355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 164)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 164 (всего у книги 248 страниц)

Глава XIII

Казалось бы, признание Егора поставило последнюю точку в бесконечной веренице наших догадок и предположений. По всем правилам мы должны были вздохнуть с облегчением, взяться за Куприянова. Тем более что мы понимали: оставлять Куприянова как предполагаемого убийцу на свободе мы не имеем никакого нрава.

И все же что-то в этом деле не давало нам успокоиться. Бескорыстие Никитина, какая-то ниточка, уходящая далеко в прошлое, в войну… и вообще вся странная жизнь Никитина, его дружба с Куприяновым, начавшаяся задолго до войны. Все это не укладывалось в рамки банального случая – вор у вора дубинку украл… Нет, это был явно не тот случай.

Арест Куприянова упростил бы и вместе с тем усложнил дело. Упростил тем, что мы могли спать спокойно, зная, что убийца не гуляет на воле. Сложности возникли чисто психологического, если так можно выразиться, характера. Было понятно – раз убийство совершено не в состоянии аффекта, а, напротив, хорошо продумано, тщательно подготовлено и хладнокровно выполнено, значит, Куприянов будет защищаться до последнего. И именно его арест лишает нас немаловажного преимущества внезапности, тем более что арестовать Куприянова мы могли только по обвинению в хищениях. Улик для обвинения в убийстве у нас не хватало даже для постановления об аресте. Свидетельские показания Егора Власова, которые может отвести любой мало-мальски уважающий себя адвокат ввиду невменяемости свидетеля, да еще наши предположения – это, пожалуй, все, чем мы располагали. Поэтому Куприянов, оказавшись в изоляторе временного содержания, естественно, мобилизуется, соберется и будет отрицать все, что касается убийства, признавая свою виновность в хищениях. Но мы не могли оставить убийцу на свободе.

И первый же вопрос полностью подтвердил наши опасения.

Куприянов явился в мой кабинет спокойным.

Со скрипом умостился на табурете. Выполнив определенные формальности, я задал ему первый из наиболее важных для меня вопросов:

– Почему вы решились на преступление?

Он немного помолчал, очевидно собираясь разглядеть подвох в моем вопросе.

– А как вы думаете, почему люди вообще идут на преступления?

– Это слишком сложный и общий вопрос, – ответил я, – меня интересуете именно вы. При обыске у вас были обнаружены деньги – двадцать девять тысяч пятьсот двадцать рублей. Вот акт. – Я протянул ему акт. – Это примерно столько, сколько вы выручили в результате всех махинаций. Притом в вашем доме мы не нашли никаких ценных вещей. Только самое необходимое. Короче говоря, денег вы не тратили. Почему? Что вас вынудило воровать?

– Это несерьезный вопрос, гражданин следователь.

– Хорошо. Какие суммы приходились на долю Никитина?

Куприянов пожал плечами.

– Вот заключение ОБХСС, из которого видно, что все хищения совершались при его участии.

Куприянов внимательно прочитал заключение. Последовала долгая пауза.

– Никитин денег не брал.

– Это мы тоже знаем. Почему не брал?

Куприянов усмехнулся.

– Спросите у него.

– Мы бы рады, Николай Васильевич, да вы лишили нас этой возможности.

– Вон вы куда?

Спокойная уверенность в себе исчезла. Куприянов погрустнел. Именно погрустнел. Даже какая-то тоска, боль появилась в его глазах.

– Все, гражданин следователь. На сегодня все. И завтра не вызывайте, разговора не выйдет.

Назавтра я не мог не вызвать его. Но разговора действительно не получилось.

Я оперировал всеми своими догадками и предположениями. Но даже фактом, что его, Куприянова, видели выходящим из кинотеатра за десять минут до конца сеанса, мне не удалось его смутить.

– Там было темно. И не надо играть со мной в кошки-мышки. – Он отмахнулся так, словно не в этом дело, так, будто его раздражают эти пустяки. – Предположим, что убил Никитина я… Но у вас нет ни одного стоящего доказательства, и не будем морочить друг другу голову.

Не прошло и трех дней, как Куприянов попросился на очередной допрос и признался в убийстве.

Причины?

Никитин решил порвать с Куприяновым и явиться к прокурору с повинной.

Несколько раз, сопоставляя факты, хронометрируя события той злосчастной ночи, мы проверили показания Куприянова. На этот раз все складывалось точно.

И все же меня не оставляло ощущение незаконченности. В глубине души я не верил Куприянову. Не верил в бескорыстие Никитина. Смущала меня простота разгадок.

И снова допросы, невзирая на звонки из области, на упорство Куприянова, на недоумение прокурора и моего непосредственного начальства.

И опять неожиданно, как бы независимо от моих усилий, Куприянов вдруг заговорил:

– Это долгая история. Враз не управимся. Кое-что подзабыл. Улетело из памяти. В чем-то еще сам не разобрался. Буду путаться – поправляйте.

Долго и трудно мы шли к истине. Нелегкой работой это было для меня и мучением для Куприянова. Здесь я приведу рассказ Куприянова, подвергнув его некоторой литературной обработке, так как пересказывать все протоколы было бы утомительно.

Рассказ Куприянова, записанный мною с некоторыми дополнениями и обобщениями

Во второй школе их считали неразлучными. Хотя никто толком не понимал, что же их связывает, что общего могут иметь первый ученик Никитин и троечник, увалень, нелюдимый Куприянов. Да и можно ли было называть это дружбой?

«Его не любили в классе, – рассказывал Куприянов. – Он долго был один. Доставалось ему от ребят частенько. Да и за дело. За ним была кличка Выскочка, так и звали его Вовочка-Выскочка. Любил он везде быть первым. А какое там первым, когда ниже всех ростом, да и подраться не умел. Правда, учителям не жаловался, когда его поколотят… Терпел. Вот он и старался головой взять. И верно, больше его у нас в классе никто не знал».

Однажды здоровяк Куприянов заступился за Вовочку. Заступился просто так, не из жалости, а скорее нечаянно. Он шел мимо дровяных сараев, за которыми обычно происходили все перекуры, срочные совещания, выяснения отношений и экзекуции, увидел, что опять за что-то бьют Никитина, остановился посмотреть и потом лениво произнес: «Кончайте вы это дело». Куприянов никого в классе и пальцем не тронул, к нему с подобными вещами никто и не приставал, настолько очевидным было его физическое превосходство. Разумеется, ребята тут же прекратили бить Вовочку, а Куприянов, не оглядываясь, пошел дальше. За ним, вытирая на ходу расквашенный нос, поплелся Никитин. Так они прошли почти весь город. Потом Никитин догнал Куприянова и дотронулся до рукава: «Хочешь, пойдем ко мне?»

Вот так и началось их более близкое знакомство. Я сознательно не называю их союз дружбой, потому что под этим словом подразумевается общность: общие интересы, цели, наклонности, словом, что-то общее. У Никитина и Куприянова за все три года, проведенных вместе, общими были только маршруты их передвижений по школе, по городу, за городом. Вовочку устраивало, что теперь никто не мог пальцем его тронуть и даже, косо посмотреть в его сторону. Он наконец избавился от ощущения собственной слабости, неполноценности, от постоянной боязни быть поколоченным. Он окончательно утвердился в мыслях, что самое главное в жизни – это иметь голову на плечах, а там всегда найдется физическая сила, чтобы защитить тебя или сделать за тебя тяжелую работу.

И Куприянову пришлась по душе эта роль постоянного спутника и телохранителя. Ему теперь не надо было думать об уроках. Он всегда мог списать у Вовочки. И если ему удавалось сделать это без ошибок, то приличная оценка была обеспечена. А за устные предметы он не боялся. Он обладал прекрасной памятью и даже, не давая себе труда осмыслить, понять то, что говорится учителем, мог повторить за ним урок слово в слово. Но соединить слова, фразы, которые автоматически запечатлевались в его памяти, привести в систему и применить на деле информацию, которой он владел, этого он не мог. Кроме того, теперь Куприянову не приводилось заботиться и о досуге, о развлечениях. Он просто шел туда, куда шел Никитин, и ему было весело и интересно.

«С ним было хорошо, но иной раз, – вспоминал Куприянов, – на него находило… Тогда с ним становилось трудно. Он делался какой-то дерганый. Кричал, командовал. И все с какой-то злостью, будто специально надо мной издевался. Он же знал, что я не ослушаюсь… Так у нас было. Он говорил, а я слушался… До сих пор в толк не возьму, почему так получалось. Иной раз я с удовольствием слушался, а другой раз не хотел, а слушался».

Никитин после окончания школы уехал в Москву поступать в институт. Там у него появились новые знакомые, другие заботы, и он просто и легко забыл Куприянова. Через Володиных родителей Куприянов достал его адрес и после долгих колебаний написал ему письмо, где сообщал приятелю, что выучился на шофера и в скором времени собирается в Москву в командировку и что хорошо было бы увидеться. Никитин ему не ответил, и Куприянов, оказавшись в столице, не стал его разыскивать.

Встретились они на войне. Судьбе или случаю было угодно среди огромной войны свести в одной роте четверых земляков. Они держались вместе.

Осенью сорок первого наши войска вели тяжелые оборонительные бои. Отступали. Усталые, оборванные, шли солдаты на восток.

Во взводе лейтенанта Зорина недоставало более половины личного состава. Боеприпасы были на исходе.

Они отходили на восток. Они были последними. Земля, по которой они шли, убегала назад и становилась чужой. Шаг за шагом.

Перед лесом дорогу пересекал глубокий овраг. Мостик, перекинутый через него, был сожжен саперами. Лейтенанту Зорину было приказано занять оборону в овраге и задержать головную немецкую колонну. В приказе не говорилось, на какое время нужно задержать противника. Взвод выполнил приказ. Тридцать два часа горстка израненных, плохо вооруженных людей удерживала врага. Вся фашистская военная машина споткнулась о непреклонность и мужество двух десятков солдат, защищающих свою землю.

К исходу вторых суток во взводе Зорина остались три человека, четыре противотанковые гранаты, одно целое противотанковое ружье (ПТР) и пачка патронов к нему. Были еще винтовки и несколько полных обойм. В предрассветной тишине где-то далеко на одной низкой ноте звучала канонада, изредка прошиваемая четкими строчками пулемета.

Впереди, перед оврагом, темнели закопченной броней одиннадцать сожженных фашистских танков.

Небо медленно светлело.

– Сейчас начнется, – прислушавшись, сказал Зорин.

Куприянов сидел согнувшись, положив голову на сложенные руки, и дремал. Никитин с беспокойством выглядывал из-за бруствера, сооруженного по кромке оврага.

– Вот черт, – сказал Зорин, посмотрев на часы, – а на моих все еще два часа ночи. В самый бой шли, и хоть бы что, а тут на́ тебе, встали. – Он потряс рукой и приложил часы к уху. – Стоят, чтоб им пусто…

– Где теперь наши? – сказал Никитин. – Наверное, уже далеко ушли. Как теперь догонять будем?

– Догонять?! – Зорин усмехнулся. – Ничего, догоним, Володя. Догоним…

Куприянов молча посмотрел на командира и начал копаться в подсумках.

– Сейчас начнется, – повторил Зорин.

Все трое уже отчетливо слышали гул приближающихся танков.

– Если отходить, то сейчас, – сказал Куприянов и посмотрел в сторону леса, – потом поздно будет.

– Разговорчики!.. – сказал лейтенант. – Приказа никто не отменял. Ясно?

– Так точно, – ответил Куприянов и стал выкладывать обоймы винтовочных патронов из подсумков в лунку справа от себя.

– Но это бессмысленно, – сказал Никитин. – Десять минут уже ничего не изменят. А дольше мы не продержимся. Нас только трое.

Зорин, высунувшись из окопа, молча смотрел в бинокль.

– Но это бессмысленно, – повторил Никитин и взглянул на Куприянова, ища в нем поддержки. Куприянов сосредоточенно заряжал ПТР. – Нас же только трое! – крикнул Никитин. – Только трое!!!

– Рядовой Никитин, – спокойно и не отрываясь от бинокля произнес лейтенант, – еще слово, и я расстреляю вас как дезертира.

Никитин побледнел. У него затряслись губы. Винтовка, которую он держал прикладом к ноге, дрожала, и было слышно, как вызванивает о ствол металлическая пряжка на винтовочном ремне.

Куприянов обернулся на этот звук и увидел, как Никитин медленно поднимает винтовку в сторону Зорина.

Гул приближался. Уже были видны черные точки танков, то исчезающие в лощинах, то появляющиеся на буграх. Уже был слышен лязг металла. Уже головные танки прибавили скорость.

…И увидел, как Никитин медленно поднимает винтовку в сторону Зорина.

Раздались выстрел и отчетливый хлопок, словно по воде ударили палкой. Куприянов видел, как лопнула туго натянутая гимнастерка на спине лейтенанта и стала медленно окрашиваться кровью. Зорин качнулся вперед, выронил бинокль, повисший у него на груди и оперся руками о землю. Лейтенант оглянулся, и Куприянов встретился с его удивленным взглядом. Удивление так и осталось на лице командира. Ртом хлынула кровь, яркая и теплая, от нее пошел пар. Колени подогнулись, и он тихо осел на землю. В глазах лейтенанта Зорина растаяла жизнь и осталось удивление.

Никитин стоял, опустив винтовку к ноге. В кончике ствола застрял клубок дыма.

Танки приближались. С каждым мгновением они становились больше, неумолимее.

Никитин отшвырнул винтовку и сел на корточки.

– Мы все трое здесь остались бы…

Куприянов промолчал.

– Это бессмысленно! – крикнул Никитин. – Пойдем, пойдем, – торопливо заговорил он. – Лес недалеко, мы еще успеем. Так лучше. Это бессмысленно. Мы еще успеем уйти, нам надо уйти… – Чем больше говорил Никитин, тем увереннее становился его голос, тем больше он верил в правильность своего поступка. – Мы выполнили приказ. Мы все сделали, а теперь нужно уцелеть. Раз мы остались живы после всего, нужно уцелеть, нужно еще воевать с пользой, со смыслом. Два – это больше, чем ни одного. Один – это меньше, чем три. – В голосе Никитина уже появились те самые интонации, с помощью которых он когда-то управлял Куприяновым. – Через две минуты здесь будут танки. В лесу они нас не достанут, в лесу, там наши. Пошли!

Куприянов молча поднялся. Они вылезли из оврага и, пригнувшись, побежали к лесу.

Сзади грохотали танки.

Продравшись сквозь густой кустарник на опушке, они оглянулись. Головной танк, покачивая стволом пушки, разворачивался на месте. Потом остальные танки повторили его маневр. И вся танковая атака пошла левее, километрах в полутора от того места, где остался мертвый лейтенант Зорин.

Собственные слова Куприянова:

«Что-то во мне оборвалось тогда. Я это утро помнил всю жизнь, будто это было вчера. Я тогда решил, что уже конец…»

«Вы видели, что Никитин хочет выстрелить в Зорина, почему вы не помешали ему? – спросил я у Куприянова. – Вы могли помешать?»

«Мог. Я тогда думал, что нам конец. А потом увидел, как Никитин поднимает винтовку. Он долго ее поднимал. Я мог остановить его, мог крикнуть, вышибить винтовку, но руки как отнялись. Я сидел и думал, что, может, еще не конец. Сам бы я никогда не убил лейтенанта, а тут видел и думал, что нет, еще не конец, и не мог пошевелиться. И еще я подумал, что нельзя убивать лейтенанта, и еще я подумал, что Володька, наверное, прав, что он всегда прав… Так долго он поднимал винтовку».

Через три дня они пробились к своим. Там, в лесу, па марше, их разбомбили, и Никитин, раненный в правую ногу, попал в госпиталь. После госпиталя его послали в другую часть, осенью сорок первого это было просто, и они больше не виделись с Куприяновым.

«Всю остальную войну я отмотал за баранкой «студебеккера». Был награжден медалями… – вспоминал Куприянов. – Под Курском снаряды приходилось подвозить по минному полю, саперы еще не успели подчистить, мы тогда быстро вперед шли. Пехота прошла по проходу, а потом немцы из гаубиц этот проход раздолбили, и на машине не проедешь. Вот и приходилось на авось по минному полю. Много шоферов тогда подорвалось, а кто остался, тому награды. Мне орден Красной Звезды. Всю войну прошел – и ничего. Царапало, правда, но так… А под Прагой подстерег фаустпатронник… Месяц в госпитале. Оттуда домой. Устроился водителем автобуса в областном центре».

Следующая их встреча произошла через пять лет после войны.

Никитин возвращался с работы. Он попрощался с сослуживцами. Посетовал вместе с ними на то, что с этими бесконечными совещаниями, собраниями, заседаниями домой попадаешь не раньше двенадцати. Пошутил, что молодая жена скоро из дому выгонит, и улыбнулся про себя, вспоминая Настеньку, и как она его ждет, и как беспокоится…

Подошел автобус. За несколько мгновений до того, как распахнулась дверца, у Никитина вдруг совершенно беспричинно испортилось настроение. Причем так резко, что в груди стало тяжело и неспокойно. И когда он, взглянув на автобус, увидел на шоферском месте Куприянова, то вроде как бы и не удивился. «Ах вот оно что, – вяло подумал он и машинально потер ладонью грудь слева, – может, лучше не садиться?..» Но в это время его осторожно взяли под локоть и подтолкнули к подножке. Никитину ничего не оставалось делать, как подняться на ступеньку и пройти в автобус. Он устроился на самом заднем сиденье, поднял воротник габардинового макинтоша, надвинул на глаза велюровую шляпу и сделал вид, что задремал. Двое сослуживцев, ехавших с ним, вышли раньше. Никитин протянул им руку, не поднимая головы. Ехать ему было далеко. Они с женой жили на самой окраине. Обычно он добирался на личной машине, но сегодня, как назло, с ней что-то случилось, и шофер обещал, что ремонту не больше, чем на три дня.

«Узнал или не узнал? – думал Никитин. – А если узнал, то что? Просто неловко, что я сразу к нему не обратился… Нужно будет узнать его, как стану выходить. Вот ведь встретились. Как-то неловко вышло. Нужно будет подойти, когда народ выйдет, а то неловко». Так Никитин уговаривал себя, все еще делая вид, что спит. Но втайне он совершенно точно знал, что ничего этого не сделает, что постарается незаметно проскользнуть мимо Куприянова и потом поскорее забыть эту встречу. Втайне он очень надеялся, что Куприянов не узнал его. И не в страхе тут дело. Чего ему бояться? Во-первых, если Куприянов и мог донести, то наверняка сделал бы это раньше, и его, Никитина, уже нашли бы и наказали бы, если действительно виновен, а во-вторых и в главных: было ли все это? Или привиделось в горячке непрерывных боев? Он так старательно отбрасывал от себя те самые воспоминания, что со временем ему действительно казалось, что ничего этого не было, а только приснилось в коротком окопном сне.

Он, чуть приоткрыв глаза, выглядывал из-под шляпы и видел широкую, обтянутую стеганым ватником спину Куприянова. Видел, как тот наклоняется и крепкой рукой двигает блестящую ручку, открывая и закрывая дверь. В то время вход и выход был один – мимо водителя.

«Я-то сразу его узнал, как только подъехал к остановке. Смотрю, стоит такой важный, в шляпе. Только и он меня узнал. Как посмотрел, так и узнал. Ну, думаю, большим начальником стал. Теперь ему зазорно со мной здороваться на людях. Потом гляжу: его эти двое, что с ним ехали, сошли. Ну, думаю, сейчас подойдет поздоровается. Он сидит. Ведь узнал же. Я сам видел, что узнал».

Последняя остановка.

Никитин подошел к двери. Широкая промасленная рука легла на рукоятку и застыла. Последовала невыносимая пауза, после которой Никитин должен был оглянуться к водителю и узнать. Он бесконечно долго стоял. До последнего момента. Рука спокойно лежала на рукоятке и не двигалась. Стиснув зубы, Никитин оглянулся.

– Почему не открываете?.. – строго начал он, и замолчал, и узнал, и произнес удивленно и неуверенно: – Колька…

– Будет тебе прикидываться, – добродушно сказал Куприянов, – ты же меня еще на остановке узнал…

– Подожди, на какой остановке?

– На какой вошел. Смотрю, нос в сторону и полез в самый конец. Ну, думаю, заелся, друзей не признает.

– Да перестань, мы, понимаешь, шесть часов заседали, мать родную не узнаешь, а тут столько не виделись… Ну как ты? Так давай хоть поздороваемся. Здравствуй!

Он широко размахнулся руками и хотел было обнять Куприянова, но в последний момент сообразил, что на нем светлый макинтош, да и неудобно, стоя одной ногой на нижней ступеньке, обнимать сидящего в глубоком сиденье человека. И он сильно и звонко шлепнул Куприянова по широкой, твердой ладони и крепко, по-мужски пожал ее, вкладывая в это рукопожатие всю радость встречи. А потом долго похлопывал Кольку по плечу и про себя сожалел, что так неудачно вышло с объятием.

– А я здесь живу, – Никитин кивнул головой. – Может, зайдем ко мне? Вон мой дом. Видишь, третий отсюда? Я, брат, женился… Главное, стою и думаю, чего это шофер дверь не открывает, заснул, что ли? Смотрю, а это ты. Давай забежим ко мне. Жена будет рада.

– Нет, – сказал Куприянов, – зайти сейчас не могу, мне в гараж еще, как-нибудь в другой раз. Значит, говоришь, вон тот твой дом, третий?

– Обязательно заходи.

Этот день, вернее, вечер, стал поворотным для Никитина. Его прошлое, от которого он хотел отвернуться, встало перед ним. Он уже почти все забыл, он уже жил легко, сегодняшними заботами, работой, семьей, новыми друзьями, и вдруг эта встреча. Первое, что он ощутил, сойдя с автобуса, был страх. Сильный, безотчетный, неизвестно перед чем. Потом он всю ночь вспоминал войну. Вспоминал те эпизоды, в которых был настоящим бойцом, те бои, за которые ему приходили награды, вспоминал свои раны. Но все равно его война, в которой он победил, которую он начал рядовым, а кончил старшим лейтенантом, кавалером орденов, в которой он прослыл отчаянным храбрецом, не вспоминалась ему победной. Под утро, обессиленный бессонницей, он вышел на кухню и закурил. Присел на холодный табурет и, чувствуя, как между лопатками течет пот, понял, что больше он не сможет обманывать себя.

Понял, что вся война, начиная с того утра 1941 года, была пройдена им во искупление, что вся его храбрость, порой безрассудная, была для того, чтобы доказать себе, что он не трус. Вся его честность тоже для того, чтобы убедить себя в том, что он честный человек и никогда не мог поступить нечестно. И никогда не поступал.

Он понял, что то утро было, и ему никогда его не забыть. Он трус и нечестный человек, как бы он себя ни оправдывал. Как жить дальше? Имеет ли он право жить дальше? Разве может один поступок, совершенный по ошибке, по слабости, зачеркнуть всю жизнь, все добро, которое он сделал после? Разве он недостаточно казнит сам себя? Есть ли наказание тяжелее? Да и имеет ли он право сознательно, сейчас поставить точку, когда можно сделать еще так много полезного, когда он нужен людям, когда ему верят, когда то, что он делает, не щадя себя, необходимо всем? И ведь есть еще Настенька. Она любит его. Он теперь ответствен и за ее жизнь. Что будет с ней, если?.. И главное: разве теперь, когда все произошло, можно ли хоть что-нибудь изменить? Можно ли чем-нибудь помочь лейтенанту?.. У него осталась мать.

А что Куприянов? Через три дня, в воскресенье, Куприянов явился в гости к Никитину. Его встретили радушно. Был устроен стол.

Куприянов в своем новом костюме, в шелковой рубашке салатного цвета, при галстуке выглядел празднично и даже торжественно.

– Так вот вы какой… Большой, сильный. Я вас таким и представляла по Володиным рассказам, – улыбаясь и протягивая ему руку, сказала Настенька и как-то сразу расположила к себе Куприянова.

– Неужто он рассказывал обо мне? – прямодушно удивился Куприянов.

– А как же! Этим он меня и покорил, когда еще ухаживал, своими рассказами: про школу, про ваши, мягко выражаясь, детские шалости и проказы… Про войну. Как вы там встретились, как воевали. Какой вы были герой.

– Да чего там, – сказал Куприянов, – мы ведь недолго вместе воевали, несколько месяцев. Потом, как из окружения вышли, так и потеряли друг друга. Тяжелое было время. И то удивительно: как это мы там встретились все вчетвером?

– Да… – задумчиво сказал Никитин и посмотрел на Куприянова.

– А кто же четвертый? – спросила Настя. – Ты мне не рассказывал. Я его знаю?

– Был с нами еще один земляк, – сказал Никитин и снова посмотрел на Куприянова, – погиб в сорок первом.

Куприянов, сосредоточенно склонившись над своей тарелкой, закусывал салатом.

Когда Настя зачем-то вышла на кухню, Куприянов оторвался от еды и, не то спрашивая, не то утверждая, тихо произнес:

– Помнишь лейтенанта…

Вошла Настя. Никитин сделал знак глазами, прося Куприянова молчать. Тот снова уткнулся в свою тарелку.

– Что ж вы приуныли, воины? – спросила Настя. – Хоть бы спели что-нибудь.

«В другой раз он сам пришел ко мне в общежитие, – рассказывал Куприянов. – Мы и не договаривались. Он пришел неожиданно. Помню, осмотрелся, покачал головой…

– Так, значит, и живешь? Плохо…

– Не жалуюсь.

– Это не дело, – заявил тогда он и стал быстро устраивать мою жизнь, хотя я его об этом не просил. Даже наоборот – о моей жизни и речи не было. – Я сегодня же зайду к начальнику гаража и председателю исполкома. Поселим тебя в отдельной комнате. Негоже, чтобы заслуженный фронтовик жил в таких условиях.

– А что ребята скажут? Чем я лучше других? У нас тут половина фронтовиков. А ты, я вижу, большой начальник стал… Ты за всех так хлопочешь?

– Почему за всех? Ты ведь не все. Мы друзья. Мы должны помогать друг другу.

– Что-то ты, Володька, расхлопотался? Раньше за тобой такого не водилось.

Никитин вдруг замолчал, как споткнулся. Прошелся между рядами аккуратно застеленных коек.

– Мы взрослеем, Коля, начинаем понимать свою ответственность за всех близких… Молодость оттого и беззаботна, что безответственна. В общем, не хочешь, чтобы я за тебя похлопотал, не буду. Может, ты и прав. Но ты должен знать, что у тебя есть друг, к которому ты всегда можешь прийти. Что бы ни случилось.

– Хорошо, если так…

– Ты сомневаешься? – с тревогой спросил Никитин.

– Очень уж неожиданно я к тебе в друзья попал. Вроде всю жизнь были приятелями от нечего делать, а тут вдруг друзья… Скажи по совести, Володька, может, ты это просто со страху? Боишься за ту историю в сорок первом?»

Никитин молча надел шляпу и ушел. Когда за ним закрылась дверь, Куприянов вздохнул с облегчением.

Однако этот визит Никитина не прошел для него даром. Все чаще и чаще вспоминал он теперь о событиях сорок первого, трясущегося от страха Никитина… Что-то от того, обезумевшего от страха человека осталось в Никитине по сей день. Особенно это видно было в последний раз.

Тогда, в сорок первом, Куприянов позволил убедить себя в том, что Никитин правильно поступил. Да и как он мог не позволить, раз убийство было совершено на его глазах и он не помешал ему? Он должен был верить, что все сделано правильно. Но теперь, увидев страх и неуверенность в глазах Никитина, он задумался: так ли это? Встретив его однажды в городе, Куприянов убедился, что так. Никитин панически боялся его, настойчиво предлагал свою дружбу, помощь, хотя совершенно очевидно стеснялся такого знакомства и старался поскорее увести Куприянова подальше от центра, где мог встретить своих сослуживцев.

На Куприянова эти встречи производили тягостное впечатление. Расставался он с Никитиным в подавленном, беспокойном настроении и решал про себя, что теперь он никогда с ним не увидится, но каждый раз что-то тянуло его еще раз увидеть испуг в глазах бывшего товарища. В глазах того самого Никитина, который все детство и юность высокомерно управлял им, а иногда в зависимости от настроения и помыкал.

«По всему было видно, что он здорово боялся, – рассказывал мне Куприянов, – но я все равно ходил у его конторы и встречал его. В то время он имел для меня большое значение. В общем, так было всегда. А я для него ничего не значил. Раньше я боялся потерять его дружбу и пугался, если он нахмурится, а теперь он боялся потерять меня. Я иной раз нарочно сильно хмурый приходил».

Однажды Куприянов, слегка подвыпив, он тогда еще изредка выпивал, снова явился в гости к Никитину. Тот был один.

– Здорово, дружок! – с хмельным хитреньким добродушием сказал Куприянов и раскрыл руки для объятия. Он ожидал, что Никитин отпрянет, не станет с ним не только обниматься, но и разговаривать, он думал, что все радушие Никитина показное, только на людях, во избежание скандала на публике, но тот обнял его, проводил в комнату, усадил за стол, достал початую бутылку водки и закуску.

От неожиданности Куприянов даже протрезвел.

– А я ведь специально встречал тебя с работы. Знаешь ты это? Хотел посмотреть на тебя…

– Знаю, знаю, Коля, – улыбаясь, ответил Никитин. – Только ты, если чего нужно, заходи прямо сюда. Ты же знаешь, я для тебя все сделаю. Вот ведь ты думаешь, наверное, что это оттого, что я боюсь, думаешь, я по глазам вижу, а я так, по дружбе. Только по дружбе. А бояться мне нечего. Если по совести разобраться, то в ТОМ мы оба виноваты…

– Э-эй, постой, как же так оба?! Я никого не убивал, а ты говоришь, оба… Ты это брось…

– Убивал, не убивал… Может, и я тоже не убивал… А что, несчастный случай. С каждым может быть. Зато от танков мы драпали вместе.

Пришла Настя. Они сидели и добросовестно пытались вспоминать школу, фронт, пытались даже спеть некоторые фронтовые песни. А когда Настя выходила на кухню, оба молчали. Никитин курил и наблюдал за Куприяновым, а тот, уставившись в одну точку, напряженно думал. До сих пор ему и в голову не приходило, что он соучастник.

«Нет, это не может быть, – думал он. – Володька что-то крутит… Ладно, убежал, а куда там против танков с голыми руками… одному… Одному там нечего делать с голыми руками. Володька что-то крутит». Так он успокаивал себя.

Расстались они поздно. Прощались как друзья.

– Ты можешь всегда на меня рассчитывать, – повторил Никитин.

– А все-таки ты крутишь… Почему ты крутишь, Володька?

– Ты мой лучший друг, и мне нечего крутить. Я всю жизнь стараюсь не крутить, а с тобой и не собираюсь крутить.

– Нет, ты крутишь! Если б я был виноват, то есть если мы оба виноваты, то на кой черт я тебе нужен?

– Ты мой друг!

– А раньше я был твой друг?

– Ты всегда был моим лучшим другом.

– Ладно, посмотрим, какой я тебе друг.

На другой день он снова встретил Никитина у дверей треста.

– Ты насчет комнаты хотел похлопотать, не забыл?

– Не забыл, – ответил Никитин, будто Куприянов в свое время и не думал отказываться от комнаты. – Я сегодня звонил в исполком. Недели через две будет тебе комната.

«Я до сих пор не знаю, соврал он тогда или нет, – рассказывал Куприянов, – но через две недели мне выдали ордер на отдельную комнату».

– Еще у меня к тебе просьба, – ухмыльнулся Куприянов, – деньжат мне не подбросишь, а то не дотяну до получки.

– Конечно, дам. Что ж ты раньше молчал? – Он открыл бумажник. – Сколько тебе? Двести? Триста?

– Давай триста.

Никитин протянул ему две сотенные бумажки и четыре по двадцать пять. Заглянул в бумажник. Пусто. У Куприянова в тот день деньги были. Он всего неделю назад получил получку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю