Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Соавторы: Роберт Сойер,Саймон Дж. Морден,Ричард Кадри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 272 (всего у книги 317 страниц)

Глава 19

Я никогда не видел человека в столь нервном состоянии, в каком пребывал Оппенгеймер. Казалось, он чувствовал неотвратимость уничтожения всей человеческой расы.

Генри Э. Уоллес

– Итак, это званый обед! – заявил Лео Силард. Оппи, случайно услышав эту реплику, посмотрел на невысокого венгра, не поняв, что тот имел в виду: обилие блюд, расставленных на столах этого зала в Вашингтоне, или список звездных гостей. Помимо Силарда и Оппи здесь присутствовали нобелевские лауреаты Энрико Ферми и Гарольд Юри, а также Эд Кондон, полдюжины сенаторов Соединенных Штатов и бывший вице-президент Генри А. Уоллес. Дирижировал всем происходившим Уотсон Дэвис из информационного агентства «Сайенс сервис».

Обед был устроен для того, чтобы ввести в курс дела нескольких сенаторов, и, хотя Чарльз Тоби, республиканец из Нью-Хэмпшира, открыл его словами: «Похоже, у нас беспартийный вопрос», вскоре разгорелись жаркие дебаты – но в основном среди ученых, а не политиков. Ферми присоединился к Оппи в поддержке законопроекта Мэя – Джонсона, тогда как Юри, Кондон и, яростнее всех, Силард были против.

Поданные блюда – салат «Уолдорф», мэнский лобстер и изумительный бифштекс – были съедены с большим аппетитом, и Оппи вскоре стало ясно, что выигрывает сторона Лео. Усугубляло положение и то, что они по-настоящему не разговаривали после беседы на повышенных тонах, что состоялась между ними здесь же, в Вашингтоне, в мае. Послевкусие от той встречи и вдобавок тот факт, что Оппенгеймер запретил распространение на Горе его петиции, призывающей к демонстрации бомбы вместо ее боевого применения, о чем Силард точно знал, придавали его пылким речам еще большую убедительность, чем обычно. Оппи пытался, по обыкновению, отвечать уклончиво, сглаживая острые углы, но сенаторы, которым, вероятно, подобные маневры надоели в их повседневной жизни, явно прониклись симпатией к экспансивному венгру.

Когда обед завершился, Оппи подошел к Силарду, который, стоя у окна, любовался ночным освещением столицы.

– Нам надо поговорить.

– Роберт, мы уже говорили.

– Кое-что… осталось недоговоренным. В каком отеле вы остановились?

– Я всегда останавливаюсь в «Уордмэн-парке».

– Я провожу вас.

– В таком случае я возьму Юри в качестве арбитра! – бросил Силард.

Юри был химиком, но катализатором научного творчества ученых являлся именно Силард, его огромный творческий потенциал вызвал у других столь же глубокие озарения.

– Нет, Лео, с глазу на глаз.

Силард надолго задумался, а потом кивнул:

– Я возьму плащ.

* * *

Оппенгеймера более чем устраивала возможность говорить вполголоса, пока они с Лео шли по Вудли-роуд; можно было не сомневаться, что если кто-то и услышит обрывки их разговора, который они вели на немецком, то не поймет смысла. А вот в отеле оказалось, что бар переполнен, и поэтому они решили подняться в номер Силарда. Оппи отметил, что обстановка там гораздо вычурнее, чем у него в «Статлере»; пристрастие венгра к декадентским стилям было широко известно. Через открытую дверь ванной он увидел, что ванна наполнена горячей водой; об этом Лео, должно быть, распорядился заранее.

Возле окна стояло массивное мягкое кресло, а перед письменным столом – деревянное, украшенное элегантной резьбой. Лео сел в мягкое, Оппи досталось второе. Занавески были раздвинуты, через открытое окно в комнату вливался прохладный октябрьский воздух.

– Лично я умыл руки, – сказал Оппи, – а вот вам следует кое-что узнать.

– Неужели? – отозвался Силард.

– Да. Это… – Оппи сделал паузу, подбирая слово, – пожалуй… забавно. И трудно укладывается в слова. Очень уж дерзко. В общем, миру скоро придет конец.

– Это совершенно бесспорно, – согласился Силард, – если мы дадим военным возможность распоряжаться атомной энергией.

– Нет, нет, это никак не связано ни с военными, ни с бомбой. Дело в Солнце. Мы в Лос-Аламосе обнаружили, что в недрах Солнца, содержащих вырожденную нейтронную массу, идет взрывная активность. Через восемьдесят-девяносто лет вещество прорвется сквозь поверхность и вытолкнет наружу фотосферу и корону. Общая потеря солнечной массы будет незначительной, но перегретая плазма захлестнет внутреннюю часть Солнечной системы и уничтожит все вплоть до земной орбиты.

– Полагаю, что это ошибка.

– Очень хотелось бы на это надеяться. Однако позвольте представить вам обоснования.

Пока Оппи излагал то, что ему было известно, Силард сидел совершенно неподвижно. Когда Роберт пересказывал уравнения, глаза венгра чуть заметно округлялись и зрачки сдвигались вправо и влево; так он зрительно представлял себе математические формулы.

– Вы уверены? – спросил он в конце концов.

– Мои расчеты подтвердил Бете. И Ферми. И еще Теллер.

– Боже мой, – сказал Лео. – Это… Боже мой… – Его румяные обычно щеки утратили привычный оттенок. – Вы читали моего друга Герберта Уэллса?

– Конечно.

– На последних страницах «Машины времени» путешественник отправляется из 802 701 года от Рождества Христова на миллионы лет в будущее, чтобы увидеть конец нашего мира. Именно там он и должен быть – в невообразимо дальней дали! А не в столь близком будущем, которое я сам имел бы шанс увидеть, если бы правильно питался и занимался физическими упражнениями!

– Да, – сказал Оппи. – Мне очень хочется, чтобы это оказалось ошибкой.

– Раз – и все! – Лео щелкнул пальцами. – Вот так!

– Вот так, – мягко подтвердил Оппи. – Но Теллер считает, что физики, собравшись вместе, в состоянии найти решение.

Тон Лео немного смягчился:

– Это, как вы любите выражаться, очаровательная проблема.

– Не очаровательная, – возразил Оппи, – а горькая. Пепел тщеты.

– Но, – сказал Лео, – мы, скорее всего, не доживем до космической катастрофы, если позволим контролировать вопросы, связанные с атомной энергией, военным, от чего я не устаю предостерегать.

– Я знаю, что закон Мэя – Джонсона – дрянь…

– То же самое вы говорили об атомной бомбе.

– …и буду очень рад, если они выдумают что-нибудь получше, но продолжаю считать, что политикой должны заниматься политики.

– На этот счет мы с вами никогда не договоримся, – сказал Лео. – А вот то, о чем вы говорите – спасение мира! – задача для интеллектуалов, для ученых. Не для политиканов и не для солдафонов. Все знали, что наш Манхэттенский проект продлится самое большее несколько лет. Либо мы успеем раньше, либо Гитлер и Гейзенберг, но это была гонка, которой предстояло завершиться к 1944 или 1945 году. Никто не ожидает, что мы продолжим совместную работу в 1946 году, не говоря уже о 1950-х годах.

Оппи посасывал пустую трубку, которой он из уважения к Лео дал погаснуть, перед тем как войти в номер.

– Мы не будем работать вместе. Я ушел в отставку.

– Но это наверняка игра. Ваши способности незаменимы. Человечество…

– …встретит свою участь всей толпой, состоящей из парализованных душ. Мне нет до них дела.

– Какое-то дело вам все же есть, – сказал Силард. – Иначе вы не стали бы утруждать себя этим разговором.

Оппи нахмурился, в очередной раз повторяя про себя все те же слова: «Отныне я есмь Смерть, разрушитель миров». В «Бхагавад-гите» Вишну, один из элементов Тримурти – индуистского триединого божества, – наряду с Брахмой и Шивой старался вдохновить царевича Арджуну выполнить свой долг. Для пущего впечатления он принял многорукий облик и провозгласил: «Отныне я есмь Смерть, разрушитель миров». Вишну преуспел, и Арджуна исполнил то, для чего был предназначен, родившись воином.

У него заныло под ложечкой. Он, воспитанник Школы этической культуры, не был рожден воином, и это была не его битва.

– Я рассказал вам все это, так как знаю ваше… вашу страстность. Я сделал то, что мог, во имя короля и отечества. О, я буду продолжать заниматься атомной тематикой – Прометей обязан возглавить пожарную команду, – но не более того. Что касается выброса солнечной фотосферы… Теллер думает, что что-то можно сделать; возможно, он прав, но это не по моей части.

Лео посмотрел в окно на город, под крышами которого спали многие тысячи людей.

– Да, Теллер. Мой соплеменник-марсианин и старый друг. Я могу работать с ним. Но…

– Что? – подбодрил его Оппи.

– Манхэттенский проект начался, когда мир погряз в войне. Нам не оставалось ничего, кроме как забраться в постель к армии и правительству. Черт возьми. Роберт, ведь это я уговорил Эйнштейна написать Рузвельту. Но сейчас-то войны нет, и мы не нужны военщине.

– Если вы возьметесь за это, вам непременно понадобятся ресурсы, – ответил Оппи. – Деньги, люди. Вашингтон сможет стать вашим союзником.

– Прячетесь за метонимией, Оппи? Да, нам наверняка потребуются друзья в высоких сферах, а вот Пентагон определенно не нужен, и в первую очередь его строитель.

– Генерал Гровз…

– Агрессивный профан! И вы, Роберт, это знаете.

– Он высокого мнения о вас.

– Ему деваться некуда. Я… ах да, вы предпочитаете сарказму метонимию. В таком случае спросите себя: без кого нельзя будет обойтись, если мы все-таки возьмемся за эту работу – без него или без меня?

– То есть без ястреба или без голубя?

Силард скрестил руки на мощной груди:

– Ответьте на мой вопрос.

Оппи покачал головой:

– Я всего лишь говорю, что для каких-то дел военные подходят лучше всего. Ну а планы спасения мира вы обдумываете не первый год, так что вам и карты в руки. Тут я не силен.

Лео родился в 1898 году и в конце 1920-х и начале 1930-х годов активно пытался создать «Бунд»[1520], общество интеллектуалов, которые могли бы сформировать будущую цивилизацию. Он действительно дружил с Гербертом Г. Уэллсом, таким же мечтателем-утопистом, высказавшим подобную идею в одном из своих романов, и даже некоторое время выполнял обязанности агента Уэллса по публикации зарубежных переводов его произведений.

Силард пожал округлыми плечами.

– Вам известно, что я подумываю о том, чтобы переключиться на молекулярную биологию? Смерть как элемент жизни, грубо говоря. Но теперь… – Он помолчал. – Кто еще знает?

– Несколько человек из Лос-Аламоса. Я напишу вам список.

– Гровза среди них нет?

– Нет.

– Отлично, отлично… А за пределами вашей группы из Нью-Мексико?

– Пока нет. Пока что я решился обратиться только к вам, – добавил Оппи, недвусмысленно демонстрируя собеседнику оливковую ветвь мира.

Лео оценил этот жест.

– Польщен, – сказал он, наклонив голову, и всем телом повернулся к Оппенгеймеру. – Но есть и другие люди, которых следует незамедлительно поставить в известность.

– Кого вы имеете в виду?

– Прежде всего, конечно, Эйнштейна.

– Его лишили допуска к работе по атомной бомбе, – сказал Оппи. – Из-за его левых взглядов.

Лео насмешливо вскинул брови.

– Его отстранили, а вас одобрили… Как бы там ни было, я хорошо знаю Альберта. Отсюда я поеду в Принстон – здесь недалеко – и сам введу его в курс дела. – Он с досадой покачал головой. – Это лучший человек на свете; правительству должно быть стыдно, что его во время войны оставили не у дел.

– Вы правы, – сказал Оппи, повернувшись к черной ночи за окном. – Клянусь, иногда эта страна из кожи вон лезет, стараясь очернить своих самых верных слуг.

Глава 20

Чтобы я никогда больше не видел этого сукина сына в своем кабинете!

Гарри С. Трумэн

Оппенгеймер совершенно не интересовался политикой до того, как в его жизни появилась Джин, и не голосовал, пока ему не исполнилось тридцать два года. Первый раз участвуя в выборах, он отдал свой голос за переизбрание в 1936 году Франклина Рузвельта, чья политика «Нового курса» совпала с его недавно пробудившимися социалистическими взглядами. Он голосовал за Рузвельта еще дважды: в 1940 году и в 1944 году в знак согласия с его поддержкой зарождающейся Организации Объединенных Наций.

И вот наконец Оппи оказался в Белом доме, получив согласие президента на личную встречу. Но обитателем Овального кабинета был уже не Рузвельт, человек, с которым Оппи хотел бы встретиться, несмотря на некоторые растущие опасения в годы войны, а Гарри Трумэн, который, по мнению Оппи, ужасно все испортил в Потсдаме, не сумев привести Россию к соглашению о международном контроле над атомной энергией; хуже того, Трумэн совершенно напрасно продлил войну на Тихом океане, настаивая на безоговорочной капитуляции, вместо того чтобы просто позволить японцам сохранить своего проклятого императора.

Конечно, встреча с президентом – это честь независимо от того, кто занимает эту должность. Но точно так же, как некоторые бесконечности меньше других – нечетных чисел в два раза меньше, чем целых, и все же и те и другие существуют в неиссякаемом изобилии, – так и почести бывают разных рангов. Подавленное настроение Оппи усугублялось тем, что по коридору Белого дома его сопровождал не Генри Стимсон, принципиальный джентльмен, занимавший пост военного министра до тех пор, пока ему совсем недавно не исполнилось семьдесят восемь, а его преемник Боб Паттерсон, всего месяц назад вступивший в должность, которая называлась так же, хотя страна больше не находилась в состоянии войны.

Миновав приемную, где находился президентский секретарь, Оппенгеймер и Паттерсон вошли в Овальный кабинет через дверь, находящуюся на северной оконечности его длинной оси, и оказались перед пустым столом. Оппи пару раз видел в журналах черно-белые фотографии этого помещения. Оно оказалось меньше, чем он представлял себе, но действительно было эллиптическим в плане; эксцентриситет, как он прикинул на глаз, составлял примерно шесть десятых. Посередине голубовато-серого ковра была выткана президентская печать.

Открылась вторая дверь, и в комнату вошел Трумэн – на три дюйма меньше ростом, чем Оппи, круглолицый, с голубыми глазами, прячущимися за толстыми линзами очков, и скорее серыми, нежели каштановыми волосами.

– Доктор Оппенгеймер, – сказал он, странно растягивая букву «о» в фамилии, – рад личному знакомству с вами.

– Большое спасибо, мистер президент, что нашли время принять меня, – ответил Оппи, пожимая протянутую руку. Он прилетел на самолете; за время, прошедшее после атомной бомбардировки Японии, он уже третий раз бывал в Вашингтоне и все три раза добирался туда по воздуху. Запрет на авиапутешествия сняли, не сказав ему ни слова; еще до его отставки, девять дней назад, правительство решило, что его персона уже не представляет собой исключительной ценности и, если он погибнет в катастрофе, особой беды не случится.

ФДР, хотя и не мог подняться на ноги, был колоссальной личностью, а этот Трумэн – всего лишь заурядный миссуриец, являвший собою устраивавшую всех компромиссную фигуру в качестве напарника Рузвельту на его четвертый президентский срок. Южные демократы не согласились с кандидатурой вызывающе либерального Генри Уоллеса, который был вице-президентом до января текущего года, и таким образом бразды правления достались этому человеку. Более того – Оппи мельком подумал об этом в бункере, откуда руководил испытанием «Тринити», – именно он держит в руках рычаги управления атомом, единственный в мире, по крайней мере, на какое-то время, человек, имеющий возможность распоряжаться оружием ядерного распада.

Наверное, все же стоило не самому идти на эту встречу, а препоручить ее Силарду; с другой стороны, Лео уже пытался встретиться с Трумэном, но потерпел неудачу, и ему пришлось беседовать с Джимми Бирнсом. Он убедил Оппи взять эту задачу на себя, пустив в ход один аргумент: возможно, руководитель лаборатории, сделавшийся в последние дни всемирной знаменитостью, преуспеет там, где не справился Силард.

– Доктор, – сказал Трумэн, – не хотите ли вы и министр Паттерсон присесть? – По обе стороны ковра стояли короткие банкетки. Президент сел с западной стороны кабинета, Оппи и Паттерсон – с противоположной.

– Примите поздравления и все такое прочее, – сказал Трумэн. – Ну а теперь к делу, согласны? Вы ведь по вопросу о контроле над ядерным оружием, верно? Прежде всего нужно определить национальные проблемы, а потом международные, верно?

В голове Оппи сразу возникла добрая дюжина ответов, но среди них не было ни одного корректного. Ради всего святого, прежде всего нужно думать о том, как обеспечить международный контроль, а не ломать попусту копья насчет того, военное или гражданское ведомство будет заниматься атомными вопросами внутри страны; это мог понять любой дурак – за исключением, очевидно, вот этого. Он посмотрел на Паттерсона, но министр старательно держал на своем вытянутом лице безразличную мину.

– На самом деле, господин президент, – медленно произнес Оппи, – пожалуй, лучше было бы сначала определить международную проблему.

– Что ж, если разобраться, то никакой международной проблемы нет, – ответил Трумэн. – Бомба есть только у нас и больше ни у кого. Вы знаете, когда у русских будет своя собственная атомная бомба?

– Как я уже сказал в палате представителей неделю назад, нет, сэр, не знаю.

– Ну а я знаю, – резко бросил Трумэн. – Никогда!

– Уверяю вас, мистер президент, законы физики одинаковы что здесь, что в Москве. Советам потребуется не так уж много времени, чтобы овладеть этой технологией.

– Так же думали и эти чертовы наци. Вы видели отчеты миссии «Алсос»[1521], работавшей в Германии? Немцы сдались, подняли ручки. Глубина оказалась для них непреодолимой. Нет, дело обстоит именно так, как я говорил после того, как мы уничтожили Хиросиму. Такого не мог достичь никто, кроме вашей команды, и ни одна страна, кроме Америки.

– Вы… – Оппи удалось поймать оскорбительный эпитет, прежде чем тот сорвался с его языка, и заменить его на вежливое: – Слишком добры, сэр.

Они поговорили еще минут двадцать, в основном о законопроекте Мэя – Джонсона, который довел Лео Силарда и других чуть ли не до апоплексического удара. В этом акте вопросы исследования атома рассматривались как государственная тайна, а не как научное знание, которое должно принадлежать всему миру. Ученым же в случае даже сравнительно безобидных нарушений секретности грозили штрафами в 100 000 долларов и десятилетним тюремным заключением.

Оппи это не беспокоило. Принятие любого внутреннего законодательства – это лишь первый шаг; его всегда можно скорректировать постфактум. Нет, он пришел сюда с более важной целью. Было крайне важно понять, что представляет собой этот Трумэн, и определить, следует ли сообщать ему об опасениях по поводу предстоящей солнечной катастрофы.

– Что случилось, доктор? – спросил Трумэн. – У вас такой вид, будто вы проглотили муху.

Оппи посмотрел на стол и увидел табличку с надписью: «Здесь кончаются разногласия!». Он повернулся к Трумэну и сказал:

– Salus populi suprema lex esto. – Это был девиз штата Миссури: «Да будет высшим законом благосостояние народа», и он ожидал, что Трумэн сразу узнает его, но президент лишь нахмурился. Тогда Оппи решился предпринять последнюю, решающую проверку.

– Мистер президент, – сказал он, – мне кажется, будто у меня руки в крови.

Трумэн запустил пальцы в нагрудный карман, вынул белоснежный шелковый носовой платок и кинул его Оппи:

– Ну, так оботрите их, сынок.

Ученый и президент посмотрели в глаза друг другу, а потом Трумэн встал.

– Полагаю, мы закончили.

Да, подумал Оппи, тоже поднимаясь, мы определенно закончили.

Глава 21

Силард – прекрасный, разумный человек, как правило, не склонный к иллюзиям. Хотя, пожалуй, он, как многие люди такого типа, склонен переоценивать значение благоразумия в человеческих делах.

Альберт Эйнштейн

– Альберт, дружище!

– Мой дорогой Лео! Очень рад тебя видеть! – Эйнштейн, одетый в мешковатый свитер в клетку, буквально потащил Силарда в маленькую гостиную скромного домика на Мерсер-стрит в Принстоне, университетском городке в штате Нью-Джерси.

– Ну, – мрачно сказал Эйнштейн по-немецки после того, как уселся, – и кашу мы заварили! – За каждым словом следовал клуб дыма из трубки.

Лео неотвязно думал о том же самом. Не напиши он то письмо ФДР и не подпишись под ним Эйнштейн, не было бы Манхэттенского проекта. Война в Европе закончилась бы сама собой, да и Тихоокеанская война к этому времени уже завершилась бы на несколько дней или недель, а может быть (только может быть!), позже, чем это случилось, но с тем же самым победителем. Возможно, таким образом были спасены жизни американцев, но как подсчитать человеческие жизни независимо от национальности? В Хиросиме и Нагасаки наверняка погибло куда больше народу, чем случилось бы при любом вторжении, и, что еще важнее, был выпущен на свободу злобный джинн, что навсегда изменило мир.

Лео выбрал самое роскошное из оставшихся кресел.

– Если бы знать наперед… – ответил он, осторожно усаживаясь, и покачал головой. – Я, естественно, думал, что немцы займутся тем же самым. И не могу понять, почему Гейзенберг добился столь малого.

– Вы хорошо его знали? – спросил Эйнштейн.

– Нет. Мы с Вигнером однажды съездили в Гамбург на его лекцию и потом немного побеседовали, но этим знакомство и ограничилось. Но он был руководителем диссертации Теллера; Эдвард немало рассказывал мне.

– Я несколько раз встречался с ним, – сказал Эйнштейн. – В 1924 году мы очень мило гуляли в Геттингене, потом я видел его в Берлине в двадцать шестом и, конечно, еще на Сольвеевской конференции в двадцать седьмом. – Эйнштейн выскреб пепел из трубки и принялся снова набивать ее. – Мы с ним были не согласны почти во всем, но с тех пор он, возможно, пришел в разум. Неопределенность! Чепуха.

Лео хорошо знал о том, что его друг в корне не приемлет копенгагенскую интерпретацию квантовой механики; к сожалению, в последнее время – Эйнштейну было уже шестьдесят шесть – стало ясно, что молодое поколение убегает вперед.

– Время покажет, Альберт.

– Это точно. Слышал анекдот обо мне? «Эйнштейн едет в железнодорожном вагоне. Он подзывает кондуктора и спрашивает: “Скажите, Нью-Йорк останавливается в этом поезде?” – Эйнштейн хохотнул. – Но о Гейзенберге придумали еще лучше. «Старина Вернер мчится по дороге. Полицейский кричит ему в мегафон: “Ваша скорость сто двадцать!” На что Гейзенберг кричит в ответ: “Огромное спасибо – теперь я не знаю, где нахожусь!”»

Лео кивнул. Ему нравился анекдот, в котором пассажиром Гейзенберга был Эрвин Шредингер. Полицейский останавливает их, подходит, чтобы заглянуть в багажник машины, и кричит: «Эй, ребята, вы знаете, что у вас здесь дохлая кошка?» На что Шредингер кричит в ответ: «Теперь знаем, придурок!»

Шутки. Только и оставалось, что шутить, потому что всех этих смертей, всех этих разрушений было слишком много, чтобы сосредоточиваться на них – по крайней мере, в течение дня. Чего бы только Силард не отдал за возможность спокойно спать по ночам!

– Интересно, что сказал бы Гейзенберг, если бы услышал какую-нибудь из этих шуток на свой счет? – продолжал Эйнштейн. – Он никогда не славился чувством юмора, зато он прекрасный физик. Я три раза представлял его на Нобелевскую премию, и с третьего он все-таки ее получил.

Лео опять кивнул:

– Очень благородно с твоей стороны.

– О, он заслужил ее, вне всякого сомнения. А что касается реакции деления… Гейзенберг в этом вопросе не менее компетентен, чем любой из американских физиков. Если бы он захотел… – Эйнштейн умолк и запыхтел трубкой.

– То что? – спросил Лео.

– Я думаю, что он обвел их вокруг пальца, – ответил Эйнштейн и вздернул кустистые седые брови. – Что могли Гитлер и его монстры понимать в физике? Десятичный знак не в той позиции, плюс вместо минуса… Гейзенберг вполне мог имитировать успех, но при этом делать все так, чтобы эти злодеи гарантированно не овладели такой мощью.

Лео нахмурился и повторил Эйнштейну ту самую фразу, которую тот сказал ему в самом начале:

– Daran habe ich gar nicht gedacht![1522]

– Это всего лишь гипотеза, – ответил Альберт и философски пожал плечами. – Но не исключено, что когда-нибудь появятся факты, чтобы подтвердить или опровергнуть ее. – Он взял с маленького столика графин, плеснул в бокал бренди и предложил Лео. Тот жестом отказался, и Эйнштейн с довольным видом забрал бокал себе. – По крайней мере, сейчас мир в безопасности.

Силард наклонился вперед.

– Сейчас, – повторил он. – Но ненадолго.

– Лео, мой мальчик, ты всегда был паникером!

– Вовсе нет. Но на днях я виделся с Оппенгеймером.

– А, – воскликнул Эйнштейн, – главная мировая знаменитость!

– Он сказал, что посылал тебе для консультации несколько уравнений.

– Да, совершенно верно. Не знаю точно, в чем там было дело, но я всегда готов помочь решить пари.

– Эти уравнения вызвали переполох в Лос-Аламосе, – продолжал Лео. – Ты же знаешь, что до войны Оппи увлекался физикой звезд, и не только он, но и Ханс Бете. Теллер тоже вместе с ними жарит мозги в пустыне – и он занимался звездами, пока несколько лет назад не переключился полностью на ядерный синтез.

– Милый Эдвард! Надеюсь, теперь, когда война кончилась, я снова увижу его и Мици.

У Лео не было портфеля – даже сейчас, когда прошло столько времени после побега из Германии в 1933 году (тогда он чуть не опоздал), он ограничивал свои пожитки тем, что могло поместиться в паре чемоданов. Но при нем был пакет для стирки, взятый из принстонского отеля, а в пакете лежала небольшая пачка бумаг, которую он сейчас достал.

– Это дал мне Оппенгеймер. Он, Теллер, Бете и еще несколько человек дважды и трижды проверили расчеты. Я тоже. Взгляни. А вот спектрограммы, о которых идет речь, за 1929, 1938 годы и за начало этого года. – Он помолчал. – Тебе понадобится некоторое время, чтобы разобраться. Если позволишь, я бы принял ванну, пока ты будешь изучать материалы?

* * *

Лео выждал до тех пор, пока Эйнштейн не позвал его по фамилии. Тогда он вылез из ванны, стоявшей на фигурных лапах, проверил перед зеркалом в резной раме, гладко ли зачесаны его волосы, облачился в белый махровый халат (не такой мягкий, какие ему нравились) и вернулся в гостиную.

Обычно невозмутимый Эйнштейн был явно взволнован. Он стоял у тяжелой бархатной портьеры, задернутой от послеполуденного солнца, и нервно пожимал переплетенные пальцы. Трубка лежала в ониксовой пепельнице.

– Печально, – сказал он, как будто одно слово могло передать всю глубину его чувств и мыслей. – Печально.

Лео опустился в то же кресло, что и прежде:

– Значит, ты согласен с выводами?

Эйнштейн печально кивнул:

– Похоже, что если Гейзенберг действительно сумел уклониться от помощи Гитлеру, то его маневры оказались бессмысленными. Через сто лет будет безразлично, кто выиграл эту проклятую войну.

– Ну, во-первых, мы все же остались живы, и этот вариант я предпочитаю другому, – сказал Лео. – Но ты прав: представители последнего поколения человечества могут жить на свете уже сейчас.

Выразительные карие глаза Эйнштейна окружала красная кайма.

– С младшим сыном я не разговариваю. Ты знаешь, что он живет в психиатрической клинике? Эдвард. Я не видел его уже больше десяти лет.

– Сочувствую, – мягко сказал Лео, у которого детей не было.

– Мне… – Слеза скатилась в одну из глубоких морщин на щеке Эйнштейна и потекла вниз. – Я должен загладить свою вину. – Его округлые, сутулые плечи легонько вздрагивали. – Я настроился так и умереть, не решив этот вопрос, но каким-то образом знал, что его жизнь может оборваться… – Он повернулся к Лео. – Тебе следует жениться на Труде. Видит бог, я не ханжа, но, по крайней мере, к концу света следует подходить с самым мирным и счастливым настроем, на какой способен человек, не так ли?

– Я не собираюсь оспаривать твоих утилитарных склонностей, старина, но, даже если мир обречен, то человечество, возможно, и нет.

– То есть?

– Я говорил, что долго беседовал с Оппенгеймером. Он совершенно удручен – не этим, а тем, что уже случилось. Он вымотан и истощен, этакая спичка, сотрясаемая изнурительным кашлем. Но, по его словам, Теллер уверен, что можно найти способ спасти хотя бы часть человечества. И Вигнер разделяет мнение Теллера. Ну, я, будучи утопистом, пожалуй, верю не только в воздушные замки, но и в эту возможность.

– Ты, Вигнер и Теллер? – сказал Эйнштейн. Он высморкался, потер глаза и задумчиво уставился в окно. Постояв так, он вскинул перед собою ладонями одна к другой испещренные старческой пигментацией руки. – Нет, у меня не хватит дерзости спорить с тремя марсианами.

Лео чуть заметно улыбнулся.

– Ладно, – сказал Эйнштейн. – Проникнуться фатализмом никогда не поздно. – Он расправил свитер на животе. – Послушаем, что скажет четвертый марсианин? Джонни фон Нейман сейчас как раз здесь, в Принстоне, и занимается чем-то таким, что вполне может пригодиться.