Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-3". Компиляция. Книги 1-29 (СИ)"

Автор книги: Стивен Ридер Дональдсон

Глава 36
1947

Среди документов, не включенных в перечень, досье на ученого-ракетчика Вернера фон Брауна. Его так и не передали в НУАД.

Национальное управление архивов и документации США

У Дика Фейнмана опять начался старый зуд.

Он старался унять его, листая доставленный в институт июньский номер «Бюллетеня ученых-атомщиков». В этом номере название журнала лишилось географической привязки «Чикаго». Еще интереснее оказалось то, что на обложке были изображены некие «часы Судного дня» – стилизованное черно-белое изображение циферблата, вернее, его верхней левой четверти, на ровном оранжево-огненном фоне. Часы показывали без семи минут полночь, а врезка сообщала от имени редколлегии, что это приблизительное время, отделяющее человечество от ядерного Армагеддона, и что журнал намерен передвигать минутную стрелку вперед или назад в зависимости от складывающихся условий.

Дик положил журнал на стол. Было уже поздно, и библиотека опустела; да черт возьми, весь Фулд-холл уже почти опустел. Можно было пойти в свою гостевую квартирку, но…

Но…

Этот треклятый зуд.

О, здесь, в Институте перспективных исследований, было отнюдь не так паршиво, как в Лос-Аламосе. Здесь не было ни военной полиции, ни колючей проволоки, ни подписок о неразглашении.

Но все равно двери здесь запирались.

И на сейфах были номерные замки.

И работу следовало держать в секрете.

Дику не нравилось, что человечество не ставят в известность о надвигающейся катастрофе, но он согласился подчиниться воле большинства. Но ведь были и другие вещи, которые держали в секрете не для того, чтобы избежать паники или защитить американские интересы, а просто потому, что для некоторых самонадеянных типов секретность сделалась навязчивой идеей. Что ж, таких людей действительно нужно время от времени дергать за носы.

В Лос-Аламосе Дик вполне неплохо ладил с другим Диком, генералом Лесли Р. Гровзом, но вполне понимал и неприязнь к этому человеку Лео Силарда, которую тот и не думал скрывать. Гровза можно было сравнить с цеппелином, но вместо водорода или гелия он был надут чванством и фанфаронством.

Генерал захватил под свой кабинет комнату на втором этаже Фулд-холла под номером 212, рядом с кабинетом Гёделя и точно над секретарем фон Неймана, но пребывал по большей части в Вашингтоне. Сегодня его тоже не было на месте, и Фейнман с наслаждением предвкушал, как вскроет замок в генеральской двери. ИПИ строился без учета возможной секретности работ, и Дик обнаружил, что замок в нужной двери просто удручающе легко открыть; он справится с этим за несколько секунд.

Но это было далеко не все. У Гровза в кабинете стоял сейф размером с холодильник; он, вероятно, предпочел бы встроенный, чтобы комми, которые, как он подозревал, скрывались за каждым углом, его не утащили. Таких устройств Фейнман никогда раньше не видел, с латунным номеронабирателем, расположенным посередине бордовой дверцы. А вот это было достойно трудов!

Естественно, Дик прежде всего заглянул в те места, где люди обычно записывают цифровые комбинации, и попробовал несколько чисел, связанных с биографией Гровза – дату рождения, несколько юбилеев и телефонных номеров. Безуспешно – ну и ладно. Дик погладил подушечки больших пальцев кончиками всех остальных пальцев по очереди. Вскрыть сейф можно, тщательно прислушиваясь к тому, что происходит в замке, но для того, чтобы полагаться в этом деле только на слух, требуется очень большой опыт. Фейнман не был знаком с этой моделью и не знал, сколько язычков запирает замок, но обычно в сейфовых замках их делали три. Он посмотрел на часы – половина удовольствия состоит в том, чтобы проследить, сколько времени потребуется, – и взялся за дело. Сначала он просто крутил наборный диск с разной скоростью, привыкая к пощелкиванию и пытаясь уловить чуть заметные изменения сопротивления при переходе через различные цифры. В конце концов решив, что почувствовал механизм, повернул диск на полный оборот, чтобы сбросить все выставленные значения и начать с чистого листа.

Дверь сейфа открылась через двадцать три минуты и восемнадцать секунд: очень даже приличное время. Первоначально он хотел лишь подложить Гровзу подарок: какую-нибудь мелочь, которая заставила бы генерала удивиться, когда он в следующий раз откроет свою сокровищницу. Фейнман собирал пятидесятицентовики с идущей Свободой, выпущенные начиная с 1918-го, своего года рождения, и использовал их вместо визитных карточек (вряд ли кто-то рассердится, внезапно получив полдоллара, верно?). Вот и сейчас он выудил один из кармана своих бежевых брюк, но, пока поднимал руку, чтобы положить монету на верхнюю папку, его взгляд зацепился за ее название. На торце папки крупными печатными буквами было написано: «Проект “Облачность”»[1540].

Фейнман любил беседы с Джонни фон Нейманом и, приезжая сюда, старался как можно чаще беседовать с ним. Он знал о его плане использовать свой вычислитель для точного прогнозирования погоды на месяцы или даже годы вперед. Дик сомневался, что это когда-нибудь станет возможным. В Лос-Аламосе его собственная работа была по большей части посвящена газодиффузионному методу отделения изотопа урана-235 от урана-238; этому процессу мешало пьяное метание частиц, обычно именуемое броуновским движением. Он подозревал, что подобное случайное перемещение всегда будет сбивать с толку метеорологов в их попытках предсказывать погоду, наподобие римских гаруспиков, по внутренностям перистых облаков. Тем не менее название заинтриговало его (он всегда считал себя не только любознательным, но и любопытным, и не стеснялся второго качества) и поэтому, не колеблясь, вынул склеенную из крафт-бумаги папку. Она была толстой; он чуть не рассыпал ее содержимое.

Фейнман решил, что лучше будет не тащить бумаги в библиотеку, а пролистать их здесь. Гровз был толстым, но неопрятностью отнюдь не страдал, содержал стол в идеальном порядке, и на нем было полно места, чтобы разложить бумаги. Дик опустился в мягкое кресло, которое, как он подумал, должно было обрадоваться меньшему весу сидящего, и приступил к чтению.

Он читал.

И читал.

Несмотря на название, «Проект “Облачность”» не имел ни малейшего отношения к метеорологии. Первый же документ в папке имел гриф «Секретно», двухлетний возраст – 6 июля 1945 г. – и назывался «Использование немецких специалистов в области науки и техники в Соединенных Штатах». В нем были сформулированы разбитые по отдельным параграфам «принципы и процедуры», которым должна была следовать «Облачность»:

Не допускается ввоз в Соединенные Штаты людей, которые признаны военными преступниками или подозреваются в качестве таковых. Если впоследствии станет известно, что какие-либо специалисты, доставленные в эту страну, внесены в список предполагаемых военных преступников, их необходимо вернуть в Европу для судебного разбирательства.

Вторая фраза была подчеркнута синими чернилами и теми же чернилами на полях было написано: «ВФБ».

ВФБ. Сначала Дик подумал, что это как-то связано с футболом.

Но тут же сообразил, что это инициалы Вернера фон Брауна.

Он принялся поспешно листать остальные документы. Как это сплошь и рядом бывало, приступая к решению проблемы, он не имел точного представления, что именно ищет, но не сомневался в том, что, когда найдет нужное, сразу поймет, что это именно оно.

И он нашел то, что нужно, невзирая на то, что оно было изложено в обычном косноязычном военном стиле. Заместитель директора «ОУПРД» сообщал: «негативные отчеты УВА мешают “ГД” утвердить иммиграцию ключевых активов “OC”». Дику пришлось покопаться в других документах, но все же он выяснил значение всех этих аббревиатур. «ОУПРД» оказалось Объединенным управлением планирования разведывательной деятельности, собравшим более тысячи досье на нацистских врачей, ученых, инженеров и техников, которые могли быть полезны американским военным. «OC» – операция «Скрепка» – новое название того, что первоначально называлось операцией «Облачность», очевидно, потому, что досье нацистов, которых разыскивали американские военные, были помечены скрепкой. «УВА» – Управление военной администрации Соединенных Штатов – руководящий орган США в оккупированной американцами части Германии. А «ГД», как в конце концов дошло до Дика, был Государственным департаментом США.

В заключении говорилось: «В настоящее время считаем нецелесообразным представлять какие-либо из прилагаемых досье в Государственный департамент и Министерство юстиции».

Вероятно, к документу прилагалось несколько досье, но сюда, в ИПИ, Гровз привез только одно из них. В сопроводительной записке к досье говорилось: «УВА указывает, что он рассматривается как потенциальная угроза безопасности Соединенных Штатов и его будут разыскивать для судебного разбирательства по делу о денацификации ввиду его членства в партии». А само досье принадлежало герру доктору профессору Вернеру фон Брауну.

Дик полагал, что фон Брауна считали военным преступником просто потому, что он был отцом ракеты «Фау-2», взрывы которой унесли жизни 2700 мирных жителей в Лондоне и ранили еще 6500; исходя из этих условий, его самого (как заметил Лео Силард) признали бы военным преступником, если бы японцы победили в войне.

Но, просматривая документы о фон Брауне, Фейнман почувствовал, что у него заныло под ложечкой. Переписывать относящиеся к делу страницы было бы слишком долго, да и бумагой он не запасся, и поэтому он перечитывал их снова и снова, запоминая каждое слово.

Когда он наконец покинул офис Гровза, то не оставил ни пятидесятицентовой монеты, ни какого-либо другого признака того, что побывал там. Уже в четвертом часу ночи он вышел из Фулд-холла и направился по предутреннему холодку в гостевые апартаменты. Луны не было, лишь купол, усеянный звездами, висел над головой; Дик прикинул, что их должно быть не менее шести миллионов.

Глава 37

Моя цель – звезды.

Вернер фон Браун

Но ему случалось попадать и по Лондону.

Морт Сал

– Знаете, как в Вашингтоне называют меня и моих сотрудников?

Вернер фон Браун говорил с жутким акцентом. Они с Оппенгеймером шли по проселочной дороге под знойным техасским солнцем. Собеседник не стал ждать догадок Оппи.

– Интеллектуальная репарация! – провозгласил фон Браун и зашелся хохотом. – Мне нравится. – Тусклое солнце жарило сквозь отливавшую блеском чешуи сардины серебристую дымку, которой было затянуто безоблачное небо. – Это лучше, чем название, которое мы сами для себя придумали: «Пленники мира». – Он обвел взглядом пустынный пейзаж. – Кстати, о названиях. Форт-Блисс – это же эвфемизм какой-то, верно? Этой базе больше подошло бы название Форт-обоссанный. – Они говорили в основном по-немецки, но несколько последних реплик фон Браун произнес на английском языке.

– Вообще-то, – сказал Оппи, подождав, пока осядет пыль из-под колес проехавшего навстречу джипа, – базу назвали в честь Уильяма Блисса, зятя американского президента. – Оппи крайне мало интересовался военным делом, но история Блисса случайно попалась ему на глаза. В детстве тот подавал большие надежды в области математики, а взрослым не только заслужил множество наград на военном поприще, но и стал профессором математики.

– Ха! – громыхнул фон Браун. – Новый мир, старый мир – разницы нет. Везде процветает непотизм!

– О, в данном случае разница есть, и большая, – возразил Оппи.

– Конечно, конечно, – с готовностью согласился фон Браун. – Для европейцев сотня миль – это большое расстояние, а для американцев сто лет – долгое время.

Долгое время. Да, участие европейцев в этом проекте было полезным. Они могли привнести столь необходимое понятие срочности, которое Оппи с трудом прививал американским ученым. Сто лет действительно могли пролететь очень быстро, а восемьдесят с лишним лет – еще быстрее.

Оппи знал, что на ходу смешно выбрасывает ноги; Вернер фон Браун, напротив, шествовал чуть ли не как на плацу. Многочисленные солдаты базы, постоянно крутившиеся вокруг, несомненно, должны были потешаться, глядя на эту пару: один косолапый, другой марширует гусиным шагом. Вернер фамильярно обнял Оппи за узкие плечи.

– Мы с вами скроены из одной материи. Если бы не эта дурацкая война, мы с вами подружились бы намного раньше.

Эти слова немало изумили Оппи. Фон Браун, не уступавший ему в росте, был на добрую сотню фунтов массивнее и на восемь лет моложе. По политическим воззрениям они находились на противоположных концах спектра, и, помимо всего прочего, до тех пор, как фон Браун год назад здесь, в Техасе, не объявил официально о возвращении в лоно христианской церкви, у него никак не могло быть друзей с фамилиями вроде Оппенгеймер.

– Что вы имеете в виду?

Вернер развел руками, как будто говорил о чем-то очевидном.

– Мы оба – те самые мозги, которые дают опору огромным техническим проектам. Над нами стояли малограмотные военные надсмотрщики: у вас Гровз, у меня Дорнбергер. Мы с вами получили всеобщее признание за работы, выполненные в военное время. И оба имеем более широкую цель, науку… – Фон Браун умолк, тональность последней фразы свидетельствовала о том, что она закончена, но что-то в его голосе свидетельствовало о том, что он хотел было добавить что-то еще, но передумал. Оппи подозревал, что ракетчик успел прикусить себе язык, прежде чем с него сорвались слова über alles.

Оппи не обратил внимания на типичную немецкую браваду; он привык к ней, пока жил и учился в Геттингене. Он также не мог никому из тех, кто лично не начинал эту войну, ставить в вину то, что они оказались на проигравшей стороне. Он жалел о том, что провалилась его затея с военной формой для сотрудников Лос-Аламоса; сам он с гордостью носил бы мундир. Но между зеленой формой армии США и черной формой нацистской СС была огромная разница; к тому же он видел фотографии Schutzstaffel Sturmbannführer фон Брауна, откровенно красовавшегося в этом фетишистском наряде.

– До моего сведения дошло, что имелись некоторые… – Оппи сделал паузу, подыскивая подходящее слово, – скажем, странности, в отношении производственного комплекса «Фау-2» в «Доре».

– В «Миттельверке», – поправил его фон Браун. Название «Миттельверк» – «средний завод», – которым предприятие было обязано местонахождению в центральной части в Германии, было безобидным и бессодержательным, одной из тех банальностей, которыми гордился бы государственный служащий в любой бюрократической структуре любой страны. Стенограммы Нюрнбергского процесса о военных преступлениях, касающиеся «Доры», внезапно засекретили; очевидно, американское правительство не хотело привлекать внимание общественности к биографиям 115 немецких ученых-ракетчиков, которые сейчас находились здесь, в Форт-Блиссе. Но благодаря выдающейся памяти Дика Фейнмана Оппи получил исчерпывающую информацию из просмотренной тем секретной папки о том, что происходило в протянувшихся на 7,5 мили сырых и вонючих подземных туннелях, в которых и располагался тайный завод. Даже Альберт Шпеер назвал эти условия варварскими. В общей сложности там трудились 60 000 заключенных, треть из которых умерла, работая буквально до смерти. Эта статистика была ошеломляющей: при создании ракет фон Брауна «Фау-2» погибло больше людей, чем эти ракеты убили, выступая в качестве оружия.

В декабре 1941 года Гитлер поклялся уничтожить всех евреев в пределах досягаемости Германии, поэтому в канун нового, 1943 года к тому времени, когда на «Миттельверке» была выпущена первая серия «Фау-2», в концентрационном лагере «Дора», удовлетворявшем ненасытный аппетит «Миттельверке» на рабский труд, евреев почти не осталось. Оппи никогда не ощущал тесной связи с европейским еврейством, а вот Лео Силард и И. А. Раби ее имели. Силард услышал об ужасных условиях пребывания заключенных в «Доре» от Фейнмана и вместе с Раби сообщил об этих ужасах Оппенгеймеру. К чести Силарда и Раби, их возмущение нисколько не утихло, когда они узнали, что рабами фон Брауна были в основном военнопленные-христиане из Польши, Франции, Бельгии и Италии. «Нам не пристало иметь какие-либо дела с этим человеком», – сказал Силард, а Раби отметил, что «даже на войне существуют правила приличия».

Это было правдой – а вот отличие, на которое сейчас указывал фон Браун, было непринципиальным. Лагерь «Дора» и комплекс «Миттельверк» были взаимосвязаны, и нельзя было посещать один из объектов и не знать о другом. Фон Браун утверждал, что сам лишь изредка бывал на подземном заводе, что он, как и Оппи, был своего рода администратором гигантского промышленного предприятия. Однажды, в 1943 году, Оппи вспылил и швырнул своему помощнику лист бумаги с криком: «Заберите свою чертову организационную схему!» – но ведь он знал, откуда взялся каждый из 8200 сотрудников, работавших под его руководством в Лос-Аламосе и чем они там занимались; эффективно управлять такой организацией, не зная ее устройства до последней тонкости, просто невозможно. Он все это знал, и, значит, фон Браун тоже должен был знать.

– Ладно, – сказал Оппи. – Пусть будет «Миттельверк», если вам так больше нравится. – Во рту у него было горько. – Но рабский труд в подземельях? Ужасные условия труда и жизни? Избиения и казни заключенных?

Оппенгеймеру нравились люди, которые не торопились с ответом, он считал паузы в разговоре признаком обдуманности речи. А вот фон Браун не давал себе труда задумываться и не подбирал слова перед тем, как высказаться.

– Оппи, и у вас, и у меня была одна задача: выиграть войну. Так уж получилось, что никто из нас с нею не справился. Вы не успели сделать бомбу против нас, а мои ракеты не смогли сломить союзников. И, пожалуй, без жертв не обходилось. Вы говорите о том, что на «Миттельверке» были погибшие. А я напомню вам о десятках тысяч жертв в Хиросиме и Нагасаки.

– Да, но… – начал было Оппи, сделав именно то, что осуждал в других: заговорил, не продумав реплику до конца. Он пытался найти различие – принципиальное различие – между тем, что случилось при его содействии, и тем, что сделал этот плотный, уверенный в себе немец. Но на ум ему пришли те самые слова, которые то и дело всплывали в мыслях после того августа двухлетней давности. «Бедные, бедные люди». Он закрыл рот, и дальше они шли в молчании.

Молчание, однако, было не по душе шумливому инженеру. Когда они приблизились к гарнизонному магазину, здоровяк добродушно хлопнул Оппи по спине, отчего тот чуть не упал.

– Но сейчас-то, Оппи, все грехи отпущены, верно? Пойдемте-ка выпьем. Я угощаю!

* * *

Сорок седьмой год подходил к концу. Первые дети, появившиеся в предсказанном Китти всплеске рождаемости, уже начинали ходить; первые плоды дал и проект «Арбор». Группе «Новые имена» очевидную пользу принесли не только «Фау-2», собранные из доставленных частей; захватывающие перспективы в разработке герметичных жилищ для долговременного обитания открылись при изучении немецких подводных лодок, особенно типа XXI, и новаторских Elektroboot – первых подводных лодок, предназначенных для пребывания в подводном положении, а не только для сравнительно кратковременных погружений. Согласно условиям капитуляции, все подводные лодки, находившиеся в немецких водах, отплыли на британскую базу подводных лодок в Харидже. Фримен Дайсон, всегда с удовольствием ездивший в Англию, провел там несколько недель и вернулся в Принстон с докладами о полезных технологиях, которые можно было бы применить для строительства космических кораблей. Оппи понравилась историческая связь: Харидж считался едва ли не самым вероятным местом отправления «Мэйфлауэра», доставившего отцов-пилигримов на материк, который они считали новым миром. А теперь секреты, раскрытые в этом порту, помогут перевезти беженцев в действительно новый мир.

Однако он все никак не мог отойти после встречи с фон Брауном, состоявшейся три месяца назад. Большая часть сведений об этом человеке все еще была засекречена, но существовала и общедоступная информация. Фон Браун происходил из юнкерского рода, прусской земельной аристократии, известного тем, что из него вышло немало высокопоставленных государственных служащих и военных. Однако узколобость не была неотъемлемым свойством этого сословия. Кроме того, Оппи доводилось встречать немало интеллектуалов такого склада: лишенных эмпатии и резко сосредоточенных на узкой области интересов. И все же явная черствость этого человека раздражала.

25 ноября Оппи выступил в Массачусетском технологическом институте на тему «Физика в современном мире». Как и в большинстве случаев, он набросал основные тезисы на бумажке, но по большей части импровизировал. Ежегодная лекция памяти Артура Д. Литтла была важным событием, но Оппи не сомневался, что правильные слова найдутся сами. И по большей части так и получилось. Он посетовал на временно утраченную из-за войны возможность чисто научных исследований, но восторженно отозвался о произошедшем с тех пор повороте: «Восстановление – восстановление, свидетельствующее о необычайной жизнеспособности и энергичности в этой области человеческой деятельности, представляло собой захватывающее и вдохновляющее зрелище. Сегодня, спустя всего два года после окончания военных действий, физика переживает настоящий бум». Слушатели – студенты, ученые и высшее общество Кембриджа – явно были на его стороне, и он был рад подогреть их энтузиазм по поводу нового ренессанса в своей отрасли знаний.

Но…

Но на самом деле время для чистой науки так и не наступило, но этой аудитории и тем более широкой публике вовсе незачем было знать об этом. Теперь к физикам предъявлялись другие требования, и, несмотря на все расстояние между ними, фон Браун получил в 1934 году степень доктора философии по физике, и его диссертация была посвящена его личной одержимости: Konstruktive, theoretische und experimentelle Beiträge zu dem Problem der Flüssigkeitsrakete – «Конструктивный, теоретический и экспериментальный вклад в проблему ракеты на жидком топливе». Нацисты сразу же засекретили работу, но теперь, когда ее наконец можно было свободно прочитать, фон Брауну не терпелось распространить ее в научном мире, и он вручил экземпляр Оппенгеймеру, когда тот посетил Форт-Блисс. Оппи, естественно, должным образом передал брошюру в группу «Новые имена».

И поскольку все участники проекта «Арбор», включая фон Брауна, пусть он и находился вдали от основной группы, в Техасе, приступили к своим исследованиям, Оппи решил, что им необходимо задуматься и над моральными вопросами.

Он обвел взглядом слушателей, собравшихся в институтской аудитории. Лампы в зале были выключены, но свет со сцены отражался в темноте от очков, там светились круглые диски, сотни полных лун на черном небе. И он позволил прозвучать словам:

– Несмотря на дальновидность и мудрость людей, возглавлявших наши государства в военное время, физики чувствовали особую личную ответственность за предложение, поддержку и в конечном счете в значительной степени за реальное создание атомного оружия.

В зале зашевелились, донесся чей-то удивленный шепот. Действительно, эта фраза вовсе не следовала из сказанного ранее. Но эти слова должен был услышать фон Браун, даже если его и не было в этом зале, их должен был услышать мир. Оппенгеймер продолжал; слова произносились в тот же миг, когда они проявлялись в его сознании.

– В каком-то приземленном смысле, – сказал он, глядя вдаль, – не…

Он сделал паузу, подбирая слово.

– …не вульгаризируя…

Он тряхнул головой и сделал еще одну попытку:

– …без шуток…

Все взгляды прикованы к нему. Речь получит широкое освещение в прессе, МТИ должен стенографировать ее для архива. Он позаботится о том, чтобы один экземпляр достался фон Брауну.

– …отнюдь не будет преувеличением сказать…

Он понимал, что снова говорит больше, чем следовало, но ничего не мог с собой поделать; слова были продуктом цепной реакции, одно отталкивалось от другого и высвобождало новое, и все должно было идти своим чередом:

– …что физики познали грех. – Он глубоко вздохнул, выдержал паузу. «Все грехи отпущены, ах ты, сука!»

Пути назад нет, нельзя вновь обрести утраченный райский сад, нельзя восстановить невинность, в каком смысле ни толкуй это слово.

– И это знание, – сказал он решительно, – мы не должны утратить.

В зале воцарилось молчание, но Оппи слышал собственный пульс, аплодисментами гремевший в ушах.