпущение грехов! Сидя за столом в своем кабинете в Фулд-холле, Оппи готовил благодарственную речь. Пусть Теллер шантажом добился премии Эйнштейна, да и вот эту награду получил в прошлом году. Но теперь наконец настала очередь Роберта: на следующей неделе он получит премию Энрико Ферми, учрежденную в честь Итальянского штурмана, скончавшегося девять лет назад. Приятно было и то, что частью награды являлся безналоговый чек на 50 000 долларов. Еще приятнее было, что, как объявили только сегодня утром, награду ему лично вручит президент Кеннеди. А золотая медаль с изображением Ферми, смотрящего вниз и влево с той легкой, застенчивой улыбкой, которую с искренней нежностью вспоминал Оппи, несомненно, стала бы ему памятным подарком.

Но что важнее всего – организация, спонсирующая премию. КАЭ, чертова Комиссия по атомной энергии, та самая, которая девять лет назад лишила Оппи допуска к секретной информации, развернулась на сто восемьдесят градусов и решила вручить свою высшую награду, приз за совокупность достижений на протяжении всей научной карьеры, Дж. Роберту Оппенгеймеру! Что означает возвращение в канон гигантов ядерной физики вместе с предыдущими лауреатами: самим Ферми (единственным, кто был награжден посмертно), фон Нейманом, Лоуренсом, Вигнером, Сиборгом, Бете и, да, Теллером.

Теперь КАЭ возглавлял Гленн Сиборг, награжденный в 1951 году Нобелевской премией за открытие плутония (в тот год вторым награжденным стал Э. Макмиллан), и Оппи не сомневался, что именно он наряду со сторонниками Оппи в Белом доме, среди которых были Дин Раск, Макджордж Банди и Артур Шлезингер-младший, решил сделать Оппи лауреатом этого года. То есть полное, публичное признание от имени президента того, что комиссия была неправа, неправа, чертовски неправа, лишив его допуска к секретной информации. Сиборг рассказал Оппи, что, когда он сообщил своему предшественнику Льюису Строссу о том, кого они наградят, у того сделался такой вид, будто Сиборг ударил его по лицу.

Верна куда-то отошла и оставила дверь из приемной в кабинет директора открытой. Оппи услышал стук в наружную дверь и, не поднимая глаз от разлинованного блокнота, в котором писал, крикнул:

– Войдите!

– Папа…

За дверью оказался его двадцатидвухлетний сын Питер, высокий, худой – и с потрясенным выражением на лице. Оппи поспешно отодвинул кресло, встал и вышел навстречу ему в приемную.

– Что-то с Китти?

Питер вскинул ладонь:

– Нет, с нею все в порядке. Папа, я только что услышал по радио, в машине. В президента Кеннеди стреляли.

Роберта пронзило болью, будто его тело тоже пробила пуля. Он отвел взгляд от сына и оперся о край стола Верны, чтобы не упасть.

– Я… мне необходимо выпить. Ты как, Питер?

– О боже, конечно.

Он неверными шагами добрел до встроенного шкафа, где всегда имелось несколько бутылок спиртного, и…

Пуля. Одна-единственная пуля. История вращается не вокруг атомных бомб; она вращается вокруг выстрелов из ружей и пистолетов, будь то убийство эрцгерцога Фердинанда, положившее начало Первой мировой войне, или пуля, которую Гитлер собственноручно пустил себе в мозг, положившая конец Второй в Европе, или сегодняшнее покушение на человека, который призвал нацию доставить человека на Луну к концу десятилетия, который утихомирил Хрущева во время Кубинского ракетного кризиса, когда мир действительно оказался на грани ядерного уничтожения… Стреляли, судьба неизвестна. Живой, мертвый?.. Кот Шредингера, чье будущее висит на волоске.

– Папа… – позвал его Питер. Оппи слышал его голос, но так и стоял, окоченев, уставившись на бутылки, выстроившиеся на крышке небольшого сейфа, – стеклянные ракеты, готовые к пуску.

– Папа, не переживай, – сказал Питер. – Все обойдется. – Оппи почувствовал, как сын взял его под локоть, вывел в кабинет и помог опуститься в кресло.

Из коридора вбежала Верна:

– Боже мой! Вы слышали?

Оппи поднял голову. Собственный голос донесся до него как бы издалека.

– Питер сказал, что в президента стреляли.

– Не просто стреляли. – Голос Верны сорвался. – Только что объявили. Он умер.

Несколько секунд Оппи сидел, прислушиваясь к грохоту собственного пульса. Голова кружилась.

– Что ж, – сказал он, осекся, еще немного помолчал, собрался с силами и продолжил: – Верна, попрошу вас пройти по лабораториям. Скажите всем, чтобы шли домой, пусть побудут с семьями.

Она кивнула и сразу вышла.

– И… Питер, ты… не мог бы ты отвезти меня домой?

– Конечно, папа.

Но Оппи так и сидел, уткнувшись лицом в ладони и опираясь костлявыми локтями в подлокотники кресла.

– Теперь, – негромко сказал он, – все начнет стремительно разваливаться.

* * *

Присуждение награды Оппенгеймеру вызвало споры среди закоренелых маккартистов, и сенатор Бурк Хикенлупер публично отклонил приглашение на церемонию награждения, заявив, что награждать медалью Оппенгеймера – «немыслимо». Но, как ни странно, преемник Кеннеди, Линдон Б. Джонсон, не отказался от решения, принятого его убитым предшественником, и лично вручил Оппенгеймеру премию Ферми на торжественном приеме в кабинете Министров Белого дома. Церемония состоялась второго декабря, в двадцать первую годовщину с того дня, как Ферми распорядился начать первую самоподдерживающуюся цепную ядерную реакцию под трибунами стадиона «Стагг-филд» в Чикаго.

Китти и дети – сын Питер и дочь Тони, которой должно было скоро исполниться двадцать лет, – сияли от гордости. Равно как и ушедший в отставку из «Сперри Рэнд» и неожиданно быстро дряхлеющий шестидесятисемилетний генерал Гровз, и Исидор Айзек Раби, сохранивший бодрость и здоровье в шестьдесят пять. Его ровесник Лео Силард сильно похудел за время лучевой терапии по поводу рака мочевого пузыря, которую он проводил себе сам, но, как всегда, сиял ангельской улыбкой. А вот прошлогодний лауреат премии Ферми стоял в одиночестве возле спускавшегося от потолка до самого пола черного бархатного занавеса, и его лицо казалось таким же неживым, как и искусственная нога.

Оппи несколько секунд смотрел на коробочку с медалью, которую протягивал ему Джонсон.

– Я думаю, господин президент, – сказал он, понимая, что выглядит слабым и тощим рядом с румяным техасцем, который к тому же был на полголовы выше его немаленького роста, – что для того, чтобы сегодня вручить эту награду, вам потребовались милосердие и мужество. – Роберт сделал паузу и вгляделся в лица собравшихся: ученых и политиков, филантропов и государственных деятелей, самых лучших и умнейших своих соотечественников. – Это показалось мне хорошим предзнаменованием, – заключил он, – для всего нашего будущего.

Глава 53
Через два года: 1965

Кого интересует атмосфера Марса или стартовая тяга спутника? В этой истории не хватает девушки!

Вернер фон Браун , подводя итоги восемнадцати отказам редакторов в публикации его романа «Проект “Марс”»

Если другие бывшие нацисты пытались как можно незаметнее погружаться в послевоенную жизнь под прикрытием анонимности, то Вернер фон Браун наслаждался своей новообретенной славой. В 1954–1956 годах издательство «Колльер» опубликовало пользующуюся широкой популярностью серию репортажей об исследовании Солнечной системы с его комментариями. После этого он много раз появлялся в телешоу Уолта Диснея, где демонстрировал свои фирменные модели футуристических ракетных кораблей и космической станции в форме колеса, благодаря чему его энергичное лицо и густой характерный акцент обрели всеобщую известность.

Вернер был назначен главным конструктором «Сатурна V», гигантской ракеты, которая, если все пойдет успешно, доставит первого человека на Луну, но для него это был всего лишь один маленький шаг. Его настоящей целью всегда был Марс. И поэтому, конечно же, он озаботился тем, чтобы получить приглашение на демонстрацию первых в истории фотографий Красной планеты крупным планом, запланированную в Лаборатории реактивного движения в Пасадене.

Первая попытка оказалась неудачной. Беспилотный зонд «Маринер III» вышел из строя всего через восемь часов после запуска, его солнечные панели так и не раскрылись. Зато его близнец «Маринер IV» успешно завершил семимесячное путешествие к Марсу. Черно-белая телевизионная камера зонда сделала двадцать два фотоснимка, охватывающие в общей сложности около одного процента поверхности планеты. Вчера – 4 августа 1965 года – изображения, поступившие в форме числовых данных, наконец-то были расшифрованы и представлены в ЛРД, а сегодня Вернер с глянцевыми отпечатками формата восемь на десять приехал в Институт перспективных исследований, чтобы поделиться новостью.

На встречу с ним пришли представители каждого из трех подразделений проекта «Арбор». От группы «Новые имена», изучавшей способы эвакуации населения с планеты, присутствовал И. А. Раби, которому на прошлой неделе исполнилось шестьдесят семь лет. От группы безумных идей «Скрепляющий цемент» пришла Китти Оппенгеймер, которой на следующей неделе исполнялось пятьдесят пять. Группу «Терпеливая власть», ломавшую головы над тем, как починить Солнце либо защитить Землю, представлял сам Роберт Оппенгеймер, который в свои шестьдесят два выглядел гораздо старше. Собрание проходило в 108-й комнате Фулд-холла, примыкающей к кабинету Оппи и соединенной с ним дверью. В зале имелся полукруглый эркер с четырьмя окнами, откуда открывался прекрасный вид на широкую южную лужайку, пруд и лес. Но все взгляды были прикованы к не успевшим еще расправиться фотографическим отпечаткам, разложенным поверх нескольких карт Марса на длинном столе красного дерева.

– Предлагаю обойтись без закусок и сразу перейти к горячему, – предложил фон Браун, продолжавший ребячиться и в свои пятьдесят три. – Главная фотография – вот эта, номер одиннадцать. – Он передвинул ее в центр стола, и ученые вытянули шеи, чтобы рассмотреть снимок. Оппи почувствовал, как у него дернулось сердце. Он услышал, как Раби втянул в себя воздух, а Китти пробормотала: «Черт…»

– Снимок сделан с расстояния в семь тысяч восемьсот миль, – пояснил фон Браун, отступив назад, чтобы не мешать остальным. – С востока на запад сто семьдесят миль. С севера на юг сто пятьдесят.

– Где это? – отрывисто спросил Оппи. – Координаты?

Фон Браун зашуршал сколотыми листками, которые тоже привез с собой.

– Центр – тридцать один градус южной широты и сто девяносто семь восточной долготы.

Оппи разгладил ладонью огромную карту Марса, изданную в 1962 году Военно-воздушными силами, и быстро отыскал место. На карте середину участка пересекал канал, протянувшийся с юго-запада на северо-восток, от Киммерийского моря до Моря Сирен.

И на фотографии «Маринера», возможно, только возможно, если очень, очень, очень сильно захотеть это увидеть, имелась диагональная линия, шедшая хотя и под менее крутым уклоном, чем казалось… нет, не в море и даже не на равнину, а в…

Это не могло быть ничем иным, верно?

…в кратер. На снимке была отчетливо видна лишь половина его края, похожая на изогнутую часть заглавной буквы D, но она занимала большую часть кадра. И эта чертова штука была не одна. Оппи быстро насчитал на одиннадцатой фотографии еще семь – нет, восемь! – кратеров. Учитывая размер запечатленной области, D-образный кратер имел миль восемьдесят в поперечнике, другой, прилегающий к нему, пожалуй, миль тридцать, два – по двадцать, а остальные – от десяти до жалких пяти миль.

Оппи знал, что Киммерийское море получило название в честь киммерийцев, упомянутого Гомером в «Одиссее» народа, который жил в вечной темноте. И после трех с половиной столетий наблюдения за Красной планетой в телескопы эта тьма наконец рассеялась, и человечество наконец увидело истинное лицо своего небесного соседа.

От этого захватывало дух.

Больше всего это походило на Богом проклятую Луну.

На одиннадцатом снимке были видны маленькие кратеры внутри больших кратеров; некоторые кратеры частично перекрывали соседние и стирали куски их границ. И, увидев их на этом, самом четком из снимков, их нельзя было не распознать и на других фотографиях. Кратеры повсюду.

Но никаких признаков воды.

Никаких признаков водяной эрозии.

Пыльная смерть.

Даже еще хуже. Смерть подразумевала бы, что там некогда существовала жизнь, но поверхность этой планеты выглядела так, будто к ней никто не прикасался миллионы, миллиарды лет. Пустая, стерильная.

По подсказке фон Брауна Оппи без труда определил на той же карте местоположение участка, изображенного на восьмом снимке. Его делил пополам Эриннис, один из самых известных каналов Персиваля Лоуэлла; по его словам, канал пролегал от западной оконечности Моря Сирен до Залива Титанов в Мемнонии. Но и на этой фотографии тоже не запечатлелось ничего, кроме кратеров, хотя и не таких больших, как тот, что доминировал на одиннадцатом снимке.

– И такого полно, – сказал фон Браун.

– Очень мило! – воскликнула Китти.

– «Маринер IV» не выходил на орбиту, – сказал фон Браун. – Он только пощелкал фотоаппаратом, пролетая мимо. Тем не менее с точки зрения Земли он действительно прошел позади Марса, и непосредственно перед этим – и сразу после того, как он появился с другой стороны, – его радиосигнал в дециметровом диапазоне, излучаемый в сторону Земли на частоте две тысячи триста мегагерц, прошел через марсианскую атмосферу. На борту не проводилось никакого конкретного эксперимента по покрытию планетой передатчика, но благодаря обнаруженным изменениям амплитуды и фазы можно сделать некоторые надежные выводы. В частности, мы смогли подтвердить, что марсианская атмосфера почти полностью состоит из углекислого газа. Это, конечно, говорит о том, что, несмотря на все наши надежды, полярные шапки не содержат сколько-нибудь заметного количества замороженной воды, которую можно было бы растопить для питья или орошения или преобразовать электролизом в водород и кислород для топлива, а представляют собой почти исключительно сухой лед.

– Который мог бы пригодиться для детского праздника или, скажем, чтобы разбить на куски золотую рыбку, – вставил Раби, – но во всех прочих отношениях он совершенно бесполезен.

– Да, – согласился фон Браун и кивнул. – И это покрытие передатчика планетой также позволило нам получить представление о плотности марсианской атмосферы. Она разреженная – даже менее плотная, чем мы думали. Где-то между четырьмя и шестью миллибарами. Давление земной атмосферы составляет примерно тысячу миллибар, причем первоначально один бар определялся как атмосферное давление Земли на уровне моря. Плотность атмосферы Красной планеты составляет примерно полпроцента от земной, и то немногое, что в ней есть, состоит из ядовитого CO₂.

Оппенгеймер почувствовал, что у него закружилась голова.

– Но это еще не все плохие новости, – продолжал фон Браун. – На борту «Маринера IV» имеется гелиевый магнитометр. Когда аппарат приближался к Марсу, мы ожидали, что он обнаружит магнитное поле планеты. И чем раньше, то есть чем дальше от Марса это случится, тем сильнее должно быть поле. Мы знали, что магнитное поле Марса должно быть слабее земного. Но, основываясь на массе планеты и скорости вращения, мы предположили, что оно составит примерно одну десятую от земного, и поэтому мы ожидали, что «Маринер» достигнет области встречи солнечного ветра с магнитным полем за много часов до того максимального приближения к планете. Нет, я не стану утверждать, будто мы ничего не обнаружили. В области наибольшего сближения прибор слегка икнул, и, возможно, причиной этому стал фронт магнитного поля. Если это так, что ж, значит, магнитный момент Марса составляет 0,03 процента от земного, а если это не так, то он еще меньше или, возможно, вообще не существует.

Оппи не глядя нащупал стул и рухнул на него без сил. При таком ничтожном магнитном поле на Марсе не могло быть ничего похожего на земные пояса Ван Аллена. Это явление делало понятной причину невероятной разреженности марсианской атмосферы, обнаруженной тем же «Маринером IV», – вездесущий солнечный ветер беспрепятственно уносил ее с собой. Но это означало также, что любая жизнь на поверхности, будь то хоть местный лишайник, хоть люди-беженцы, будет убита длиннопробежными альфа-частицами, постоянно извергающимися из Солнца. Поверхность Марса не просто стерильна; она непрерывно стерилизуется.

Оппенгеймер разглядывал по очереди всех присутствовавших. Фон Браун вскинул брови и поднял руки в комической пантомиме «не казните гонца за дурные вести». Раби с мрачным видом покусывал кончик ногтя большого пальца. Китти медленно качала головой из стороны в сторону.

– Что ж, – сказал Оппи, собравшись наконец с силами, чтобы заговорить, – это самый настоящий крах.

– Чушь это все, вот что я скажу. – Китти ткнула пальцем в карту Марса, которой пользовался Оппи. – Иисус Христос! Сколько лет этой штуке?

– Три года, – ответил Роберт.

– Три года назад на лучших картах все еще рисовали каналы! Тогда как в действительности…

– В действительности, – сказал Раби, – это мертвый мир. На Марсе возможно поселить лишь ничтожное количество людей, да и те будут вынуждены ютиться в герметичных убежищах.

– Или, может быть, под землей, – подхватила Китти, – чтобы укрыться от радиации. Дерьмо! То есть там не может быть ничего, кроме жалкой крошечной колонии, да и ту придется упрятать в катакомбы.

– И что же теперь? – спросил Оппи. Он чувствовал себя бесконечно усталым и таким же древним, как поверхность планеты на фотографиях.

Раби расхаживал по комнате:

– Ни один из спутников Юпитера не годится: излучение, которое он испускает, плюс его сильное магнитное поле, концентрирующее это излучение на орбитальных траекториях крупнейших спутников, делают их непригодными для жизни. А теперь обнаружилась практически противоположная проблема: у Марса слишком слабое магнитное поле, а это значит беспрепятственное облучение солнечной радиацией.

– И значит, туда тоже нет смысла соваться, – подытожила Китти.

– Очень не хочется соглашаться с вами, – сказал фон Браун, – но придется. Похоже, что на Марсе мы нашу проблему не решим.

– Но должна быть еще какая-то возможность, – сказал Раби. – Должно быть что-то такое, о чем мы вовсе не думали.

Но Китти снова покачала головой.

– Хотите знать мое обоснованное мнение? – Она подождала, пока все взгляды не устремились на нее, а затем сказала: – Мы все очень жидко обоср…сь.

Глава 54
Через два года: 1967

Что думает столкнувшийся лицом к лицу со смертью такой человек, человек, голова которого полна идей, истинно мудрый в стольких областях бытия? Что за мысленные картины встают перед этими глазами, которые когда-то светились яркой голубизной, а теперь затуманены болью?

Дэвид Лилиенталь , председатель Комиссии по атомной энергии

Они, по крайней мере, умерли быстро.

Три недели назад врачи Оппи сказали ему, что лучевая терапия больше не помогает, а с тех пор, как у него впервые диагностировали рак горла, прошел уже целый год.

От него не ускользнуло очередное проявление иронии судьбы: сам факт существования такого направления, как медицинская радиология, был в значительной степени его заслугой, и изотопы, которые некоторое время сдерживали развитие опухоли, были именно теми, экспорт которых хотел запретить Льюис Стросс… Боже, неужели с тех прошло целых восемнадцать лет?

Изотопы куда менее важны, чем электронные устройства, но куда более важны, чем витамины. Что-то среднее.

Что-то среднее.

Конечно, речь шла только об их потенциальном использовании в качестве оружия, а не для сдерживания ненасытного членистоногого. До недавних пор именно это было самой главной областью их применения. Теперь, когда они перестали помогать ему, медики попробуют химиотерапию, но он знал, что надежды тут мало: физика, откуда ни взгляни, превосходит химию.

Оппи не первым из ученых, работавших в Манхэттенском проекте, испытал на себе действие радиоизотопов. По этому пути уже прошел Лео Силард, поставивший на себе эксперимент по лечению рака мочевого пузыря в Слоан-Кеттеринге в 1960 году. Шесть недель облучения принесли ему годы ремиссии; он продержался до 1964 года и скончался в возрасте шестидесяти шести лет. В тот же год, когда он приступил к лечению, его номинировали на премию Эйнштейна. Труда, наконец-то ставшая его женой, отметила, насколько впечатляющим был список предыдущих победителей, а Лео, лежа на больничной койке, язвительно заметил: «Да, и с каждым разом впечатляет все сильнее!»

Оппи скучал по яркому Лео, по эксцентричному Эйнштейну, ушедшему из жизни дюжину лет назад, и по неразговорчивому Ферми, скончавшемуся на пять месяцев раньше Эйнштейна. Люди широчайшего и холодного ума, но при этом такие отзывчивые, рожденные в последние годы девятнадцатого века или, если взять Энрико, в начале двадцатого, обладатели интеллектов, намного превышающих среднего человека, но все же такие же смертные, как…

…как и он сам.

Если бы битва за жизнь действительно сводилась к игре в шахматы со Смертью, как в том фильме Бергмана, то – Оппи не сомневался в этом – его ушедшие друзья победили бы; Смерть – это зло, а зло, по его убеждению, глупо. Потом, опять же, курил. Давным-давно в Лейдене – четыре десятилетия назад! – Пауль Эренфест без умолку бубнил о вреде табака. Три года назад Оппи наконец-то отказался от привычки выкуривать по четыре пачки сигарет в день, хотя по-прежнему курил трубку. А сейчас ему и на это еле-еле хватало сил. У него болело горло даже от простого дыхания. День за днем нарастание слабости, неделя за неделей распад, месяц за месяцем агония.

И та же самая мысль: по крайней мере, они умерли быстро.

Они – это три астронавта «Аполлона-1». Чаффи, Уайт и… ну, как же его звали? Гриффин? Нет – Гриссом. Гас Гриссом. Вчера, 25 января 1967 года, они сгорели в своей космической капсуле – не при возвращении, которое всегда было опасным делом, а в ходе обычной наземной тренировки при подготовке к полету.

«Пожар!»

«У нас пламя в кабине!»

«Откройте!»

И крики.

О да, это было болезненно, но продолжалось всего несколько минут, если не секунд. К тому времени, когда наземная команда открыла люк жилого модуля, все трое были мертвы, нейлоновые скафандры расплавились, плоть сгорела до костей. Он еще не видел фотографий – а широкая публика никогда их не увидит, – но фон Браун, директор Центра космических полетов имени Маршалла, ставший настоящим американцем, несмотря на неистребимый акцент, исправно поставлял ему информацию из НАСА. По его словам, тела были похожи…

…на трупы из Хиросимы и Нагасаки.

Искра в кабине, многие ярды легковоспламеняющейся «липучки»-велкро на каждой открытой поверхности и возмутительно плохо продуманная тренировка по пребыванию в чисто кислородной атмосфере при высоком давлении…

Одному богу известно, насколько эта катастрофа затормозит программу «Аполлон».

Оппи сидел в одной из гостиных Олден-Мэнора; Китти возилась с орхидеями в пристроенной к дому оранжерее, которую он однажды соорудил как подарок к ее дню рождения. Черт возьми, подумал он, ведь оранжереи – и люди! – уже были бы и на Марсе. Если бы только не свернули проект «Орион».

Он посмотрел на столик, стоявший рядом, на круглую стеклянную пепельницу, наполненную золой из трубки и окурками сигарет Китти. Если бы только он не закурился до смерти…

Окна были задернуты коричневыми шторами, но солнце прорывалось сквозь тысячи невидимых глазу дырочек в материи. Если бы удался хоть один из их безумных планов защитить Землю!

В книжном шкафу рядом стояли «Цветы зла», сборник пронзительных стихов Бодлера, иллюстрированных гравюрами Тони-Жоржа Ру. Он потянулся за книгой; даже такое небольшое усилие было для него сейчас почти непосильным. Она упала ему на колени и сама раскрылась на страницах 204 и 205, на стихотворении Une martyre[1550] и картинке, которая так сильно напомнила ему о… о…

Он резко захлопнул старую, пятидесятилетнюю уже книгу. Если бы только он был рядом с Джин в ту ночь, когда она сочла жизнь невыносимо тяжелой…

В том же книжном шкафу, но на нижней полке, в крайнем левом углу, где политические соображения нарушили алфавитный порядок, стояли два тома его бывшего друга Хокона Шевалье: довольно несуразный roman à clef[1551] под названием «Человек, вознамерившийся стать Богом», изданный в 1959 году, и более прозаичное произведение научно-популярной литературы – по крайней мере, так Хок его видел для себя – двухлетней давности «Оппенгеймер: история дружбы».

Если бы только он выдал Шевалье сразу же после того, как тот на кухне в Игл-хилле обратился к нему со своим предложением, – или, может быть, если бы он вообще никогда не упоминал Шевалье. Странно, подумал он, что варианты пришли ему в голову именно в таком порядке. Казалось, где-то в нем все еще оставалось немного от того до слащавости, до отвращения хорошего мальчика, каким он был во время своего безмятежного нью-йоркского детства, детства, которое не подготовило его к миру, полному жестокости и горечи. Это не позволило, как он сказал журналу «Тайм» два десятка лет назад, нормальным, здоровым способом превратиться в подонка.

Если бы…

Если бы…

К концу жизни, думал Оппи, у человека остается лишь одно: сожаление.

Конечно, он оставил свой след в истории. Он не ездил в Стокгольм, не получал Нобелевской премии, но он изменил мир больше, чем когда-либо удавалось большинству лауреатов, включая лауреатов Премии мира, он изменил его даже сильнее, чем Альфред Нобель своим изобретением динамита. И все же если бы мерилом величия была чистая разрушительная сила, то на вершине достижений осталось бы имя Теллера.

На все то короткое время, что остается у человечества.

О, может быть, решение еще найдет какая-нибудь из групп проекта «Арбор». «Орион» казался очень многообещающим, но не было никакого смысла упорствовать в развитии средства для спасения мира от природной катастрофы, до которой оставалось шесть десятков лет, если оно же предоставляло человеческой глупости возможность уничтожить его раньше. Запрет ядерных испытаний в атмосфере, запрет использования ядерного оружия в космосе были правильными решениями – они позволили хотя бы на маленький шажок отступить от пропасти.

И все же, если бы им удалось… Если бы…

Зазвонил дверной звонок. Оппи по продолжительному опыту знал, что в стеклянной оранжерее, где находится Китти, из-за странной акустики этот звук совершенно не слышен. Он запихнул Бодлера обратно на полку и, вцепившись в подлокотники тонкими, как веточки, руками, кое-как поднялся из кресла. Превозмогая боль, он зашаркал в вестибюль, с трудом повернул медную дверную ручку. Дверь, скрипнув, приоткрылась.

И там, на фоне высившихся стеной великолепных деревьев парка Института перспективных исследований, стоял долговязый Ричард Фейнман. Рядом с ним низкорослый Курт Гедель, прячущий широко расставленные глаза за стеклами очков в роговой оправе и укутанный от мороза, который, по его мнению, непременно должен был стоять в феврале, хотя даже больной Роберт совершенно не чувствовал холода в воздухе.

– Всю жизнь я мечтал это сказать, – заявил, широко улыбаясь, Фейнман, – и решил, что вы заслуживаете того, чтобы это услышать.

– Что? – удивился Оппи.

– Эврика! – провозгласил Фейнман. – Хотя, – добавил он, фамильярно приобняв Геделя за узкие плечи, – вернее будет сказать: мы нашли.

– Что нашли?

Тут Гедель, из которого обычно чуть ли не силой приходилось вытягивать слова, все же заговорил:

– Ради всего святого, Роберт, пустите нас в дом. Мы здесь сейчас околеем!

Оппи шагнул в сторону и жестом пригласил гостей войти.

– Выпить? – автоматически, по давней привычке, предложил он.

– Обязательно, – сказал Фейнман. – Тут потребуется бутылка вашего лучшего шампанского, не иначе.