Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Услышать такую похвалу от Эйнштейна! Оппи с трудом сдержался, чтобы не расплыться в широкой улыбке.

– Не преувеличивайте. Все заслуги принадлежат работавшим там людям. С таким коллективом просто нельзя было не добиться успеха.

– Роберт, – сказал Раби, – вы никогда не отличались чрезмерной скромностью. Доктор Эйнштейн прав. Именно вы и никто другой нужны на этом месте. Вы, наверное, помните, что сказал о вашей прошлой работе Трумэн: «Величайшее в истории достижение организованного труда». И организатором были вы.

– Ну же, Роберт, – сказал Эйнштейн. – Вот-вот начнется новый год. Пора принимать решение: так решитесь же на это.

Они еще долго сидели втроем. Оппи встал и посмотрел в окно. Ночь на Манхэттене ничуть не походила на ночи на Горе военного времени. Ярко сияли уличные фонари и лампы в окнах; если бы сквозь тучи проглянули звезды, их просто никто не увидел бы за этим ярким светом.

Он думал о Теллере, о его странном интересе к немыслимо мощным взрывам, о том дне, когда он вошел в кабинет Теллера, о дне, когда началось все это солнечное безумие. На доске была расписана таблица идей Теллера по созданию нового оружия, в последней строке которой, в графе «способ доставки» было указано: «Во дворе». Человек, одержимый идеей разрушения в планетарном масштабе, вряд ли смог бы руководить комплексом мер по предотвращению подобных событий.

И еще Оппи думал о Троице, столь связанной с сегодняшним праздником, мимолетно – о христианской версии Бога Отца, Сына и Святого Духа и, конечно же, об индуистской Троице – Тримурти: Брахме-творце, Вишну-хранителе и Шиве-разрушителе. И еще о троих, находившихся в этой комнате; пусть их нельзя было назвать святой троицей физиков, но уподобить троим рождественским волхвам – уж точно. И больше всего он думал об испытании «Тринити» – троица, о том, как Солнце впервые упало на поверхность Земли. Он вспомнил пришедшие тогда ему на память слова, которые четырехрукий Вишну использовал, чтобы убедить сомневающегося царевича Арджуну исполнить свой долг, свою обязанность, взять на себя роль, для которой он был рожден.

Отныне…

Отныне я…

Отныне я есмь…

Оппи легонько встряхнул головой и опять посмотрел в окно; по краям, вдоль рамы, бежал орнамент морозных узоров.

Нет, не я. Не один.

И не смерть. На сей раз нет.

У него за спиной, невидимые в данный момент для зрения, но не для сознания, сидели величайший из физиков со времен Исаака Ньютона и близкий доверенный друг Оппи, к которому он не единожды обращался за советами.

Его сердце забилось сильнее. Он повернулся – к ним, к себе, к будущему. Что ж, ладно. Хорошо.

Он произнес твердо, убежденно и – да, черт возьми, да; он снова собирался быть в центре внимания – с воодушевлением:

– Отныне мы еси жизнь, спасители мира.

Глава 26

Миссис Оппенгеймер произвела на меня впечатление сильной женщины с сильными убеждениями. Настоящий коммунист должен быть очень сильной личностью.

Джон Лонсдейл , начальник службы безопасности Манхэттенского проекта

– Нет. черт возьми, нет! Хватит! Я не поеду.

Китти Оппенгеймер стояла, как в раме картины, в дверном проеме главной спальни их манхэттенских гостиничных апартаментов. Пока Оппи был в гостях у Раби (где неожиданно увиделся и с Эйнштейном), Китти с детьми предавалась нью-йоркским рождественским развлечениям. Ну а сегодня детьми занималась мать Китти, приехавшая на поезде из Пенсильвании. Она повела их смотреть динозавров в Музей естественной истории. Сейчас Китти широко расставила ноги для устойчивости, но ее все равно пошатывало. Оппи надеялся, что теперь, когда они находились на 7000 футов ниже, чем в Лос-Аламосе, спиртное будет не так сильно действовать на его жену. О, она вполне могла бы справиться с пристрастием к выпивке – она могла справиться с чем угодно! – но им обоим было легче жить, если она постоянно пребывала в легком подпитии.

В отличие от многих других Китти хорошо переносила климат Лос-Аламоса; они же как-никак не раз проводили отпуск в Перро-Кальенте, неподалеку оттуда. Но Олден-Мэнор в ИПИ был бы заметным шагом вперед по сравнению с Бастьюб-роу и даже их виллой с красной черепичной крышей здесь, на Игл-хилл в Беркли.

– Проклятье, я ведь тоже ученый, в конце концов! – яростно выкрикнула Китти.

Оппи заставил себя сдержать резкий ответ. Да, Китти действительно окончила институт и даже прикоснулась к науке в качестве лабораторного ассистента профессора биологии, но ведь она даже не была доктором философии. Естественно, за годы, проведенные на Горе, она утратила даже теоретическую возможность получить эту степень. Но ведь ее наука…

– Ботаник, – сказал Роберт.

– Да, черт возьми, я ботаник! Это такая же наука, как и физика, – и даже серьезнее, если подумать, сколько там неразгаданных тайн. Как началась жизнь – ты же помнишь, что растения появились раньше животных. Как кодируется генетическая информация и как она передается из поколения в поколение. Совершенно неизвестно, каким образом растения преобразуют солнечный свет в пищу. Ох, хотела бы я, чтобы ботанику можно было свести к десятку частиц и нескольким законам.

– Ладно, – сказал Оппи. – Я тебя понимаю. Но в ИПИ нет ни одного отдела, который занимался бы естественной историей.

– Мне плевать. Я мучилась в Лос-Аламосе, понятия не имея о том, что там происходило. И если мы переедем в этот твой хваленый институт – очередной распроклятый переезд! – я требую, чтобы ты держал меня в курсе дела. Чтобы ты рассказывал мне все и я играла во всем этом активную роль. Помилуй бог, там, на Горе, ты назначил Шарлотту Сербер руководительницей группы.

Так оно и было. Шарлотта оказалась там единственной женщиной на нерядовой должности – она заведовала местной библиотекой. У нее не было профессионального образования, и на это место вполне можно было бы назначить Китти, но он хотел, чтобы Китти играла куда более важную (для него) роль – жены директора.

– Я торчала на этой проклятой Горе три года! – продолжала Китти. Оппи мысленно возразил, что не три года, а тридцать один месяц. Потом он подумал о том, что, родив Тони, она сразу уехала на три месяца и, следовательно, ее срок пребывания там был ближе к двум годам, чем к трем. Но он промолчал. У них больше не будет детей, они договорились об этом, и в отличие от времени до свадьбы они теперь старательно предохранялись, так что можно было надеяться, что у нее уже не будет столь тяжкого приступа депрессии.

Он снова вспомнил фильм «Касабланка». В том зале обитатели Горы смотрели кино, устраивали самодеятельные спектакли и проводили научные коллоквиумы. Они сидели рядом и, доев слегка подгоревший попкорн, теперь взялись за руки. Она была частью его работы, она была тем, что поддерживало его движение. И в отличие от Рика и Ильзы она могла последовать за ним туда, куда он направлялся, – и могла быть сопричастна к тому, что он делал.

– Ладно, – сказал он. – Ладно. Я расскажу тебе все, целиком и полностью.

Ее черные глаза широко раскрылись, как будто она не рассчитывала, что ей удастся выиграть эту схватку без боя.

– Ну что ж, – сказала она и, подойдя к кушетке, уселась и скрестила руки на груди, – валяй.

Оппи кивнул:

– Подожди еще минуточку. Мне тоже надо бы выпить.

Через три мартини она знала о его делах все. Он курил и расхаживал по комнате, а она так и сидела на диване, позволяя ему время от времени наполнять бокалы.

– И вот этому ты намерен посвятить еще несколько лет жизни? – спросила она. – Фактически обслуживанию каких-то дураков?

Оппи в конце концов все же сел на кушетку, но поодаль от жены.

– Не знаю. Даже не представляю. Но ведь проблема очаровательная, правда? Если бы для нее было простое решение…

Он остановился, поняв, что рассуждает почти так же, как Эдвард Теллер на первой встрече «светил» летом 1942 года: «Бомба реакции атомного деления – это ерунда. Ее могут сделать и ваши аспиранты. А вот бомба, в которой используется ядерный синтез… Вот это задача, достойная нас!»

Но нет. Создание бомбы синтеза не было достойной задачей тогда и не являлось ею теперь. А вот это – это! – было. Раби несколько лет назад сказал, что не желает, чтобы кульминацией трехвекового развития физической науки оказалась бомба. А вот перехитрить Солнце, перехитрить природу, перехитрить самого Бога – еще как достойно! Он чуть заметно пожал плечами.

– Я возьмусь за это.

– Но зачем?

– «О Арджуна, исполняй свой долг невозмутимо. Самопожертвование, совершаемое из чувства долга теми, кто не желает никакой награды, имеет природу добродетели».

– Опять твоя поганая «Гита»? Роберт, мы говорим о твоем – о нашем – будущем.

Он поднял голову:

– Да. Именно так. А еще о будущем нашего сына и нашей дочери и их детей.

Китти, кажется, поняла его, и, когда заговорила после паузы, голос ее звучал спокойнее:

– Верно. И… И может быть, я…

Она ничего не добавила, но Оппи угадал по лицу, что она хотела сказать: может быть, я действительно в долгу перед ними. Она не могла дать Питеру и Тони любви или даже привязанности – как, честно говоря, и он сам, – но могла помочь им обрести будущее.

– Ладно, – сказала она еще немного погодя, – я в игре.

Оппи изумился тому, как хорошо ему стало после этих слов.

– Отлично. А я обещаю, что бы будешь полноправной участницей.

Китти отхлебнула из бокала и уставилась из окна отеля на пестрые контрасты Манхэттена. Но когда она вновь повернулась к Оппи, ее взгляд поразил его; она, несомненно, вспомнила тот же давний вечер и тот же фильм, о котором он сегодня подумал.

– Луи, – процитировала она фразу оттуда, – по-моему, это начало прекрасной дружбы.

Глава 27

Черт возьми, это же Мекка для интеллектуалов, и мы каждый день читали в «Нью-Йорк таймс», что Оппенгеймер – величайший из интеллектуалов во всем мире. Конечно, мы хотели, чтобы он пришел к нам – тогда.

Анонимный сотрудник ИПИ

В 1939–1940-м академическом году И. А. Раби поработал в институте перспективных исследований, так что он знал его гораздо лучше, чем Оппенгеймер. По просьбе Эйнштейна он приехал в Принстон, чтобы помочь Оппи сориентироваться, хотя и не собирался бросать свою работу в Колумбийском университете, находившемся в полутора часах езды отсюда.

Поначалу Фрэнк Эйделотт намеревался оставаться на посту директора института до 30 июня 1946 года – эта волшебная дата давала ему право на полную пенсию. Но его убедили уйти в отставку раньше, гарантировав, что размер пенсии не урежут; Эйнштейн обосновал это тем, что нельзя допустить, чтобы такая достойная замена, как Оппенгеймер, ускользнула от них из-за проволочек. Тем не менее директорский кабинет должен был оставаться за Эйделоттом до 31 января. Оппенгеймер же до тех пор занимал кабинет под номером 118 и не имел секретаря, поэтому его дверь широко распахнулась без предупреждения, если не считать небрежного стука.

– Генерал! – воскликнул Оппи, и на его лице расцвела приветливая улыбка. – Что вы здесь делаете?

Они с Раби стояли возле единственного окна маленькой комнаты и, глядя на заснеженную землю, беседовали, покуривая трубки.

– О, от Вашингтона сюда не так уж далеко, – ответил Гровз и, подавшись корпусом вперед, как будто протискивался сквозь толпу, шагнул в комнату. Его, как обычно, сопровождал Кен Николс. Оба были в гражданском. – Я узнал, что вы здесь. – Генерал перевел взгляд на второго из присутствовавших в кабинете. – Доктор Рабби… – Он произнес фамилию с удвоенным «б», как будто это было обращение к иудейскому священнику. Они встречались лишь несколько раз, когда их довольно редкие (особенно у ученого) поездки в Лос-Аламос совпадали по времени. Самая продолжительная встреча состоялась пять с половиной месяцев назад, во время испытания «Тринити». – Вы, кажется, знакомы с моим помощником полковником Николсом?

Раби кивнул:

– Доброе утро, полковник. Доброе утро, генерал.

Оппенгеймер отметил его настороженный тон. Раби определенно считал, что у генерала имеются какие-то серьезные мотивы, иначе зачем ему понадобилось ехать к Оппи. Эти двое недолюбливали друг друга; ведь именно Раби и Боб Бачер убедили Оппенгеймера, что намерение Гровза превратить Лос-Аламос в военную лабораторию и присвоить ученым воинские звания и должности никуда не годится, потому что отпугнет очень многих толковых людей.

– Доктор Раби, – сказал генерал, – я рассчитываю на ваше благоразумие. Вы по-прежнему связаны той же подпиской о неразглашении, которую давали, приступая к работам по радиолокации, относящейся также к посещению пункта Y. – Гровз, продрогший от пребывания на открытом воздухе, потер руки. – Давайте присядем. – В комнате имелось три стула: два простых деревянных и кожаное вращающееся кресло. На него-то Гровз и уселся, развернув его так, чтобы сидеть лицом к присутствовавшим. Тем ничего не оставалось, как сесть на стулья. Николс остался стоять рядом с Гровзом, сохраняя совершенно бесстрастное выражение лица.

– Не сомневаюсь, что вы помните, – сказал Гровз, обращаясь к Роберту, – как Ричард Фейнман в Лос-Аламосе развлекался, вскрывая сейфы или выбираясь незаметно за охранный периметр, а потом пугал охрану у ворот, когда возвращался в поселок, хотя вроде бы даже не выходил оттуда. Выглядело все это так, будто мы совершенно некомпетентны в вопросах безопасности, не так ли? Вот только это не так: мы знали и знаем это дело. Если позволите, джентльмены, оно поставлено у нас на научный уровень. Не буду утверждать, будто знаю все, что происходит, но теперь у нас с полковником Николсом появилось довольно четкое представление об этом.

– Вы прослушиваете мою квартиру? – спросил Раби, покраснев от негодования. – Я знаю, что в эти гнусные штуки играет ФБР, но, если это сделали вы, генерал, видит бог, я пойду прямо к президенту и…

– Не волнуйтесь, доктор. Нет, мы этого не делаем. У нас нет для этого оснований. Да, вы в молодости некоторое время увлекались социалистическими идеями, но у вас, в отличие от присутствующего здесь вашего друга, хватило благоразумия отрешиться от коммунистических бредней уже пару десятков лет назад. – Он перевел взгляд на Оппенгеймера. – Вы же, напротив, привлекали к себе много внимания. Вам известно, что Дж. Эдгар Гувер пятнадцатого ноября отправил президенту и государственному секретарю сводку из вашего досье? Слава богу, я был начеку, и прослушивание ваших апартаментов в отеле ведет мое управление, а не гуверовское. Так что содержание сделанных там записей известно только мне, полковнику Николсу и паре парней из штата МИО, которые занимались переводом текста на бумагу. Ну а Гувер ничего не знает о… – Гровз сделал паузу; он, конечно же, понимал, что Оппенгеймер и Раби напряженно гадают, много ли он смог разузнать, – о предстоящем выбросе солнечной фотосферы и последующей гибели нашей планеты.

Оппи выдохнул огромный клуб дыма. Христос… он же там, в гостиничном номере, рассказал Китти все. И, конечно, Гровз понял все, даже технические подробности. Ведь его хвастливое заявление в перепалке с Силардом три года назад, что его подготовка не уступит и двум докторантурам, имела под собой определенные основания.

– Генерал, – сказал Раби, – я называл причины в 1943 году и до сих пор остаюсь при том же убеждении – это не может быть военным исследованием.

– Успокойтесь. Я вовсе не намерен напяливать на вас мундиры, тем более что война закончилась. Но вам непременно понадоблюсь я и все те ресурсы, к которым я имею доступ. К примеру… Доктор Раби, вам это было знать совершенно незачем, но все же: вы слышали что-нибудь о миссии «Алсос»?

– Нет, – раздраженно бросил Раби.

Гровз откинулся на спинку кресла. Оппи, почувствовавший, что больше не может сидеть на месте, поднялся и снова встал у окна. От стекла, обрамленного морозным орнаментом, веяло холодком.

– Было три группы, – сказал Гровз, – и они следовали сразу же за наступавшими войсками союзников. Первая работала в Италии, вторая – во Франции, а третья – собственно в Германии. Главной задачей всей миссии было установить, насколько далеко нацистская Германия продвинулась в создании собственной атомной бомбы.

– Ах… – сказал Раби.

– Вам известно, что означает слово «Алсос»?

Гровз смотрел на Раби, но на вопрос ответил Оппи:

– Роща по-древнегречески.

Генерал повернулся к нему:

– Совершенно верно. Название придумал не я, а ребята из G-2[1528]; мне оно не нравилось, хоть я и связан непосредственно со всей этой затеей[1529]. Я руководил всей операцией, а непосредственно командовал ею ваш приятель Борис Паш.

Паш. Прошло уже более двух лет с тех пор, как подполковник пытался выведать у него, кто же выступал в роли посредника для Джорджа Элтентона. Роберту было известно, что третья группа миссии «Алсос» прибыла в Германию в конце февраля минувшего года, но он был слишком занят завершением работ по созданию бомбы и не интересовался добычей миссии. А уж о том, что заокеанскими поисками заправляет Паш, он и понятия не имел.

Гровз сделал знак Николсу. Тот запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул сложенный лист бумаги бежевого оттенка. Оппи узнал почерк генерала с характерными длинными надстрочными и подстрочными частями букв. Николс передал лист Гровзу.

– Не знаю, принято ли у евреев составлять списки того, что они хотели бы получить в подарок к Рождеству, – сказал генерал. – Лично я думаю, что нет. Ну, вот это список того, что вы могли бы захотеть получить. Скажем так: я взял на себя смелость составить его за вас, Роберт. – Гровз протянул руку; Оппи шагнул вперед и взял листок. На нем были записаны десять фамилий, по одной на строчку:

Багге

Дибнер

Герлах

Ган

Хартек

Гейзенберг

Коршинг

фон Лауэ

фон Вайцзекер

Вирц

Немецкие физики. С двоими из них он был лично знаком еще по времени учебы в Геттингене: с Вернером Гейзенбергом, получившим в 1932 году Нобелевскую премию за создание квантовой механики, и Отто Ганом, награжденным Нобелевской премией по химии в 1944 году за открытие деления тяжелых атомных ядер.

– И что это значит? – спросил Оппи, передавая лист сидевшему на своем месте Раби, чтобы тот тоже мог взглянуть.

– Они у нас, – ответил Гровз. – Все эти люди. О, в данный момент они находятся в Англии, в местечке под названием Фарм-холл, но пребывают под моей юрисдикцией и останутся под нею еще пять дней. Третьего января их нужно будет репатриировать в ходе программы послевоенного восстановления Германии. Если только…

– Что? – спросил Раби.

– Если только вы не захотите получить кого-нибудь из них в свое распоряжение. – Он посмотрел на одного ученого, на другого. – Джентльмены, времени для обсуждений нет. Окошко закрывается. Если они вернутся в Германию, то окажутся навсегда потерянными для нас. – Он скрестил руки на могучей груди. – Вот почему вам необходимо правительство, армия, я, в конце концов. Решайте, брать или не брать прикуп. Пока они остаются арестованными, я могу приказать отправить их, куда захочу – куда вы захотите.

– Боже мой, – пробормотал Оппенгеймер и повернулся к Раби. Тот во все глаза уставился на генерала.

– Вы это серьезно?

– Он всегда серьезен, – сказал Оппи, прежде чем Гровз успел открыть рот.

– Невероятно… – сказал Раби. – Я имел в виду: конечно, нам очень пригодился бы Гейзенберг. И – святые небеса! – иметь возможность работать с Отто Ганом!..

– И Карлом фон Вайцзекером, – добавил Оппи. Гровз вопросительно взглянул на него. – Он специалист как раз по внутризвездному синтезу. До войны он сотрудничал по этой теме с Хансом Бете. Если мы рассчитываем предотвратить выброс фотосферы или хотя бы точно установить, когда он случится, он нам очень понадобится.

– Сделано, сделано, сделано, – произнес Гровз с довольной миной. Взяв лист у Раби, он повернулся с креслом к стоявшему рядом столу, достал из кармана авторучку, снял колпачок и поставил жирные галочки около трех фамилий. – Кого-нибудь еще?

– Из этого списка – пожалуй, нет, – сказал Оппи и взглянул на Раби. Тот кивнул.

– Откуда-нибудь еще. Конечно, кроме России или Китая.

– Джордж Волкофф, – ответил Оппи. Его собственный интерес к астрофизике пробудился после лекции по теме «Источник звездной энергии», которую Волкофф прочитал в Беркли в 1937 году.

– Он в Монреальской лаборатории, – подсказал Николс.

– Я знаю, – огрызнулся Гровз. – Поручи РКАФ[1530] доставить его сюда.

– И еще, – сказал Оппи, – хорошо бы снова попытаться привлечь Субрахманьяна Чандрасекара.

– Кого? – спросил Николс, быстро делавший пометки в маленьком блокноте.

– Физик, родом из Индии, – пояснил Оппи. – С 1937 года работает в Чикаго. Все зовут его коротко – Чандра. Кроме, конечно, студентов и аспирантов: право на такое обращение имеют только обладатели ученой степени. Просто запишите по буквам: ч-а-н-д-р-а.

– Он работал с вами в Металлургической лаборатории? – спросил Николс, взглянув на Раби.

Но ответил ему Гровз:

– Нет. Роберт хотел взять его в Лос-Аламос, но он отказался работать и там, и там.

– Чандра атеист, – пояснил Оппи, – но воспитан в традициях индуизма. Он счел нашу цель… неприемлемой. Но сейчас-то дело обстоит по-другому. – Он увидел, что Гровз нахмурился, услышав слово «атеист». – Он действительно один из нас: Субрахманьян в переводе с санскрита означает «светило».

– И еще он главный во всем мире специалист по звездной физике, – добавил Раби. – Предел Оппенгеймера – Волкоффа прекрасно дополняет предел Чандрасекара: первый дает максимально возможный размер нейтронной звезды; второй – максимальный для белого карлика.

– Ладно, – сказал генерал, – вы его получите.

Оппи посмотрел на Николса, на Раби, на Гровза:

– Что касается людей из Чикаго…

– Ферми, – сказал Гровз и кивнул, отчего его двойной подбородок слился в один внушительный зоб. – Никаких проблем. Если нам не удастся выкрутить руки Чикагскому университету и забрать его оттуда вместе с зарплатой… У меня есть открытый бюджет в Инженерном округе. Кто-нибудь еще оттуда?

– Еще Вигнер, – сказал Раби и кивнул Николсу, чтобы тот записал и это имя.

– И еще… – начал Роберт.

Гровз взглянул на него:

– Кто?

– Силард.

– Побойтесь бога, Роберт.

– Он уже во всем этом участвует, – сказал Оппи. – Черт возьми, ведь именно по его инициативе мы решили устроить базу именно здесь, в Принстоне. К тому же у него совершенно уникальное междисциплинарное мышление. И он, как никто другой, горит желанием спасти мир.

– И он самая жуткая и болезненная заноза в заднице, – сказал Гровз.

– И все же…

– И все же нет, Роберт. Силарда не будет. Никак, никогда, ни при каких обстоятельствах.