Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Соавторы: Роберт Сойер,Саймон Дж. Морден,Ричард Кадри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 279 (всего у книги 317 страниц)

Глава 33

Ничего не попишешь: из-за твоего непостижимого промаха мы с тобой связаны мутной легендой, которую никогда не опровергнут ни факты, ни объяснения, ни истина.

Хокон Шевалье

– Хок! – приветливо сказал Оппенгеймер. – Очень рад тебя видеть! Барб, ты замечательно выглядишь.

– Спасибо, – ответил Хокон Шевалье, но Оппи услышал в голосе старого друга едва уловимую резкую нотку. Оппенгеймер уже восемь месяцев жил в ИПИ, но сейчас Роберт на некоторое время приехал в Беркли, чтобы посовещаться с Эрнестом Лоуренсом. Китти увязалась с ним, оставив Питера и Тони в Принстоне под присмотром Пэт Шерр. Оппенгеймеры решили оставить за собой свой старый дом на Игл-хилл на случай таких визитов и сегодня устроили там вечеринку, на которую пригласили друзей, оставшихся в этих местах.

Барб обняла Оппи, чмокнула в щеку, и они с Китти направились в гостиную. Шевалье попросили прийти за час до начала приема, чтобы можно было немного побыть наедине, но, как обычно, они опоздали.

– Готов поспорить, – сказал Оппи, – что ты с сорок третьего года не пил мартини, который мог бы сравниться с тем, какой готовлю я. Дай-ка я тебе смешаю. – Он направился в кухню; Хок последовал за ним. Как только за ними закрылась дверь, он прикоснулся к предплечью Роберта.

– Опьи, помилуй бог, ФБР вцепилось в меня мертвой хваткой. Они терзали меня шесть часов без перерыва!

У Роберта сжалось сердце, и он живо вспомнил разговор в этой самой комнате три с половиной года назад. Он сам, Хок, шейкер и все прочее. Быстро приложив палец к губам, он подал Хокону знак следовать за ним. Они прошли по коридору виллы, выстроенной в испанском стиле, и вышли через заднюю дверь. Тут Оппи вспомнил и другой разговор, и собственные слова: «Но я ни в коей мере не приветствую попытки передавать информацию через черный ход». Они прошли через сад – Китти платила, чтобы за ним ухаживали, когда они находятся в отъезде – и оказались в редкой роще, где земля была усыпана ивовыми и дубовыми листьями.

– Извини, – сказал Оппи. Конечно, он не мог рассказать Шевалье о проекте «Арбор», но нисколько не сомневался в том, что его засекреченная деятельность, несмотря на все усилия, привлекала к себе внимание. – Подозреваю, что мой дом прослушивается.

– Русские? – спросил Хокон, широко раскрыв глаза.

– Гувер.

– Ну, ФБР, определенно чем-то обеспокоено. Я как раз начал говорить, что они привезли меня к себе в контору. А пока я там находился, агенты то и дело звонили кому-то. Но недавно я случайно встретился с Джорджем Элтентоном – ты его знаешь, инженер-химик из «Шелл девелопмент», – и будь я проклят, если его не допрашивали в ФБР в тот же день, что и меня, и агенты, которые им занимались, все время отвечали на телефонные звонки. Мы с ним пришли к выводу, что они во время допросов проверяли, насколько совпадают мой и его рассказы.

Оппи оглянулся на тщательно ухоженный садик:

– Они совпадали?

– Да, конечно.

– И, – у него все же оставались крохи надежды, – о чем же ты рассказывал?

– Да, знаешь, кое-что о связанном с тобой. Вряд ли ты за всеми своими делами в Нью-Мексико об этом помнишь, но…

– Но давай попробуем.

– Ну… прямо перед тем, как ты уехал из Беркли туда, я… я побывал здесь. – Он обернулся и указал выцветшую на солнце виллу. – Ты пригласил нас попрощаться. Тогда я и спросил тебя, знаком ли ты с Элтентоном, и в некотором роде… передал его предложение… вернее, просто идею, мысль… что, может быть, ты сочтешь полезным и порядочным поделиться какими-то сведениями с русскими.

Оппи закрыл глаза и кивнул:

– Да, я помню это.

– Естественно, я не собирался рассказывать о своем разговоре с Элтентоном, но агенты настаивали, и в конце концов я рассказал им и об этом.

У Оппенгеймера снова екнуло сердце.

– Понятно.

– А потом они назвали твое имя, и, видишь ли, я вынужден был сознаться в том, что ознакомил тебя… э-э… с тем, о чем только что говорил: с идеей, которую выдвинул Элтентон.

– Ты сообщил об этом ФБР?

– Да. Прости, я сожалею, если…

Оппи глубоко вздохнул. Высоко над головами порхали птицы.

– Нет, нет. Ты, безусловно, сделал все правильно.

– Хорошо. Но они этим не удовлетворились. Они пытали меня много часов. Делали из каждой мухи слона, да еще и не одного.

Роберт нахмурился:

– Видишь ли, мне пришлось рассказать о том разговоре, который у нас с тобой тогда состоялся в кухне. Точнее говоря, о предложениях Элтентона. И тебя вполне могли счесть соучастником.

– Я всего лишь проинформировал тебя, – невинным тоном заметил Хок.

– Совершенно верно. Ну и я, конечно, не стал называть твоего имени.

Хокон склонил голову, как будто взвешивал эти слова:

– Все равно забавно. Они настаивали на том, что я обращался к троим…

– Роберт! – позвала Китти, выйдя в садик. Оппи оглянулся на нее и поморщился. – Дорогой, – крикнула она, – подходят остальные гости. Лучше бы тебе вернуться!

– Одну минуточку, – отозвался он и снова повернулся к Шевалье.

– Так вот, они упорно настаивали на том, что я обращался не к одному, а к троим ученым.

Оппи сглотнул:

– Неужели?

– Меня уверяли, что все трое дали показания.

Эти слова ошеломили Роберта.

– Ты видел эти показания?

– Нет.

– Ах.

– Ты сказал, что не называл моего имени, – настороженно произнес Хок.

– Да, да… – протянул Оппи. – Несколько месяцев я не упоминал о тебе, но…

– Но что?

– В конце концов мой бывший начальник, генерал Гровз – ты должен был слышать это имя в новостях, – прямо приказал мне сказать ему, кто именно обращался ко мне с этим предложением, и…

– Роберт! Иисусе! А ты не подумал о том, что стоило бы сообщить мне об этом?

– Всю почту, которую отправляли с Горы – из лаборатории и которая приходила туда, просматривала цензура. Я просто не мог даже намекнуть на что-то существенное.

– Я писал тебе, – сказал Хокон, – и сообщал, что не могу получить работу из-за какой-то дряни, связанной с секретностью. Ты получил это письмо?

– Получил, – просто ответил Оппи.

– У меня просто не было никакой нормальной работы вплоть до Нюрнбергского процесса, да и туда меня взяли только потому, что остро нуждались в хороших переводчиках.

– Кстати, там, наверное, было очень интересно. Я хотел расспросить тебя…

– И, черт вас всех возьми, уже теперь, когда я вернулся, Беркли отказывает мне в должности.

– Я…

– Роберт! – снова позвала Китти. – Послушай, тебе действительно пора вернуться! Все гости уже собрались.

– Я скоро приду! – отозвался Оппи, чувствуя в собственном голосе непривычную резкость.

– Послушай, это же невежливо…

– Ради бога! Ты, сука драная, неужели не слышала, что я скоро приду?! Занимайся своими делами и не суйся куда не следует!

Потрясение на лице Китти было видно даже издалека. К счастью, она закрыла за собой дверь, прежде чем позвать мужа, и его грубости никто из гостей не слышал. Оппи повернулся к Шевалье, но Хокон, внезапно покраснев, лишь покачал головой и направился к дому.

Оппенгеймер стоял в одиночестве среди деревьев, идеально вертикальные стволы которых могли бы послужить живым монументом добродетели. Он похлопал себя по карманам в поисках трубки, рассчитывая перекурить и успокоиться, но оказалось, что он оставил ее в доме.

Глава 34

История науки богата примерами плодотворности сближения двух методологических подходов, двух идейных воззрений, разработанных в разных контекстах для поиска новой истины.

Дж. Роберт Оппенгеймер

Где бы Оппи ни находился, он то и дело ловил себя на мыслях о Джин. Однако здесь, в Беркли, где его буквально захлестывали воспоминания о былом, он еще чаще вспоминал о потерянной любви. Ее отцу, литературоведу, специалисту по творчеству Чосера, сравнялось семьдесят лет, и в конце минувшего учебного года он вышел на пенсию, так что, слава богу, шансов наткнуться на него в кампусе Калифорнийского университета было меньше, чем во время предыдущих поездок. Оппи не общался с ним два с половиной года, с тех пор как Джин покончила с собой, и у него не было желания разговаривать с ним сейчас. По словам Мэри-Эллен, бывшей квартирной хозяйки Роберта, Джон Стронг Перри Татлок, после того как проник в квартиру своей дочери через окно и обнаружил ее мертвой в ванной, нашел и сжег большую часть ее переписки. Имелись ли там письма от Оппи или упоминания об Оппи в чужих письмах – «ты же знаешь, что он женат; работа всегда будет для него на первом месте; Джин, ради бога – он же еврей!» – он предпочитал не знать.

Он делал для нее все, что было в его силах, и все же она умерла – он не был на похоронах, и ее могилу ему только предстояло посетить, а прежде узнать, где она находится. Следовательно, de facto получалось, что всего недостаточно, ЧТД[1538].

Проект «Арбор» в ее честь.

Проект «Арбор», цель которого – спасти тех, кого возможно.

Но ведь любое решение, которое им удастся найти, – если оно вообще существует, – ни на йоту, ни на атом не изменит для нее ничего.

Оппи расхаживал по дому на Игл-хилл, погружаясь в клубы дыма из собственной трубки каждый раз, когда разворачивался в конце главного коридора. Он знал, что ему следовало извиниться перед Китти за вспышку гнева. Но когда гости разошлись, Китти поднялась наверх и сейчас лежала на кровати, утешаясь выпивкой; алкоголь помогал ей лучше, чем мог бы помочь Роберт.

Слова Хокона встревожили и расстроили его. Ведь, черт возьми, война закончилась. И, значит, все это – «дело Шевалье», так сказать, – должно быть похоронено вместе с остальными мертвецами! Неужели разыгрывается какая-нибудь увертюра? Но кому сейчас может быть дело до всего этого?

Оппи уже сделал необходимый телефонный звонок и договорился о встрече. Не безумием ли было выбрать для нее то же место, где его уже неоднократно видели? Нет, нет. На самом деле это был гениальный ход. Пусть они решат, что это паломничество, что печальный опустошенный мужчина счел необходимым посидеть там, где сиживал когда-то, и послушать отзвуки много лет назад умолкнувшего смеха. Бесспорно, лучше было встретиться за мостом, за заливом, в Сан-Франциско, да? Ни его дом, ни…

Да, да, это имело смысл. И уже пора было идти.

– Китти! – крикнул он, стоя у подножия лестницы. – Я вернусь!

Она что-то ответила, но он не разобрал слов. Слишком тихо, слишком невнятно.

Он вздохнул. Пальто в августе не требовалось, и он просто вышел из парадной двери, сел в машину и быстро, по своему обыкновению, поехал в сторону моста. Ведь все это в конце концов ни более ни менее как физика. Ускорение, векторы, трение. А осторожничают пусть языковеды.

Кафе «Сочимилко», расположенное по адресу: Бродвей, 787, оставалось точно таким же, каким он запомнил его по совместным с Джин визитам сюда, в том числе в их последнюю встречу, даже – да, да, это он! – бармен с пышными коричневыми усами был тот же самый. В это время суток народу в заведении было мало, и даже та самая кабинка, в которой он решил расположиться, оказалась свободной: та самая, где они с Джин сидели в последний вечер, выпивали и флиртовали перед тем, как поехать к ней домой.

Желтые стены, красные скатерти, кожаные сиденья, местами подремонтированные широкой тесьмой, свободная середина, где позднее будут танцевать посетители. Он вдохнул запах чеснока, тмина, корицы, перца чили и заказал текилы у подплывшей к нему официантки-чикано, похожей на мальчика даже в мексиканском наряде с широкой пестрой юбкой.

Оппи ждал, думая о Джин, о той ночи, о предшествовавших ночах, о ее смехе, ее голосе, о ее неизмеримо глубокой печали, о том, как ему удавалось успокоить ее, и о том, как ему это не удавалось.

Каждый раз, когда открывалась дверь, он вскидывал голову. Кто-то просил разрешения воспользоваться уборной. Парень притащил перец на кухню. Проститутка кинула на Оппи вопросительный взгляд, на который он отрицательно покачал головой; тогда она села на табурет у стойки и принялась болтать с барменом в ожидании лучшего развития событий.

И тогда-то наконец появился человек, которого он ожидал.

Оппи знал, что ему сорок один год. Высокий, худощавый, со скошенным подбородком, тяжелой нижней губой, длинным носом, большими ушами и светлыми волосами, в которых начала пробиваться седина. Прошло – сколько же? – пять лет с тех пор, как он в прошлый раз видел его на организационном собрании профсоюза ФАИХТ, проходившем в Уан-Игл-хилле, и Оппи вынужден был признать, что годы обошлись с этим человеком милостивее, чем с ним самим. Он встал и приглашающе помахал рукой.

Вошедший приблизился широкими быстрыми шагами.

– Привет, Роберт, – сказал он несколько напыщенным тоном, с отрывистым манчестерским произношением.

– Привет, – ответил Роберт и пожал протянутую ладонь обеими руками; тонкие, как у скелета, пальцы обхватили нормальные. – Очень рад, что вы пришли. – Он опустился на свое место, и Джордж Элтентон, инженер-химик, работавший в «Шелл девелопмент», сел напротив.

– Хокон Шевалье сказал мне, что ему отказали в контракте, – заявил Элтентон без всяких предисловий.

– Я знаю, – ответил Оппи. – Я знаю, и это ужасно. Я постараюсь замолвить за него словечко президенту Спроулу, но… – Он чуть заметно пожал плечами. – Поскольку я давно не работаю в Беркли, мое мнение не так уж много здесь стоит.

– Вам известно, что нас буквально терзали. Правительственные агенты.

– Да. Об этом я тоже сожалею. – Официантка подошла и приняла у Элтентона заказ: бутылку кока-колы. Оппи дождался, пока она отойдет, и сказал: – Вам пришлось столкнуться с теми же… – он не хотел преувеличивать значение событий, но подобрать слова было очень трудно, – последствиями?

– Вы имеете в виду: кроме преследования со стороны треклятого Федерального бюро расследований?

– Да, – сказал Оппи, кивком признавая, что это немаловажно. – Кроме.

Элтентон оторвал одну ладонь от стола:

– Нет. Моя работа более чем устраивает «Шелл». Кроме того, у них есть отделения по всему миру, и в отличие от бедняги Хока я не американец. Я только что подал заявление о переводе обратно в Англию. Ане, моей дочери, уже тринадцать, и, думаю, мы сможем отдать ее в Уэльскую балетную школу Садлера.

Аня… Он даже не старался скрыть своей симпатии ко всему русскому.

– Замечательно, – сказал Оппи. Заказ Элтентона прибыл, и официантка снова скрылась. – Рад, что вы твердо стоите на ногах.

– В отличие от Хокона. – Собеседник постарался вложить в голос побольше горечи.

– Да, – ответил Оппи.

– Как бы там ни было, – сказал Элтентон, – я здесь. О чем вы хотели со мною поговорить?

Оппи огляделся, чтобы убедиться, что никто не может подслушать их разговор:

– Когда Хокон, по вашей просьбе, обратился ко мне, он предположил, что вы имеете выход на советское посольство.

– Что это значит? Оппенгеймер, вы затеяли провокацию? Тут где-то спрятан микрофон?

– Нет! Помилуй бог, нет. Вы можете… – Он осекся, сообразив, что слова: «Вы можете доверять мне» прозвучали бы весьма неубедительно.

– В таком случае что же? – спросил Элтентон. «Кока» шипела перед ним в открытой бутылке.

Оппи набрал в грудь воздуха:

– Я хотел бы установить связь с Советами.

Теперь уже Элтентон закрутил головой, проверяя, не подошел ли кто-нибудь слишком близко.

– Послушайте, война ведь закончилась. Я, конечно, считаю все эти международные отношения чушью собачьей, но теперь уже никто не может считать русских и американцев союзниками.

– Но вы знали – или знали кого-то, кто знал, как получать материалы русских физиков.

– Если и знал, то что?

– У вас сохранились какие-нибудь связи?

– Зачем? Вы хотите сейчас передать русским атомную бомбу?

– Нет, нет. Да и не мне это решать.

– Тогда в чем дело?

– Мне нужно… проконсультироваться с их лучшими физиками. Побеседовать с Игорем Курчатовым.

– Я вроде бы не слышал этого имени.

– Оно должно быть известно вашим знакомым.

Элтентон молча смотрел на него.

– Прошу вас, – сказал Оппи. – Это вопрос жизни, а не смерти. Вы можете устроить это?

В конце концов Элтентон поднял бутылку и отпил глоток из горлышка.

– Это будет непросто.

– Я не стал бы обращаться со столь обременительной просьбой, если бы дело не было связано с огромным количеством судеб – в том числе и жителей Советского Союза.

Отвисшая нижняя губа выпятилась еще дальше, выдавая напряженное раздумье. Так собеседник Оппенгеймера даже внешне стал похожим на русского.

– Ладно, – сказал он после паузы. – Я подумаю, что можно сделать.

Глава 35

Хокон, Хокон, поверь, я говорю совершенно серьезно, у меня есть реальные основания так считать; я не могу рассказать тебе, но уверяю тебя, у меня есть веские причины изменить свое мнение о России. Они не такие, какими ты их считаешь. Откажись, отбрось свою слепую веру в политику СССР.

Дж. Роберт Оппенгеймер

– Джулиус Роберт Оппенгеймер, как приятно наконец-то с вами познакомиться!

Прежде чем пожать протянутую руку, Оппи огляделся по сторонам. Он знал, что русские любят употреблять, обращаясь к человеку, все три его имени; человек, с которым он сейчас здоровался, уже представился как Степан Захарович Апресян.

Они находились на просторной лужайке среди рощи, и, хотя в этот августовский день в парке было полно народу, поблизости никого не оказалось.

– Вообще-то, – сказал Оппи, когда рукопожатие закончилось, – буква «Дж» ничего не значит.

– А-а… – протянул Апресян таким тоном, будто речь шла о важном секрете. – Вот оно как! Понятно.

Оппи не сомневался в том, что у Апресяна, выглядевшего даже моложе своих тридцати двух лет, энергичного, представительного мужчины с глубоко посаженными глазами и полными губами, сына армянского священника, родившегося в России, имеется полное досье на него, точно так же как у Оппи имелась собранная Гровзом по его просьбе объемистая подборка сведений об Игоре Курчатове, который в русской программе по созданию атомной бомбы выполнял такую же роль, что и Оппенгеймер в США.

– Мы давно уже следим за вашими достижениями, – сказал Апресян, окидывая собеседника взглядом с головы до ног, как будто перед ним было мифическое животное, которое он наконец-то увидел в природных условиях. – Извините за прямоту, вы выглядите очень худым. У вас все в порядке со здоровьем?

Оппи пожал плечами – и определенно почувствовал при этом движении, насколько его плечи костлявы и что он действительно похож телосложением на огородное пугало. Вес, потерянный за время войны, так и не возвращался.

– Я в полном порядке, – ответил он и втайне порадовался тому, что за этими словами не последовал приступ кашля. Горло у него постоянно болело, а сейчас, когда он находился в обществе вице-консула советского консульства в Сан-Франциско, оно сделалось сухим, как пески в Хорнада-дель-Муэрто.

Солнечным днем они неторопливо прогуливались по парку «Золотые Ворота», направляясь на запад, к океану. Наверняка за ними следили агенты ФБР и НКГБ, или как теперь называлась эта организация, но парк тянулся на три мили, и воздух звенел от веселого гомона детей и раздраженных голосов одергивавших их родителей. Как и этих ребятишек, думал Оппи, их с Апресяном все видят, но не слышат.

Они подошли к Калифорнийской академии наук, находившейся в парке с 1916 года. Теперь она занимала три здания: Зал североамериканских птиц и млекопитающих, Аквариум Стейнхарда и Африканский зал Симсона. Природа во всем своем великолепии, окруженная, опять же, природой.

Академия занималась исключительно тем, что принято называть естественными науками, а это старомодные занятия джентльменов – наблюдение за звездами и прогнозирование погоды, изучение растений и животных, коллекционирование камней и окаменелостей. Физика не входила в этот круг, следовательно, думал Оппи, его область деятельности это неестественная наука. Извращенная. Не соответствующая общепринятым стандартам правильного и неправильного.

И эта – эта – встреча была неестественной; во всяком случае, многие из тех, с кем ему приходилось иметь дело, сочли бы ее таковой. Роберт Оппенгеймер, чье имя начинается с ничего не значащей «Дж», который отверг предложение, сделанное Хоконом Шевалье от имени Джорджа Элтентона, который разорвал свои связи с организациями коммунистического фронта, который советовал своим бывшим студентам сделать то же самое, прогуливается – черт возьми, прогуливается – с советским чиновником, должность которого, как всем известно, служит просто маской для шпионской работы.

– Ваш английский безупречен, – сказал Оппи.

Апресян слегка наклонил голову.

– В языках я о-го-го, – ответил он, и Оппи улыбнулся демонстративному использованию просторечия, достойному его собственного лексикона. – Я говорю на тринадцати. Русский, английский, турецкий, арабский…

Оппи мог читать на девяти языках, а вот говорить – на значительно меньшем их количестве.

– Голландский? – осведомился он, выбрав из доступных ему языков тот, который вряд ли будет знаком желающему подслушать.

– Ja inderdaad[1539], – ответил Апресян.

– Отлично, – сказал Оппи тоже по-голландски. – В таком случае будем говорить на нем.

Апресян кивнул, соглашаясь:

– Очень приятно, что вы решили выбраться. Вы давно уже не участвовали в партийной работе.

Даже беседуя на редком голландском языке, Оппи счел необходимым возразить:

– Я никогда не состоял в Коммунистической партии.

– Да? Ни вы, ни профессор Шевалье, да и многие другие, включая, например, профессора Гордона Гриффитса? Разве вы не состояли в Коммунистическом клубе Беркли до тех пор, пока США не вступили в войну?

– Je vergist je, – сказал Оппи. – Вы ошибаетесь.

– Ну, конечно, конечно, – согласился Апресян тем же понимающим тоном, который и по-голландски звучал у него точно так же, как и по-английски. – Вероятно, у меня ошибочная информация.

Они прошли еще несколько десятков ярдов по дорожке, вспугивая спокойно гулявших там птичек. Оппи, как обычно, был в шляпе, но чувствовал тепло послеполуденного солнца тыльной стороной ладони.

– И все же, – сказал вице-консул, – принадлежность к партии имеет свои преимущества. Для вас эти преимущества могут быть особыми, например включение вас в Академию наук СССР. Если обращение «товарищ Оппенгеймер» не устраивает вас, то, может быть, «академик Оппенгеймер» прозвучит лучше?

Сердце Оппи тревожно заколотилось.

– Я не думаю о бегстве.

– Пожалуй, «эмиграция» – слово более нейтральное. И, конечно, как вы сами часто говорили, мир станет безопаснее, если атомные секреты будут распределены равномернее. На сегодня Америка не только стала единственной обладательницей бомбы, но и доказала, что готова применить ее. Но ведь должна быть система сдержек и противовесов. От повторного применения бомбы ее обладателя удержит лишь угроза возмездия. А ведь повторения ужасов прошлого никто не хочет, не так ли?

Думая о России, Оппи представлял себе балет, выверенную хореографию, исполнителей, в точности достигающих поставленных перед ними целей. А этот изворотливый русский, определенно, знал, как попасть в свою цель. Дорожка повернула, и перед ними открылась одна из главных достопримечательностей парка «Золотые Ворота»: Восточный чайный сад, или, как его называли до войны, Японский чайный сад. Созданный для Всемирной выставки 1894 года сад превратился из временного экспоната в неотъемлемую часть парка. Долгие годы за ним ухаживал японец-садовод Макото Хагивара, поселившийся здесь со своей семьей. Макото-сан умер в 1925 году, но дело продолжила его дочь Такано. Китти, которая часто бывала здесь, когда они жили в Беркли, восхищалась результатами трудов Такано – до тех пор, пока садовницу вместе с детьми не отправили в 1942 году в один из лагерей для интернированных, созданных генералом Гровзом.

Оппи не бывал в Японии. Боб Сербер и Фил Моррисон съездили туда вскоре после разрушения Хиросимы, после уничтожения Нагасаки, чтобы собрать всю возможную информацию о последствиях применения нового оружия, а вот Оппи остался дома. Он не посмел своими глазами посмотреть на результаты своих трудов, ну а здесь перед ним внезапно восстали призраки: пятиярусная пагода, тщательно ухоженный сад камней, деревья бонсай, буддийские и синтоистские скульптуры. Фонтаны и маленькие водопады дразнили его смешливым журчанием.

«Бедные, бедные люди».

– Мы можем много предложить вам, – сказал Апресян. – Прекрасный дом в Москве. Лучшие лаборатории. Лучшее оборудование. Неограниченное финансирование. И работу рядом с Курчатовым.

– Меня больше не интересует изготовление бомб, – сказал Оппи. – И даже вопрос их контроля меня не очень занимает. Я хотел бы поговорить с Курчатовым и другими – теми, о ком я могу даже не слышать, но он-то хорошо знает, – с вашими лучшими физиками, особенно в области… – он сделал паузу, чтобы дать возможность отойти подальше юноше и девушке, которые брели, держась за руки: технические термины по-голландски и по-английски звучали почти одинаково, – de fysica van fusie. – Физики синтеза.

– Ага, значит, Америка все же разрабатывает водородную бомбу, – сказал Апресян таким ровным и спокойным тоном, каким впору обсуждать разве что погоду.

– Этого я не говорил. Вы ведь изучали мое прошлое и не можете не знать, что до войны я работал в области физики звезд – изучал реакцию синтеза, питающую звезды энергией, и думал о судьбах звезд после окончания их жизни. Есть проблемы… в этом столь далеком от нас мире… и в их решении нам – мне! – нужна помощь.

Они перешли через Драм-бридж, выгнувшийся полукругом деревянный мостик с редкими перекладинами вместо ступенек, и направились дальше среди зелени, усыпанной алыми и бледно-розовыми цветами. Восседающий рядом с тропой безмятежный Будда не пожелал открыть глаза, чтобы взглянуть на них.

– Могу предположить, – сказал Апресян, – что усилия профессора Курчатова, естественно, будут сосредоточены в нынешней сфере деятельности, пока не будет устранен нынешний дисбаланс сил. Уверен, что если бы вы оказали ему содействие в этих трудах, то Академия наук приветствовала бы его обращение к высокой теории. – Оппенгеймер ничего не сказал на это, и через некоторое время русский продолжил: – И раз уж я упомянул дисбаланс сил: после бегства Гамова Запад должен нам первоклассного физика.

Георгий Гамов, участвовавший в работе последней из Сольвеевских конференций, состоявшейся в 1933 году, отказался вернуться в Советский Союз. Через год он оказался в числе преподавателей Университета Джорджа Вашингтона. Именно он уговорил переехать в США Эдварда Теллера, жившего тогда в Лондоне. От участия в Манхэттенском проекте Гамов отказался. В последнее время он обратился к астрофизике и космологии; Оппи рассчитывал привлечь его к работе в группе «Терпеливая власть» проекта «Арбор».

– Я всего лишь хочу установить связь, – сказал Оппи. – Коммуникационный канал между людьми, занимающимися… определенными проблемами здесь, в США, и их коллегами из России, которые могут иметь ценные мысли по этим самым вопросам. И чтобы это была дорога с двухсторонним движением.

Они уже вышли из Восточного сада и миновали Кроссовер-драйв.

– Мы и раньше устраивали в консульстве приемы, на которых присутствовали приезжавшие в вашу страну советские ученые, – сказал Апресян. – Уверяю вас, что профессор Курчатов вполне доволен своей жизнью в России, но вы, конечно, должны понимать, что после прискорбной потери Гамова мы не можем позволять нашим лучшим умам разгуливать у ворот базы Пресидио.

По дороге прокатился, подскакивая, полосатый мяч размером со школьный глобус; за ним бежали трое мальчиков. Оппи разжег трубку и молча курил. Они шли дальше на запад. Сначала запахло навозом из вольера, где паслись бизоны, а потом воздух наполнился соленым морским ароматом и над головами закружились чайки.

Они дошли до границы парка и, как решил Оппи, исчерпали тему разговора. Справа возвышалась пришедшая в упадок Голландская ветряная мельница, которую давно уже перестали использовать для орошения парка, а впереди лежала дорога, отделявшая парк от песчаного океанского пляжа. А за полосой песка протянулась до самого горизонта, где лазурь вод сливалась с лазурью небес, равнина Великого, Тихого океана – земного Моря спокойствия.

Оппи собрался было сострить по поводу того, что они, вероятно, единственные, кто сегодня проходил мимо этой мельницы и говорил по-голландски, когда Степан Захарович Апресян указал на точку невдалеке от берега:

– Видите лодку? Вон ту, красную?

Оппи наклонил голову, чтобы поля шляпы лучше прикрывали глаза от солнца.

– Ja.

– Это скоростной катер с командой. А в международных водах стоит советский траулер «Крылов». Вам нужно лишь спуститься по пляжу, сесть в катер и…

Оппи немного подождал продолжения и, когда его не последовало, сказал:

– У меня жена.

– Которая время от времени сбегает от вас, – отозвался вице-консул. – Жена, на которой вы, извините за прямоту, вовсе не хотели жениться. Но, если захотите, мы без труда доставим и ее.

– И двое детей.

– Да, в том числе дочь, которую вы хотели отдать в приемную семью.

Оппи широко раскрыл глаза, а Апресян дружелюбно пожал плечами:

– Мы всего лишь искали определенную информацию, но вы ведь знаете поговорку: в широкую сеть попадает много рыбы. – Он указал на океан. – У этой лодки есть якорь, а вот есть ли он у вас? Нью-Йорк, Кембридж, Геттинген, Лейден, Беркли, Лос-Аламос, Принстон. – Он повернулся к Оппи. – Jij bent niet het type dat een band vormt.

Эти слова можно было бы дословно перевести: «Вы не из тех, кто завязывает отношения», но…

У него екнуло сердце.

А можно было бы и так: «Вы не из тех людей, которые привязываются».

Ох, Роберт, Роберт, Роберт…

– Вас ожидает новая жизнь, – сказал Апресян. – С богатством, с наградами.

Если только… подумал Оппи. Что-то совершенно новое, место, где никому, по крайней мере, больше не будет дела до того, что случилось с Хоконом Шевалье. Вдали от призрака Джин, от шлака «Тринити».

Но он не мог уехать. Была работа, которую нужно было сделать. Был мир, который нужно было спасти.

– Простите, – сказал Оппи и сам услышал в своем голосе отчетливое сожаление. – Я не могу. Но умоляю вас: позвольте Курчатову связаться со мною; дайте нам побеседовать. – Он снова перешел на английский. – Всего хорошего, мистер вице-консул. – Роберт повернулся и пошел обратно в парк «Золотые Ворота».

За спиной он услышал полузаглушенные звуками уличного движения и негромким прибоем слова Апресяна, сказавшего по-русски: «До свидания, товарищ», но не стал оборачиваться.