Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 248 страниц)

– Ни разу.

Виктор удивленно посмотрел на меня:

– Врешь!

– Честное слово, нет.

– Все равно врешь.

– Да нет же…

– Ну, нет так нет, – примирительно сказал он и, помолчав, добавил: – А меня в пацаньи годы частенько секли… Чуть ли не каждый день. И мать и отец. Только у матери рука была женская, легкая. У отца – потяжелей… Помнишь моего отца?

– Помню…

– Хороший мужик был. Разумный… Значит, говоришь, не секли? Ну, ну… – Он налил в стакан воду из графина, сделал два глотка, поставил стакан на стол. – А заседание партбюро, наверно, будет в середине следующей недели…

XXVIII

Мой дневник заканчивается словами: «Заседание партбюро». Такой же краткой записью следовало бы, видимо, завершить и книгу, где читателю уже почти все ясно из предыдущей главы, а оставшееся «почти» совсем нетрудно домыслить. Но разбежавшееся перо останавливается не сразу, а память не желает подчиняться требованиям логики. Она восстанавливает передо мной большую, давно уже переделанную после очередного или внеочередного ремонта комнату в доме 38, где теперь надстроен еще один этаж, клубы табачного дыма, стакан и карандаш вместо председательского колокольчика, разгоряченные лица членов партбюро и растерянность в глазах Фуфаева.

Я хорошо помню вопросы, выступления, реплики Долматова и составленный им проект решения, по определению Цатурова, самого длинного решения, которое когда-либо выносило партбюро за всю историю своего существования. Партбюро не только поддержало мои предложения, которые я перечислил в докладной. В решении нашлось место и для Фуфаева, и для Сухорукова, и для Белецкого. Отметив мою настойчивость, принципиальность и другие похвальные качества, проявленные при расследовании «горелого дела», бюро – надо признать, что вполне справедливо, – осудило некоторые мои поступки, в частности то, что я не сообщил руководству о просьбе Риты. Лишь один участник всей этой истории не был упомянут – Русинов. Он остался в стороне. Не приобщенный к делу кусок провода? Оплошность, конечно. Но он, точно так же как и Эрлих, не предполагал, что в дальнейшем это будет иметь значение. С кем не бывает? В работе каждого можно отыскать погрешности. Все мы далеки от идеала. А в остальном… Его не за что было ни ругать, ни хвалить. Партбюро в отношении его не располагало никакими вескими данными: ни «с одной стороны», ни «с другой стороны».

Бурным было это заседание, на котором говорили о честности, принципиальности, законности, об ответственности коммуниста за порученное дело, о тех, кто пытается использовать обстановку в своих грязных и мелких целях, не останавливаясь перед наветами, клеветой и преступлениями…

Заседание закончилось далеко за полночь.

И снова мы с Виктором, как в памятную декабрьскую ночь прошлого года, вместе возвращались домой.

И снова была безлюдная ночная улица.

Похрустывал под сапогами тонкий, как бумага, ледок на прихваченных ночным морозцем лужах. Отсвечивали неярким светом уличных фонарей зеркальные витрины магазинов, вывески, темные окна жилых домов.

Москва спала. Спала спокойно, но чутко. Спали люди, станки, деревья с набухающими почками.

Но час-другой, и в предрассветных сумерках одно за другим засветятся окна. Они возвестят о начале трудового дня – одного из трехсот шестидесяти пяти дней третьего, решающего года второй пятилетки…

Загудят заводские гудки, застучат двери проходных.

Даешь пятилетку в четыре года!

Чугун, сталь, хитроумные приборы, самолеты, тракторы, ткани и… истина – наш вклад в общественное производство, наша продукция. Она нужна людям не меньше, чем одежда и обувь. Какая уж тут абстракция! Трудно отыскать что-либо более конкретное и весомое, чем законность, справедливость и принципиальность. Правда, их нельзя измерить тоннами, пудами или метрами. Но они стоят и споров, и мучительных поисков, и бессонных ночей. Они необходимы, и это главное.

«Горновые выплавляющие истину», – подумал я.

– Чего улыбаешься? – спросил Сухоруков.

– Да так, пришло в голову забавное сравнение…

– Забавное?

– Неожиданное.

Так же, как и в прошлый раз, расстались мы у Мясницких ворот, которые теперь уже назывались Кировскими. Виктор предложил зайти к нему, но я отказался:

– Поздно.

Он взглянул на часы.

– Пожалуй, ты прав. Ну, тогда загляни на этих днях. Посидим, старое вспомянем… Выберешь вечер?

– Конечно.

Я долго провожал его глазами. Виктор сутулился. Раньше он всегда ходил прямо, четкой походкой военного.

На бульваре снег еще сохранился, но был он уже ноздреватый, тяжелый и серый. Легкий ветерок покачивал над моей головой толстую паутину черных ветвей…

Только подходя к дому, я вспомнил, что оставил на работе подаренную мне Цатуровым отмычку. Опять мучиться с этим капризным приспособлением! Но замок на этот раз открылся без сопротивления.

Уснул я мгновенно, как только добрался до постели. В эту ночь мне ничего не снилось. Я спал как убитый. А утром меня разбудил телефон. Звонила Рита. Впрочем, этот звонок уже никакого отношения к «горелому делу» не имел…

Лев Константинов
Схватка с ненавистью

Совпадение имен и псевдонимов в повести с подлинными – только случайность.

В 194… году на тайной курьерской тропе, проложенной бандитским буржуазно-националистическим подпольем через Западную Украину к кордону, был задержан связной. Он не успел уничтожить донесение. Листик тоненькой папиросной бумаги – шифровку – доставили начальнику управления МГБ одной из областей полковнику Коломийцу.

«Всем боевкам, референтурам и проводам ОУН и УПА[40].

Надлежит разыскать:

Особо опасного для нашего движения агента НКВД, известного нашим людям под псевдо „Зоряна“, „Горлинка“, „Подолянка“, „Мавка“ и другими, которые использовались в зависимости от обстоятельств.

Фамилия:

Подлинная фамилия не установлена. Предъявляет документы на имя Марии Григорьевны Шевчук, Олеси Николаевны Чайки и другие.

Профессия:

По косвенным данным – педагог. Работала секретарем райкома комсомола, учительницей Зеленогайской школы.

Звание:

Советское – неизвестно.

В УПА – сотник, курьер центрального провода с особыми полномочиями.

Партийная принадлежность:

Советская: член ВКП(б) – предположительно.

В ОУН: член ОУН (бывший).

Национальность:

Украинка.

Возраст:

Точно неизвестен. Около 28 лет.

Место рождения:

Не установлено.

Рост:

166 см.

Телосложение:

Красивая, спортивного склада, иногда можно заметить военную выправку, походка свободная, властная.

Лицо:

Очень правильное, красивое. Лоб высокий, чистый. Кожа смуглая. Скулы, разрез глаз – восточного, но не ярко выраженного типа. Особых примет нет.

Волосы:

Цвета спелого жита. Не красит. В одних случаях ее видели с косами, в других – с короткой стрижкей.

Нос:

Средней ширины, ровный, без горбинки, ноздри прямые.

Уши:

Маленькие, круглые.

Подбородок:

Типичный для украинки.

Зубы:

Ровные, без изъянов.

Рот:

Небольшой, полные мягкие губы.

Речь:

Говорит на правильном украинском, иногда с западноукраинским (львовским) акцентом. Свободно владеет немецким, польским и русским. Речь человека, привыкшего отдавать приказы.

Обладающая этими приметами проникла к источникам высших тайн организации, систематически передавала информацию в НКВД. Участвовала в уничтожении боевых подразделений УПА. Неоднократно выдавала себя за курьера с особыми полномочиями, что позволило ей действовать очень эффективно и нанести серьезный ущерб.

Каждый член организации, который опознает эту чекистку, должен, не ожидая особых на то приказов, любым путем, даже ценою собственной жизни, ее уничтожить.

При акции соблюдать осторожность: вооружена, умело пользуется оружием, отличается личным мужеством, выдержкой и хладнокровием.

Референт службы безопасности…

Место постоя[41]…»

Глава I

В камере было душно. Казалось, ее голые, облупившиеся стены источают густой, прокаленный в жерле огромной печи воздух. Только сквозь маленькое окошко еле ощутимо тянулась свежая струйка воздуха. Окошко было открыто – сквозь решетку виднелся край синего неба. Небо было поделено прутьями решетки на ровные квадратики. Леся встала под окном, подставила лицо воздушному ручейку.

Их здесь было трое. У каждой – узкая откидная койка, жесткое солдатское одеяло, набитая спрессованным в камень сеном подушка. У каждой – своя тоска, только духота одна на всех. Привели их сюда разные дороги. Каждую – своя.

Леся вынула из косы шпильку, провела на стене черточку – закончились еще одни сутки. Черточек было много, они выстроились длинной шеренгой, нацарапанные неровно, но глубоко – твердой рукой.

Щелкнул «глазок» на двери, караульный бегло осмотрел камеру. Все как всегда: девушка на угловой койке спит, вторая лежит, уставившись в потолок, а эта, с длинной косой, пристроилась под окном.

– Спать! – равнодушно приказал солдат.

– Иди к черту! – так же беззлобно откликнулась Леся.

Караульный покачал головой: каждый вечер одно и то же. Никак не привыкнет дивчина, что не дома и не в гостях.

– Марш на койку! – уже строже прикрикнул солдат.

– Ложись, Леся, – присоветовала и девушка, бездумно смотревшая в серый, потрескавшийся потолок.

Сухо стукнула заслонка «глазка», солдат потопал к следующей камере.

– Боже, как душно! – Леся сбросила одежду, нырнула под одеяло. – А у нас дома сейчас сады цветут. И яблоньки стоят как невесты перед свадьбой. А на землю ложится розовый снег – яблоневый. И небо над головой звонкое, чистое. Когда-то снова увижу?

Никто не ответил ей. Впрочем, Леся и не ждала, что подруги по камере как-то откликнутся на ее слова. Она уже привыкла к тяжелому, угрюмому молчанию, как привыкла к тому, что каждый день их по очереди водили к следователям.

И сейчас она разговаривала только с собой. Ей казалось, что, когда в камере звучит живой голос, не так давит на сердце унылая тишина.

Чего-чего, а тишины здесь вдоволь…

За два месяца в камере перебывали и другие девушки, находившиеся под следствием по подозрению в связях с националистами. Потом некоторых из них освободили, других куда-то перевели. Леся осталась одна. Вначале обрадовалась, даже в шутку сказала следователю, что у нее теперь отдельный номер. Потом испугалась – одиночество выползло из притененных углов и подступило к ней неслышным, коварным шагом.

Она стала начинать день гимнастикой, делала упражнения до пота, а потом мечтала о холодном ласковом душе.

Еще стихи читала, по памяти, все, какие знала. Пыталась переругиваться с солдатами охраны, но те равнодушно молчали.

Игру себе придумала: «путешествовала» по всем местам, где когда-то бывала. Это было забавно – отрешиться от всего и уйти в прошлое, окунуться в воспоминания.

Наконец появилась толстенькая, неповоротливая Янина. Она присмотрела себе угловую койку, сунула под подушку торбинку с нехитрым имуществом, натянула до подбородка одеяло и сразу уснула.

С тех пор она или спала, или молча сидела на койке, тупо устакившись в одну точку.

Леся пробовала с нею разговаривать.

– Откуда ты?

– С Тернопольщины.

– А за что сюда?

– Не знаю…

– Не придуривайся, – Леся сердито хмурила брови, – не перед слидчим[42].

– Так, кажуть, за те, що бандитам допомогала.

– А допомогала?

Яна в недоумении двигала плечами:

– Так у тех же бандитов мой нареченный Гнат… Я ему то харчи прынесу, то самогонкы…

– Грепсы[43] носила?

– Що то – грепс?

– Ну записки такие? – растолковывала Леся.

– Ой не знаю я ничого…

– Заладила! Носила или нет?

Яна сосредоточенно, с видимым напряжением размышляла над вопросом, потом вздыхала:

– Так посыла…

– Ну и дурепа, – подвела итог Леся.

– Так оно и есть, – покорно согласилась Яна. – А как не понесешь, если Гнат просил? Еще рассердится – что ж, мне в девках век вековать? А Гнат у меня файный… – Воспоминания о возлюбленном выжимали из круглых, как черешня, глаз обильные слезы. – Когда-то теперь его увижу? Увезут меня в Сибирь холодную, некому там будет и на могилку мою прийти…

Голос у Яны звучный, красивый, и причитала она над своей несчастной долей с видимым удовольствием.

– Не ной, – останавливала Леся. – Кому ты нужна в Сибири? Разберутся, что ты просто дура, и выпрут отсюда на все четыре стороны.

– Ага, – вздыхала Яна, насухо вытирая глаза. – Як бы ж я знала. А то Гнат просил… А он такой… Чуть что не по нему, сразу выгоняет и говорит – другую найдет…

Судя по всему, энергичный Гнат использовал свою влюбчивую подругу в качестве связной. Да так, что та об этом и не подозревала.

В какой-то день в камеру привели еще одну девушку. Новенькая хмуро, ни на кого не глядя, подошла к свободной койке, присела на край. Была девушка такой спокойно-неприступной, что даже общительная Леся не решилась заговорить первой, лишь украдкой, искоса ее разглядывала.

Она была очень красивой, это Леся вынуждена была признать, хотя редко-редко девушки соглашаются, что есть еще, кроме них, разумеется, красавицы. Тонкое, надменное лицо. Удлиненный разрез темных глаз – строгих, почти отрешенных. Нежная, чуть смуглая кожа хорошо гармонировала с темными глазами и пухлыми, яркими губами. «Смуглянка», – подумалось Лесе. Она обратила внимание, как удивительно изящно сидит на точеной головке незнакомки корона из золотых кос. Казалось невероятным, невозможным такое сочетание: цвета спелой пшеницы косы и матовая смуглость лица. Это была та деталь, которая сразу выделяла девушку из разряда обычных и заставляла думать о том, что природа в своей мудрости может сплавить в цветок яркий луч солнца и темную кисею ночи. «Приметная особа, – отметила Леся, – такую опознать несложно».

Девушка встала, прошлась по камере, словно давала возможность полюбоваться, какая у нее красивая, грациозная фигурка, упругая, сильная походка, как хорошо, будто богатый наряд, сидят на ней простенькая вышитая блузка и расклешенная юбка из недорогого серого сукна.

«Благородной крови панночка, – Леся цепким взглядом оценила девушку, – такой бы на балах да по шляхетным гостиным красоваться».

– Вошла – поздоровайся, – сказала Леся.

– Здороваются, когда в хату входят, – неприветливо ответила девушка. Выговор у нее был мягкий, только некоторые слоги она произносила жестковато.

– Здороваются не с углами – с людьми, – не уступила Леся.

– День добрый, если вам от того легче станет. – Новенькая зло отвернулась к окошку.

Время от времени, словно тень, по лицу незнакомки скользила злая гримаса. И тогда красота ее сразу меркла, она становилась похожей на привередливую Оксану из бувальщин, рассказанных Гоголем про вечера на хуторе близ Диканьки.

В тот день новенькая больше не проронила ни слова. И когда утром с лязгом открылась дверь камеры, она так же молча, даже не глянув на своих случайных подруг, ушла по вызову следователя.

Возвратилась часа через два: такая же спокойная, неприступная, только усталость бросила легкую тень под глаза.

– Ну как там? – осторожно спросила Леся, кивнув неопределенно на дверь.

– Не понимаю, о чем вы, – резко бросила девушка.

– Понимаете! – обозлилась Леся. – Вы здесь недавно, а у меня – стаж…

– Не мое дело. – Девушка стала против Леси и в упор на нее посмотрела. – Не я вас сюда упрятала…

Леся подошла к стене, на которой выцарапана была длинная вереница палочек, провела пальцем по выщербленному цементу.

– На досуге посчитайте. Каждая – сутки. Это только здесь. Кое-что было и раньше. Я не хвалюсь, а говорю, что за это время многому научилась.

Девушка по-прежнему смотрела на нее с легким, высокомерным презрением:

– Я при чем?

Леся сделала небольшую паузу, чтобы слова ее прозвучали убедительнее:

– Здесь одной нельзя. Одиночка – самое тяжелое наказание. А ты, – она намеренно сказала этой гордячке «ты», – сама в нее рвешься, хотя рядом с тобой люди. Сдадут скоро нервы, заест тоска, и сама не заметишь, как сломаешься… – Леся сказала это и отвернулась, будто черту подвела: мое дело предупредить, твое – решать. Но в словах ее была правда, и даже толстенькая Яна своим красивым голосом подтвердила:

– Говорят люди: одинокую волчицу и плохой охотник подстрелит.

– Я не волчица, – обидчиво сверкнула темными глазами девушка.

Леся улыбнулась примирительно:

– Зато охотники идут по твоему следу. И неплохие, заметь.

В камеру вползли ранние сумерки. Там, на воле, было еще совсем светло, а здесь уже тени легли по углам, зачернили стены. Впереди был длинный однообразный вечер. И тишина, прерываемая лишь мерными шагами часового.

Разговор оборвался. Леся и не хотела его продолжать: на правах старожила она дала новенькой совет, а последовать ли ему – пусть сама решает. Она тихо, для себя, запела песню. Песня была о том, как тоскует человек, которому не дано стать соколом, и нет у него крыльев, чтобы покинуть землю и подняться в небо, далеко-далеко, за синие тучи. Вплелись в песню тоска и бессилие.

– Хорошо поешь, – задумчиво протянула девушка. – Ну-ка, еще…

– По заказу не могу. – Леся чуть приметной улыбкой смягчила резкость.

Потом за нею пришли.

Леся кивнула Яне и вышла из камеры, даже не взглянув на новенькую.

Когда затихли шаги, девушка повернулась к Яне.

– Кто она такая? – спросила властно.

– У нее и спрашивай, – недружелюбно ответила Яна. Она заметила, что Леся почему-то пререкалась с новой, не совсем было понятно почему, но симпатии ее были на стороне веселой и общительной Леси. Ишь ты, новая, как сова, уставилась, будто хочет испугать ее. Недаром Гнат говорил, что все городские девушки бесстыжие. А эта была тоже из городских, хоть и надела вышитую блузку. Ручки нежные, с такими за плугом не походишь, грасу[44] они не удержат. Вот Леся – другое дело, эта своя, хуторская, хоть и учительница. Гнат говорил…

– Откуда эта дивчина? – резко прервала неторопливые размышления Яны новая.

Яна лениво повела плечом.

– Может, со Львова, а то и из Ужгорода. Говорила еще как-то, что в Стрые жила. А еще вроде бы бывала в Каменце…

– Ты что, издеваешься? – вскипела новенькая.

Яна с медлительным равнодушием посмотрела на нее в упор. Ишь ты, губы дергаются, будто у припадочной. Куда и красота подевалась. Правду Гнат говорил, что настоящие украинцы на хуторах живут, а в городах те, кто омоскалился, забыл про этот, как его… дух предков…

– Так я же не знаю точно. Леся-учителька – так ее называют. Если хочешь про нее больше узнать, спроси у самой, когда вернется.

Леся пришла через несколько часов, и походка у нее была медленной, неровной, неуверенной. Казалось, идет по шаткому настилу и боится поскользнуться. Куталась она в платок, туго наброшенный на плечи, на щеках играл яркий, нездоровый румянец. Она устроилась на койке, повернулась лицом к холодной стене и не проронила ни слова. А утром поднялась снова бодрая, в глазах – смешливые искринки.

– Ну вот, подруженьки, – звонко проговорила, – бог даст, скоро я вас покину.

Яна широко раскрыла свои круглые глаза, изумленно уставилась на Лесю.

– Следователь сказал?

– Пока нет, но я сама чую: к этому дело идет.

– Передашь тогда весточку моему Гнату, – мечтательно протянула Яна, – расскажешь ему, как я его кохала, как в этих стенах сырых только про него одного и думала…

– Обязательно, – охотно пообещала Леся, – если бродит еще твой Гнат по лесам да встречусь с ним на узенькой дорожке, то передам, как ты страдала и молилась на него, как на икону… Может, и помилует меня, не прирежет, – неожиданно добавила она.

– Да что ты! – встрепенулась Яна. – Мой Гнат не такой…

– Ага, – продолжала иронизировать Леся, – не такой: он девушек не режет, только насилует…

Пока Яна переводила дыхание от возмущения – Гнат ведь для нее, несмотря ни на что, оставался воплощением всех добродетелей, к Лесе подошла новенькая.

– Нам пора познакомиться, – твердо выговаривая согласные, сказала она. – Меня зовут Ганна, Ганна Божко. – И протянула руку.

Она приветливо улыбалась, и Леся подумала, что улыбка этой дивчине к лицу: она немного смягчала бросающееся в глаза высокомерие.

– От и добре. Мое имя ты уже знаешь. – Леся небрежно стиснула ладошку Ганны, отметив, что мягкая она, ухоженная.

– Кстати, откуда у тебя этот выговор? – вдруг поинтересовалась она. – Никак не пойму: ни на Львовщине, ни в Закарпатье так не говорят.

Ганна отвела глаза, неохотно спросила:

– А что, заметно?

– Чувствуется.

– В войну служила в немецком учреждении. Скажи, и в самом деле бывают случаи, когда отсюда выходят?

– Не так уж и редко. Чекисты тут лишних не держат, у них с законностью строго. Вот она, к примеру, точно выйдет. – Леся кивнула на Яну, все еще не пришедшую в себя от возмущения. – Попала сюда по глупости, в том и вся вина ее перед Советами. А за глупость не судят, за глупость только предупреждают.

– А ты? – Ганна смотрела пристально, изучающе, будто хотела прочитать ответ в глазах, отгадать его еще до того, как будет сказан.

– Со мной сложнее. Думала я, что попалась крепко. И надежду потеряла. Но свет не без добрых людей. Пока человек живет – все надеется…

– Туманно очень, – разочарованно сказала Ганна.

– А яснее и не требуется. Во всяком случае, нам еще с тобой здесь не один день коротать – наговоримся. Если освободят – то не завтра…

И действительно, дни тянулись серые, однообразные – одинаковые. В камере почти всегда стояла тишина. Изредка горестно вздыхала Янина.

Воля давала о себе знать неясными сигналами автомобильных гудков, газетами, которые каждое утро приносили в камеру. Обычно это была «Радянська Украина» – Ганна прочитывала ее от строки до строки и становилась после этого еще сумрачнее. «Неплохо идут у Советов дела», – пробормотала как-то, вычитав, что успешно восстанавливается Киевский университет и трудящиеся столицы с энтузиазмом восстанавливают Крещатик.

– А чего ж, – охотно согласилась Леся. – Они – сила…

– Ты-то чему радуешься?

– Добрый вечер, дивчинонько! – издевательски поджала губки Леся. – Огнем и мечом пройдем по Украине? Так, кажется, мечталось? Дудки! Мне лично нужна родина, а не развалины от нее… Советы восстанавливают Украину – то добре.

– И сами крепнут. – У Ганны в глазах бушевала ярость.

– Народ хоть в себя придет от военного горя.

– И в большевиков поверит.

– А тот народ, для которого они стараются, давно в них верит.

– Большевичка? – Ганна сжала кулачки, аргументов ей больше не хватало.

– Беспартийная я, – откровенно иронизировала Леся. И сурово, зло оборвала спор: – Хватит, злоба должна не слепить, а силы добавлять.

И Ганна подчинилась ей, перестала спорить.

Иногда Леся пела: знала она песен множество, и голос у нее был хороший, ласковый.

Ганна вслушивалась в песню, становилась еще строже.

«Повий, витре, на Вкраину, де покынув я дивчину…» – ласково упрашивала Леся и даже руки поднимала, будто пробовала, не прикоснется ли к ним отзывчивый ветерок. Но в камере воздух стоял без движения, лишь прорывавшиеся мгновениями сквозь окошко лучи солнца выписывали золотой квадрат на полу. Значит, солнышко уже в зените, скоро время обедать… Леся научилась и без часов, по шумам, которыми наполнена тюремная тишина, по краскам кусочка неба за окошком определять безошибочно время.

Она теперь многое знала о Ганне. Общая судьба, длинные дни в заключении их сблизили; и какой бы сдержанной, замкнутой ни была Ганна, она постепенно прониклась к Лесе доверием, кое-что рассказывала о себе.

Может быть, этому способствовало одно обстоятельство, которое помогло Ганне сообразить, почему очутилась здесь эта учительница.

Их дела вел один следователь. И так получилось, что однажды Ганна попала к нему на допрос сразу же после Леси. Следователь был не в настроении, он стоял у окна и торопливо затягивался папиросой. «Садитесь», – махнул он рукой вместо обычного шутливого приветствия: «Поиграем в прятки?»

Ганна присела на грубо сколоченный стул и вдруг увидела: на столе лежит толстая серая папка: «Дело №…» Она наклонилась немного, прочла: «Олеся Чайка (псевдо „Мавка“, „Подолянка“), курьер краевого провода». Против слов «Подолянка» и «курьер краевого провода» были поставлены жирные вопросительные знаки. Видимо, следователь сомневался, является ли учительница особой, которой принадлежат эти титулы.

Ганна мгновенно отметила все это в памяти; и когда следователь подошел к столу, по ее лицу нельзя было понять, как взволновали ее две случайно подсмотренные строки. Следователь заметил свою оплошность, торопливо схватил папку, бросил косой взгляд на Ганну – успела ли прочитать? – и положил папку в сейф.

Допрос длился долго, следователь уточнял подробности, детали. Ганна старалась уйти от конкретных ответов, виляла, путала следователя многословием, подчеркнуто искренними интонациями. В душе она поражалась терпению этого молодого человека, так дотошно который день подряд задававшего ей одни и те же вопросы. Она все ждала, когда начнутся пытки; ей много говорили и Мудрый и Боркун о «пытках в застенках НКВД», и она боялась, что их слова окажутся правдой. И когда ее вызвали на первый допрос, со злостью спросила:

– Когда начнете избивать?

Следователь с интересом на нее посмотрел и хмыкнул:

– Редкий экземпляр…

Ганну взяли на курьерской тропе. У нее были надежные документы, хорошо сделанные специалистами из службы безпеки[45] центрального провода, и она благополучно миновала несколько проверок, почти добралась до указанного на инструктаже перед рейсом пункта. Оставалось выйти на прямую связь с человеком, который помог бы ей выполнить задание. Ганна ехала на эту встречу к нему в большой западноукраинский город, среди жителей которого надеялась окончательно раствориться, затеряться.

Пригородный поезд тащился медленно. Вагон, в который попала Ганна, был полупустой, только несколько селян ехали по каким-то своим делам в областной центр да панок из бывших сиротливо жался к окну. Ганна чувствовала себя в безопасности, в Мюнхене ей сказали, что проверка документов в пригородных поездах с некоторых пор – большая редкость. Советы, мол, стараются не раздражать население.

Ганна с острым любопытством, не отрываясь, смотрела в окно вагона: оставались позади поля, перелески, небольшие села с неизменными церквами или костелами на пригорках. Она приподнято размышляла о том, что вот эта ее родная земля, не раз видевшаяся в беспокойных снах на чужбине, станет полем ее славы и величия.

«Украина ждет вас, – торжественно сказал ей на прощанье Степан Мудрый, – земля наших предков спит летаргическим сном, и не волшебники – мы с вами пробудим ее, вдохнем новые силы для великих свершений…»

Мудрый пристально, не мигая, смотрел на Ганну, и она кивнула: да, это так, ей выпала суровая и счастливая доля борьбы.

В Мюнхене остался Мудрый, ждет от нее весточки. Ганна предупредила: первое донесение пойдет лишь после того, как она почувствует себя в полной безопасности. Мудрый одобрил: рисковать перепиской не стоило, каждый такой рейс готовится долго, тщательно, на эмиссара возлагаются особые надежды, и он должен быть застрахован от случайностей. Годами отрабатывались способы подпольной связи, но кто даст гарантию, что донесение придет в определенные руки? Длинный и опасный путь должен проделать грепс от «земель»[46] до центрального провода, побывать в руках у многих людей, не исключается, что где-то «прилипнет» к этим рукам. Лучше выждать, убедиться в исправности всех звеньев связи.

«Интересно, что бы они подумали, если бы знали, кто я на самом деле?» – эта мысль привела Ганну в хорошее настроение. Она искоса рассматривала случайных попутчиков.

Двое селян устраивались обедать: застелили чемодан газетой, достали сыр, домашнюю колбасу, куски жареной курятины. Один из них извлек из кошелки бутылку, налил в кружки водки. Он посмотрел на Ганну и улыбнулся. Ганна тоже улыбнулась понимающе: пейте, добрые люди, никто вас не осудит.

Кружком расположились несколько молодых колхозниц, все веселые, говорливые. Ехали они, судя по разговорам, с какого-то областного совещания свекловодов. Ганна с неприязнью прислушивалась к тому, как они восторгались выступлением какой-то Мотри Одарчук, взявшей по шестьсот центнеров буряка с гектара. У одной, судя по всему, главной среди колхозниц, на блузке поблескивал комсомольский значок. «Эти уже омоскалились, обольшевичились, – раздраженно отметила Ганна. – Новая жизнь им, кажется, пришлась по вкусу».

Бабуся с внучкой сидели в конце вагона. Старая дремала, а внучка все старалась высунуться в окно, стреляла по сторонам быстрыми любознательными глазенками. На девочке был пионерский галстук.

В вагоне ехали и другие люди – каждый занимался своим делом, не обращая никакого внимания на соседей. Они не казались настороженными, напуганными или озлобленными, как предупреждал Ганну Степан Мудрый. «Украинцы ошеломлены крушением вековых надежд, они замкнулись, ушли в себя перед лицом огромной опасности, ломающей всех вместе и каждого в отдельности», – Мудрый любил изрекать подобные сентенции, которые, по его мнению, обнажали психологические пласты современных настроений.

Вагон мягко покачивало на стыках, поезд часто останавливался на маленьких полустанках, тихих и пустынных, будто дремавших под знойным небом.

Ганна все больше убеждалась, что опасности нет никакой; ей, опытному конспиратору, удалось вроде бы благополучно миновать все ловушки, расставленные чекистами. «Интересно, как они выглядят., эти чекисты?» – подумалось Ганне.

Поезд подходил к большому городу, он деловито погромыхал на стрелках, в окно уже можно было видеть красивое, с башенками здание вокзала. На перроне было мало встречающих, пригородные поезда прибывают без того шума и праздничной суеты, которые характерны для курьерских составов.

Ганна сняла с полки небольшой чемодан и спрыгнула на перрон. Здесь ее арестовали.

Все произошло буднично просто.

Двое молодых людей вдруг встали справа и слева от Ганны, и один из них сказал вполголоса: «Вы арестованы. Пойдемте с нами». Ганна сунула руку в карман плащика, но выхватить пистолет не смогла: один из двоих молниеносно перехватил ее руку, сжал пальцы в кулак и стиснул в своей ладони, широкой и сильной.

– Не надо, – сказал он спокойно. – Сопротивление бесполезно.

Второй парень взял ее чемоданчик, и Ганна пошла посредине к небольшой машине.

– Вы ошиблись, – сказала она, стараясь быть спокойной. – Даже не спросили, кто я.

– Мы знаем, кто вы, – уверенно ответил один из молодых людей.

В машине он достал из ее плаща пистолет, положил к себе в карман, ощупал воротничок блузки. «Опытный, ищет ампулу с ядом», – отметила машинально Ганна.

Она прикинула, что если внезапно нажать на ручку дверцы и навалиться на нее всем телом, то, коли повезет, можно свалиться под заднее колесо. И тогда кончится все.

– Не делайте глупостей, – будто разгадав ее мысли, посоветовал чекист, сидевший рядом. – Ничего не выйдет…

Сердце у Ганны тоскливо сжалось. Это был конец ее курьерского рейса, ее борьбы, которой она отдала много лет жизни. Ей хотелось кричать от невыносимой тоски, от жестокой душевной боли, будто тисками сковавшей все ее существо.