355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 235)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 235 (всего у книги 248 страниц)

И я ищу, ловлю эту современность.

– Все мучаешься? – слышу я из-за кулисы голос Тамары. – Упрямый ты. Я тебе не мешаю?

– Иди сюда, что ты прячешься, Тамар? – поворачиваюсь я на голос. И она входит в полумрак сцены. Сказочно прекрасная в белом платье, под которым в волнении вздымается грудь. Ее лицо горит.

– Я осталась специально, чтобы сыграть тебе на рояле. Когда-то в детстве я серьезно думала стать пианисткой. Моими любимыми композиторами были Бах, потом Бетховен, а теперь меня тянет к Моцарту.

Сцена и пустой темный зал заполняются звуками, нет, светом. Свет исходит от Тамары. Она возжигает огонь, сама облекаясь красотой его сияния. И свет этот ясный кажется мне светом преображения. Слезы катятся у меня из глаз. Мне чудится, что этот благой и вечный свет входит в меня, заблудшего, чтобы исцелить, напоить и согреть. Но вот я вижу два светлых столба, которые на моих глазах истончаются и редеют, а потом пропадают совсем. И вдруг снова яркий свет, а перед ним залегли неясные тени. И я иду на этот яркий свет и всем существом осязаю линкую, кишащую кем-то коварную, непроницаемую пустоту. Как мне проскочить эту вяжущую пустоту, этот поток тьмы…

Тишина. И снова будничные звуки.

– Как я играла? Тебе понравилось? – поднимает глаза Тамара.

– Ты не играла. Ты меня околдовывала, – шепчу я.

– Значит, получается! – восклицает Тамара и смеется. И я слышу самый музыкальный, самый заветный, самый счастливый девичий смех. С этого вечера я провожу с Тамарой почти все свободное время. И при каждой встрече с ней мое сердце наливается счастьем от ее кружевного, радужного смеха. Он у нее рождается порой ни с того ни с сего. Она улавливает что-то ею только слышимое – и смеется. Да так заразительно, что смех разбирает и меня.

Глава VIII

Не знаю, может, это дружба с Тамарой так влияет на меня, но только я начинаю оттаивать и перестаю источать черные флюиды. И в доме все становятся добрее, постепенно забываются старые ссоры. И мать хочет мира в семье, и я. Стоит мне с отцом, братьями перекинуться взглядами, чтобы понять – все этого хотят. Тянет нас друг к другу, даже если об этом и нет разговора. И возникает надобность в случае, в причине, дающей возможность воцариться настоящему миру. Наперед подобное не задумаешь. Такое появляется само, внезапно, точно трава из земли, от светлой потребности каждого.

И случай нам предоставляется.

С цветущей улыбкой на устах появляется после работы отец и объявляет:

– Нам выделили садовый участок. Восемь соток.

Как бы нам худо жилось, если бы отцу не дали этот садовый участок. Ждать невмоготу, нам надо всем собираться и ехать смотреть его. И такое нас охватывает волнение, такое нетерпение, что и младшие, и старшие понимают: это должно случиться в первое же воскресенье. Потом будет уже не то.

Мы сходим с электрички на станции Чепелево и идем к неизвестной, но уже своей земле. И по одному тому, как легко несут нас ноги, ясно, что всем хорошо. Я гляжу на мать, ей радостно даже скользить по глине, утопать в весенней слякоти, и она восклицает:

– Как хорошо, мы идем все вместе!

День только начинается, впереди чернеет лес; еще немного, и мы, пройдя через него, выйдем к высоковольтке. А там, за ней, садовые участки.

Едва мы находим колышек с нашим номером, как я и думать забываю о своих бедах и проблемах. Потому что от чмокающей под ногами весенней земли поднимается какой-то удивительный животворящий дух, наполняющий меня, родителей и братьев силой, энергией и радостью.

Мы снимаем вещевые мешки и принимаемся за работу. Метр за метром очищаем участок от кустарника, чахлых березок и осинок, выкорчевываем пни, все это стаскиваем в общую кучу и поджигаем. А когда солнце останавливается в зените, мы едим удивительно вкусную, приготовленную на костре гречневую кашу, заправленную свиной тушенкой, пьем чай с дымком.

Мать отпивает несколько глоточков чая из кружки, а потом вскидывает голову, внимательно обводит нас всех глазами и говорит:

– Мой отец считал: если есть земля, то никому не надо кланяться. И вы, дети, никому не кланяйтесь. Лучше пусть про вас говорят «хамье неотесанное», чем вы станете кланяться; лучше пусть дикарями называют, чем шапку ломать… – Мать запинается, но быстро собирается с мыслями и продолжает: – Трудно это, дети мои, трудно не кланяться, но вы не кланяйтесь.

На первый взгляд на садовом участке мы только работаем. Кажется, что в этом особенного? Но если вникнуть, – труд на нем дает мне и братьям то, без чего нельзя оставаться порядочным человеком, чтобы, когда наступает лихая година, не падать на колени, в грязь и не распускать слюни: «Больше не могу, делайте со мной, что хотите».

А потом приходит май. Солнечный и теплый. На первомайской демонстрации студийцы идут в заводской колонне своей группой. Светланы нет. Ее на праздники родители увезли в Подольск. Меня со словами «Можно к вам, господин Чацкий, пристроиться» берет под руку Тамара Коробец. Людской поток все прибывает. И вот уже демонстрация лавиной катится по залитой солнцем Москве к Кремлю, к Красной площади. Люди переговариваются, шутят, и надо видеть, как они смеются! И я тоже смеюсь и шучу, как все. Я наслаждаюсь, живу полной жизнью и не ведаю горечи, разочарования, да и не думаю ни о чем плохом.

Я с Тамарой плыву в ярком бурлящем потоке, в море свежих, звонких голосов. И наш смех, наша песня вливаются в общее веселье, в музыку оркестров, гармошек, аккордеонов, гитар. Нас радует разноцветье юбок, кофточек и рубашек, разметавшихся причесок, глаз, вбирающих в себя все майские краски, чтобы лучиться их светом. Красные знамена пламенеют в воздухе. Транспаранты, портреты руководителей государства плывут над толпой. В стекле одной из витрин мы видим отражение своих взволнованных, горящих лиц, невольно вырываемся из общего потока и выходим на тротуар.

– Ген, а слабо тебе сделать так, чтобы мы сейчас же оказались в лесу, у реки? – спрашивает меня Тамара. Глаза ее так и вспыхивают, словно в них зажигаются лампочки.

– Запросто! Не пройдет и часа, как мы окажемся в лесу и у реки.

И вот я несу Тамару по весеннему Филевскому парку, прижав крепко к груди. Так ей хочется. А она воркует:

– Чацкий, я ни о чем не думаю. Мне так хорошо с тобой! И приятно чувствовать себя маленькой, беспомощной девочкой в твоих сильных руках.

Нежно и взволнованно шумят над нашими головами сосны. Весело и игриво проникают солнечные лучи сквозь тесно сплетенные ветви деревьев. И мне кажется, что и небо, и земля – все радуется вместе с нами, и звучит какая-то необычная, удивительно нежная музыка. Но я хочу, чтобы об этом знала и Тамара. И я очень тихо, боясь своим голосом потревожить музыкантов, спрашиваю ее:

– Ты слышишь сейчас какую-нибудь музыку?

– Да, – так же тихо отвечает она. – В этом лесу играет невидимый оркестр. Вот сейчас звучит голос арфы. А знаешь, Гена, давай сходим на симфонический концерт. Я уверена, что классическая музыка тебя очарует. Ты так чутко воспринимаешь музыку, что даже слышишь пение леса.

Потом мы идем, взявшись за руки, и не отпускаем друг друга, даже если тесно стоящие деревья не позволяют пройти нам вместе. Мы протискиваемся между ними, но вдвоем, не разделяя рук. Так мы доходим до берега Москвы-реки и спускаемся по крутой деревянной лестнице к лодочной станции. Я беру лодку, усаживаю в нее Тамару и отталкиваюсь веслом от причала. Мы плывем. И вдруг она, указывая на воду, восклицает:

– Рыбки, золотые рыбки!

Я смотрю на реку и вижу, как в воде переливаются, вытягиваясь столбиками, солнечные лучи. Кажется, что они играют, то опускаясь на дно, то поднимаясь на поверхность. Я пристально вглядываюсь в Тамару и говорю:

– Вы здесь? Я очень рад. Я этого желал.

Тамара мне отвечает:

– И очень невпопад.

Я картинно восклицаю:

– Конечно, не меня искали?

Тамара, презрительно скривив губы, бросает:

– Я не искала вас.

А я, как бы про себя, рассуждаю:

– Дознаться мне нельзя ли, хоть и некстати, нужды нет: кого вы любите?

Тамара вскакивает на нос лодки и, раскинув руки, восклицает:

– Ах! Боже мой! Весь свет… – И падает в воду, так как лодку в этот момент качнуло волной, поднятой проходящим мимо речным трамвайчиком. Правда, уйти под воду она не успевает. Я мгновенно хватаю ее за волосы. Но втащить Тамару назад в лодку стоит мне большого труда. Она так напугана, что не владеет собой совершенно. Наконец я справляюсь.

– Еще бы немного – и конец, – выдыхает она, уже сидя в лодке. Тамару бьет дрожь. – Это скоро пройдет, – говорит она. – Дай я прислонюсь к тебе.

Я тоже потрясен. Чувствую, как неистово колотится у нее сердце.

Я быстро подгоняю лодку к берегу, где не особенно людно и есть кустарник. Дрожь у Тамары не прекращается, видимо, и от купания в майской воде, и от испуга. Я отдаю ей свои рубашку и брюки и остаюсь в одних сатиновых черных трусах, подвернув их так, чтобы они хоть чуточку сходили за плавки. Она снимает с себя все и надевает мои вещи. Я выжимаю Тамарину одежду и развешиваю на ветки кустарника. Потом сую руки под рубашку и растираю ей спину до тех пор, пока она не становится горячей. Затем быстро отгоняю лодку на станцию и возвращаюсь. Тамара уже прогуливается по берегу, закатав мои штаны и выпустив наружу рубашку.

– Софья Павловна, мне кажется, что вам придется сегодня гладить мои брюки, – обращаюсь я к ней.

– Милый Чацкий, – смеется она в ответ, – за спасение утопающей я тебе не только брюки и рубашку, а и все остальное выстираю и выглажу. И будешь ты у меня как огурчик. Высушим мою одежду и едем ко мне домой.

На улице Правды, где находится дом Тамары, мы оказываемся около пяти часов. Квартира, в которую мы входим, чем-то напоминает нашу. В большой комнате в углу такой же светлый, как у нас, трехстворчатый гардероб, посередине – обеденный стол и вокруг него венские стулья. В простенке у окна – этажерка с книгами. Правда, пианино, что стоит у них рядом с гардеробом, у нас нет.

– Скажи, пожалуйста, – спрашиваю я, – твой отец, случайно, не военный?

– Он закончил службу генералом, а сейчас заместитель министра. Мы не больше полугода живем в Москве. А как ты догадался?

– У нас такая же, как и у вас, обстановка. Из военторга. Нам бы мебель, которую делает артель моего дядьки. Красивая! А он мается – заказов мало.

Тамара, уже в спортивном костюме, подает мне отливающий шелком халат и со смехом говорит:

– Значит, твой отец тоже военный? Тогда все проще. Приказываю, все, что есть на тебе, – снимай! И облачайся в халат своего героя Чацкого. За пару часов я все выстираю, высушу и выглажу. Не стесняйся. Я, пока ты переодеваешься, перекусить приготовлю. Не возражаешь, если мы поедим на кухне?

– Да, – соглашаюсь я, – но насколько это удобно, ведь могут прийти твои родители, а я…

– Не беспокойся! Отец с матерью под Истрой, на даче у своих очень близких друзей. А я от такого счастья отбоярилась комсомольской дисциплиной. Мол, как комсомолка обязана быть на демонстрации, и никаких гвоздей! – по-пионерски салютует Тамара.

– Нам тоже недавно дали землю под садовый участок. Мне нравится. Мы были там уже два раза, – говорю я несколько вразрез с эмоциональным всплеском Тамары.

– Дискутировать не будем. Поезд ушел. Иди в ванную, – выталкивает она меня из комнаты.

И вот я, обласканный теплым душем и облаченный в барский халат, пью каберне из хрустального бокала. А Тамара, поставив на стол винегрет, пирог с начинкой из рыбы и холодец, садится рядом и подчеркивает небрежно:

– Все это готовила я сама. Оцени!

Ужинаем мы долго. Во-первых, все действительно очень вкусно, а во-вторых, Тамара в деталях рассказывает о жизни своей офицерской семьи. О том, как мотались они по войсковым частям в Архангельской области да на Новой Земле и Чукотке, в казахстанских степях. Заканчивает она свое повествование грустно:

– Я уже пыталась поступить в Менделеевский, еще до переезда в Москву, но благополучно провалилась на приемных экзаменах. Кто у нас учителя-то, сам понимаешь. Вот и сегодня чуть не утонула из-за того, что плавать не умею. А где мне было учиться плавать? В Северном Ледовитом океане, что ли, или в степи? Мама у меня пианистка с консерваторским образованием. Весь свой талант к ногам отца положила.

Впрочем, печаль ее оказывается мимолетной: вскоре глаза Тамары снова начинают сиять. «Она живет радостью», – думаю я.

– Ген! – мгновенно изменившимся тоном восклицает Тамара. – У меня есть интересные пластинки. Давай послушаем.

Она включает проигрыватель и садится по-турецки на пол. Мне кажется, что Тамара всецело поглощена музыкой. Однако когда пластинка кончается, она опять с грустью говорит:

– Ну вот, меня совсем разморило. Извини меня, Гена. Вещи твои я замочила, а постираю их завтра, ладно? Тебе я постелила в отцовском кабинете. Смотри, – и она открывает дверь у окна. – Доброй тебе ночи, Гена.

Я беру первую попавшуюся книгу, сбрасываю халат, забираюсь под одеяло и зажигаю торшер. Уснуть, пожалуй, удастся не скоро.

Не проходит и получаса, как раздается легкий скрип двери и вслед за ним в комнату проскальзывает Тамара. Она в ночной рубашке.

– Не спится? – поворачиваюсь я к ней, делая вид, будто в ее появлении нет ничего особенного.

– Ничего, что я пришла?

– Ну что ты.

Она садится на краешек постели.

– Слушай, я хочу с тобой поговорить. Ты думаешь, что я странная, да? А все потому, что ты где-то за миллион километров от меня. Потому что я хочу быть с тобой, а ты далеко. А я очень хочу быть с тобой! Я хочу стать твоей! Может быть, ты считаешь, что я с тобой невнимательна, холодна, но это не так. Понимаешь, это, наверное, из-за…

Я догадываюсь, что Тамара хотела сказать «из-за Светы». Она снова вся дрожит, как днем, после падения с лодки в реку.

Конечно, я хочу ее. К тому же и со Светой у меня уже длительное время ничего нет. Глупо, но негде встретиться. Такое положение, хоть на случайную связь иди. Я ласково провожу рукой по ее спине. И она снова вздрагивает.

– Но ты твердо решила?

– Если ты решил, то и я тоже.

Тамара выключает торшер. В лунном свете, пробивающемся сквозь неплотно задернутые шторы, я вижу, как она снимает ночную рубашку. До чего же она хороша, диво дивное! Сердце у меня колотится.

– Иди сюда, – говорю я, откидывая одеяло.

Я сжимаю ее в объятиях, и радость взмывает во мне. Мы лежим обнаженные, и я стараюсь одновременно и успокоить ее, и возбудить. Я целую ее соски, нежно поглаживаю вдоль тонкого стерженька позвоночника. От ее тела идет чудесный возбуждающий запах.

– Я люблю тебя, люблю, – шепчет она.

Я беру ее и слышу негромкий вскрик боли и радости.

Потом, после всего, я отодвигаюсь и кладу ее голову себе на плечо. Так мы и засыпаем.

Утром я открываю глаза и вижу Тамару. Она стоит, склонившись надо мной. Ее глаза сияют, лицо пылает, словно закатное небо над заснеженным простором.

– Родной, – говорит она, – завтрак уже на столе. Иди в ванную, там все тебе приготовлено.

Я скидываю одеяло, встаю и вижу на простыне капельку крови. В ванной висят мои выстиранные и выглаженные брюки, рубашка, трусы и носки.

«Девочка, – подумал я, – сколько же ты спала, милая?»

Неожиданно на одной из репетиций появляется Света. Она целует меня, ничуть не смущаясь присутствующих. Я отвечаю ей тоже поцелуем, но несколько небрежно. Света оценивающе оглядывает Тамару, затем подходит к Тонникову и легким, но неестественным тоном спрашивает:

– Аркадий Ефимович, а можно мне записаться в вашу студию?

– Как я могу вам отказать, конечно, – отвечает ей, поднимаясь, Тонников.

– А какую вы предложите мне роль? – вновь обращается к нему Света, но уже требовательно.

– Насчет роли – сложнее, – улыбается печально режиссер, – мы по этому поводу, Света, уже встречались с вами. Пока походите просто на репетиции, приглядитесь.

– Спасибо, Аркадий Ефимович, – снова неестественно легким тоном говорит Света. – Я обязательно воспользуюсь вашим приглашением.

И уходя, вновь подходит ко мне, целует и очень ласково произносит:

– До свидания, любимый!

От этой сцены все студийцы в шоке. Но больше всех, конечно, Тамара. На ее лице величайшее изумление и ненависть.

– Сыграно, как в старинном водевиле, славно сыграно! – восхищается режиссер. – А может, я ошибаюсь, отказывая Светлане в роли? Дарование-то налицо! И вся она – чиста и открыта. Обратите на это внимание, Геннадий. Пусть приходит на репетиции запросто. И вообще, есть немало примеров того, как не признанные одними режиссерами актеры у других становились великими. – И начинает рассказывать об актерах и актрисах, с которыми ему довелось работать. Но из всех перечисленных нам ему нравились только трое, потому что они думали.

Понемногу все успокаиваются, и репетиция продолжается. По завершении ее Аркадий Ефимович обнимает меня за плечи и молвит торжественно:

– Что за очарование эта девочка, ваша Света. Будь я помоложе, влюбился бы в нее по уши. Пожалуй, я и сейчас не прочь, если бы не боязнь быть смешным. Вы знаете, я могу увлечься, и еще как! Хотя вы, наверное, считаете, что к сорока годам мужчины эту способность утрачивают?..

В ту же ночь мне снится страшный сон. Светлана, изуродованная, искромсанная на куски, лежит посреди Можайского шоссе. Волосы пропитаны кровью. Лица ее я не вижу.

Проснувшись от кошмара, я вылезаю из постели и сижу, взмокший от ужаса, пока не тускнеют живые впечатления сна. Больше мне вздремнуть не удается.

Утром я звоню ей. Трубку снимает сама Светлана.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает она.

– Ничего, просто хотел удостовериться, что ты жива и здорова. Мы так давно не виделись.

– Что со мной может случиться?

– Не знаю, только что-то забеспокоился.

– А ты не беспокойся. Ты знай! У меня хватает сил после трагедий собирать себя и склеивать.

Глава IX

Однако наступает время показа спектакля. Заводской комитет комсомола больше всего беспокоит, будет ли заполнен зрительный зал, и пригласительных билетов печатают больше, чем надо на самом деле. Поэтому я без проблем беру себе полсотни. Дома с братьями я их расписываю поименно родственникам и друзьям. И Валера с Володей, получив от меня деньги на проезд, развозят билеты всем персонально.

Все студийцы, занятые и не занятые в постановке, приходят в клуб задолго до начала. Я тоже появляюсь в гримерной на час раньше. Все мы суетимся, нервничаем, бегаем из гримерной в костюмерную, а из костюмерной на сцену, а потом бежим в обратном порядке. И кажется, что мы никогда не будем готовы начать спектакль. У меня от волнения даже бьется пульсик на виске. Неизвестно, каким образом, но мои братья находят меня за сценой и выводят на улицу. Валера показывает на милицейскую машину:

– Смотри, на чем мы приехали.

– Так, значит, отец с матерью будут на спектакле? – радуюсь я.

– Отец с матерью! – смеются братья. – Как бы весь двор не оказался. Через слесарку в зал пройти – делать нечего. Мы уже цветы заготовили. Наши девчонки будут тебе их вручать.

В этот момент к клубу подкатывает еще один лимузин. Из него с трудом вытаскивает свой живот дядя Володя Самосудов, а затем вываливают и все члены его семейства.

– Правильно делаешь, артист, встречая нас, – говорит он. – Не уважил бы, знаешь, что мои архаровцы бы сотворили? Они бы тебя тухлыми яйцами закидали. Ну, племянник, веди. Где ты родителей своих разместил? Машину брата вижу…

Да куда там! Главный инженер завода, секретарь парткома, председатель месткома, директор клуба окружили секретаря ЦК профсоюзов и его родных плотным кольцом и увели.

Не успевает закончиться суета вокруг моего дяди, как из авто, вставшего рядом с его машиной, выходит следующий ответственный товарищ. К нему бежит Тамара:

– Папка, вырвался, какой ты молодец! Мам, и ты?

– Как же, доченька, мы могли пропустить премьеру, – отвечает ей несколько не по-московски шикарно одетая женщина.

Навстречу заместителю министра вышел сам директор завода. Позднее, но уже без меня, к клубу подъезжают машины дяди Васи и дяди Яши.

Я, уже в костюме и гриме, гляжу в дырочку занавеса. Зал набит до отказа. Люди сидят даже в проходах на принесенных стульях. Первые два ряда занял наш двор. Друзья моих братьев без билетов проникли в клуб, так как я им их не выделял. На третьем – разместились заводское руководство, ответственные лица и мои родственники. От обилия на премьере ответственных, высокопоставленных особ у директора клуба и режиссера мандраж.

Но вот звучит третий звонок, открывается занавес и Лизанька вдруг просыпается, встает с кресел и оглядывается. Все идет нормально. Зал адекватно реагирует на развивающееся на сцене действие. Но как только в седьмом явлении выхожу на сцену я, первые два ряда взрываются аплодисментами, которые подхватывает весь зал. Раздаются крики:

– Пой, цыган! Пой, цыган!

Новогодний вечер заводчанами еще не забыт. Я оказываюсь в окружении девушек, желающих вручить мне цветы и расцеловать. Приходится закрыть занавес и зажечь в зале свет.

Понемногу публика успокаивается, и люстры в зале гаснут. Загораются прожекторы и софиты. Их направленный сверху и снизу свет открывает уютную гостиную и большие часы, удобные кресла и фортепиано. На сцене слышатся звуки, которые постепенно превращаются в слова:

– Чуть свет – уж на ногах! и я у ваших ног.

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!

О Боже! Я измучен, я в отчаянии. Страдания Чацкого – моя собственная боль. Каким-то странным образом комедия перестает быть просто театральным зрелищем и делается потрясающе живой. Она надрывает мне душу и сокрушает сердце. Софья, девушка, пробуждающая мое воображение, как в сказке, выступает из дней минувших в облике Тамары и уводит меня в свое время. Кто знает, что она для меня? Мечта, освещенная моей собственной, никому не пригодившейся нежностью, и омраченная моей же собственной печалью, или… И кто теперь я, подлинный Чацкий, или воплощение театра, который теперь вошел в меня через закоулки моего сознания, приняв обличье Чацкого?

И все же на сцене, в эти таинственные мгновения я, Геннадий Якушин, думаю и чувствую, как Чацкий, сострадаю ему, как никогда не сострадал ни одному из созданий своей фантазии, и даже замечаю, что и во мне самом происходят какие-то перемены…

Наша премьера имеет колоссальный успех. Постановке на заводской сцене посвящает целый «подвал» газета «Московский комсомолец». В газете не единожды упоминается и моя фамилия. ЦК профсоюзов и администрация завода принимают решение направить коллектив студии со спектаклем и дополнительно подготовленной концертной программой в гастрольную поездку по городам – Ленинград, Новгород, Псков и Смоленск. Транспортные расходы, связанные с нашей поездкой, проживание в гостиницах и питание берут на себя профсоюзы, а администрация завода сохраняет студийцам среднюю заработную плату на все время гастролей.

Все мы без устали говорим о будущих гастролях и ткем золотистую, сверкающую паутинку мечтания, заманивая самих себя в ожидающие нас во время поездки удовольствия. Но Тонников нас быстро охлаждает.

– Мы не сдвинемся с места, – говорит он жестко, – пока не будет готова концертная программа. Это первое. Второе, во время гастролей распорядок следующий: до обеда – репетиция по месту проживания, после обеда – на сцене, перед выступлением. На все время гастролей – военная дисциплина. Нарушитель отправляется в Москву. Зарплата ему не сохраняется. Если нарушителя нельзя заменить, домой возвращается весь коллектив. Зарплаты лишаются все. Выступления у нас шефские, бесплатные. При отмене гастролей проблем не возникнет. Всем все ясно? Тогда по местам и работать.

Тамара идет рядом со мной и тупо бормочет:

– Ох, жизнь, жизнь, жизнь! Пусть я погублю себя, какое это имеет значение, лишь бы на мою долю выпало хоть немножко того, чего лишилась мама. Света рамп и славы!

В этот момент она меня раздражает, и я грубо ее спрашиваю:

– Что ты ноешь? Не похоже на тебя!

– А во мне много такого, что вовсе на меня не похоже. Ты еще убедишься.

И от этих ее слов, как от струи ледяной воды, проникшей за шиворот, я на мгновение съеживаюсь.

За день до нашего отъезда в Ленинград я получаю от Светы письмо. Тон его оживленный, товарищеский: не хочу ли я, в любое удобное для меня время, приехать к ней на Солянку? Единственное, она просит предварительно ей позвонить. Письмо подписано «Твоя Света». Я тут же набираю ее номер и, даже не здороваясь, говорю: «Еду!» – и кладу трубку.

Подходя к ее дому, я чувствую волнение. Как только нажимаю кнопку звонка, дверь распахивается, и передо мной светящаяся радостью Света. Она ведет меня в комнату, где накрыт поистине царский стол.

– А куда же ты дела родителей? – весело интересуюсь я.

– Странный вопрос. На работе они, – смеется она в ответ. – А у меня больничный. Не могла же я не проводить тебя.

Под стук колес, лежа на верхней полке плацкартного вагона, я с благодарностью думаю о том, как радостно, даже весело отвечала Света на мои ласки. От этого на душе становится легко. Чувство глубокой нежности захлестывает меня. Я думаю о том, как хороша она была после близости; светлые волосы раскинуты по подушке, полная раскованность во всем ее существе. Нет, я не жалею, что съездил к Свете.

В Ленинград поезд прибывает утром. Город встречает нас дождем. До гостиницы мы едем на автобусе, и я не могу оторвать глаз от окна. Ленинград передо мной раскрывается во всем своем необыкновенном величии и красоте.

В гостинице мы поднимаемся на третий этаж в отведенные нам номера. Моим соседом по комнате оказывается Евгений Гридин (Молчалин). Я распаковываю вещи, складываю их в шкаф и, не разбирая кровать, ложусь лицом к стене.

– Ген, – обращается ко мне Женя, – у меня здесь, в Питере, родственники. Я сегодня у них переночую. Вот тебе телефон их квартиры, – кладет он листок бумаги на мою прикроватную тумбочку, – если что серьезное, сразу же звони. Ну а если просто так станут интересоваться, отвечай – куда-то отошел, сейчас появится. Да что тебя учить, сам сообразишь. Приду к завтраку.

Я уже дремлю, когда раздается стук в дверь. Не вставая с кровати, кричу:

– Входите! Открыто! – Мгновение, и в номере оказывается Коробец. Она закрывает дверь изнутри на ключ. В считаные минуты Тамара покоряет меня, и я становлюсь рабом ее желаний.

И пока мы в Ленинграде, Евгений каждый вечер уходит ночевать к родственникам, а ко мне ежевечерне приходит Тамара.

Нашу постановку комедии Грибоедова «Горе от ума» ленинградцы принимают на ура! Нравится питерцам и концертная программа. Хозяева водят нас по музеям, по историческим местам, катают по Неве на катере. Аркадий Ефимович собирает вырезки из газет и журналов в специальную папку и всерьез начинает поговаривать о создании на базе студии профессионального театра.

И хотя мы начинаем немного уставать, уровень спектаклей и концертных программ, проходящих в намеченных ЦК профсоюзов городах, не снижается. В каждом из городов, где мы работаем, у Евгения оказываются родственники, и он, как и в Питере, у них ночует. Соответственно Тамара проводит ночи со мной.

Перед самым возвращением в Москву Тонников приглашает меня в свой номер, усаживает напротив себя и говорит:

– Я не хотел затрагивать ваши личные дела только из-за боязни сорвать гастроли. Теперь они закончены. Сообщаю вам, что я наблюдателен. А объект моих наблюдений – вы.

Я тревожусь, но молчу.

– Вы любите Светлану? – спрашивает он.

– Ее все любят, – усмехаюсь я.

– Вы обманываете ее! – тоном трагика восклицает режиссер. – Порвите с ней, если у вас нет другого выхода, но не обманывайте. Я не только режиссер, но и актер. Я чувствую партнера. Она не вынесет обмана.

– Аркадий Ефимович, все это несерьезно, – возражаю я ему совершенно спокойно, как-то по-книжному. – На самом деле мои отношения со Светой обыкновенные. Таких отношений, как у меня, сотни, тысячи у молодых людей.

– Друг мой, для нее это очень серьезно. Послушайте меня. Я в мудрецах себя не числю, но я не вчера родился. Кое-чему успел научиться. Ну как, говорить дальше или нет? – обращается ко мне Тонников.

– Конечно, – соглашаюсь я.

– Если женщина не льет слез, – продолжает режиссер, – мужчина уверен, что ему все сошло с рук, а если льет, он считает, что это возмутительно, и освобождает его от каких бы то ни было обязательств.

– Знаете, – ерничаю я, – это страшно интересно, но какое это имеет отношение ко мне?

– Светлана очень ранима, и она влюблена в вас, – злится Аркадий Ефимович, – я вам уже говорил, что сам бы в нее влюбился, будь помоложе. Она не из тех, кто льет слезы. Она будет улыбаться, что бы ни случилось. Но ей это не по плечу.

– Уважаемый Аркадий Ефимович, очень признателен вам за все, что вы мне сказали! – торжественно произношу я, поднимаясь со стула. – И уверяю вас, я не собираюсь причинять Светлане зла, тем более после того, как узнал о вашей высокой любви к ней. С чем и откланиваюсь.

– Гена, зачем вы ломаете передо мной комедию, – чуть не плачет режиссер и после некоторого молчания уже более спокойно просит: – Постарайтесь ее полюбить. Тамара – легкий человек, а Света!..

– Я вас понимаю, – уже серьезно отвечаю я. – Разве я не стараюсь?

– Думаю, что нет. Во всяком случае, пока. Я же вам говорю: вид у Светы безмятежный, но вся она – сплошной обнаженный нерв. Она чувствует, в каких вы отношениях с Тамарой, а вернее всего – знает. Неврастеничкой она не станет, если вы этого опасаетесь, – тяжело вздыхает Тонников.

– А я и не опасаюсь. Во всяком случае, не этого. Светлана прелесть, и на самом деле я ее люблю! – восторженно кричу я и убегаю.

Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я обстоятельно рассказываю отцу, матери и братьям о поездке. Естественно, я не затрагиваю некоторые стороны отношений с Тамарой. Тем более что ее и мои родители успели подружиться.

Наше семейство в первую же субботу после моего возвращения с гастролей, вооруженное лопатами, ломом и топорами, в телогрейках, изрядно поношенных штанах и резиновых сапогах является на свой садовый участок, чтобы провести завершающие работы перед началом строительства дома. Несмотря на ноябрь, солнце разбрызгивает над нами свои оранжевые искры. Мы должны выкорчевать последний, но самый здоровый пень и выкопать траншею под фундамент дома.

Мы обкапываем пень со всех сторон, обрубаем, кажется, все корни, но он все равно не поддается. Мы подсовываем под него бревно, почти такой же толщины, что и сам пень. Делаем упор и беремся почти за самый конец этого рычага. Отец кричит:

– Десятым сталинским ударом! – Он входит в раж, его зубы скаргатят.

Батин азарт передается мне и моим братьям. И даже мать цепляется за бревно. Наш запал всамделишный. Всамделишен он своим сумасшествием. Мы сдвигаем пень и заваливаем его набок. Наши топоры с остервенением рубят остатки зарывшихся глубоко в землю корней.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю