355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 179)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 179 (всего у книги 248 страниц)

Красное солнце хоть и припекало, но казалось холодным и совсем не ярким, не таким, как днем, когда оно жаром ударяло по глазам и радужные круги приплясывали под веками. Улица шумела назойливо, заканчивался рабочий день. Автомобильная трескотня давила на перепонки, присутствие людей действовало на нервы, на душе было худо. Он свернул в первый попавшийся переулок и, не разбирая дороги, через дворы, пустыри, многолюдные проезды вышел на окраину города. Кончились частные дома, потом почерневшие от времени, добротно сколоченные из толстенных досок сарайчики, разом оборвалась цепочка огородов.

Куда шел, сам не знал. Просто подальше от города, от шума, смертельно надоевших в одночасье людей, от суеты их бессмысленной. Но когда справа, метрах в двухстах от проселка, меж сосен и тяжелых кедров, разглядел ладный одноэтажный дом из серого кирпича и аккуратный в полроста забор вокруг него, удивился – совершенно бессознательно забрел он в то самое единственное место, куда все равно пришел бы рано или поздно, сегодня или завтра утром…

…Ему только удостоверение тогда выдали, жесткую красную книжицу, в которой каллиграфическим почерком было выведено: «Лейтенант милиции Мохов Павел Андреевич состоит на службе в…» И сердце обмирало от не изведанного еще чувства уважения к самому себе, когда он незаметно похлопывал по карману, где безмятежно грелся красный картонный прямоугольник. По городу он в те дни ступал важно, с легким превосходством поглядывая на окружающих, мол, вот вы бегаете себе по улицам и не знаете, что мимо вас, можно сказать, защитник проходит и вы в его сторону не глянете даже. Хотя, впрочем, это ему тогда приятно было, пусть его никто не знает, так даже романтичней и благородней. Первые дни он, естественно, только приглядывался к работе отдела, важных заданий ему не поручали. А однажды послали на окраину города в Заречье на танцах дежурить, там драки частенько случались, а местные милиционеры на другом мероприятии в тот день были задействованы. Он не оскорбился никоим образом и не расстроился. Настоящий сыщик должен многое знать. Танцы так танцы. Большая веранда с обшарпанным дощатым полом, яркие фонари на столбах, фонирующий магнитофон вместо оркестра. Сначала все было тихо, пристойно, даже, можно сказать, чинно. Пары то кружились плавно, то вдруг сотрясались самозабвенно под бешеные ритмы. Потом Павел почувствовал, как обстановка стала едва заметно накаляться. У парней глаза шальные сделались, порасстегивали они рубахи почти до пояса. Девчонок без всякого стеснения сильными руками к себе притискивали. Павел догадался, что ребята время от времени прикладываются где-то к спиртному. Подождем, посмотрим, решил он. В помощь ему выделили двух дружинников. Их и послал он выяснить, где это парни причащаются. И тут как раз в середине площадки завизжал кто-то – тонко, пискляво, безнадежно, – и разом метнулись все врассыпную. И остались на площадке двое: здоровый краснолицый малый и тонконогая девчонка в ярком модном сарафанчике. Она стояла, закрыв лицо руками, а парень держал ее пятерней за волосы и молотил огромным кулачищем по бокам. Павел рванул что есть сил вперед, перехватил занесенную руку, резко нажал на запястье. Парень гаркнул и невольно присел на одно колено. Пьяные чумные глаза его были вытаращены от удивления и злобы. Тут кто-то ударил Павла сбоку – сзади в ухо, коротко и аккуратно, он отшатнулся в сторону, но тут же выпрямился, вынул удостоверение из кармана и крикнул: «Всем стоять! Я из милиции!» Но слова эти ни на кого не подействовали. С таким же успехом он мог выкрикнуть, что он товаровед из обувного магазина. Здоровяк уже поднялся с колен, и теперь он и трое его дружков, тяжело дыша, двинулись на Павла. Тот повторил свое предупреждение. Трое замешкались на мгновение, но здоровяк был оскорблен, все видели его унижение, и к тому же опьянение достигло той стадии, когда страсти уже берут верх над разумом. Дрался Павел умело. Даром, что ли, четыре года в высшей школе занимался самбо. Он носился по площадке, как по рингу, стремительно нанося увесистые удары озверевшим парням. Один уже лежал без движения, но двое с упрямством баранов продолжали нападать. В один момент Павел не сумел уйти от удара, и огромный кулак впечатался ему прямо в нос. Павел рухнул беззвучно, машинально отметив: «Теперь забьют». Он пришел в себя через несколько секунд, открыл глаза и увидел парней на другом конце площадки, а перед ними стоял высокий стройный мужчина в сапогах, короткой брезентовой куртке с капюшоном. Мужчина резко и точно выбрасывал вперед свои длинные руки, и Павел отчетливо слышал, как его кулаки достигали цели. Он поднялся, сделал несколько вдохов, восстанавливая силы, и ринулся на помощь. Все было кончено через пять минут. Павел и его неожиданный помощник связали парней ремнями, вызвали машину из отделения. Кто-то из местных ребят подошел к ним и попросил не забирать драчунов в милицию. Павел покрутил головой: «Нет, урок вам на будущее, чтобы неповадно было, а то участковый ваш, как я вижу, добряк. Драки есть, говорит, в немалых количествах, а ни по одной из них уголовного дела возбуждено не было». Когда парень отошел, Павел недоуменно пожал плечами, сказал, обращаясь к своему неожиданному спасителю: «Одного понять не могу, почему удостоверение мое их не остановило? Что это?! Неуважение к милиции, неверие в ее силы, в ее права?» – «Скорее всего здесь другой фактор, – потирая ушибленную скулу, живо откликнулся тот, – зрительный. Вот если бы вы были в форме, они бы не шелохнулись. А человек в штатском, хотя и с удостоверением, для них не милиционер. Вы обратили внимание на такую забавную вещь? Милиционеров в форме пускают в кинотеатры без билетов. А попробуй пройти в штатском, предъявив удостоверение. Никто не пустит. Хотя вы тот же самый, но без формы. Парадокс, верно?» Павел с интересом посмотрел на мужчину, протянул руку.

– Павел Мохов. Извините, забыли познакомиться.

– Сергей Ступаков. Проходил вот мимо, гляжу, такое дело. Нехорошо, думаю, надо помочь. – Быстрая улыбка пробежала по его губам, добро осветила худое решительное загорелое лицо.

Они понравились друг другу сразу. Тонкая, но крепкая ниточка взаимопонимания протянулась между ними. Ступаков был на пятнадцать лет старше Павла, но это нисколько не мешало находить им общий язык по всем вопросам и проблемам. А когда Павел попал к Ступакову в дом, он был поражен просто. Ступаков работал столяром на деревообрабатывающем комбинате, и, исходя из собственного опыта, Павел ожидал увидеть скромный, чуточку мещанский быт своего нового приятеля. Но мебель была удобной, простой, в комнатах стояло только то, что необходимо, и везде, где можно, размещались книги, свернутые в трубочку холсты, фигурки из гипса. На стенах висели превосходные сибирские пейзажи, портреты.

Он был настоящий художник, Сергей Ступаков, по духу, по отношению к жизни, по одержимости. Так и лилась через край его энергия, неистовость какая-то неуемная, безудержное желание все знать, везде успеть, желание помочь нуждающимся, не всем, конечно, а тем, кому остро не хватает сочувствия, сострадания, добра, любви. И потому горд был Павел этой дружбой, дружбой с замечательным человеком. Он захлебывался от радости от того, что вот наконец он испытал то, о чем так часто говорят, пишут в книгах, показывают в кино, но далеко не всякому удается самому познать это – мужскую дружбу.

И еще одно его радовало – очередное и самое весомое подтверждение его мыслей о том, что он, Павел Мохов, может понравиться, прийтись по душе только хорошему, умному человеку, что только такой человек может понять, полюбить его. А если относится к нему кто-либо с предубеждением, враждебностью, значит, недобрый, плохой это человек, хотя, может быть, и выглядит внешне достойным, всеми любимым и всех любящим. С червоточинкой, значит, он, с крохотной, микроскопической, но мешает она ему быть искренним до конца, добрым без остатка, любящим без оглядки, да и вообще мешает, и все тут. И таких большинство, с червоточинкой этой самой, считал Павел. Почему так, он объяснить пока не мог, то ли от дефицита ласки и нежности в далеком детстве, то ли от дефицита уважения окружающих (ведь именно в этих случаях человек восполняет недостаток любви и уважения людского любовью и уважением к самому себе), то ли еще от чего-то, но таких людей действительно большинство, это он выяснил для себя определенно. Потому-то и встреча со Ступаковым была для него праздником. Казалось бы, на работе, в городе Павла уважали и к мнению его прислушивались, а иные даже в друзья набивались. Но чувствовал он, мешает что-то ему с этими людьми сойтись, неискренни, непроникновенны они, хотя и улыбаются душевно, и в мелочах угодить стараются, и все такое прочее. (Но иной раз задумывался: «Может быть, во мне дело, может, во мне тоже люди что-то не совсем им приятное чувствуют?» – но потом отбрасывал эту мысль как нелепую и фантастическую.) А вот Ступакова Павел принял разом, сердцем принял, умом, понял, ощутил вмиг, как только увидел, что нет в нем червоточинки, отсутствует она напрочь…

Подходя к дому, Мохов подумал: «Почему я раньше к нему не пришел? Может быть, все по-другому бы было».

Огромная овчарка Райт, гремя посверкивающей никелированной цепью, поднялась навстречу. Она узнала Мохова еще издалека и теперь, прижав острые ушки к затылку, подпрыгивая, спешила к другу. Мохов погладил тяжелую собачью голову, наклонился и пристально посмотрел в печальные благодарные глаза, хотя знал, что в упор смотреть не рекомендуется. Однако Райт, в пику специалистам-ученым, отнесся к этому взгляду совсем по-человечески, прижался к моховскому колену и радостно взвизгнул.

– Хозяин-то дома? – спросил Мохов ласково.

Собака встрепенулась, гавкнула негромко, повела головой в сторону калитки, опять гавкнула.

– Ушел? Умная собака, – похвалил Мохов. – И куда же? – Он невесело усмехнулся. – По-видимому, я двинул с ума. На полном серьезе допрашиваю овчарку.

Мохов ступил на крыльцо, подергал дверь, перевернул половичок, нисколько не надеясь найти там ключ. Перевернул просто так, машинально. Безнадежно вздохнул, огляделся, затем сел на ступеньку, вынул сигарету, закурил, глубоко втянув первый терпкий клубок дыма.

Это скверно, что Сергея нет дома, совсем скверно. Осторожно подошел пес, плюхнул морду Мохову на колени. А может быть, и не так уж плохо, что Сергея нет? Ну и рассказал бы Сереге он обо всем, а принесло ли бы ему это облегчение? Это верующим легко, исповедался в грехах, и баста, не болит уже больше душа о них, можно другие совершать. А получится ли у него так? Вряд ли. Значит, не стоит Сережке каяться, наизнанку себя выворачивать. Легче не станет от этого. Но можно тогда просто так у него посидеть, помолчать. А он, Сергей, умел молчать, и никто из них двоих от такого молчания неловкости не испытывал. Это, наверное, и есть настоящая мужская дружба, когда можно вот так, без слов, сидеть рядом и только сердцем ощущать искреннее сочувствие близкого тебе человека. Нет, конечно, было бы здорово, если бы Сергей сейчас вернулся. Интересно все же, куда он направился? Мохов щелчком отбросил подальше докуренную сигарету, энергично поднялся со ступенек, они коротко чмокнули под ногами, а Райт отпрянул обиженно. А может, Сергей еще с работы не приходил? Хотя нет, рабочий день у него заканчивается рано, в половине четвертого, тогда задержался где-нибудь, решил кружечку-другую пивка перехватить. А раз так, то велосипед его в сарае должен отсутствовать. Тяжелая дверь низкого крепкого сарая подалась легко, остро пахнуло свежими еловыми досками, сыростью. На отполированном крупном верстаке ни сориночки, короткие гладкие доски сложены в аккуратные штабеля до самого потолка. А вот и велосипед, чистенький, ухоженный, сверкающий никелем, притулился возле штабеля. Значит, приехал с работы и двинул пешком куда-то. Мохов вернулся к крыльцу, наклонился, осмотрел до асфальтовой крепости утрамбованную вокруг него землю. Да, здесь, конечно, следов не отыщешь. Он медленно, не отрывая глаз от земли, побрел к калитке. Ага, вот, кажется, отпечаток его ботинка, характерный, ребристый. Сергей любил эти тупоносые на толстой подошве туфли, он их, как правило, «на выход» надевал. Видимо, в гости к кому-то пошел.

А вон еще один отпечаток. Мохов потрогал след рукой. Свежий, следовательно, недавно Сергей со двора выходил. За калиткой он обнаружил еще два следа, а потом начиналась трава, так что искать дальше было бесполезно. Райт, настороженный, сидел неподалеку, недоуменно наблюдал за Моховым. Блестящая длинная цепь рассыпчато позванивала, когда овчарка изредка трясла головой. Мохов опустился перед собакой на корточки, погладил ее голову и неожиданно спросил:

– А может, ты, собачка, найдешь его, а? Ты же умница, все понимаешь…

Райт визгнул и мигом вскочил на ноги. Мохов взялся уже было за ошейник, чтобы разомкнуть карабин, и вдруг совершенно отчетливо представил, как забавно и глупо он будет выглядеть, когда запыхавшийся, решительный, с ощерившимся огромным псом на поводке незваным гостем ворвется в чей-нибудь тихий, уютный дом, где его друг вместе с хозяевами чинно сидит за столом и распивает чай. Плечи его затряслись, он засмеялся, сначала тихонько, потом громче, раскатистей. Хохот душил его, он давился им, масленистые слезинки выкатывались из уголков глаз и скоро бежали по щекам. Мохов безвольно рухнул на колени, постоял немного, сотрясаясь от смеха всем телом, а затем, обхватив руками живот, повалился на землю. Шершавый горячий собачий язык влажно прошелся по его лицу, потом еще и еще, а потом пес заскулил, жалобно и, как показалось Мохову, сочувственно. И неудержимое желание смеяться вдруг пропало разом, он грубо оттолкнул собачью морду: покачиваясь, поднялся, крепко сжал голову руками и выкрикнул, задыхаясь теперь уже не от смеха, а от негодования:

– Пошел вон! Я не нуждаюсь в жалости, даже в твоей собачьей жалости, понял?!

Райт испуганно отбежал на несколько метров в сторону, опустил голову и исподлобья уставился на Мохова. А тот вздохнул несколько раз, смахнул со лба волосы и шагнул к калитке. Бесшумно закрыв за собой легкую аккуратную дверку, прислонился к ней спиной, оперся расслабленно, вобрал голову в плечи, невидяще уставился в землю под ногами.

Теперь не хотелось одиночества, тишины. Почерневший в сумерках, всего какие-то часы назад такой ласковый и приветливый, лес казался угрюмым, враждебным, злым. Прихватило внезапной тоской под ложечкой, и все вмиг опостылело, все-все: и дом, и жена, и друзья, и работа, и вообще жизнь, и сам он себе опостылел, противен стал. И в завтрашнем дне уже не было никакой надежды. Этот день, показалось ему, будет таким же серым и нерадостным, как и предыдущие, как и те, что будут потом до самой его смерти. Теперь тянуло к людям. В людях – успокоение. Когда смотришь на них, суетящихся, озабоченных, смеющихся, ругающихся, исподволь ощущаешь, что продолжается жизнь и, значит, есть в ней какой-то смысл, удовольствие и надежда. Эта мысль неожиданно выплыла у него откуда-то из второго слоя сознания. Он еще не разобрался в ней, не оценил ее. Только нутром чуял, что сейчас надо к людям, просто смотреть на них, и все.

Мохов вышел к центру, на Красноармейскую. Здесь было веселей. И света больше, и людей, а значит, и шума. И машины здесь еще носились, но не так, как днем, стремительно и деловито, а не спеша, высокомерно и отчужденно. Сунув руки в карманы брюк, Мохов брел по тротуару, невольно стараясь держаться в тени, но все равно окаменевшее лицо его то и дело выхватывалось из темноты светом окон на первых этажах, и безмятежные лица прохожих на мгновение напрягались, когда взгляд их натыкался на Мохова. Он отрешенно скользил глазами по идущим ему навстречу сильным, здоровым, беззаботно улыбающимся людям, и казалось ему, что это только он один такой сейчас – потерявшийся, разрушенный до основания, отверженный и совсем никому не нужный, а они спокойные, уверенные в себе, ни в чем никогда не сомневающиеся, довольные жизнью, легко, просто, беззастенчиво, с громким смехом берущие от нее все, что только можно взять. Где-то рядом стеклянно звякнула, раскрываясь, дверь, выплеснулись на улицу звуки лихой песенки, возбужденные громкие голоса. Мохов повернулся и удивленно воззрился на слепящую неоновую вывеску над дверью: ресторан «Кедровник». Ах, вот куда его притянуло! Шел же просто так, дороги не разбирая, однако ж, смотри, в самое развеселое место в городе приплелся. Ресторан этот в отличие от других не загульный был, а именно веселый. Музыканты здесь выступали отличные, профессиональные, любую музыку от классики до последних легкомысленных новинок исполняли превосходно. А кухня просто пальчики оближешь. Сюда, как правило, народ не водку глотать приходил, а именно музыку послушать и лососины с медвежатиной отведать. Бывал Мохов здесь нечасто – приходил с друзьями, с женой, несколько раз по долгу службы заглядывал, два раза задерживал тут жуликов, однажды дело чуть до стрельбы не дошло, спасибо метрдотелю, рослому, крупному, похожему на тяжелоатлета на покое, Володе Цареву. В тот самый момент, когда преступник раздумывал, доставать ему оружие или нет, находившийся поблизости Царев треснул его огромной ручищей по голове. Да, вон там, наверное, за этими высокими, от земли и до второго этажа, окнами, занавешенными изнутри тяжелыми темными портьерами, за массивной стеклянно-деревянной дверью он найдет то, что ему не хватало сегодня весь этот долгий, невероятно долгий вечер. Мохов шагнул к двери, толкнул рукой. Но дверь не поддалась, осталась на месте, будто намертво приклеенная к косяку. Мохов хлопнул ладонью по стеклу, ощутив на мгновение его равнодушный холод на своей разгоряченной руке, затем надавил крепко. Откуда-то из недр помещения вынырнуло брезгливо-недовольное, до крайности обрюзгшее лицо швейцара. Рот его уже было ощерился, приготовился выплюнуть в лицо непонятливого гуляки что-то вроде: «Куда?! Не видишь, мест нет?!» – но тут же обмякло, помягчело. Щеколда громыхнула, Мохов переступил порог.

– Здравия желаем, товарищ начальник, – тонко и заученно пропел коротконогий потертый швейцар. – По делу или воспарить душой желаете? Алексей Матвеевич сегодня превзошел себя, бифштекс с кровью под грибами во рту так и тает…

Мохов не ответил, только кивнул неопределенно, сделал вид, что не заметил протянутой руки, и почему-то осторожно, с опаской вошел в фойе. Не по себе вдруг стало, чужим, инородным чем-то показалось ему это фойе, выложенное цветастой мозаикой, украшенное большими в витиеватых рамках зеркалами, заполненное гомонящими, по-праздничному одетыми людьми. Но не бежать же обратно на улицу, в самом деле. Из зала знакомо пахнуло продымленным мясом, застоявшимися винными парами, сладкими дорогими духами. Ничто не изменилось в зале с тех пор, как он был здесь последний раз, – месяца три назад. Только, пожалуй, света поубавилось и на столиках, что возле стен, появились крохотные настольные лампочки в симпатичных разноцветных абажурчиках. Уютней стало, глаз отдыхает.

Разглядывая зал, он ощутил вдруг то привычное, приятное чувство приподнятости, которое свойственно каждому знающему себе цену мужчине, когда он появляется среди нарядных хорошеньких женщин и их кавалеров и краем глаза ловит на себе оценивающие взгляды этих женщин и ревнивые, хмурые взгляды их спутников. Только сейчас он сообразил, что выглядит, наверное, помятым, взъерошенным и совсем не привлекательным. Весь вечер он и не вспоминал, не думал, как смотрится со стороны, ему было просто наплевать на это, а вот теперь…

Он вернулся в фойе, неторопливо подошел к зеркалу и со страхом взглянул на свое отражение. Но нет, как ни странно, все было как полагается: черные брюки, голубая рубашка с распахнутым воротом, отлично пригнанный серый твидовый пиджак, загорелое худое лицо с глубокими глазницами, плотно сжатые губы. Только вот вздувшиеся желваки на резких, сухих скулах и чуточку затравленный взгляд всегда спокойных внимательных глаз выдавали его состояние. А так все в порядке, хорошее лицо, без аномалий, уверенная, чуть небрежная манера держаться. Нет, действительно все в порядке. Мохов ухмыльнулся и подмигнул себе. Вот он сейчас, такой сильный, гибкий, самоуверенный, стоит перед зеркалом и с удовольствием разглядывает свое отражение. А за спиной искрятся мощные лампы в хрустале. Без стеснения, нарочито громко смеются довольные собой и жизнью красивые люди – улыбающийся человек всегда красив, – и завораживающе-ласковая мелодия льется из зала. И это явь, а сегодняшний день и вчерашний, и позавчерашний тоже, и этот, нынешний, вечер – сон, самый обычный, муторный, тягучий сон уставшего человека, сон, который нужно забыть тотчас, немедленно и твердо уверить себя, что не повторится он никогда больше. А действительно, неужели что-то произошло? Может быть, все дело в усталости, в издерганных нервах? И сочиняет он самые обыкновенные небылицы, и клянет себя без причины, а история-то выеденного яйца не стоит. И завтра утром прошедшие дни будут выглядеть совсем иначе, не так мрачно, как сейчас, и сам себе он покажется другим, нет, не другим, а тем же самым, каким и был до этого дурацкого обыска на квартире Росницкой. А сейчас прочь все мысли из головы, все до единой, пусть останутся только инстинкты, обычные инстинкты обычного человека… И он в одночасье почувствовал зверский голод, захотелось что-нибудь выпить освежающего, закусить вкусно, изысканно, потом откинуться на спинку удобного мягкого кресла, закурить и бездумно разглядывать веселящихся людей, а можно и станцевать при случае с какой-нибудь милой смешливой женщиной, нашептать ей на ухо разных глупых банальностей, улыбаясь при этом чуть насмешливо и самоуверенно, а потом, даже не спросив имени, проводить ее к столику и не смотреть больше весь вечер в ее сторону, интуитивно ощущая, как она ждет твоего приглашения каждый раз, как начинается новая мелодия.

Метрдотель сегодня был другой, не Царев, имени и фамилии его Мохов не помнил, но метрдотель Павла знал. Встал из-за служебного столика, как только завидел его, поспешил навстречу; на молодом простецком лице возникла гладкая привычная улыбка.

Протягивая руку, осведомился вежливо:

– По делам или отдохнуть?

– Когда-то надо забыть и о делах, – улыбнулся в ответ Мохов.

– Это верно, – одобрил метрдотель. – Их так много, что все не переделаешь. Прошу.

Эти ничего не значащие слова еще больше взбодрили Мохова. Ничего не изменилось, жизнь продолжается. Лавируя между столиками, он разглядывал публику. С каким-то непонятным волнением и удовольствием встречался со взглядами женщин – строгими, оценивающими, нередко призывными.

– Вот здесь, – метрдотель указал на свободный маленький столик у окна. – Для особо почетных гостей.

– Это ни к чему, – как можно мягче возразил Мохов. – Я совсем не почетный гость, я обычный гость. Будем исходить из этого, идет?

Метрдотель пожал плечами, оглядел зал, сухо сказал:

– Больше мест нет. Ну так что?

– Павел Андреевич.

Кто-то сзади коснулся плеча Мохова. Он обернулся. Перед ним стоял худющий и неуклюжий Хорев, раскрасневшийся, улыбающийся, в отутюженном поношенном костюмчике, в пестром немодном галстуке, туго стягивающем чуть великоватый до снежной белизны накрахмаленный воротник рубашки. Он был похож на школьника, которого родители насильно втиснули в первый в его жизни костюм.

Мохов был удивлен. Кого-кого, а увидеть в ресторане Хорева он никак не ожидал. Но удивления своего не показал – зачем? У этого парня и так еще много комплексов. Со временем они исчезнут, но пока в отношении с ним надо быть осторожным.

– Рад тебя видеть, Леша, – улыбаясь самой своей широкой улыбкой, сказал Мохов. Правда, особой радости от этой встречи он не ощутил. – Снимаем стрессы рабочей недели?

– Вот… жена говорит, не бываем нигде… пойдем хоть в ресторан, – с виноватой улыбкой сообщил Хорев. Он словно оправдывался, извинялся за то, что попал в такое неподходящее для приличного человека место. – Может быть, к нашему столику?

– Ну вот все и решилось, – поспешно сказал метрдотель. Его уже ждали другие дела.

– Я вас сразу увидел, хотел подойти, а жена говорит, не надо, будут потом в отделе рассказывать, мол, Хорев по ресторанам ходит… – объяснял Хорев, пока они добирались до его столика.

– Ну и глупо, – ответил Павел. – Это только ханжи и недоумки могут найти в этом что-то предосудительное. Слава богу, у нас таких нет.

Хорев повеселел.

– Вот и я жене то же самое сказал, а она расстроилась.

– Мы ее развеселим, – пообещал Мохов.

За столиком в углу сидела молодая женщина в легком бежевом платье. Со спины тонкая, хрупкая, с темными вьющимися волосами, раскиданными по изящным, уголками, плечикам. Затем Мохов увидел (вдруг ощутив необъяснимую нерешительность) ее профиль, узенькие брови, черные ресницы, аккуратный озорной носик, полуоткрытый рот, а потом и вовсе обомлел, когда представился, когда сел, когда она на него своими длинными карими глазами взглянула – без особого интереса взглянула, скользнула только взглядом – и улыбнулась вежливо.

– Наташа, очень приятно.

«Вот это да, – изумился Мохов, – у этого мальчишки такая жена!»

– Угощайтесь, Павел Андреевич, – засуетился Хорев. – Рыбка вот, ветчина, пьем мы только вино, но я могу заказать еще что-нибудь.

– Спасибо, Леша, я закажу сам.

– Вот это и есть старший моей группы, Наташа, – проговорил Хорев, когда официант, приняв заказ, исчез так же внезапно, как и появился.

Женщина некоторое время без стеснения рассматривала Мохова, ему даже стало как-то не по себе. Но интереса в ее глазах Павел так и не уловил, даже искорки любопытства не было. Это его задело. Хотя бы внешне он наверняка мог дать сто очков вперед ее суп-ругу.

– Я вас таким и представляла, – наконец сказала Наташа.

– Каким? – спросил Мохов.

– Да таким, какой вы есть. Высокий, с худыми широкими плечами, с небрежной походкой, самоуверенный, чуть циничный на вид…

– Наташа… – осторожно подал голос Хорев.

– Я же ничего плохого не говорю, Лешек, не беспокойся, – мягко отозвалась женщина, на мгновение повернувшись к мужу. – Только за самоуверенностью этой кроется совсем иное – мягкотелость, самокопание, мнительность, страх… не перед преступником, конечно, наслышана о ваших подвигах, страх перед проблемой выбора. Вы вечно сомневающийся и ранимый. Взгляните, у вас тонкие нервные кисти рук, пальцы, даже жилки видны…

– Наташа! – уже тверже сказал Хорев.

Мохов жестом остановил его. Разговор начинал ему нравиться, значит, им все-таки заинтересовались, если так с ходу…

– Дальше, – попросил он.

– Интересно? – Женщина вскинула голову, рукой небрежно поправила волосы.

– Весьма.

– А я, между прочим, сейчас сама себя проверяла, свою наблюдательность, – женщина цокнула языком, и серьезности как не бывало на ее лице, оно вдруг сделалось мягким, смущенным, неуверенная улыбка тронула губы. – И оказалось, что права. Все угадала. Хоть вы и профессиональный сыщик, а чувств своих скрывать не научились. В глазах настороженность.

– С вами страшно, – сказал Мохов.

Наташа рассмеялась весело, задорно, как девчонка.

Роль ясновидящей к ней не шла, она и была самой обыкновенной девчонкой. Потому и смеялась беззаботно и без оглядки. «Но проблем у тебя уже хватает, хотя ты еще и не увязла в них, как я», – вглядываясь в нее, подумал Мохов.

– Со мной страшно только первое время, – все еще улыбаясь, сказала она. – Потом я начинаю повторяться.

– Извините, Павел Андреевич, – Хорев поджал губы и с укором смотрел на жену. – Она всегда, такая, хочет удивить.

– И превосходно, я бы на твоем месте гордился такой женой. Тот, кто не хочет удивить, человек пропащий, во всяком случае, я так думаю. – Мохов подмигнул Хореву и повернулся к Наташе. – Все, что вы сказали, заслуживает внимания несомненно, но…

– Ах, это безликое «но», – с иронией произнесла Наташа.

– Почему безликое, наоборот. Вы читали гороскопы? Расписанные по месяцам, по знакам зодиака, еще бог знает по чему, не в этом суть. Читали, да? Так вот в них каждый, заметьте, каждый может найти свое, большую часть своих черт. Ну а если что не совпадает – ерунда, мелочи, в основном-то совпало, верно? Так же и мой тип охарактеризовать нетрудно. Я астеник, это видно по телосложению, движениям, манере говорить. Надо только знать основные черты, присущие астеникам, и все. Вот это и есть то самое небезликое «но». Вы изучали психологию. Правда, поверхностно, азы, верно?

– Верно. Я закончила философский факультет Новосибирского университета.

Вдруг стало тихо. Хотя ресторан жил, гудел, шумел, чокался, лобызался и хохотал, а было тихо. Через мгновение Павел сообразил, что это просто оркестр перестал играть и грохот его не давил теперь на перепонки. Они помолчали. В это время официант принес Мохову закуски, шампанское. Мохов разлил шипящую жидкость по бокалам.

– Вы пьете только шампанское? – поинтересовалась Наташа.

– Признаться, я вообще не пью, но раз так славно вышло…

Они выпили. Оркестр заиграл вновь. Мелодия была приятная, неспешная. Мохов встал, спросил у Хорева взглядом разрешения, протянул женщине руку.

Она была необычайно стройная, легкая, ладная. Когда он нежно и осторожно обхватил ее талию, горячее дыхание обожгло щеку. Он вздрогнул и улыбнулся.

– Теперь о вас, – сказал он. – Только не обижайтесь. Значит, так. Неуспокоенная душа, хочется поиска, действия, полезных дел хочется, а жизнь камерна, без событий. Работа. Надоевшие разговоры с неинтересными коллегами о делах житейских, будничных. Курение на лестничной площадке, потому что начальница, я почему-то уверен, что именно начальница, гоняет из комнаты. А вечером дом. Осточертевшие хлопоты. Муж – добрый, любящий, восхищающийся. И все-таки все не то, не того хотелось. Жизнь проходит мимо. Недовольство, раздражение. Изредка ссоры. Он молчит, соглашается, а это бесит вас, распаляет пуще…

– Не надо. Мы квиты, – остановила его женщина.

Он почувствовал, как напряглась ее спина.

– А я ведь говорю не конкретно о вас, а вообще о женщинах вашего типа. Может, и не совпадает в мелочах, но в основном…

Наташа подняла глаза, нахмурившись, посмотрела ему в лицо, проговорила неуверенно:

– А у вас боль какая-то на душе, ломота…

– Уже нет, – сказал Мохов. – Была. Остаточные явления.

– Опять угадала, – тихонько сказала, будто прошептала женщина, слабо улыбнулась, добавила так же тихо: – Я о вас все угадываю, словно знаю тысячу лет…

Он отстранил ее чуть от себя, мягко, нежно, потому что испугался вдруг, что не выдержит, обнимет ее сейчас, прижмет к груди крепко-крепко ее славную, такую милую и желанную головку и не отпустит ни за что, даже когда музыка кончится, даже когда все встанут из-за столов и уйдут, даже если разъяренный муж подлетит и начнет кулаками размахивать. Что за странности с ним такие происходят, что за превращения? И все в один день, в один вечер. А музыка все играла, мелодичная, воздушная, чарующая, и казалось, не будет ей конца, и чудесно бы было, если бы не было ей конца. Так он и держал женщину на крохотном, микроскопическом от себя расстоянии, но все же расстоянии и, едва дыша, переступал с ноги на ногу. И старался, упорно старался не смотреть на нее, с деланным равнодушием озирался по сторонам, но тепло ее чувствовал, дыхание, всю ее разом чувствовал. И не сумел управиться с собой, безвольно опустил голову, взглянул в глаза пристально. Она не отвела взгляда, влажными своими бездонными, темными глазами смело и чуть встревоженно смотрела на него, и он понял, что увидела она все, что с ним происходит, почувствовала, без слов все уловила. И склонись он сейчас к ее губам, прижмись к ним в поцелуе, она бы не шелохнулась, не отшатнулась бы в возмущении, она бы ответила…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю