Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 248 страниц)

Глава VII

За маленьким окошком камеры кружилась тополиная метель. Тополиный снег цеплялся за прутья решетки и, когда окошко было открыто, ложился на бетонный пол. Леся ловила пушинки, но они от прикосновения теряли свою прозрачную солнечную красоту – серые неказистые комочки.

Было начало осени – знойной, щедрой и веселой.

– Ты же говорила, что выберешься отсюда. – Ганна будто упрекала Лесю в том, что та до сих пор не на воле.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Куда следователю торопиться? Вдруг выпустят меня, а я рационалистка? – Леся говорила будто всерьез, а глаза смеялись.

– Я серьезно.

– И я тоже.

Ганна не решалась задевать Лесю: поняла, что одной в камере не выдержать. И разумный человек постарается увидеть в случайных людях, с которыми свела его судьба в зарешеченной клетке, не врагов – друзей.

Однажды они крепко поссорились. Так крепко, что Яна, вначале пытавшаяся притушить искры размолвки, перепуганно всплеснула руками:

– Бешеные! Такый и мий Гнат, як що не по ньому, побилие, очи скажени, прыдушыты може…

Ганна никогда и ничего не рассказывала о себе, но в тот вечер разоткровенничалась. Выходило, по ее словам, что выросла во Львове, родители держали небольшой книжный магазин – в основном украинская литература. В 1939 году магазин стал «собственностью народа», а родителям Ганны хоть с сумой по людям…

Началась война, и с нею эти жуткие бомбардировки, паника, когда люди, как былинки, закружились во все испепеляющем огненном вихре. Родители Ганны погибли в первые месяцы военного лихолетья. Она пошла работать – знала неплохо немецкий, немцы взяли переводчицей. Не помирать же с голоду? Пусть и оккупанты, но она от них зла не видела. Да, да, слышала и о расстрелах и о казнях, знает и о том, что немцы уничтожили в те годы львовскую интеллигенцию, ученых с мировой известностью, но это все ее не коснулось, обошло стороной, у нее была чисто канцелярская работа – перевод документов, приказов, распоряжений.

Вроде бы и счастье свое нашла. Встретилась с солидным, степенным человеком, не каким-то прощелыгою, а хозяином для дома, с таким не стыдно было и на люди показаться. Тодос Свиридович Боцюн часто приезжал по делам в их управу и обязательно готовил для Ганны небольшие подарки. Так, какую-нибудь мелочь, а приятно. Приглашал в ресторан: «Не отказывайтесь, Ганночка, вы одна, и я одинокий, нам надо друг друга держаться». Кончилось тем, что покинула Ганна Львов и переехала в небольшое местечко, где служил Тодос Свиридович бургомистром. В их местечке был какой-то особо важный объект, и гитлеровцы ввели там специальный режим. Ну, знаете, эти пропуска, облавы, заложники… Но с Тодосом Свиридовичем считались, не обижали, наоборот, наградили медалью.

Ганночка и там стала работать переводчицей – не сидеть же дома в молодые годы. И Тодос Свиридович не препятствовал: «Пусть, мол, немцы видят, что мы не враги новому порядку». Жили в хорошем доме, обставили его ладно и красиво, выбрать мебель было нетрудно, гитлеровцы многих порасстреливали, а имущество казненных полицаи свозили на склады для отправки в Германию. Тодос Свиридович имел туда доступ, он и подобрал все, что требовалось, не торопясь. Ну а вкус у него был неплохой, тонкий был вкус – до войны работал художественным руководителем в Доме культуры.

По вечерам к ним приходили гости, бывали и немецкие офицеры. Ганночка гостей принимала с радостью и гордилась, когда видела, что офицеры разговаривают с ее Тодосом почти как с равным. Она неплохо играла на рояле. Тодос Свиридович приказал полицаям привезти инструмент из Дома культуры, где раньше работал, – офицеры научили ее играть немецкие Lieder, и всем было весело.

А потом… даже страшно вспомнить, гитлеровцы ворвались ночью, увели Тодоса в одном белье, пытали долго и повесили на главной площади местечка, согнав на казнь всех жителей. Были две виселицы. На второй повесили молодую женщину, которая бывала у них в доме и считалась близкой знакомой Ганночки. У обоих были таблички «Partisanen». Ее Тодос Свиридович – партизан? Нет, она не могла этому поверить! Она ходила к коменданту, тот тоже бывал в их доме, объясняла, плакала, но ей сказали, что Тодос Боцюн действительно партизан-разведчик, и его надо было не просто повесить, а поджарить на костре, закопать по шею в землю дня на три и уже после этого вздернуть. И все это говорил офицер, который целовал раньше ей ручку и Старался прийти тогда, когда Тодос Свиридович отсутствовал по служебным делам.

– Но к вам претензий нет, – сказал комендант. – Мы помним и ценим ваши заслуги. Советую возвратиться во Львов, мы дадим положительный отзыв о вашей работе.

И она возвратилась во Львов. Работала, потому что немцы конфисковали все имущество Тодоса Свиридови-ча, а ей разрешили взять только личные вещи.

В 1944-м, когда подошла Советская Армия ко Львову, вместе с учреждением, за которым числилась, двинулась Ганна на запад. Очутилась в Германии. И пришлось несладко, ой как несладко! На чужой земле и корка хлеба – камень, без слез не проглотишь. Многое довелось ей увидеть, как только осталась жива…

И возникла мечта – вернуться на родину. Пусть незваной-нежданной, но домой. Она обращалась в соответствующие советские организации – там долго не говорили ни да ни нет. Видно, изучали ее прошлое. И она решилась – бежала из лагеря, прошла кордоны, почти добралась до мечты – родины. Потом ее схватили, нашли в кармане пистолет… А разве можно было ей, столько видевшей зла и насилия, без оружия? Чтобы первый же встречный от скуки, от нечего делать потащил ее в ближайшие развалины? В лагере, где она жила, девчата таким «возлюбленным» глаза спицами выкалывали, лишь бы сохранить себя, не потонуть в грязи.

– Я хотела только одного – домой. Меня здесь никто не ждал, все погибли, но это моя родина. Когда начинается война, перестают действовать нормальные законы, властвует только жестокость. Я имела право защищаться. Но я никому не сделала зла. Наоборот, помню, когда германцы взяли заложников и должны были их расстрелять, я передала списки людям, о которых точно знала – подпольщики. Не моя вина, что любовь к Украине оказалась сильнее любви к жизни. Я ведь понимала, что это так, – Ганна показала на тюремные стены, – все может окончиться. И все-таки пошла через кордон… – Ганна рассказывала все это проникновенно, убедительно.

И рассказом она как бы выписывала свой портрет: ограниченной мещаночки, которую вдруг жизнь швырнула из уютной папиной квартиры в водоворот событий, завертела, закружила, выбросила на отмель, как море в шторм выбрасывает на берег медузы. Во второй части ее рассказа зазвучали тоскливые нотки – скитания все-таки чему-то научили. И стало встречаться слово святое и высокое – родина.

– А где находился магазин твоего отца? – спросила Леся.

Девушка назвала улицу и, отдавшись нахлынувшим воспоминаниям, подробно рассказала, какой это был старый и красивый дом и как хорошо в нем было мирными вечерами, когда отец раскрывал томик Васыля Стефаника и читал вслух ей и сестричке, тоже потом затерявшейся на дорогах войны. И еще в доме том бывали студенты, которым отец давал книжки бесплатно – пусть учатся для народа.

– А ты в какой гимназии училась? – спросила Леся оживленно.

Ганна охотно назвала и гимназию, и учителей своих и даже тот вечер припомнила, когда праздновала в кругу друзей окончание учебы.

Леся слушала ее заинтересованно: казалось, доставляют ей эти воспоминания радость. Лицо ее временами светлело, будто падал на него луч солнца. Так светлеет человек, когда заходит речь о милых сердцу далеких юношеских днях.

И когда закончила Ганна, она несколько минут молчала, снова и снова возвращаясь в далекий мир детства. Молчала, чтобы потом бросить грубое и презрительное:

– Брешешь!

– Ты с ума сошла! – вскочила Ганна. – Да как ты, паршивка, смеешь такое говорить мне?

– Складную сказочку придумала, – неумолимо отрубила Леся, – и, рассказывая ее следователям, следи, чтобы не сбиться.

– Перестань! Не имеешь права оскорблять! Я свою жизнь честно прожила…

– Может быть, – перебила Леся, – но тогда честно о ней и рассказывай.

– Сволота, рвань вшивая. Да я тебе сейчас!..

– А не хочешь рассказывать о себе правду, тогда лучше молчи. И полегче с проклятиями. А то я тоже умею, – вела свое Леся.

– А ты… ты разве не оскорбила меня недоверием? Как плетью отхлестала!

– Переживешь!..

Ганна окончательно вышла из себя. Она сжала кулачки – глаза яростные, – шагнула к Лесе. Еще секунда, и она бросилась бы на девушку, чтобы ударить ее, вцепиться в волосы и тащить по полу, расшибая каблуками голову, как делала это надсмотрщица в лагере, где она пережидала хмурые дни.

– Молчать! – резко, коротко скомандовала Леся. – Назад! Руки за спину! Живо!

И Ганна, выкарабкиваясь из залившей всю ее ярости, вдруг увидела перед собой не Лесю – надзирательницу из лагеря. Такой же угрюмый голос, такие же короткие приказы, попробуй замешкайся – кровью вспухнет спина от плети.

И не понимая, как это произошло, она выполнила команду, убрала руки за спину.

– В лагере ты действительно была, – удовлетворенно отметила Леся. – А то, может, и немцы вышколили, они это умеют…

– От такый и мий Гнат скаженый, – бормотала в испуге Яна.

Очнувшись, будто от дурного сна, от злобного, переполнившего душу беспамятства, Ганна во все глаза смотрела на Лесю. Еще и улыбнулась, нет, не улыбнулась – скривила губы, будто в улыбке, а лицо застыло – недоброе лицо, злое.

– Что я хочу тебе сказать, кохана, – будто и не было только что яростной вспышки, почти пропела Леся. – Не повезло тебе. Рассказала ты не о себе – о моей подруге, Ганнусе Божко. В доме ее я часто бывала. И это мне давал бесплатно книжки ее отец. Все было: и книгарня, и гимназия, и бал прощальный. Только не было там тебя, моя рыбонько…

Сказала это так, чтобы не слышала Яна. И так же тихо продолжала:

– Работала Ганнуся у немцев переводчицей. Замуж вышла за Тодоса Боцюна. И видела, как гитлеровцы ее мужа вешали. За что – история это сложная и тебе, вижу точно, неизвестная. Ушла Ганна вместе с немцами, дурочка, испугалась, как бы Советы мстить не начали. А что было дальше – тебе виднее. Только боюсь, нет больше Ганночки Божко, и вряд ли я найду ту могилку, на которую цветы хотела бы положить…

Стояла в камере тишина. Отсчитывал свои шаги часовой.

– Позови его, – сдавленно проговорила Ганна.

– Зачем?

– Донеси. Волю купишь.

– А я и так выйду. Не сейчас, так через месяц, на через месяц, так через два…

– Уверенная.

– Я – да. А ты истеричка, психопатка. Тебя сломать – раз плюнуть. Счастье твое – следователь не-опытный попался. У нас бы ты заговорила… – зло блеснула глазами Леся.

– Ого! Где это у вас?

– Ладно, спать пора. И десять раз подумай, что не допросах отвечаешь. Нет книгарни. Нет и родных Ганны. Но вдруг остались, как я, друзья? Эх, не я следователь, а то в три дня бы тебя на чистую воду вывела, всю твою «легенду», как кочан капусты, по листочку бы ободрала…

«И правда счастье, – подумала Ганна, – что не Леся следователь…» Боже мой, так, выходит, ее послали почти на верную смерть?

Степан Мудрый клялся: Ганна Божко – одна во всем свете. Нет, мол, лучше «легенды»… Была переводчицей? Кто это помнит? Не во Львов же идешь, в другой город.

С одной стороны, работала на гитлеровцев, с другой – от них же и пострадала. Схватят чекисты – вдова героя, разведчика. Потому что Тодоса оккупанты и в самом деле вздернули, царство ему небесное, и видели это сотни людей. Хотя никто не может поверить, что Тодос Боцюн мог быть партизаном. Много неясного в том, что произошло. Да и повадки гитлеровцев известны: они предпочитали сперва повесить, а потом уже разбираться, виновен или нет. Тодос, когда и петлю накинули, все скулил, а рядом с ним вешали партизанку, так она спокойная была и крикнула: «Смерть оккупантам! Люди, убивайте их, травите, душите, выжигайте огнем!» Это была партизанка, каждому ясно. А Тодос… Никчемный человечишка…

И его Ганна оказалась такой же. Пробовали приобщить ее к национальным идеям, говорит: «Досыть з мене, я и так перед багькивщиною вынувата». Ганна Божко погибла – попала под машину. Совпало это с тем временем, когда стала писать заявы с просьбой разрешить ей возвратиться на родину. Заявления, документы о том, что была переводчицей и служила оккупантам, все уничтожены. Но даже и это можно рассказать чекистам, если возьмут, – «чистосердечное» признание всегда действует неотразимо. По дурости, л кусок хлеба, чтобы с голоду не помереть, работала у фашистов. И год в лагере для перемещенных – не поддалась вербовке, не осталась на Западе, мечтала о родине. Это тоже неплохо…

Степан Мудрый все рассчитал. Он не учел только одного: что попадет она в камеру вместе с подругой Ганны Божко…

– Вот эта, – указал Мудрый на девушку в синеньком, затрепанном дождями и ветрами плащике.

Ткнул пальцем, будто на прицел взял.

– Вижу, – откликнулся его спутник.

Это был щеголеватый парень лет двадцати пяти, в дешевом, но модном костюме, неприметная личность, скуластый, с ленточкой черных усиков под длинным носом. К таким обращаются без церемоний: «Эй, парень…» И место им – за конторской стойкой, у ресторанной двери, у входа в отель. У Мудрого парень делал то, что только и умел: когда надо ножом кого пугнуть, строптивых эмигрантов на место поставить, а то и «пришить» слишком упрямых.

Ганну Божко давно предупреждали: «Не таскайся к Советам, в разные комиссии по отправке на батькип-щину…»

– Значит, сегодня? – не то спросил, не то напомнил Мудрый.

– Будет сделано.

Во второй половине дня Ганна отправилась в город. Настроение у нее было прекрасное. Кажется, приближается конец мытарствам. Дня три назад ей сказали в комиссии по возвращению на родину, что в ближайшее время ее вопрос будет решен. Трудно в это поверить: столько было уже неоправдавшихся надежд, столько разочарований. Но вдруг повезло? И Ганна шла по прогретым первым весенним солнцем чужим улицам, а ей казалось – это Львов, вот там, за поворотом, – Стрыйский парк…

Из-за угла медленно выполз разболтанный «виллис». Машина шла у самой кромки тротуара, хотя улица была пустынной. Поравнялась с Ганной, притормозила.

– Садись, красотка, подвезу, – окликнул Ганну ее хозяин, молодой парень с щеголеватыми усиками.

Ганна еще подумала: «Какой у него ужасный немецкий язык!» Германия в те годы говорила на многих языках, и в этом не было ничего удивительного: пытались выбраться отсюда те, кого пригнали фашисты.

– Спасибо! Мне рядом! – поблагодарила Ганна.

«Виллис» еле катился. Ганна весело махнула рукой водителю, дождалась, пока не мигнул зеленовато светофор, и пошла через улицу.

Мотор «виллиса» взвыл, машина рванулась вперед…

– Все в порядке, – было доложено Мудрому через полчаса.

– Документы взял?

– Да, сумочка у меня…

Глава VIII

– Вот твои документы. – Мудрый протянул Злате пухлый конверт. – Они вполне надежны, не «липа», не подведут. Желаю удачи! И помни: от того, сможешь ли выполнить задание или провалишь его, зависит очень многое…

Этими фразами закончился длительный период подготовки, которую прошла Злата в последние месяцы.

Вчера она встретилась с Боркуном и Круком. Встреча эта состоялась на одной из тех маленьких квартир, хозяевами которых являлись доверенные люди службы безпеки.

Адрес назвал Мудрый. И предупредил:

– Не опаздывайте. Эти люди не любят ждать…

Как всегда, все окутывалось таинственной неопределенностью. С кем ей предстоит встретиться, Злата не знала. Впрочем, она уже привыкла ни о чем не расспрашивать.

Ровно в восемь часов вечера поднялась по широкой лестнице старого многоэтажного дома. На третьем этаже остановилась. Все правильно, квартира № 14, на двери табличка выписана мелкой готикой: «Доктор Иоганн Штерн». В почтовый ящик наполовину втиснута газета.

Злата трижды позвонила, и ей тотчас открыли. Мудрый провел ее в комнату, очевидно предназначенную для подобных встреч. Обставлена она была очень скромно: письменный стол, мягкие стулья, диван, невысокий книжный шкаф. Хозяева, видно, бывали здесь редко, на мебель тонким слоем легла пыль.

За письменным столом сидел Крук.

– Слава героям! – вытянулась, руки по швам, Злата.

– Слава! – серьезно ответил Крук. – Садись, пришло время поговорить нам серьезно.

Крук тихо барабанил пальцами по столу. Злата еще на вечере у дяди подметила эту его привычку. Казалось, он выстукивает мелодию какой-то песни.

Злата прислушалась, чутко уловила ритм, перевела его в слова: «Ге-й, на-ли-вай-те по-вни-и ча-ры!..»

– Любите эту песню? – спросила.

– Эге ж, – охотно подтвердил Крук. – Славная песня, наша, козацкая.

Мудрый погремел в передней замками, возвратился.

– Как ты себя чувствуешь, Злата? – почти по-отцовски заботливо осведомился Крук.

Злата дернула неопределенно плечиком.

– Когда мне задают такие вопросы, чувствую себя не в своей тарелке…

– Почему?

– Видите ли, не ваша это манера – заботиться о здоровье таких, как я…

– У тебя случай исключительный.

– Заметила.

Злата хотела добавить, что заметила это по той тщательности, с которой ее готовят к предстоящей операции, но прикусила язычок. Не слишком ли много она говорит? Болтливому курьеру – грош цена.

– Чувствую себя хорошо. Готова к операции, – по-деловому, нарочито сухо доложила она.

– Что же, приступим, – предложил Крук. И спросил: – Что ты знаешь о предстоящем деле?

– Немного, – призналась Злата. – Меня пока не ввели в курс задания. Я могу только догадываться.

– Ну и?.. – подбодрил ее Крук доброжелательной улыбкой.

– Могу предположить, что предстоит рейд на «земли». Переход кордона нелегальный. Там – легализация, жизнь по настоящим документам. Установление связей. Изучение обстановки. Работа, рассчитанная не на один день, – наверное, на несколько месяцев.

Злата точно взвесила свой ответ. Конечно, догадывалась она о значительно большем. Ее обучали по специально отработанной индивидуальной программе. Следовательно, предстоит действовать в одиночку. Ушли в программе на второй план такие обязательные для обычного курьера «предметы», как ориентировка на местности, подрывное дело, тренировка в прыжках с парашютом, приемы обезвреживания противника. Все это Злата освоила раньше, и сейчас ее инструкторы лишь заботились о том, чтобы она не потеряла форму. Зато необычно много внимания уделялось изучению современной украинской жизни.

– Представьте, что вы работаете в учреждении… – так начинались многие «уроки».

«Спецкурс», который вел инструктор Варава, давался трудно. Ибо это было проникновение в мир, абсолютно чуждый ученице. Она его наблюдала только издали, но каждая попытка войти в него вызывала у Зла-ты ощущение, будто наталкивается на табличку: «Посторонним вход воспрещен».

– Вы устроились техническим секретарем. С чего вы начнете свой рабочий день?

– Буду ждать распоряжений своего начальника.

– Уточним. Рабочий день начинается в девять. Когда вы должны явиться в учреждение?

– Конечно, ровно в девять.

– Чепуха. В зависимости от того, когда приходит ваш шеф. Советские руководители учреждений имеют обычай прибывать на работу раньше официально утвержденного времени. Вы, если хотите завоевать репутацию дельного и самоотверженного сотрудника, должны быть за своим столом за пять минут до прихода руководителя.

– Ясно.

– Зачем вам эти пять минут?

– Чтобы привести себя в порядок.

– На это хватит шестидесяти секунд – пудреницу, помаду, зеркальце и прочую дребедень секретарши «там» держат в ящике письменного стола, за которым сидят.

– ???

– Этакий милый беспорядок. Остальное время для того, чтобы отобрать и положить на стол начальнику свежие газеты и самую важную почту.

– Понятно.

– Фамилия вашего начальника – Скляренко Павел Романович. Как вы к нему будете обращаться?

– Товарищ Скляренко…

– Можно, но плохо. Лучше по имени-отчеству.

И так до бесконечности. Злате временами казалось, что ей никогда не постигнуть все эти нюансы, не овладеть стилем жизни, ей непривычной и чужой.

Но, к своему удивлению, через какое-то время она обнаружила, что могла бы, не привлекая особого внимания, трудиться в каком-нибудь тихом учреждении «там», на Украине. Что может назвать новые книги и фильмы, знает цены на основные продукты на рынках и в магазинах, почти отчетливо представляет круг интересов своих возможных сослуживцев.

Она была подготовлена к этой учебе воспитанием дяди, редактора Макивчука, заставлявшего ее регулярно читать советские газеты и книги.

А Варава, вытирая огромным платком вспотевшую лысину, переходил к следующей теме:

– Вы – комсомолка. Где вас принимали в комсомол?

– На общем комсомольском собрании. – А билет кто вручил?

– Ну, наверное, на собрании, кто-нибудь из лидеров.

– «Там» нет лидеров. Это слово для Советов чужое. Употребляется другое – руководитель. Но Устав ВЛКСМ вы не усвоили. Вечером выучить на память…

И Злата поняла, что из нее готовят «среднюю» украинскую девушку, такую, которая окончила десять классов, но война не дала учиться дальше, еще в школе вступила в комсомол, после учебы стала работать преимущественно в небольших учреждениях.

Эта девушка, созданная воображением людей, готовивших ее к заброске, всецело предана Советской власти, состоит в комсомоле, мечтает об институте («там» все хотят учиться), а пока неприметно, не торопясь продвигается по служебной лестнице, одолевая одну ее ступеньку за другой.

Свинцово-бледное лицо Варавы чуть порозовело от удовольствия, когда Злата однажды поправила его:

– Киевский университет не лежит в руинах. Он функционирует, и в этом году его студентами стало много героев войны…

– Умница! Про руины я вычитал в «Зоре» и по инерции… А вы воспользовались более достоверным источником.

– Читала «Радянську Украину». Але ж i «Зорю» не лайте…

– Э!.. – махнул рукой Варава. – Зарубите на носу: представления о жизни на Украине, составленные на основании наших пропагандистских кампаний, могут вас здорово подвести.

– Значит, тут у нас брешуть? – голосом девочки-паиньки спросила Злата.

Она умела, прикидываясь простодушной и наивной, вынудить собеседника переступить черты дозволенной откровенности, чтобы потом будто ненароком ужалить, поставить его на место.

– Не говорите чепухи, – взорвался Варава, обмахиваясь клетчатым платком. И сам спросил: – А кому здесь нужна пропаганда, в которой все правда?

Варава служил усердно и числился одним из наиболее толковых инструкторов. А по ночам пил, чокаясь с бутылкой. Пил все, что удавалось достать, и, насосавшись до беспамятства, ревел утробным голосом всегда одну и ту же песню: «За свит всталы козаченькы…»

Встречалась Злата и со Щусем, журналистом. Этот считался специалистом по нравственной атмосфере современной Украины. И действительно, он метко, лаконично характеризовал отношения между различными слоями населения, между мужчинами и женщинами, отцами и детьми. Когда он был трезв, слушать его было одно удовольствие, и Злата видела в Щусе прежде всего проницательного и умного собеседника. Но так бывало редко. Обычно Щусь приходил на «лекции» злой, раздраженный и вел свои беседы так, что Злата несколько раз намеревалась доложить Мудрому о крамольных настроениях своего наставника.

– Скажите, – спросил как-то Щусь, – какими соображениями руководствуется советская девушка, стремясь работать как можно лучше?

– Делает карьеру.

– А точнее?

– Хочет продвигаться по служебной лестнице, выбиться в руководство…

– Вы не отвечаете на вопрос, – рассердился Щусь, – я и сам знаю, что такое «делать карьеру». Но зачем ей, простой советской девушке, карьера?

– Высокая зарплата, материальные блага…

– Ерунда! На «той» стороне многие наши мерки неприемлемы…

Щусь стал рассказывать о том, как много значат для молодых людей в СССР такие понятия, как долг, интересы всего общества, верность идее.

– Кто здесь пользуется уважением? – спросил он вдруг. И сам ответил: – Господа грабители – вот кто. Надо только уметь грабить чисто. И как можно больше. И еще – не попадаться. Наворовал столько, что фабрику купил, – пожалуйста, ты – почетный гражданин. А у них этот номер не проходит.

– Вам нравится Советская власть? – тихо спросила Злата.

– Не знаю, – неожиданно искренне сказал Щусь. – Во всяком случае, у нее в основе здоровые, разумные идеи…

Злата долго размышляла над этим разговором и не сказала о нем Мудрому только потому, что посчитала: Щусь ее проверял, говорил то, что подсказал ему тот же Мудрый.

Но наконец Щусь, Варава и другие инструкторы, вымотавшая душу «учеба», непрерывные инструктажи и проверки – все это позади.

Злата знала, что не будут так готовить курьера для короткого рейса. Ей, она думала об этом с болезненным интересом и страхом, предстоит жить на Украине, в каком-то из ее городов, куда попадет по воле высшего руководства организации.

Ничего этого она не сказала Круку. Не любят здесь слишком догадливых. И доброжелательность Крука не ввела ее в заблуждение.

Может быть, поэтому Крук остался доволен ее ответами. Еще раз убедился: смышленая. Не идет ни в какое сравнение с тем человеческим отребьем, с которым приходилось работать в последнее время. Два-три месяца ускоренной подготовки, примитивнейшее натаскивание – и через кордон. Пусть из десяти повезет одному, двум, трем. Утрата невелика, зато интенсивная деятельность налицо. И вина ли руководства СБ, что чекисты стали чересчур бдительными, вылавливают агентуру густой сетью?

– Мне докладывали, что ты добросовестно отнеслась к подготовке, – продолжал Крук. – Это похвально. У москалей есть на этот счет даже поговорка…

– Тяжело в ученье, легко в бою, – подсказала Злата.

– Вот-вот! Но тебе и в бою будет нелегко… друже сотник!

Злата чуть растерянно взглянула на Крука, потом на Боркуна.

– Но я… у меня…

– Командование УПА сегодня издало такой приказ. И мы счастливы поздравить тебя первыми.

Крук встал, вышел из-за стола: высокий, уверенный в себе, уравновешенный человек средних лет. Он пожал Злате руку, хотел поцеловать по-отцовски, но раздумал: в данной ситуации более уместным было не родительское поздравление, а слова привета и пожелания удачи от соратника по борьбе.

– Я оправдаю ваше доверие, – взволнованно сказала Злата.

– Убеждены в этом. А теперь слушай…

Круг говорил долго. Он старался, чтобы тон был как можно более доверительным. Злата должна почувствовать: в ее жизни наступил крутой перелом, ей доверяют полностью, с нею, наконец, советуются.

Вот как все выглядело, по словам Крука.

ОУН с трудом пытается встать на ноги. Ряды организации раздирают внутренние противоречия и свары. Угроза раскола – это более чем возможность, сейчас это уже реальность. В эмиграции возникло несколько центров, что еще более ослабило ряды националистов, и без того обескровленные поражением. Ряды ОУН практически не пополняются. Да и за счет кого их пополнять? В Германии очутилось немало украинцев: кого-то немцы вывезли насильно, кто-то бежал с ними. На тех, кто был пригнан в рейх как рабочий скот, рассчитывать не приходится. Они ненавидят фашистов, чужбину и мечтают о дне возвращения на родину. Многие уже выбрались отсюда и теперь шлют письма оставшимся: брехня, мол, что Советы всех побывавших в Германии угоняют в Сибирь, брехня, что их притесняют и ущемляют, есть работа, есть кусок хлеба, дети учатся в школах. Впрочем, среди этого контингента и не было сторонников «национальных идей». В основном это была молодежь, воспитанная Советами. И когда гитлеровцы угнали этих молодых людей в рабство, они в большинстве своем не примирились со своим положением и мечтали о возвращении на родину.

Проще с темп, кто бежал от Советов. Эти готовы служить кому угодно. Но их мало, они перепуганы до полусмерти, не желают и слышать о какой бы то ни было борьбе. Стараются спрятаться так, чтобы не разыскали и не предали суду за военные преступления. Единственная цель – пересидеть где-нибудь в щели смутные времена и эмигрировать в Америку, в Канаду, в Австралию, куда угодно. Там они придут в себя, может быть, некоторые снова обретут энергию для борьбы, так как ненависть к большевикам для них превыше всего. Но пройдет немало времени, пока это произойдет, пока они очухаются.

В свое время руководство ОУН и УПА сделало главную ставку на вооруженную борьбу. Были мобилизованы все силы. Организовать УПА и ее отряды помогли нацисты. Они дали оружие, инструкторов, наконец, создали практически на всей оккупированной территории широкие возможности для формирования боевых подразделений.

Но Советы разгромили эти подпольные сотни УПА. Их больше не существует. Точнее, они «присутствуют» б пропагандистских реляциях, а на деле… Есть, конечно, уцелевшие, остались пока нетронутыми особо законспирированные звенья связи. Но разве это силы для борьбы с Советами? Горстка песка против урагана…

Значит, все проиграно? Стать и им, людям, отдавшим жизнь националистическим идеям, лавочниками в чужих землях, приспосабливаться, попытаться создать себе и своим ближним сытую жизнь? Нет, нет и еще раз нет! Их удел – борьба до конца, до любого конца. Пусть даже нет никаких шансов на удачу – нельзя останавливаться… В эти тяжелые дни каждый должен найти в себе силы для исцеления от отчаяния, от бессилия. Только одно чувство сегодня имеет право жить в сердцах, верных знамени ОУН, – ненависть.

Крук говорил внешне неторопливо, размеренно, по нескольку раз возвращаясь к одной и той же мысли, чтобы выделить ее, подчеркнуть особо. Но в словах его и в сдержанной манере разговора чувствовалась незаурядная сила. Он умел ненавидеть – это Злата знала. И были у него очень веские причины для такой ненависти. Когда-то отец Крука владел несколькими сахарными заводами и сотнями десятин земли. Адвокат по образованию, профессиональный функционер по роду деятельности, Крук, было время, уже видел себя в мечтах министром, одним из первых людей той самой Украины, которую он стремился отвоевать у большевиков. Не вышло. Отобрали большевики родительские заводы и десятины – там теперь колхозы.

Время от времени Крук строго смотрел в глаза Злате: понятно ли ей то, о чем он говорит? И девушка, разрумянившаяся от высокого доверия, взволнованная близостью кумира, кивала: да, ей это близко, это и ее взгляды, и ее мысли.

Боркун, устроившись удобно на диване, скучал. Конечно, нужна какая-то обязательная часть в разговоре, но зачем столько слов? Не проще ли изложить суть, пожелать счастья да и по чарке, чтобы дорога гладкой была?

– Где же выход? – спрашивал Крук. – Есть ли у нас хоть какие-то надежды? Есть. Это опора на новых союзников, на тех, кто собирает силы для нового похода против большевиков. В этом крестовом походе найдется место и колоннам ОУН.