Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Глава 38
1948

На глаза мне попадались люди, строившие мост или чинившие мостовую, и я думал: с ума они, что ли, посходили, или просто ничего не понимают, ну ничего? Зачем теперь строить что бы то ни было? Бессмыслица[1541].

Ричард Фейнман

Выступление Дика Фейнмана на конференции в поконо обернулось катастрофой. Возвращаясь оттуда в Итаку, он за три часа не проронил ни слова. Когда машина оказывалась в зонах устойчивого приема радиоволн, в приемнике играли Чарли Паркер и Диззи Гиллеспи; Ханс Бете то дремал на пассажирском сиденье, то рассматривал весенние сельские пейзажи Пенсильвании и северной части штата Нью-Йорк. Дик высадил Ханса возле его дома, а сам, не заезжая домой, направился прямиком в свой любимый бар, расположенный в трех кварталах от кампуса Корнелльского университета. Это был субботний вечер; что-то должно было происходить.

«Я обожаю тебя, милая. Я знаю, что тебе очень нравится слышать эти слова, но пишу их не только потому, что тебе это нравится, – я пишу их потому, что у меня на душе становится теплее оттого, что я пишу это тебе».

– Ты весь вечер меня не замечаешь, – сказала блондинка в обтягивающем серебристом платье, взгромоздившись на высокий табурет рядом с ним.

Фейнман пригубил пиво.

– Нет, не весь, – ответил он, глядя куда-то вдаль. – Ты пришла в девять сорок четыре.

– Так ты меня заметил?!

Время уже перевалило за полночь.

– И с тех пор ты сидела с пятью парнями.

– Только четырьмя! – возразила она, но все же принялась подсчитывать в уме, вращая при этом голубыми глазами. – Э, нет, ты прав. Пять. Но не с тобой, – добавила она с полуулыбкой.

– Каждый из них поставил тебе выпить, – сказал он. – Я не собираюсь.

Она крутнулась на табурете и повернулась лицом к нему.

– Почему?

Он указал на вентилятор под потолком. К нему были приделаны три лампы, убранные в плафоны в форме тюльпанов; из каждого падал вниз конический луч, отчетливо видный в дымном воздухе.

– Знаешь, – сказал он так, будто продолжал давно начатый разговор, – ты могла бы возразить, что свет трудолюбивее всех и вся во вселенной. И правда, нет ничего быстрее – почти семьсот миллионов миль в час. Но на самом деле он очень ленив. Он выбирает для движения самый простой из возможных путей. Это называется принципом наименьших усилий. Я тоже сторонник этого принципа, и поэтому ты не получишь от меня бесплатно ничего, кроме урока физики.

Она разглядывала его, сморщив нос:

– Ты изучаешь физику?

Случалось, что Фейнмана принимали за студента – ему еще оставалась неделя до тридцати, а он еще и выглядел моложе своих лет, – и он частенько не исправлял этой ошибки. Закадрить старшекурсницу было гораздо легче, если она принимала его за студента и не знала, что имеет дело с преподавателем. Но после унизительного провала на конференции в Поконо он испытывал непреодолимое желание утвердить свой статус.

– Нет, я преподаю физику.

Она скривила насмешливую гримасу и принялась рассматривать его еще пристальнее, вероятно, пытаясь отыскать морщины.

– Пусть будет так.

«Я очень давно не писал тебе – почти два года, но я знаю, ты извинишь меня, потому что понимаешь, что я упрямец и реалист; я думал, что писать не было смысла».

– Теперь-то можно сознаться, – сказал Дик, впервые посмотрев прямо в лицо блондинки, – я работал над атомной бомбой.

– Ну, теперь я точно вижу, что ты прикалываешься. Бомбу делал Ханс Бете, а у тебя вовсе не немецкий акцент, а нью-йоркский, да и молод ты слишком.

Фейнман почувствовал, что его губы против воли искривились в печальной усмешке. Да, здесь, в Итаке, Бете был знаменитостью; все знали, что прежде он возглавлял технический отдел в Лос-Аламосе. Но Дик привык воспринимать Ханса и прочих, присутствовавших на конференции в Поконо, включая Бора, Дирака, Оппенгеймера, Раби, Теллера и бывшего своего научного руководителя Джона Арчибальда Уилера, как коллег, как сотоварищей по работе – как равных. Но в Поконо Эдвард Теллер набросился на него почти сразу же, как только Дик взялся за объяснение своего нового метода построения диаграмм взаимодействий частиц в рамках квантовой электродинамики.

«А как же принцип исключения?» – резко спросил Теллер.

Дик покачал головой. «Это не имеет…»

«Откуда вы знаете?» – рычал венгр.

«Я знаю. Я работал…»

«Ха! – перебил его Теллер. – Этого не может быть!»

Дик пытался продолжать, пытался объяснить простоту, ясность своего нового метода, но собравшиеся гении просто не воспринимали его слов. Он повернул голову и еще раз посмотрел на сидевшую рядом с ним девушку. Внешность ее можно было бы охарактеризовать словами «между милашкой и красавицей», возраст двадцать – двадцать один год, и в ней угадывались, пожалуй, голландские корни. Он не спрашивал ее имени и, конечно же, не собирался называть свое, так как неизбежно услышал бы, что его фамилия ей неизвестна, и поэтому решил мысленно назвать ее Хайди.

«Но теперь, моя дорогая жена, я знаю, что пришла пора сделать то, что я так долго откладывал и что так часто делал в прошлом. Я хочу сказать тебе, что люблю тебя. Я хочу любить тебя. Я всегда буду любить тебя».

– Ты знаешь, кто такой Пауль Дирак? – спросил Дик и после ожидаемого отрицательного покачивания хорошенькой головки продолжил: – Он получил Нобелевскую премию по физике. У него множество достижений, и, в частности, он предложил концепцию антиматерии.

– Неужели? – отозвалась Хайди. – Я больше за нормальную материю. – Она подмигнула. – Все же лучше, чем ничего.

А ведь она не глупа! Фейнман рассмеялся. Девушка восприняла его смех как знак одобрения, еще немного повернулась на стуле, и ее правое колено, прикрытое серебристой тканью, прикоснулась к его левому колену в джинсах.

– Антиматерия ничем не отличается от обычной, – сказал Дик, – кроме знака заряда.

На стойке лежала стопка белых бумажных салфеток; можно было подумать, что это место предназначено для занятий физикой.

Дик схватил одну и достал из нагрудного кармана видавшую виды авторучку. В левом нижнем углу салфетки он нарисовал строчную букву «е», фиолетовые чернила растеклись, заполнив петельку. Справа от верхнего края буквы он начертил минус

– Это электрон, он отрицательный, видишь? – В правом нижнем углу он изобразил еще одну букву «е», но поставил знак плюс. – А вот это его брат-близнец с точно такой же массой, но противоположным зарядом. Это антиэлектрон, или, если будет угодно, позитрон.

От каждой буквы он провел диагональные линии, которые пересеклись в центре салфетки.

– Столкнулись! – воскликнула Хайди. – Противоположности притягиваются.

Совершенно верно, подумал он, снова взглянув на нее.

«Когда ты болела, то переживала из-за того, что не могла дать мне то, чего я хотел и в чем, по твоему мнению, я нуждался. Тебе не стоило беспокоиться. Еще тогда я сказал тебе, в этом не было реальной необходимости, потому что я просто очень сильно любил тебя. И теперь это стало еще очевиднее – ты ничего не можешь мне дать, но я так люблю тебя, что не в силах полюбить кого-нибудь еще, – но я хочу, чтобы ты была со мною. Ты, мертвая, намного лучше, чем кто-либо из тех, кто жив».

– Но я упустил пару моментов, – сказал Дик, придвинул салфетку к себе и начал делать на ней еще какие-то пометки. – У графика должны быть оси. Вот на этой, идущей вверх, на оси Y обозначается время, а на этой поперек – пространство. – Она кивнула, но ее взгляд уже двинулся по бару, вероятно, в поисках более перспективного собеседника. – О, и, конечно, нужно указать направления движения. – Он приделал маленькую стрелочку, указывающую вверх, на диагональ, идущую от электрона, и еще одну, направленную вниз на линии, соединенной с позитроном. – Видишь, что я сделал?

Она скосила глаза на салфетку и покачала головой.

– Давай-ка договоримся, – предложил он. – Ты посмотришь, что тут интересного, а я все же поставлю тебе выпивку.

Он грубо нарушил правило, которое в 1946 году объяснил ему один бармен из Альбукерке. Никогда ничего не давай, ничего не покупай девушке, с которой хочешь переспать. Если все норовят ее чем-то подкупить, то, увидев парня, который ничего не предлагает, она буквально одуреет. Но в этот раз Дик решил, что ставка будет верной, и…

– Погоди, погоди, – сказала Хайди. – Ты ведь сказал, что время идет снизу вверх, так?

У него екнуло сердце.

– Так.

– И значит, электрон движется вперед во времени и направо – в пространстве.

– Совершенно верно.

– Но у тебя есть еще и антиэлектрон… как ты его назвал?

– Позитрон.

– Он едет по бумажке налево и вниз. И со всеми твоими стрелками получается, что он во времени движется обратно. Такого же быть не может.

Пусть Фейнман не удосужился узнать имя девушки, но с барменом он был уже давно знаком.

– Майк.

Напротив, за стойкой появилась долговязая фигура.

– Еще одну?

– Да, мне еще пива, а леди – что она пожелает.

– Мартини, пожалуйста, – сказала Хайди.

«Могу держать пари: ты удивляешься тому, что у меня, даже спустя два года, все еще нет девушки (кроме тебя, милая). Но ты ничего не можешь с этим поделать, дорогая, и я тоже не могу – сам этого не понимаю, потому что я встречал много девушек, и очень милых, и оставаться в одиночестве я не хочу, но после двух или трех встреч все симпатии остывают. У меня осталась только ты. Ты настоящая».

Мартини. И, значит, нельзя было не вспомнить Оппенгеймера, непревзойденного мастера по их смешиванию, а от него мысли неизбежно вернулись к унижению, пережитому в Поконо.

– Именно это я нарисовал на доске во время конференции, с которой только что вернулся, – сказал Дик. – Позитрон, возвращающийся в прошлое. И Дирак – мистер Антиматерия, собственной персоной! – вскакивает с места и говорит точно то же самое, что сейчас сказала ты: «Этого не может быть». На что я отвечаю: нет, все правильно – позитрон это не что иное, как электрон, движущийся назад во времени. И, конечно же, он ссылается на причинно-следственную связь: что нельзя допустить того, чтобы следствие произошло раньше, чем его причина, а я спрашиваю: кто так говорит? А он кричит: «Где здесь унитарность?» И я, черт возьми, не знаю, что это значит. Очевидно, британцы используют этот термин чаще, чем мы; оказывается, это означает, что все вероятности, сложенные вместе, равны единице. Но я этого не знал, поэтому просто сказал: «Я вам это объясню, чтобы вы могли увидеть, как это работает. А потом уже вы сможете сказать мне, есть тут унитарность или нет». – Дик хлебнул пива, оставшегося на донышке, и благодарно кивнул бармену, который принес новый стакан и мартини для Хайди. – В общем, полное фиаско.

– Но все равно чудесная идея, – отозвалась Хайди после первого глотка. – Что ты изменил бы, будь у тебя возможность вернуться обратно во времени?

«Моя возлюбленная жена, я обожаю тебя. Я люблю мою жену. Моя жена мертва».

Что он изменил бы? Ну… во-первых, он лучше подготовил бы вводную часть своего доклада на этой конференции о новом методе диаграммного отображения! И…

И… Он не стал бы клеиться к жене профессора Смита, тем более когда гостил у них в доме.

И в прошлом году не допустил бы, чтоб те две девчонки – официантка и студентка – забеременели.

И, конечно, отказался бы работать над атомной бомбой.

Но все равно он женился бы на Арлин, женился бы, даже зная, что она умирает от туберкулеза. Их брак был самым счастливым и, если честно, самым печальным временем его жизни, но оно стоило того.

«P. S.: Прошу простить за то, что не посылаю тебе это письмо, но я не знаю твоего нового адреса».

Допив мартини, юная леди протянула ему руку и представилась:

– Сьюзен.

Неотправленное письмо, написанное полтора года назад, он подписал «Рич», но это сокращенное имя он берег исключительно для своей возлюбленной Арлин, для своей куколки, для своей жены.

– Дик, – сказал он и пожал руку Сьюзен.

– Знаешь, Дик, уже поздно. Проводишь меня домой?

Нет, время не могло повернуться назад, и изменить того, что всегда и неизбежно случалось, было невозможно. Он встал, предложил ей руку, и они, немного пьяные, вышли на улицу, где висело над головами черное небо, и он знал, что повторяет то же самое, что делал уже много раз после ухода Арлин: пытается заполнить алчную пустоту.

* * *

Работа по проекту «Арбор» продолжалась быстрыми темпами до конца 1948 года; различные группы продолжали отведенные им направления исследований. Оппи не изменил своему любимому «прогулочному» стилю руководства, но, расхаживая по городку, редко заглядывал в «Скрепляющий цемент»; Фейнман, Гедель и Силард занимались тем, что у них получалось лучше всего: придумывали дикие идеи – «маялись дурью», как называл их занятия Лео. Одной из причин столь малого внимания было опасение подорвать авторитет Китти, возглавлявшей эту группу, а второй – то, что они размещались в отдельном здании, далеко от Фулд-холла.

Ну а Лео Силард по-прежнему любил размышлять во время прогулок, и Роберт довольно часто встречался с ним, когда направлялся из Олден-Мэнора в свой служебный кабинет.

– Guten Tag! – провозглашал Лео за пару шагов. Он предпочитал говорить по-немецки с теми, кто владел этим языком.

– Как поживаете? – отвечал Оппи на том же языке.

– Отлично, отлично. Слышали новость? Блэкетт получил Нобелевскую премию.

У Оппи на мгновение оборвалось сердце.

– Патрик Блэкетт?

– Да, – сказал Силард. – За исследования космических лучей камерой Вильсона. Я вообще-то ожидал, что наградят Юкаву за предсказание пи-мезона, но, наверное, после войны прошло еще слишком мало времени, и даже нейтральные шведы не сочли возможным награждать японца, и…

Лео говорил что-то еще, но Оппи уже не слышал его.

Патрик Блэкетт.

Его куратор в Кавендишской лаборатории в 1925 году.

Тот самый человек, которого он пытался убить отравленным яблоком.

Нобелевский лауреат этого года.

– Роберт? – повысил голос Силард и дернул Оппи за рукав пиджака. – Что случилось? У вас такой вид, будто вам явился призрак.

– Нет, – сказал Оппи, – не призрак. – Он моргнул несколько раз и добавил: – Я рад за него.

– Кого? – удивился Лео. Судя по всему, за то время, пока Оппи был погружен в свои мысли, он перескочил на какую-то другую тему, и поэтому Роберту пришлось вслух произнести то имя, которое он не упоминал два десятка лет:

– За Блэкетта.

– Ах да! – воскликнул Лео. – Может быть, и всем нам когда-нибудь так же повезет, да, Роберт?

Оппи посмотрел сверху вниз на носки своих ботинок, развернутых направо и налево, как стрелки часов на десять и два.

– Ему выпал шанс.

– Ну-ну, Оппи, – с явной растерянностью пробормотал Лео. – В конце концов, вы не так давно были на обложке «Тайм»! Славы хватит на всех.

Распрощавшись с вежливым auf Wiedersehen, Оппи направился прочь, но мыслями он пребывал за несколько тысяч миль и много лет в прошлом отсюда.

Глава 39
1949

[Оппенгеймер] определенно не любил дураков – а ведь дураков полным-полно. Он мог быть очень резким, и особенно сильно эта резкость проявлялась, когда ему приходилось иметь дело с занимающими высокое положение людьми, которых он считал дураками.

Ханс Бете

После того, как посмотрел на вспышку атомного взрыва, – думал Оппи, – ожидаешь, что фотовспышки уже не будут раздражать. Но они раздражали; каждый маленький взрыв резал глаза и оставлял в них светящиеся пятна, стойкие, как ощущение вины.

Роберт вошел во внушительный, с мраморными стенами, с шестью коринфскими колоннами вдоль длинных сторон зал заседаний, расположенный на втором этаже административного здания сената, чувствуя себя живым и важным. Он улыбался или пожимал руки целой фаланге репортеров, многие из которых ранее писали о нем подобострастные статьи.

В глубине комнаты стояли шесть длинных столов из красного дерева, образующих три стороны квадрата. За средним столом сидели пятеро членов Комиссии по атомной энергии, упорядоченные, как с удивлением заметил Оппи, слева направо по возрастающей степени облысения и справа налево по росту в сидячем положении. Крайним справа сидел Льюис Стросс, и это тоже позабавило его.

Мировая линия[1542] Оппи часто пересекалась с линией пятидесятитрехлетнего Стросса. Тот не только входил в КАЭ, но и являлся одним из попечителей Института перспективных исследований. В ноябре 1945 года Трумэн присвоил ему звание контр-адмирала запаса Военно-морского флота (поскольку война закончилась, это звание можно было рассматривать лишь как почетную награду), и вскоре после этого Стросс поддержал предложение Эйнштейна о назначении Оппенгеймера на пост директора ИПИ. Возможно, он рассчитывал, что Оппи в мирное время будет послушно выполнять указания адмирала, как во время войны он выполнял приказы генерала. Но Роберт вот уже два с половиной года решительно отвергал вмешательство Стросса – отчасти потому, что тот не был посвящен в проект «Арбор», но еще и потому, что напыщенный, много мнивший о себе бизнесмен изрядно раздражал Оппи.

Даже его имя раздражало Оппи. Предки адмирала, вероятно, имели германское происхождение и носили фамилию Штраус; за время пребывания в Геттингене Роберт встречал многих Штраусов, но адмирал родился в Чарльстоне, и его южный выговор исключал из фамилии любой намек на тевтонское происхождение, оставляя кукурузную кашу с черникой. Оппи вздрагивал каждый раз, когда слышал, как он произносит свое имя.

Оппи знал, что в юности Стросс хотел стать физиком, но сразу после окончания школы отец пристроил его торговать обувью. Однако в Первую мировую войну Льюису удалось выбиться в адъютанты будущего президента Герберта Гувера, а после войны он с помощью Гувера получил работу в нью-йоркской фирме, занимавшейся банковскими инвестициями. Никогда не упускавший выгодных возможностей Стросс женился на дочери одного из партнеров и в год Великого краха – того самого, который поначалу прошел для Оппи незамеченным, – сам стал партнером фирмы, зарабатывая более миллиона долларов в год. Он глубоко вонзил когти в бизнес и правительство и чувствовал себя как дома, равно и на Уолл-стрит, и в Западном крыле Белого дома.

Но по-настоящему Роберта разозлили попытки южанина играть в игру, о которой он не имел ни малейшего представления – руководить физикой. Льюис Стросс единственным во всей Комиссии по атомной энергии выступал против экспорта радиоизотопов, производимых в американских реакторах, дружественным державам для использования в медицине и промышленности. Оппи считал, что, по мнению Стросса, атеистическая нация, такая как Россия, по определению не может быть нравственной и любые изотопы, вышедшие из-под контроля США, неизбежно в конечном итоге окажутся в советских лапах.

Конечно, США не экспортировали уран-235 или плутоний, но почему бы не продавать изотопы, скажем, железа, такие как железо-59? Для того, чтобы не поставлять их союзникам, не было просто никакой разумной причины. И все же Стросс подключил к своей борьбе против экспорта прессу, которая обрела сейчас страшную силу, а также сенатора-республиканца от Айовы Бурка Хикенлупера, выглядевшего типичным бухгалтером из голливудского кинофильма.

Хикенлупер в недавнем прошлом возглавлял Объединенный комитет по атомной энергии, орган, курировавший КАЭ, и сильно завидовал Джо Маккарти, сенатору от соседнего штата Висконсин, который привлекал к своим слушаниям острое внимание прессы. Адмирал науськал Хика – так его называли избиратели, – и тот обвинил остальных членов КАЭ в «невероятной бесхозяйственности» за то, что они позволили отправить за границу около двух тысяч партий изотопов. В ответ новый председатель Объединенного комитета Брайан Макмахон назначил публичное слушание (именно этого и хотел Хик), и в лучших традициях практики Маккарти это слушание было открытым для публики и подсвечивалось прожекторами, которые должны были обеспечить съемку для кинохроники.

Сегодня Оппи вызвали туда, чтобы он огласил свое экспертное мнение. Он не входил в состав Комиссии по атомной энергии, но являлся председателем группы советников, носившей громкое название Генеральный консультативный комитет. Прочие члены этого комитета единогласно выбрали его председателем на первом собрании. Сам он не присутствовал при этом голосовании, поскольку сильно опоздал, застряв на дороге из-за снежной бури.

Оппи занял место за другим таким же столом рядом с главным юрисконсультом КАЭ Джо Вольпе, известным под прозвищем Лис, адвокатом из Нью-Йорка лет тридцати с небольшим, обладателем тщательно зачесанных волнистых волос. Пролистав несколько листочков пояснительных материалов, Хик посмотрел на Стросса, и Оппи заметил, что они чуть заметно кивнули друг другу. Сенатор пригласил Оппи пересесть на место, отведенное для выступающих. На спинке этого кресла восседал резной орел, готовый наброситься на любого, кто отступит от патриотических принципов.

Адмирал Стросс был также президентом реформистской синагоги «Эмануэль» на Манхэттене, той самой, которую покинул Феликс Адлер, чтобы основать свое Общество этической культуры с начальной и средней школами, в которых учился Оппи. Позиция Адлера – и самого Оппи – была противоположна взглядам Стросса, они считали, что мораль можно воспитывать без всякой опоры на религию. Макмахон не требовал, чтобы эксперты приносили присягу, хотя, по мнению Оппи, в данном случае роль Священного Писания прекрасно сыграла бы «Резиновая Библия»[1543], гигантский сборник данных по химии и физике; в конце концов, факты есть факты. Он мог бы довериться Льюису в выборе, скажем, пары обуви, но, когда дело касается науки, бизнесмену вообще-то следует заткнуться к чертовой матери.

Хикенлупер поднялся на ноги, слегка повернулся, чтобы смотреть в лицо Оппи, и заложил большие пальцы за подтяжки.

– Поставляя изотопы другим странам, – начал он, – мы разворачиваем программу, которая, я считаю, наносит ущерб нашей национальной безопасности. – Он пристально посмотрел на Роберта, словно желая убедиться, что ученый понял, что он имеет в виду, и задал свой вопрос: – Доктор Оппенгеймер, в вопросе экспорта изотопов вы, конечно, согласны с адмиралом Строссом, – он произнес эту фамилию точно так же, как это делал сам Льюис, и вдобавок еще и указал на него; Стросс с серьезным видом кивнул и, подавшись вперед, поставил локти на полированную столешницу и оперся на руки подбородком, – что существует некоторая возможность использовать их не для мирного производства или медицины, а для атомных процессов – сначала для получения атомной энергии, а затем, возможно, и для создания атомных бомб. Это мнение, несомненно, вполне обоснованно, сэр, не так ли?

Оппи оглядел лица, толпу, зрителей и широко раскинул руки ладонями вверх, как молящийся Христос.

– Никто не может заставить меня утверждать, что эти изотопы нельзя использовать для получения атомной энергии, – сказал он и сделал паузу, убедившись, что все взгляды устремлены на него. – Для получения атомной энергии можно использовать что угодно, например лопату, и это бесспорный факт. – Раздалось несколько смешков. – Для получения атомной энергии можно использовать бутылку пива; это бесспорный факт. – Еще больше смеха; несогласные, мгновением ранее не осмеливавшиеся выказать свое отношение к обсуждаемому вопросу, несколько осмелели. – Но для большей внятности позволю себе сказать, что во время войны и после войны эти материалы не играли никакой существенной роли и, насколько мне известно, вообще никакой роли не играли.

Все, подумал Оппи, теперь они у него в рабстве.

– Мое личное мнение о значении изотопов в этом широком смысле таково: они гораздо менее важны, чем… электронные устройства, но гораздо важнее, чем, скажем… – Он сделал вид, будто подыскивает слово, а затем произнес, как удачную остроту: – Витамины. – Открытый хохот. Чтобы усугубить впечатление, он добавил, приподняв брови: – Что-то среднее.

Хик не только нахмурился, но и побагровел. Он отпустил Оппи со свидетельского места, и тот прошагал через зал к своему столу.

– Ну, Джо, – сказал он, опустившись на свой стул, – как я их?

Вольпе покачал головой слева направо, и эти движения определенно свидетельствовали о крайнем неудовольствии.

– Хорошо, – сказал он в конце концов. – Слишком хорошо. – Юрист указал взглядом на Льюиса Стросса, сидевшего поодаль от них, и Оппи тоже бросил взгляд в том направлении.

И у него сдавило горло. На Горе ему доводилось видеть вблизи гремучих змей, койотов в кустах, грифов-стервятников в пустыне. Он знал, как смотрит существо, желающее твоей смерти. Но взгляд Льюиса Стросса, красного от гнева, напрягшегося от унижения, был гораздо хуже, такой взгляд Оппи видел всего один раз в жизни, и этот взгляд говорил о желании не просто его смерти – в этом не было сомнений, – но желании сначала увидеть, как он страдает, страстном желании сделать все так, чтобы Оппи знал, кто именно уничтожил его. Этот взгляд был ему знаком, потому что он сам видел его много лет назад в своей комнате при Кавендишской лаборатории, глядя в зеркало для бритья, царапая плоть опасной бритвой, в тот день, когда пытался убить Патрика Блэкетта отравленным яблоком.

Оппи передернул плечами, отвернулся, и в глаза ему плеснул очередной каскад фотовспышек.