Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 220 (всего у книги 248 страниц)

12

Уже через стекло витрины я увидел, что в глянцево-целлулоидном царстве вечнозеленых улыбок в этот ранний час нет ни души. Стол курносой приемщицы пустовал. Тем не менее я наудачу толкнул дверь, и она, тихо звякнув колокольчиком, впустила меня внутрь. Сейчас же колыхнулась занавеска, отделяющая фойе от мастерской, и на пороге появился, что-то жуя, давешний неприятный фотограф с похожими на крылья ушами. Не говоря ни слова, он взял у меня из рук квитанцию, швырнул ее в ящик стола, из другого ящика вытащил большой пакет, вывалил из него кучу фотографий. Быстро и, как мне показалось, брезгливо переворошил ее, нашел, что надо, кинул небрежно в конверт, сунул его мне в руки и, так и не сказав ни слова, дожевывая, вновь скрылся за занавеской.

Я вышел на улицу, вытащил на свет шесть своих изображений , уменьшенных до размера три на четыре сантиметра, и окончательно расстроился. Я суеверен как раз настолько, чтобы огорчиться, спотыкаясь на выходе или возвращаясь с полдороги. Испорченное с утра настроение я также отношу к разряду дурных предзнаменований, свидетельствующих о возможном приближении более крупных неприятностей. Осторожные древние, например, вообще старались в такой день не покидать дом, впрочем, у них, вероятно, не так строго обстояло дело с трудовой дисциплиной. Начало мое настроение портиться в тот момент, когда явившийся вместо очаровательного клерка представитель отряда ухокрылых окатил меня ушатом своего пренебрежения, но окончательно оно подтухло при взгляде на его продукцию. Он ли тут виноват, или правда у меня лицо такое, рассуждать, к сожалению, было поздно. Сегодня последний день сдачи карточек, и, значит, ближайшие два года я буду ходить с таким портретом на удостоверении: совиные, полуприкрытые глаза, зачем-то выдвинутая вперед нижняя челюсть и общее тупое, сонное выражение лица.

Короче говоря, на работу я ехал, внутренне готовый ко всякому. Однако довольно скоро забыл про свои предрассудки, поглощенный, как выразился Северин, “горизонтами сотрудничества”, которые открывались перед всеми нами после вчерашних откровений.

На небольшом производственном совещании в комаровском кабинете основным докладчиком выступил Стас.

– Начиная со вчерашнего дня, – сказал он, – наметились две основные линии: наркотическая и букинистическая. К сожалению, никакой связи между этими линиями мы пока не видим. Если, конечно, не считать того, что книгами и наркотиками занимались две поразительно похожие друг на друга женщины.

– Есть еще третья, – заметил я в порядке прений, и все с изумлением повернулись ко мне. Пришлось объяснить: – Не женщина третья, а линия. Я имею в виду рукопись Троепольской. Она как-никак пропала, а между прочим, в ней могут содержаться очень ценные сведения. Причем не только для нас.

– Ну, хорошо, – Северин великодушно махнул рукой. – Если Невмянов настаивает... Хотя я могу найти массу вполне разумных объяснений, куда она делась.

– Каких? – спросил я упрямо.

– Например, Троепольская дала ее почитать кому-нибудь из знакомых. Или взяла к себе домой, а оттуда уже ее украли вместе с книгами, что вполне естественно. Да мало ли что еще? В то же время у нас есть две действительно перспективные версии, и, по-моему, распылять силы и время, которых и так...

Он недоговорил, удрученно покрутив головой: мол, все и без лишних слов понятно. Если честно, я и сам был с ним по большому счету согласен, но, уже заводясь с ним спорить, хотел хотя бы чисто теоретически настоять на своем:

– Сослуживцы утверждают, что она никогда никому рукопись не давала. И домой не брала, потому что у нее дома машинки нет. Троепольская держала ее в сейфе на работе, оттуда, надо полагать, она куда-то и делась. Но повторяю, главное на мой взгляд, не то даже, кто ее взял, а то, что в ней может быть для нас интересного.

Комаров, который до сих пор молча слушал наши дебаты, пристукнул легонько ладонью по столу, что означало: обсуждение окончено, слушай мою команду.

– Сделаем так, – сказал он раздумчиво, как бы на ходу прикидывая, как именно сделать. Но мы-то знали, что решение у него уже готово в окончательном виде, обжалованию не подлежит, и потому навострили ушки на макушке. – Невмянов пусть едет в редакцию и занимается этой рукописью. Северин продолжает работать по книгам. А Балакин со своими операми и участковыми собирает все, что известно про Яропова. Связи, знакомства, образ жизни и так далее. Кто-нибудь в отделении еще помнит его?

Митя отрицательно покачал головой.

– У нас одна молодежь в основном. Я самый старый, в восьмидесятом пришел. Но мы найдем стариков, Константин Петрович, – бодро заверил он. – И бывших соседей по квартире: у меня уже все координаты есть, и по дому мы работаем.

– Молодцы, – одобрил Комаров. – И последнее: перед тем как разбежаться, составьте на этого Яропова запрос в места лишения свободы. И мне на стол. Я постараюсь, чтоб он прошел побыстрее.

Демонстративно вежливо пропуская меня вперед, Северин шепнул мне на ухо: “Напросился, балда?” Но в этом вопросе я услышал скорее озабоченность, чем насмешку.

Заведующий отделом писем Вячеслав Евгеньевич Чиж внешностью мало соответствовал своей птичьей фамилии. Во-первых, сходству мешала обильная, даже буйная растительность на голове и на лице, а во-вторых, Вячеслав Евгеньевич был, мягко говоря, не щебетун. Каждое слово приходилось вытаскивать из него клещами. Вот образчик нашего диалога:

– Вы были в курсе того, чем последнее время занималась Троепольская?

В дикорастущих джунглях усатости и бородатости намечается неверная просека, мелькают даже синеватые губы:

– Да-а. Чем?

– Наркотиками...

Я чуть не падаю со стула.

– А разве не книгами?

– Книгами – сначала. Потом – наркотиками.

– Она рассказывала какие-нибудь подробности? Кто ее интересовал? С кем она встречалась? – Я весь трепещу.

– Не-ет.

– А про книги?

Тут хватает отрицательного движения головой.

Я догадываюсь:

– Она вообще не делилась ни с кем, что ли? Только тему сообщала?

Положительный кивок. Я пробую его расшевелить:

– Что вы можете сказать об Ольге как ее руководитель? Понимаете, нам необходима психологическая характеристика, чтобы лучше понять кое-какие ее поступки...

Но не тут-то было. После паузы мне выдается:

– Умна. Взбалмошна. Инициативна. Азартна. – Короткое раздумье и: – Потребность лезть в драку по поводу и без.

Мне начинает казаться, что я веду беседу не с человеком, а с ЭВМ. И тогда я решаю поиграть с ним в детскую игру: “да” и “нет” не говорите. Вынудить его давать мне по возможности развернутые ответы.

– О чем Ольга писала в своем “дневнике”?

– Обо всем. На то и дневник.

– Говорят, она зачитывала иногда оттуда куски. О чем или о ком они были?

– О тех, кому зачитывала.

– Например?

Свершилось чудо: волосяные заросли расползлись на мгновение не для того, чтобы пропустить на поверхность очередное скупое слово. Кажется, то была улыбка! Потом последовал текст:

– “Слава Чиж – унылый оптимист. Когда Чиж берется за дело, он наносит ему пользу”.

– Про кого еще она могла там написать?

– Про всех, с кем общалась.

Тут я, наконец, понял, что мне все равно его не переговорить, и пошел в лобовую атаку:

– У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, кто мог взять рукопись из сейфа?

Меньше всего на свете я рассчитывал получить однозначный ответ. Но получил:

– Есть.

На некоторое время я тоже потерял возможность складно говорить. Мы оба молчали, наверное, целую минуту. Потом я в манере Чижа, чтоб не дай Бог не спугнуть, коротко спросил:

– Кто?

И тут впервые за всю нашу беседу услышал развернутую фразу.

Глядя на Чижа, я вспомнил старинный английский анекдот про мальчика, которого до двенадцати лет считали немым, покуда однажды за обедом он не сказал: “Бифштекс пережарен”. Когда же его спросили, почему он молчал до сих пор, мальчик ответил: “До сих пор все было в порядке”. В дальнейшем я нашел не одно подтверждение тому, что малоразговорчивость заведующего отделом писем прямо соотносится с темой разговора. Если Чиж считает, что ему есть что сказать, он не молчит. Мы славно с ним побеседовали на кое-какие актуальные для меня темы и даже разработали небольшой план, который предполагалось осуществить в ближайшее время.

Проходя по коридору, я задержался перед портретом Ольги Троепольской в черной рамке. Почему-то коллеги-журналисты выбрали снимок, на котором Ольга улыбалась, почти смеялась. Я стоял, вглядываясь в ее лицо, и внезапно осознал, что она перестала быть просто объектом моих профессиональных действий. Что я хочу найти ее как можно скорее не только потому, что этого требуют мои обязанности...

Неожиданно я вспомнил того корреспондента из молодежки, который написал “Фотоувеличение” – материал про всю историю с Кошкодамовым. Ника Калинина после нашего исключения, оказывается, тоже подала заявление о переводе в Новосибирский университет, а в редакцию написала письмо, где все изложила – и про себя с Кошкодамовым тоже.

Этот парень из газеты (надо же, забыл его фамилию), маленький невзрачный очкарик, сначала произвел на нас со Стасом неблагоприятное впечатление. Ничего путного мы от него и не ждали, и не очень охотно с ним разговаривали. Он все бегал по факультету, суетился, беседовал с разными людьми, чиркал что-то в своем блокноте. А потом, когда мы уж и думать про него забыли, вдруг появилась статья. И надо сказать, наделала много шуму.

Корреспондент нарыл массу интересных фактов. И в том числе такой: никто, оказывается, не мог толком сказать, каким образом кошкодамовская физиономия оказалась на Доске почета. Комитет комсомола думал, что это по инициативе профкома, профком грешил на комитет комсомола... Когда статья вышла, эти две организации собрались вместе и порешили до выяснения фотографию пока снять – на этот раз днем.

И тут Кошкодамов не выдержал – сорвался. Он решил во что бы то ни стало добиться реабилитации и захотел сделать это старым, испытанным способом: переговорить окружающих правильными словами, попросту – демагогией. Говорят, он лично звонил домой всем однокурсникам, ходил по комнатам в общежитии, созывая народ на собрание. А когда все собрались, он вышел на преподавательскую кафедру и сказал речь.

Нас с Севериным там не было – мы сочли это ниже своего достоинства. Но ребята потом рассказывали, что по откровенности эта речуга не уступала фултонской. Кошкодамов кричал, что благодаря проискам врагов его не выбрали в комитет комсомола, что его нарочно завалили на каком-то там экзамене, зачитывал вслух интимные письма Ники Калининой. Он на всех произвел такое отвратительное впечатление, что наше сонное царство вдруг проснулось. Ему врезали по первое число, разнесли в клочья. Постановили: ходатайствовать перед деканатом о восстановлении Невмянова и Северина и об отчислении Кошкодамова, причем с небывалой доселе формулировкой: “За попытку использования коллектива в личных целях”.

Но, конечно, мы со Стасом восстанавливаться уже не стали: работа в милиции оказалась не такой уж занудной, нас позвали в розыск, так что нам вполне хватило вечернего отделения. Да и Кошкодамов, гад, вывернулся. Не отчислили его, простили, спустили на тормозах – учли, что он покаялся, бил себя в грудь, обещал исправиться. По иронии судьбы, он теперь где-то адвокатом.

Так что, если смотреть отстранение, справедливость хоть и восторжествовала на словах, на деле все это было махание кулаками после драки. Но все равно я иногда вспоминаю кошкодамовскую историю и единственное, за что себя корю, – за то, что так скептически отнеслись мы с Севериным к очкарику-корреспонденту. Потом какое-то время я еще следил за его публикациями: похоже, он был серьезный и интересный парень... Ольга иронически улыбалась мне с траурного портрета. Сегодня утром мы обсуждали с Комаровым, не пора ли объявить в редакции об ошибке. И снова решили немного повременить. Дело даже было не в том, что о действительной судьбе Троепольской мы ничего взамен сообщить пока не могли. Просто весь наш оперативный опыт говорил о том, что любая информация, которой располагаешь ты и не располагают другие, даёт тебе некоторое преимущество. Откровенно говоря, мы примитивно жадничали. И вот сегодня, кажется, открылась наконец возможность невинность соблюсти и кой-какой капитал приобрести.

13

В управление я приехал часам к двенадцати. Комковский сидел под сенью цикуты перед пишущей машинкой, обложившись со всех сторон бумагами.

– Братцы, – взмолился он, – возьмите в дело! Совсем канцелярия замучила!

– Только мальчиком, – сурово ответил я. – За харч и науку.

– Мальчиком я и так у вас работаю, – уныло сказал Игорь. – Вернее, девочкой. Выполняю секретарскую работу. Во-первых, тебе звонил Стас. Вот, я тут записал... Он от двенадцати до часу ждет тебя в Доме книги. И еще: “Был в Мосбуккниге, смотрел квитанции. Сережа-Джим – Цаплин Сергей Федорович”, тут адрес, он просил проколоть его через ЦАБ, я сделал. Есть такой, работает сменным диспетчером в бойлерной ДЭЗ-13. Погоди, – остановил он меня, увидев, что я, схватив листок, направляюсь к двери. – Еще вам обоим звонил Балакин. Просил приехать или хотя бы позвонить не позже четырех. И последнее, – сказал Комковский, голосом давая понять, что из секретаря-машинистки он преображается в моего начальника: – Где фотографии?

Я хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана конверт.

– Хоро-ош, – скептически протянул Игорь, отрезая две карточки. – Что они там тебя – под дулом револьвера фотографировали?

Северина я обнаружил в отделе технической литературы. Он углубленно изучал “Основы агрохимии”.

– Топай полегоньку через служебный вход к машине, – тихо сказал он мне, не отрываясь от своего увлекательного чтения. – Там встретимся.

На этот раз Стас, слава Богу, спрятал машину в тень, хотя, вероятно, им руководили отнюдь не соображения моего удобства.

– В диспетчерской нет – выходной, – с ходу начал он, едва мы залезли внутрь, – дома тоже никто не берет трубку.

Очень может быть, что болтается тут. Но вот беда, в лицо мы его не знаем. Какие будут предложения? Я пожал плечами.

– Пойду опять толкаться возле покупки, что же еще? Авось сойду там теперь за своего.

– Мудро, – одобрил Северин. – У меня возникла та же идея... час назад. Поэтому я тут для тебя кое-что организовал.

Он полез под сиденье и вытащил оттуда красивую, всю в заклепках, нашлепках, “молниях” и карманчиках спортивную сумку. Со словами “будешь у нас, Шурик, не хуже других” расстегнул ее и стал извлекать одну за другой старинные книжки в роскошных кожаных переплетах.

– Ты где это все взял? – ахнул я.

– Можешь быть спокоен, не украл, – отвечал Северин. – Помнишь пианисточку, к которой я Комковского посылал? У нее папаша – профессор консерватории в четвертом поколении. Хорош бы я был – звонить туда по твоему совету! – добавил он саркастически.

– Когда ж ты успел? – поразился я.

– Вчера вечером. Позвонил, а она меня домой пригласила. Ну с папашей мы сразу сошлись – душа в душу. Он только одного не любит: про музыку говорить. Так это и я не люблю.

– Тебя там не женят? – спросил я подозрительно.

– Ты что? – обиделся за новых знакомых Северин. – Интеллигентные люди! Да и потом, нужен я им... со своей специальностью...

– Книжек тебе, во всяком случае, отвалили по-родственному, – заметил я с легкой завистью. Как это у Северина получается, что его с первой минуты начинают любить все: от домработниц до профессоров консерватории. Не говоря уж про пианисток. – Тут небось на тысячу рублей.

– На тысячу не на тысячу, – сказал Северин, – а постарайся не потерять.

Я ему хотел расписку написать, так мы чуть не поссорились. Почти что семейный был скандал.

Я упаковал книги обратно и собрался вылезать из машины.

– За мной не смотри, – напутствовал меня Стас. – Я буду все время в поле зрения. Если найдешь Джима, постарайся отвести его зачем-нибудь в сторону и перевесь сумку с правого плеча на левое.

Мне повезло. Видимо, по раннему времени большого потока сдающих еще не было, поэтому товароведы и перекупщики – все томились бездельем. Я издалека приметил своего горбато-носатого приятеля, но подходить не стал, сразу направился к покупке и начал быстро выкладывать книги на стол.

Мой неожиданный рейд по тылам достиг цели: никто из коршунов не успел на меня спикировать, перехватить по дороге, и теперь они барражировали на расстоянии, бросая на меня и на мои книги плотоядные взгляды. Впрочем, по тому, как вспыхнули и округлились глаза у двух товароведов, я понял, что Северин, видимо, хорошо объяснил своему музыкальному профессору задачу, а тот жаться не стал – выдал самое лучшее. Я и сам только теперь рассмотрел книги как следует. Почти все это были исторические сочинения. Три тома некоего А. Брикнера в роскошных, тисненых, с золотым обрезом, переплетах: “История царствования Екатерины II”, томик Ключевского “Жития святых как исторический источник”, что-то Костомарова. Последних двух мне даже приходилось читать, и я подумал, что это совсем неплохо – быть интеллигентом в четвертом поколении. То, что я робко выискивал на полках университетской библиотеки, у него с раннего детства стояло в доме.

Товаровед, пожилая строгая женщина в очках, деловито листала засаленные от частого употребления страницы каталога, перебирала карточки в ящиках, сдержанно советовалась с коллегами и называла цену, всегда трехзначную. Я с достоинством кивал, не то благодаря, не то соглашаясь.

– Будете сдавать? – небрежно спросила она под конец.

– Буду, – ответил я решительно, краем глаза отметив, как буквально задергались парящие неподалеку зрители.

– Паспорт давайте, – сказала товаровед, придвигая к себе пачку квитанций.

– Не захватил, – огорченно развел я руками. И спросил наивно: – А без паспорта нельзя?

– Вы что, первый раз, что ли? – неприязненно поинтересовалась товаровед, строго блеснув стеклами.

– Забыл, надо же, забыл, – корил я сам себя, укладывая книги в сумку. – Завтра обязательно с паспортом приду!

Едва я отошел на несколько шагов, ко мне подскочил носач. По тому, что никто не составлял ему конкуренции, я понял, что он по причине нашего “старого знакомства” уже заявил своим товарищам на меня права.

– Пойдем поговорим, – сказал он мне, не поднимая головы, косясь на товароведов, которые в свой черед смотрели на него нехорошими глазами. – Я у тебя без паспорта все куплю.

– Да брось, – ответил я развязно. – Есть у меня паспорт, не беспокойся. Ты что думаешь, я сдавать хотел? Пусть застрелятся! Надо же было цены ваши московские накнокать. Понять, от чего толкаться.

– А, – протянул он то ли с разочарованием, то ли с облегчением. – Так ты приезжий. А я смотрю: совсем человек с глузду съехал – такие книги в таком виде сдавать. Что ты хочешь-то за них? – добавил он уже по-деловому.

– Мне бабки не так нужны, – ответил я решительно. – Мне обмен нужен. У нас в Риге такого вот навалом, а того, что надо, – нет.

– Чего тебе надо? – спросил он, мгновенно делая стойку, как мой Антон, почуявший запах печенки.

– Запрещенные и изъятые восемнашки и девятнашки, – начал я, употребляя за неимением лучшего жаргон торговцев картинами и иконами, но мой собеседник, кажется, понимал меня прекрасно. – Потом прижизненные, вообще всякие автографы... – В ход шел весь набор интересов Николая Ивановича Потапенко.

Носатый сник. Его личный интерес ко мне явно утрачивался, но на смену ему приходило профессиональное уважение.

– Это тебе с Историком надо похрюкать. Или с Козловым. Такие вещи, знаешь, каждый день на дороге не валяются.

– А вот мне ребята в Риге про Джима какого-то говорили, – заметил я.

– Про Джима? – удивился он. И сказал презрительно:

– Да у него бабок и современную библиотеку взять, не всегда хватает. Вечно бегает, ищет кого-нибудь в долю. Сейчас все больше Лошадь его туда-сюда гоняет. Вот, – оживился носач. – С Лошадью тоже можно. – Они тут оба с утра крутились, а теперь делись куда-то, небось смотреть чего-нибудь поехали. Скоро вернутся. Познакомить вас, что ли? – Он явно прикидывал, можно ли сломить с меня за посредничество.

– Познакомь при случае, – сказал я равнодушно, давая понять, что в принципе обойдусь и сам. – Я долго здесь еще пробуду.

Побродив около часу по Дому книги с тяжелой сумкой на плече, потолкавшись на покупке в безуспешных попытках опередить более удачливых и сноровистых перекупщиков, я начал приходить к выводу, что термин “нетрудовые доходы” дает в этом конкретном случае не совсем верное представление о сути дела. Это был труд – да еще какой! За один только моральный климат любой профсоюз объявил бы это производство вредным. Работа была связана с постоянной опасностью в любую минуту быть униженным, оскорбленным, даже раздавленным общественным презрением со стороны сдатчиков, товароведов или просто доброхотов из публики. Но игра, видимо, стоила свеч. Доходы, называй их нетрудовыми или, по-старинному, неправедными, оправдывали любые издержки. Я видел, как тихо ликовал мой носогорбый дружок, откупив у недошедшей до товароведов растерянной близорукой женщины стопку потрепанных книжек. Верхней в стопке лежало первое издание “Конармии” Бабеля... Двое коршунов, среди них вчерашний блондинчик, прячущий за светозащитными стеклами свои глаза, прямо от входа завернули развязного красномордого парня с авоськой, где книги лежали вперемешку с пустыми бутылками. В окно я мог наблюдать, как они все вместе сели в блондинову машину и укатили, надо думать, брать библиотеку. Я смотрел вокруг и думал о Троепольской. Думал о том, что десятки, сотни, тысячи видели то же, что она. Ругались, возмущались, стыдили, гоняли конкретного спекулянта и перекупщика. И никто как будто не видел в этом проблемы.

Наверное, тут важен склад характера. Как это Чиж про нее сказал? “Умна, взбалмошна, инициативна, азартна”. Что еще?

“Потребность лезть в драку...” Ольга увидела проблему и, по своему обыкновению, полезла в драку. Мы же теперь всего лишь выясняем, чем это для нее обернулось.

Тем временем в каких-нибудь десяти метрах от меня мой квазимодообразный приятель остановился возле долговязого типа в светлых застиранных джинсах и полосатой майке. Он что-то говорил ему, бесцеремонно кивая головой в мою сторону. Потом оба неторопливо двинулись ко мне. Представили нас друг другу так:

– Это Джим. А это клиент из Риги. Если чего-нибудь выйдет, не забудьте прислать мне коньячок. Джим сунул мне вяловатую ладошку.

– Сережа.

– Шурик, – сказал я, перевешивая сумку на левое плечо. – Пойдем поболтаем, только лучше на свежем воздухе.

Когда мы вышли на улицу, я снова коротко изложил идейную программу неведомого мне Н. И. Потапенко, для пущей солидности прибавив от себя пару названий из буйносовского списка. Судя по всему, мои запросы произвели впечатление. Джим остановился, в задумчивости кусая ноготь большого пальца.

– Есть кое-что на примете, – процедил он наконец. – Но не бесплатно.

– О бабках договоримся, – заверил я. – Были бы книги. И, объяснив, что остановился у родственников в Бирюлеве без телефона, я аккуратно переписал на сигаретную пачку уже, впрочем, известный мне, телефон Цаплина Сергея Федоровича, условившись с ним созвониться сегодня вечером. Засим я побрел неторопливо по Калининскому проспекту в сторону Садового.

Сейчас дело было за Севериным. Но я не сомневался теперь, что, даже если Джим в самое ближайшее время не приведет его к Алику-Лошади, сегодня вечером или завтра утром мы с ним познакомимся.

В управлении, однако, меня ждал сюрприз, который, несомненно, должен быть отнесен на счет недостаточной технической оснащенности отдельных сотрудников уголовного розыска. Пока я с тяжеленной сумкой, которую приходилось перевешивать с одного плеча на другое теперь уже отнюдь не из конспиративных соображений, плелся по жаре до троллейбусной остановки, пока “букашка”, трясясь, везла меня до Садово-Каретной, пока, проклиная щедрость консерваторских профессоров, я тащился от угла до проходной, механизированный Северин, оказывается, с ветерком катаясь по городу, кое в чем преуспел. Впрочем, все мое завистливое недовольство рассеялось в мгновение, когда я узнал о результатах.

Не заходя больше в Дом книги, Джим уселся за руль “Жигулей” – облезлой “двойки” примерно семьдесят пятого года выпуска и скоро, в сопровождении Северина, разумеется, подъехал к высотке на площади Восстаний. Здесь его ждали. Из роскошной белой “семерки” вышел крупный вальяжный брюнет лет тридцати в светлом костюме. В руках у него была небольшая спортивная сумка. Они немного поговорили, после чего брюнет, подхватив свою сумку, скрылся в одном из подъездов. Из ближайшего автомата Стас позвонил в отдел Комковскому, и как раз к моему приходу уже было известно, что “семерка” принадлежит Овсову Альберту Николаевичу, санитару 4-й Городской больницы. Но самое главное Северин, как всегда, приберег напоследок.

Именно в этом доме и в этом подъезде проживает собиратель раритетов и любитель прижизненных изданий классиков Николай Иванович Потапенко.