Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Соавторы: Роберт Сойер,Саймон Дж. Морден,Ричард Кадри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 283 (всего у книги 317 страниц)

Глава 42

Я хожу в институт только для того, чтобы иметь удовольствие возвращаться домой в обществе Курта Геделя.

Альберт Эйнштейн

Посещая Ипи, Дик Фейнман наблюдал это настолько часто, что не мог не признать закономерности. Кабинет Курта Геделя в Фулд-холле имел номер 210 и находился прямо над кабинетом Джонни фон Неймана. Альберту Эйнштейну было уже семьдесят пять, у него слабел слух, но Хелен Дукас, его секретарша, очевидно, распознавала характерный звук шагов Геделя, когда он спускался по восточной лестнице, и предупреждала Альберта, как только слышала их. К тому времени, когда Гедель, которому в конце этого месяца должно было исполниться сорок восемь, ступал по коридору первого этажа, Хелен уже успевала надеть на Эйнштейна куртку.

Оппенгеймер в данный момент находился в Вашингтоне, где шло какое-то дурацкое разбирательство по вопросам секретности, так что сегодня здесь некому было изображать из себя полицейского, и Дик решил, что ему выпала прекрасная возможность.

Посещая институт, Фейнман обычно работал в восточной библиотеке на втором этаже. В свои тридцать шесть он был проворнее, чем Эйнштейн, страдающий артритом, или слабый, болезненный Гедель, и начал движение, как только услышал, что Гедель выходит из своего кабинета, расположенного по другую сторону холла. Дик спустился по центральной лестнице и вышел через главные двери прежде, чем восточная дверь выпустила старших физиков.

Когда они появились – Гедель в чем-то похожем на парку для защиты от теоретически возможного холода и белой матерчатой шляпе-федоре и Эйнштейн в легкой куртке, из-под которой торчали полы шерстяного кардигана, – Дик решительно подошел к ним.

– О, профессор Эйнштейн! Доктор Гедель! Какая приятная неожиданность!

Эйнштейн сфокусировал на нем полуприкрытые веками глаза, явно пытаясь понять, с кем же он сейчас имеет дело.

– Дик Фейнман. Я работаю с Хансом Бете в Корнелле.

За это он удостоился милостивого кивка.

– Руководителем моей диссертации был Джон Уиллер.

– Ах, Уиллер! – с явным удовольствием сказал Эйнштейн. За тридцатые-сороковые годы интерес к общей теории относительности заметно снизился, но Уиллер в последнее время предпринимал немалые усилия для его возобновления.

Гедель, умоляюще смотревший сквозь круглые очки, ничего не сказал, но явно рассчитывал, что Эйнштейн избавится от незваного компаньона. Все знали, что прогулки Эйнштейна и Геделя священны и вмешательство в них равно святотатству.

Дик, конечно, сознавал, что покушается на святое. Но ведь он был известен тем, что не страшился великих людей, например Нильс Бор ценил его общество именно потому, что тот всегда был готов опровергать идеи нобелиата. Но, черт возьми, нельзя же упускать шанс поговорить с величайшим физиком всех времен и величайшим логиком со времен Аристотеля. Очень может быть, что у одного или другого найдется столь нужный ему ответ.

Время подходило к двум часам дня – никто из старших ученых не засиживался в кабинетах подолгу, – и Дик уже потирал руки в радостном предвкушении.

– Чудесный день для прогулки. Вы позволите присоединиться к вам?

– Вообще-то… – начал Гедель, по большей части предпочитавший молчать.

Дик знал, что в этом случае ему, чтобы получить то, что он хочет, придется самому преподнести первый подарок.

– Доктор Гедель, – поспешно перебил он, – я восхищен вашей концепцией вращающейся вселенной. Вы не согласитесь немного пояснить ее мне?

К его великой радости, Эйнштейн кивнул:

– Ja, Kurt! Посмотрим, сумеете ли вы донести ее смысл до него. – Мудрец вновь повернулся к Фейнману. – Лично я ее не понимаю.

Фейнман шел, пятясь задом, лицом к именитым ученым. Он отлично знал, куда они направляются – миля до дома Эйнштейна по адресу Мерсер-стрит, 112, а оттуда Гедель пойдет в одиночестве еще 1,6 мили до своего жилища на Линден-лейн, 145.

Но Гедель все еще не поддался.

– Вы не шпион? – осведомился он со своим сильнейшим немецким акцентом.

Фейнман не без труда сдержал смех. Все знали, что Гедель не только ипохондрик, но и ничуть не в меньшей степени параноик.

– Нет, сэр. Я участник проекта «Арбор». Работаю с Китти Оппенгеймер и Лео Силардом.

– Гибель человечества, – сказал Гедель без явного сожаления в голосе. – Она неизбежна.

– Может быть, и нет, если мы сможем найти выход, – возразил Дик.

– И все-таки вы можете быть шпионом. Клаус Фукс ведь был.

Дик, естественно, не стал говорить о том, что в Лос-Аламосе они с Фуксом были приятелями.

– Я играю на барабанах. Разве человек, старающийся избежать подозрений, станет заниматься этим?

– О, смотрите! – радостно каркнул Эйнштейн. – Логика, Курт!

– Ладно, ладно, – сказал Гедель и вскинул ладони в примирительном жесте. – Вы спрашивали о вращающихся вселенных? Что ж…

Дик развернулся и пристроился рядом с Геделем – на попытку втиснуться между Геделем и Эйнштейном у него не хватило нахальства. Большинство квантовых физиков считало этих двоих далеко отставшими – Эйнштейн недавно якобы сказал «мы музейные экспонаты», и в последнее время они редко разговаривали с другими учеными.

– Альберт считает, что Вселенная бессмертна и неизменна, и, чтобы убедиться в этом, добавил в теорию относительности свою «космологическую постоянную», – сказал Гедель. – Он говорит, что это нужно, чтобы сделать Вселенную красивой, потому что придает большое значение эстетике! Ну а я? Я простой человек – мне нравится розовый фламинго на моей лужайке, которого Альберт отвергает как китч, – и я ничего не буду заставлять быть чем-то определенным только для того, чтобы оно сделалось более привлекательным для мысленного взора. Можно обойтись без космологической постоянной, если мы готовы допустить либо расширяющуюся Вселенную…

– Сущая чепуха! – вставил Эйнштейн.

– …Или, – продолжал Гедель, – если допустить, что она вращается. – Они свернули на Олден-лейн. Эйнштейн, нахмурившись, разжег трубку. – И фактор ее вращения позволяет получить точное решение уравнений поля.

– И в такой вселенной, – подхватил Фейнман, чтобы продемонстрировать, что он слушает и понимает, – центробежная сила, возникающая при ее вращении, не позволит тому, что в ней есть, слипнуться под действием гравитации.

– Считать, что вселенная так тщательно устроена! – фыркнул Эйнштейн. – Чепуха.

– Возможно, – уступчиво ответил Гедель. – Но возможно также, что когда-нибудь мы выясним, что любая вселенная, способная поддерживать существование связанной материи, сложных химических соединений и, следовательно, жизни, должна быть тщательно устроенной. Вечность – это концерт, но, Альберт, прежде чем приступить к его исполнению, необходимо настроить скрипку.

– Вот только вы не верите в вечность, – заявил Эйнштейн.

И это, понял Фейнман, и было ключом ко всему. Вращающаяся вселенная Геделя допускала то, что он называл замкнутыми времениподобными кривыми, в которых пути в пространстве-времени замыкаются сами на себя, позволяя, как он написал в статье на эту тему, «путешествовать в любую область прошлого, настоящего и будущего и обратно». Действительно, в его теории такие кривые проходят через каждую четырехмерную точку: независимо от того, где и когда вы находитесь, вы находитесь на замкнутой времениподобной кривой и теоретически можете следовать по петле назад или вперед. Это означало, что в будущем нет ничего особенного по сравнению с прошлым – или настоящим.

Эйнштейн с готовностью признавал, что не существует единого «настоящего» – никакого «сейчас», разделяемого всеми; это представление являлось одним из краеугольных открытий теории относительности. Но тем не менее он также считал, что для любого индивида прошлое одновременно и свершилось (неизменно зафиксировано), и ушло (больше не существует ни в каком материальном смысле). И, напротив, он утверждал, что будущее еще не существует и поэтому является неопределенным и податливым. Напротив, замкнутые времениподобные кривые, которые постулировал Гедель, не придавали особого характера какому-либо классу моментов – ни один из них не исчезал безвозвратно, ничто не было навсегда высечено на камне, все доступно для восприятия.

– Посягательство на саму природу времени! – провозгласил Эйнштейн, когда они подошли к пересечению Олден-лейн и Мерсер-стрит. Соответственно, они пересекались не ортогонально, а скорее под тупым углом справа и под острым слева. Ведь действительно, в искривленном пространстве-времени не существовало истинных прямых углов.

Они продолжали спор, пока шли по Мерсер-стрит. Тень еще не сделалась сплошной: многие деревья лишь обрастали весенними лиственными париками.

– Кроме того, – продолжал Эйнштейн, – совершенно очевидно, что мы живем не во вращающейся вселенной. Такая вселенная выглядела бы не так, скажем, как образец керна твердой породы, который геолог добыл вращающимся сверлом, в котором все, казалось бы, вращается с одинаковой скоростью. Нет, общая теория относительности требует, чтобы в такой вселенной были видны далекие галактики, медленно вращающиеся вокруг нас, – а это не так.

– О, я знаю, знаю, – сказал Гедель. – Я вовсе не утверждаю, что моя метрика описывает нашу вселенную; нет, я всего лишь говорю о той, в которой возможны ваши уравнения.

– Но, знаете ли, – вмешался Дик, – мы должны были бы жить во вращающейся вселенной. Возможно бесконечное число вращающихся вселенных; какая-то сдвигается на градус по часовой стрелке в день, какая-то на два градуса по часовой стрелке в день и так далее, ну и столь же бесконечные версии вращения против часовой стрелки. А вот без вращения существует только одна возможность: ноль градусов в любом направлении. Но я не доверяю ничему, что является исключением из общего правила.

– Как и следует, – сказал Эйнштейн. – Но данные наблюдений неоспоримы.

От перекрестка до белого дома Эйнштейна оставалось всего полтора квартала по Мерсер-стрит, и довольно скоро они дошли до него. Когда они остановились перед маленькими воротами из кованого железа, Дик на мгновение понадеялся, что Эйнштейн пригласит их войти. Но, к его разочарованию, тот сказал:

– Очень приятно было побеседовать, молодой человек. И, Курт, хотя я не верю в замкнутые времениподобные кривые, но все же с нетерпением жду обратного пути завтра утром.

Гедель прикоснулся к шляпе, прощаясь с другом, и Эйнштейн медленно миновал ворота и поднялся по четырем ступенькам к своей двери. Фейнман и Гедель стояли на тротуаре, и по беспокойству Геделя было ясно, что он очень хочет, чтобы Дик сейчас пошел в другом направлении, – снова эта проклятая паранойя. И, поскольку выбор был очень невелик – попытаться или сдаться сразу, – Дик сделал решительный шаг.

– Но что, если наша вселенная вращается таким образом, что может показаться неподвижной?

– Вы имеете в виду: вращается крайне медленно?

– Нет. Но вы же помните гипотезу Джона Уиллера: что, может быть, во всей Вселенной существует только один электрон, который просто движется во времени взад и вперед с такой скоростью, что кажется, будто их неизмеримое множество.

– Ах да. Furchtbar herzig. Изящная выдумка.

– Но Джон не принял во внимание того, что электрон при обратном движении во времени превращается в позитрон. Мои графики…

– Ах! – перебил его Гедель. – Так вот вы кто! Молодой человек, рисующий странные кривые.

Фейнман улыбнулся:

– Виновен по предъявленным обвинениям. В любом случае, конечно, если объект, содержащий электрон, движущийся в будущее, вращается по часовой стрелке, его можно рассматривать так же обоснованно, как и тот же объект, содержащий позитрон, вращающийся против часовой стрелки.

Глаза Геделя оставались закрытыми дольше, чем при обычном моргании, он, судя по всему, пытался зрительно представить себе сказанное.

– Да, верно. Конечно, это не электронный спин Уленбека, но…

– Нет. У электрона и позитрона однонаправленные спины. Я говорю о макроскопической физической ротации любого объекта, в который входят электрон или позитрон. Если что-то движется по правонаправленной спирали, направляясь в будущее, то при движении в прошлое оно будет вращаться по спирали в левую сторону.

Гедель кивнул.

– А теперь, – продолжил Дик, – предположим, что наша вселенная почти мгновенно переходит из состояния материи в состояние антиматерии, причем электроны превращаются в позитроны и обратно, как если бы они… – Он неопределенно махнул рукой.

– Вроде… осцилляции? – подсказал Гедель. – Никто еще не предлагал такого взгляда на фундаментальные частицы.

– Я знаю, но подумайте вот о чем: если вселенная быстро колеблется между состояниями материи и антиматерии – то есть попеременно состоит из частиц материи, движущихся вперед во времени внутри вселенной, вращающейся по часовой стрелке, и из частиц антиматерии, движущихся назад во времени как часть вселенной, вращающейся против часовой стрелки, – то суммарный эффект был бы равен нулю при общем видимом вращении.

– И тогда даже наша собственная, реальная вселенная могла бы быть пронизана замкнутыми времениподобными кривыми! – заявил Гедель. – Какая интересная мысль! Конечно, возникли бы некоторые флуктуации…

– Вроде броуновского движения или саккадических движений глаза, только на порядки быстрее.

– Верно, – сказал Гедель. – Это выходит далеко за пределы возможностей любого из наших современных измерительных приборов, но теоретически экспериментально проверяемо и фальсифицируемо. – Он оглядел Фейнмана с головы до ног, несомненно, прикидывая, какую опасность тот может представлять, и, к радости Дика, предложил: – Не проводите ли вы меня до дома? Хотелось бы обсудить это поглубже!

Глава 43

Какая жалость, что они набросились на него, а не на какого-нибудь милягу вроде Бете. Теперь мы все должны встать на сторону Оппенгеймера.

Энрико Ферми

Роджер Робб снова поднялся со стула и посмотрел на Оппи. На сей раз за спиной юриста не было солнца, и Оппи в кои-то веки смог отчетливо разглядеть его хищное лицо с резкими чертами.

– Доктор, можем ли мы еще раз сослаться на ваше письменное заявление в этот совет, пожалуйста, сэр? На четвертой странице: «Весной 1936 года друг познакомил меня с Джин Тэтлок, дочерью известного профессора английского языка в университете, и осенью я начал за ней ухаживать. Мы, по крайней мере дважды, были достаточно близки к браку, чтобы считать себя помолвленными». – Оппи кивнул, и Робб продолжил: – Однако, доктор, насколько я понимаю, между 1939 и 1944 годами вы общались с мисс Тэтлок от случая к случаю. Это правда?

В предвечернем свете Оппи видел также и Китти. Недавно она упала и сломала ногу, которая теперь была в гипсе; костыли, прислоненные к стене, стояли позади нее березовыми стражами. Ее лицо выглядело непроницаемым, но она так вцепилась в деревянные подлокотники своего кресла, что пальцы побелели, и покрытые красным лаком ногти казались еще ярче.

– Сомневаюсь, что наши отношения можно назвать «случайными», – медленно ответил Оппи. – Мы были очень сильно привязаны друг к другу, и, – он снова посмотрел на Китти, – наши встречи по-прежнему вызывали сильные проявления чувств.

Робб кивнул:

– Сколько раз вы виделись с нею за период с 1939 до 1944 года?

– За пять лет? Можно предположить, что раз десять.

– При каких обстоятельствах это происходило?

– Конечно, часть наших встреч происходила в публичной обстановке. Припоминаю, что навестил ее под новый, 1941 год.

– Где?

– То ли у нее дома, то ли в больнице, где она работала, уже не помню. Тогда мы с нею пошли выпить в «Топ оф зе марк». И еще она не единожды бывала в гостях у нас дома в Беркли.

Робб повернулся всем телом, чтобы прямо смотреть на Китти.

– В гостях у вас и миссис Оппенгеймер?

– Да, – подтвердил Оппи. – Ее отец жил в Беркли за углом от нас. Я однажды был у нее в гостях там. И… я был у нее в гостях, как я, кажется, уже говорил, в июне или июле 1943 года.

– Насколько я помню, вы по этому поводу сказали, что «виделись с нею».

Оппи заставил себя не возвращаться взглядом к Китти:

– Да.

– Зачем вам понадобилось видеться с нею?

– Она выказывала большое желание увидеться со мною еще до нашего отъезда в Лос-Аламос. Тогда я не смог выкроить время. Кроме того, я не имел права сказать ей, куда мы уезжаем. – Робб посмотрел на него, явно показывая взглядом, что ожидает продолжения, и Оппи продолжил: – Я чувствовал, что ей очень нужно увидеть меня. Она проходила лечение у психиатра. Она… она была крайне несчастна.

– Вы узнали, почему ей понадобилось увидеться с вами?

Смотреть точно перед собой!

– Потому что она все еще любила меня.

– Где вы встретились с нею?

– У нее дома на Телеграф-хилл.

– Когда вы видели ее после этого?

– Она отвезла меня в аэропорт, и с тех пор я больше не видел ее.

– Это было в 1943 году?

– Да.

– Она в это время состояла в Коммунистической партии?

– Мы не касались этого вопроса. Я думаю, что нет.

– В письменных показаниях вы отметили, что знали, что она коммунистка.

– Да. Я знал это осенью 1936 года.

– У вас были основания считать, что в сорок третьем году она не была коммунисткой?

Оппи, сидевший скрестив ноги, поставил их ровно:

– Нет.

– Вы провели с нею ночь, верно?

Ему потребовалось много сил для того, чтобы этот единственный слог прозвучал естественно, ровно, даже равнодушно:

– Да.

Он услышал, как у Китти перехватило дыхание.

– Это случилось, когда вы работали над секретным военным проектом? – спросил Робб таким тоном, будто не верил собственным словам.

И снова: тем же твердым, безразличным тоном.

– Да.

– Вы не подумали о том, что это не соответствовало требованиям безопасности?

И теперь, несколько собравшись с духом:

– Это было само собой разумеющимся. Ни слова… – Но он ясно видел притворное изумление Робба и, что еще хуже, настоящий шок на лицах трех членов комиссии, которым предстояло решить его судьбу. Он опустил взгляд в пол и сказал упавшим голосом: – Это был недопустимый проступок.

В половине пятого Робб наконец-то закончил, и председательствующий Грей объявил перерыв до завтра. Оппи сорвался с места и поспешил подать Китти костыли, но его опередил Ллойд Гаррисон. Китти решительно двинулась к выходу; костыли перемещались равномерно, как маятники напольных часов.

– Китти, – тихо сказал он, подойдя поближе, – я сожалею.

– Да, – ответила она, устремив неподвижный взгляд вперед, – это несомненно.

Спуститься по лестнице было для Китти очень трудной задачей, и она демонстративно отдала костыли Гаррисону, а не мужу, и медленно прыгала со ступеньки на ступеньку, цепляясь одной рукой за поручень перил.

Когда они вышли из здания и оказались на Национальной аллее, Оппи подвел итоги; тем же самым, как он заметил, занималась и Китти. Ярость, которой она полыхала несколько мгновений назад, утихла, и он увидел в ее глазах то же выражение, которое было у нее, когда они запирали дом на Уан-Игл-хилл, переезжая в Олден-Мэнор, – тоску и неуверенность в том, что они когда-нибудь вернутся сюда.

Утром, когда они приехали на заседание, им казалось, что до Белого дома, расположенного к северу от времянки, где проходило разбирательство, совсем недалеко. А сейчас? Теперь он казался недосягаемо далеким. А находящийся восточнее купол Капитолия с таким же успехом мог располагаться на другом континенте, в другом мире. Отсюда его не было видно, но до сегодняшнего дня он находился всего в нескольких минутах на автомобиле, за Потомаком. И Пентагон, как он знал, тоже почти наверняка оказался вне его досягаемости. Эдвин Хаббл был прав: Вселенная расширяется – и все коридоры власти, все места, где Оппи совсем недавно мог находиться с полным правом, теперь отдалялись от него.

* * *

Среда, 21 апреля 1954 года, была кануном пятидесятого дня рождения Оппи. Вместо руководителя адвокатской группы Ллойда Гаррисона, который не смог сделать ничего полезного, на этом заседании Оппенгеймера представлял его давний личный адвокат Герб Маркс – тот самый, в доме которого он отравился снотворным. Это придало Оппи некоторую уверенность. Он также был доволен тем, что на вопросы Герба сейчас отвечал великий и ужасный Исидор Айзек Раби.

– Доктор Раби, – сказал Герб, – вам случалось говорить с председателем Комиссии по атомной энергии Льюисом Строссом по поводу доктора Оппенгеймера? – Маркс произнес имя председателя в той самой невообразимой провинциальной манере, в какой тот именовал себя сам.

– Совершенно верно, – заявил Раби. Когда Оппи не давал показаний, ему полагалось сидеть на продавленном диванчике позади свидетельской трибуны. Оттуда он не видел лиц свидетелей, но подозревал, что глаза Раби – почти такие же печальные и мудрые, как у Эйнштейна, – устремлены не на Герба Маркса, который, в конце концов, был всего лишь орудием, а на Гордона Грея, председателя совета по обеспечению благонадежности. – Я никогда не скрывал от мистера Стросса своего мнения о том, что, по моему мнению, приостановление допуска доктора Оппенгеймера – очень неразумный поступок и этого не следовало делать.

Раби всегда говорил эмоционально, что нравилось Оппи даже в обычных обстоятельствах. Но сегодня нобелевский лауреат был в ударе.

– Иными словами, мое мнение таково: он был консультантом, и если вы не хотите, чтобы этот парень консультировал вас, то не консультируйтесь у него. Точка! – Раби покачал головой и добавил с нескрываемым отвращением: – Но зачем нужно отменять его допуск и устраивать вот это?.. – Он развел руками, указывая на зал и находившихся в нем, и добавил с интонацией человека, донельзя уставшего от мировой несправедливости: – Человек с такими достижениями, как доктор Оппенгеймер, вряд ли заслужил это.

Судя по виду Герба Маркса, он был намерен прервать выступающего. «О боже, нет! – подумал Оппи. – Пусть Раби продолжает!»

И нобелевский лауреат, подавшись вперед в кресле свидетеля, продолжал:

– В конце концов, есть же реальный, сугубо положительный послужной список. Мы имеем атомную бомбу, причем не одну, а целую серию изделий, а также целую серию супербомб. – Он раздраженно всплеснул руками. – Чего вам еще надо, русалок? Это просто потрясающее достижение! И если итогом этого пути оказывается вот такое слушание, которое нельзя назвать иначе, как унизительным, – он снова укоризненно покачал могучей головой, – то, думаю, спектакль… спектакль получился никудышным.

Оппи стиснул в зубах мундштук трубки и скрестил руки на груди. Он даже позволил себе мгновение приятного предвкушения, когда Роджер Робб поднялся для перекрестного допроса. Но его улыбка вскоре увяла.

– Доктор Раби, – сказал Робб со своей улыбочкой, больше похожей на гримасу боли от удара в живот, – возвращаясь к инциденту с Шевалье: если бы вы оказались в таком положении, вы, конечно, рассказали бы об этом всю правду, не так ли?

– Я правдивый от природы человек, – гениально ответил Раби.

– Вы не стали бы лгать об этом?

– Послушайте, – сказал Раби, – согласен, что это было серьезным проступком, но я не стал бы придавать этому случаю принципиальное значение.

Тон Робба сочился презрением и фальшивой решимостью резать правду, несмотря ни на что.

– Конечно, доктор, вы не знаете, как могли звучать показания доктора Оппенгеймера перед комиссией по поводу этого инцидента, не так ли?

Раби явно хотел сказать, что это все несущественно, однако ограничился коротким:

– Нет.

– Итак, – резко бросил Робб, – комиссия имеет больше оснований судить об этом деле, чем вы.

– Может быть, – согласился Раби. Но, к радости Оппи, его старый друг не собирался сдаваться. – В свою очередь, я имею преимущество в виде очень долгого знакомства с этим человеком – с 1929 года, то есть двадцать пять лет. Я питаю больше доверия к одному чувству, просторечное наименование которого я здесь приводить не буду; из литературных выражений ему лучше всего соответствует слово «интуиция».

– Допустим, – пренебрежительно сказал Робб. – Но если бы вы как ученый оценивали, скажем, взрыв, то, вероятно, имели бы преимущество, будучи его свидетелем, перед тем, кто этого взрыва не видел, верно?

Раби раздраженно всплеснул руками:

– Я не намерен играть с вами в словесные игры и просто не понимаю, куда вы клоните.

– У меня и в мыслях не было играть с вами, – елейным тоном ответил прокурор.

– Если вы хотите сказать, что очевидец способен рассказать о чем-либо лучше, чем историк, то даже не знаю, что вам возразить, – ответил профессор Колумбийского университета. – Историки ни за что не согласились бы с вами. – Он махнул рукой. – Это вопрос семантики.

– Позвольте снова вернуться к конкретике, – сказал Робб. – Согласны ли вы, доктор, что при оценке инцидента с Шевалье следует учитывать и слова доктора Оппенгеймера о том, что произошло, а также и показания таких людей, как вы?

– Погодите, погодите. Я не давал показаний по поводу этого случая. О нем я только слышал.

– Отлично. Но тот, кто слышал, как доктор Оппенгеймер описывал этот инцидент, имеет преимущество перед тем, кто не слышал этих показаний, верно?

И снова Раби обрадовал Оппенгеймера, не поддавшись на эту уловку:

– Я оставляю за собой право на собственное мнение. За мной очень продолжительное общение с Оппенгеймером и непосредственное наблюдение за его всевозможными мельчайшими реакциями. Я видел, как работает его мозг. Я видел, как развивались его чувства. И я по-прежнему буду придерживаться своего права на собственное мнение.

Робб, судя по всему, понял, что проигрывает эту схватку.

– Благодарю вас, доктор, – с этими словами он вернулся на свое место.

Гордон Грей посмотрел на другой стол:

– У вас имеются еще вопросы?

Ллойд Гаррисон кивнул Гербу Марксу, и тот встал:

– Я хотел бы задать еще один вопрос, если на это будет согласие комиссии.

Грей кивнул.

– Доктор Раби, в ходе допроса доктора Оппенгеймера об этих обстоятельствах адвокат правления задал ему вопрос, не была ли история, которую он рассказал сотрудникам службы безопасности, выдумкой и сплетением лжи, и на это Оппенгеймер ответил: «Верно». Он согласился с характеристикой, которую дал этому эпизоду адвокат.

Раби полуобернулся, как будто хотел взглянуть на Оппи, но их разместили так, что они не могли встретиться взглядами. Маркс продолжал:

– Хочу спросить вас, доктор Раби, не вызывает ли эта информация у вас желания высказать какие-либо дополнительные комментарии?

Раби полностью повернулся вперед, и Оппи заподозрил, что его взгляд снова был прикован к комиссии, а не к задавшему вопрос адвокату.

– Видите ли, – сказал он, – я могу это объяснить весьма сильным чувством личной лояльности, обусловленным дружбой. Я понимаю это так, что, упомянув Элтентона, он счел, что полностью выполнил свои обязательства. Да, все остальное было очень глупым поступком, но я не стал бы вкладывать в это зловещий подтекст.

– Доктор Раби, вы уверены, что доктор Оппенгеймер не повторит впредь подобной ошибки?

В статье для журнала «Тайм», поместившего на обложке его портрет, Роберт написал, что в детстве был «до противной елейности хорошим мальчиком». В 1940-х годах И. А. Раби – по крайней мере, такой слух дошел до Оппи – назвал взрослого Роберта «богатым избалованным еврейским отродьем из Нью-Йорка». Но если принц Арджуна смог смириться с уготованными ему обязанностями, то, очевидно, то же самое по силам и некоему Робу Оппенгеймеру.

– Безусловно уверен, – ответил Раби. – Этот человек способен необыкновенно быстро учиться. – Он поднял руки ладонями вверх, словно изображая весы правосудия. – Я думаю, что сегодня перед нами гораздо более зрелая личность по сравнению с той, которую он представлял собою тогда.

Оппи улыбнулся и откинулся на спинку дивана. Часы показывали 3:25 пополудни, и Грей объявил перерыв до завтра. Раби покинул свое место, повернулся и подошел к Оппи, который тоже поднимался на ноги. Роберт наконец-то смог увидеть лицо своего старого друга, которое, хотя и не сияло, но выражало удовлетворение от хорошо выполненной работы.

– Спасибо, – сказал Роберт, пожимая руку Раби. – Спасибо.

– Что за цурес![1545] – воскликнул Раби. – Остается надеяться, что они поймут намек. Кто у них следующий свидетель?

Тут к ним дохромала Китти с все еще загипсованной ногой. Раби поцеловал ее в щеку; она тоже поблагодарила его за показания.

– Помилуй бог, – удивился Раби, глядя на нее, – что с вами случилось?

– Проклятые ступеньки в Олден-Мэноре, – ответила, поморщившись, Китти. – Нога подвернулась.

Раби воспринял ее слова с не очень хорошо скрытым скептицизмом, как будто подумал: «Не ступеньки, а стаканчики!» – и вновь повернулся к Роберту:

– Извините, что вы сказали?

– Вы спросили, кто из свидетелей будет давать показания завтра.

– Ах да, – кивнул Раби. – И кто же?

Оппи жестом предложил идти к двери:

– Эдвард Теллер.

Раби на мгновение застыл:

– Вот же черт…