Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 232 (всего у книги 248 страниц)

Глава IV

Утром вездесущие мальчишки сообщают дяде Кириллу, что табора на месте нет. Мы с ним спешим к оврагу и не обнаруживаем ни тела Карины, ни тела Радика. Дядька, присев на поваленное дерево, говорит:

– Тебе повезло, парень. Второй раз повезло!

– Не трогай меня, дядь, ладно! – чуть не плачу я.

– Не того рода ты мужик, чтобы слюни распускать, – злится он, прикуривая «беломорину».

– Как ты думаешь, дядь, может человек всю жизнь мстить другому, и даже не ему, а его детям?

– Сложно сказать. По книжкам, может. Читал я про разных там мстителей графов. Ну а в жизни я такого не встречал. В нашем селе таких людей не было. У вас в городе, конечно, жизнь другая. Ну а почему тебя это мучает? – очень серьезно спрашивает дядя Кирилл.

– Вот ты говоришь – город. Да, в городе все может быть. Я не спорю. Но мне кажется, что город – это только руки и ноги. Город – это тело. А душа – это деревня, – произношу я вслух неожиданно родившуюся у меня мысль.

– Ну, ты и загнул, – смеется он. – Да мы в деревне только на Москву и смотрим. Она нам и мозги, и душа, и тело.

– Не знаю, может, я и не прав, только наше нутро – все одно в деревне, – не соглашаюсь я с ним.

– Ну ладно, мыслитель, – примирительно говорит дядя, – рассказывай, что тебя мучит?

– Не знаю, что и рассказывать, дядь, – задумываюсь я. – Одно наплывает на другое. Мне нужно разобраться, понять. Я хочу все понять! Только зачем мне это нужно? Тоже не понимаю. Если меня арестуют, то арестуют. Если же отец сумеет меня защитить… Но почему со мной все это случилось?! – вдруг кричу я.

– Вот когда станешь рассказывать, может, и разберешься во всем. Когда исповедуешься, то сам волей-неволей проанализируешь свои поступки, – успокаивает меня дядя. – Как этот бандит оказался рядом с тобой?

– Ты все знаешь? – удивляюсь я.

– Далеко не все. Брат лишь вкратце по телефону меня проинформировал, – отвечает дядя Кирилл.

– Что же, буду думать вслух или рассказывать. Уж как получится, – соглашаюсь я. – Представь себе, что мы с мамой всего день как вернулись в Москву после эвакуации в Юго-Камск и сидим за обеденным столом. Во главе его бабушка. У нее черные как смоль волосы, большой с горбинкой нос. Насупленные брови прячут цепкий и властный взгляд карих раскосых глаз.

– Мать свою я очень хорошо представляю, – улыбается дядя.

– Слева от нее расположились муж ее дочери Анны – Костя и их дочка Таня, – продолжаю я. – Она на четыре года младше меня. И сама Анна. Справа – мой отец, мать и я. Бабушка говорит: «Война! Я думала, она все кончит. Немолодая я, а выучилась на санитарку. Меня направили в зенитный полк. Анька окопы рыла. Там и с Костей познакомилась. Чуть ли не каждый день смерть. Я не могла отойти от раненого, если он умирал. Взрываются снаряды, летят осколки, визжат пули, а я держу его, уже с предсмертной синевой на лице, за руку и убеждаю: „Потерпи, родной, скоро станет легче. Это всегда так бывает“. И он верит и умирает с надеждой. Помню их всех, умерших у меня на руках. Бабушка крестится: „Царство Небесное всем русским воинам, отдавшим жизнь на поле брани! Анька, – командует она, – неси щи, что ли“».

Я скучаю, слушая бабушку. И от скуки решаю подшутить над теткой. Когда она возвращается из кухни и останавливается с кастрюлей в руках у своего стула, я его незаметно отодвигаю. Тетка с грохотом падает, при этом еще выливает на себя щи и смахивает со стола скатерть, роняя все нехитрые закуски на пол.

– Ну ты и устроил сцену, – хохочет дядя, хлопая меня по спине.

– С этой сцены все и началось, – подчеркиваю я. – Бабушка приговаривает меня к порке, на что моя мать твердо заявляет: «Моего ребенка еще в жизни никто пальцем не тронул, и пока я жива, не тронет». Отец держит нейтралитет. После длительных пререканий и взаимных упреков меня ставят в угол. Я стою в углу и думаю: «Как хорошо мне жилось в Юго-Камске. Все меня считали своим. Я заходил в любой двор, и на меня даже самый злой пес не бросался. Правильно я делал, когда не хотел оттуда уезжать. Папка меня даже не защитил. Москва, а что в ней хорошего? А там я был бы уже сейчас на речке». И я представляю себе все, как наяву. На круче, возвышаясь над водой, о чем-то шепчут плакучие ивы, и плывут над ней дымка, зеленое пятно и запахи леса. Я притягиваю к себе ветку кустарника и вижу жилы на листьях и трещинку на коре. От зеленоватых, мелких волн, бьющихся о берег, мне холодно и по телу пробегают мурашки.

Ко мне подходит отец и глядит на меня с тревогой. А потом хватает на руки и сердито бросает: «Вы что, мальчонку угробить хотите? Мам, – обращается он к бабушке, – глянь на него, иди, глянь. У него все тело мурашками покрылось!»

– Ты, парень, что-то затянул. Нельзя ли уйти от этой лирики? – перебивает меня дядя Кирилл.

– Я же предупредил тебя, что буду думать вслух. Я и думаю, – отрезаю я дядьке. – Почему-то у меня самого появилось желание рассказывать, а может, выговориться.

– Ладно, не злись, юноша! Продолжай, – утихомиривает он меня.

И я продолжаю:

– Через три дня мы оказываемся в глухом лесу, на хуторе под Валдаем. Здесь отцу приказано развернуть подразделение контрразведки. Вначале батя не хотел нас с собой туда брать. Ленинград еще в блокаде, и у немца сил пока хватает. Сложная обстановка на фронте и вызвала сам приказ. Мама же категорически не захотела оставаться без него. Как ты понимаешь теперь, ссора с бабушкой изменила позицию отца… Селимся мы на хуторе под Ильин день. И Ирина, хозяйка его, предлагает нам пойти с ней в церковь. Мама достает из чемодана себе новое платье и мне чистую рубаху. В праздничной одежде мы выходим во двор. Хозяйка и две ее дочки выгоняют со двора скотину. Я уже знаю, что их папа на фронте. По дороге к нам присоединяется все больше и больше нарядно одетых людей. Увеличивается и количество животных.

– Да, в войну отношение к церкви в корне изменилось, – отмечает дядя.

Я, не обращая внимания на его замечание, говорю дальше:

– Мы подходим к церкви, но ее подворье уже забито людьми и животными. И за всем происходящим я наблюдаю из-за ограды. Вот бородатый мужик тащит на веревке бычка. Люди теснятся и освобождают ему место. К бородатому подходит здоровенный дядька. Они нагибаются и пропадают из поля зрения. Я прошу мать подсадить меня на забор. С него я вижу, как мужики подвешивают за задние ноги бычка на перекладину между столбами, а затем, ловко сняв с него шкуру, сбрасывают тушу на специальный поддон. Подходит батюшка, что-то говорит, потом поднимает несколько раз руки над тушей и уходит. Мужики, вооружившись топорами и ножами, разрубают тушу и разрезают мясо на куски. Люди выстраиваются в очередь и покупают его.

Возвращаемся мы на хутор уже после полудня. Мать и хозяйка довольны. Они купили по куску освященного мяса и обсуждают, что сготовить из него на праздничный ужин.

Наступает октябрь. Улетают последние журавли. Мне кажется, что мы живем на хуторе всегда. А то, что происходило раньше, это только сон. Солдаты провели нам телефон, и теперь можно звонить папе на работу.

Я каждое утро выпиваю большую кружку молока и съедаю ломоть очень вкусного черного хлеба, испеченного в русской печке. Воскресенье отец проводит с нами, и в этот день мать готовит щи с мясом. Батя считает, что я здорово окреп и поправился на хуторе. Поправилась и мать. У нее вырос большой живот. И она говорит, что скоро принесет мне братика или сестренку.

Итак, дядь, я приближаюсь к основному моменту. В тот день мать и Ирина раздевают меня и девочек и голышом выводят на порог дома. Чтобы мы не простужались, они через решето обливают нас ледяной водой. Затем растирают полотенцами и одевают во все чистое. Вымыт и прибран весь дом.

Хозяйка кладет белое полотенце к иконе Покрова Пресвятой Богородицы. По ее команде мы все становимся на колени и поем:

О, Пресвятая Дева Мати Господа высших сил, небесе и земле Царице, града и страны нашея всемощная Заступнице! Приими хвалебно-благодарственное пение сие от нас, недостойных раб Твоих, и вознеси молитвы ко престолу Бога Сына твоего…

Закончив пение, мы крестимся и кланяемся Пресвятой Богородице.

Подымаясь с колен, я ненароком выглядываю в окно. За ним мелькают и тут же пропадают широко распахнутые испуганные глаза и рваный треух. От неожиданности я кричу: «Мама!» – Все поворачиваются ко мне. «Там за окном кто-то есть», – уже шепчу я.

«Кто там может быть? Пойти, что ли, глянуть?» – говорит Ирина и, сдернув с гвоздя ружье, выходит во двор. Ее нет минут десять. И все это время мы сидим в каком-то оцепенении.

«Никого там нет. Тебе, Гена, показалось», – с придыханием, словно пробежав десять километров, говорит хозяйка. Ружья в руках у нее нет.

– Значит, Ирина вернулась без ружья? – переспрашивает меня дядя Кирилл.

– Да, – подтверждаю я.

– Интересно. А ты сказал об этом отцу? – спрашивает дядя Кирилл.

– Нет, конечно. Он приходит уже ближе к вечеру и с порога объявляет, что его вызывают в Москву. Я обо всем и забываю. Мать начинает реветь, а отец ее успокаивать: «Хорошую жену дала мне судьба. Терпеливую. Можно позавидовать. Даже слова не подберу, как назвать. Шура, у нас любовь, а где любовь, там и терпение».

А мне опять кажется, что за окном кто-то есть и что там кто-то плачет. Я говорю об этом бате. А он со смехом отвечает: «Ветер это, сынок. Ветер, он мастер и плач, и смех изобразить».

Мать опять к отцу со слезами: «Я люблю тебя. Я жить без тебя не могу и не хочу, но я устала». Батя снова пытается успокоить мать. «У меня работа такая, – объясняет он. – Ты же знаешь. И ничего нельзя изменить». А мать снова за свое: «Работа, работа, работа! Но неужели ты не можешь сказать своему командиру, что твоя жена беременна. Мне не нужны твои звания, повышения по службе. Мне этого ничего не нужно. Мне нужен ты».

Отец уже начинает нервничать и, чтобы не кричать на мать, чуть ли не шепчет: «Образумься, Шура! Все будет нормально. Понимаешь?» А мать еще больше расходится: «Я ничего не понимаю. Я только женщина. Понимать должен ты и отвечать за семью должен ты».

И вдруг я снова вижу за окном треух. «Папа! – кричу я. – За окном опять кто-то ходит!»

На этот раз батя реагирует. Он вмиг распахивает окно и выскакивает во двор. Раздается выстрел, второй. Кричит хозяйка хутора, плачут девочки.

В сенях слышится возня, дверь распахивается, и в комнату входит здоровенный детина, а за ним отец с пистолетом в одной руке и ружьем в другой. «Вот он и шастал под окном. Два раза из ружья по мне шарахнул, гад. К стене!» – рявкает батя таким голосом, что вся стеклянная посуда в доме звенит.

– Да, история, – задумчиво говорит дядя Кирилл. – Этого брат почему-то мне не рассказывал. Интересно. А что дальше?

– Дальше? Дальше с плачем вбегает в комнату хозяйка хутора, за ней девочки, – возвращаюсь я к повествованию. – Ирина падает перед отцом на колени, хватает руками его за сапоги и причитает: «Василий Максимович, родненький, не оставьте детей сиротами! Вы добрый, хороший! Это я ему ружье вынесла. А так бы он сам никогда, никогда. Простите его, ради детей простите его!»

«Простить?! – прерывает ее причитания батя. – Вон как пыряет глазищами. Это твой муж?»

«Муж», – всхлипывая, отвечает Ирина.

«Как муж? – переспрашивает ее отец. – Твой муж на фронте. Дезертир, значит!»

«Болен я, мне лечиться надо», – мычит стоящий у стены с поднятыми руками мужик в треухе.

«Вижу, какой ты больной, – говорит отец. – Ирина, выдерни ремень из брюк своего мужика. Давай, давай».

Ирина поднимается с колен, подходит к мужу и, плача, выполняет команду.

«Молодец, – держа под прицелом дезертира, продолжает отец, – а теперь этим ремнем свяжи ему руки за спиной. Правильно, только затягивай потуже. Хорошо». Ирина отходит от мужа. Девочки в страхе прижимаются к ней.

«Шура, – обращается батя к матери, – дай мне вон те ремни, что на кровати. – Мама молча подает их. – Садись на стул», – приказывает отец мужику в треухе. Тот все покорно исполняет. Отец связывает ему ноги, а все тело притягивает ремнями к стулу. Затем звонит по телефону и требует прислать на хутор машину с конвоем для сопровождения арестованного.

Солдаты увозят на машине не только дезертира, но и тетю Ирину с девочками. В доме мы остаемся втроем.

«Будем прощаться?» – спрашивает отец. «Будем, – тихо отвечает мать. – Иру посадят?»

«Откуда мне это знать» – злится батя. «А что будет с детьми?» – снова задает вопрос мать. «Не пропадут. В детдом отправят. У тебя, что, для прощания со мной только эта тема? – ледяным голосом спрашивает отец. – За коровой ходить не разучилась?» «Не волнуйся, не разучилась», – вымученно улыбается мать. «Что еще из скотины тебе оставить? Решай скорей, я уже опаздываю», – торопит батя. «При чем здесь скотина? Сколько мне куковать здесь вдвоем с ребенком? Потом мне же рожать!» – с широко раскрытыми от страха глазами восклицает мать. «Не знаю. Знаю только, что ты должна находиться здесь, таково решение», – торопливо целуя нас, говорит отец и выбегает во двор, где уже сигналит машина.

После отъезда бати мама со слезами на глазах укладывает меня в постель и уходит. Мне очень тепло и хорошо. Около меня примостилось что-то ласковое и приятное. Я засыпаю и глажу это что-то. И вдруг слышу крик матери: «Крыса!» Вижу в свете керосиновой лампы ее искаженное ужасом лицо и тоже кричу и плачу.

Нет, меня не испугала сама крыса. Я просто еще не совсем осознавал, какие образы и представления связаны у людей с этим животным. Но я любил мать и всем своим существом почувствовал ее страх и ужас, вызванный этой крысой.

Утром следующего дня я становлюсь часовым у дома со своим игрушечным ружьем. Этот пост я не бросаю до самого последнего дня нашего проживания на хуторе. Вывезли нас с него в январе, а в феврале у меня появился брат Валера.

А тогда отец уезжал в Тегеран для участия в ликвидации немецкого десанта, в задачу которого входило сорвать конференцию и физически уничтожить лидеров СССР, США и Англии. Потом он занимался подобной работой и при подготовке Ялтинской конференции.

– Ну и при чем здесь дезертир? Я же про бандита хочу узнать! – восклицает дядя Кирилл.

– Этот дезертир и есть бандит. Знаешь, что он мне говорил?

– Что? – переспрашивает дядя Кирилл.

– Мы тогда стояли у самого обрыва к реке. Он говорил: «Твой папаша как Бог судьбу мне определил – быть бандитом. Он меня на моем же хуторе арестовал. А я сбежал. Я в тот же день сбежал! Твой отец определил мою судьбу, а я определил твою. Ты – почище меня. Ты воровскую академию закончил! Твой отец после твоей смерти будет тобой гордиться». И уже готов был меня убить. Да не вышло!..

Глава V

– Почему с моей дочерью не дружишь? – никак не реагируя на мои заключительные слова, ни с того ни с сего вдруг спрашивает дядька.

– У меня с Ленкой нормально, – сбитый с толку, отвечаю я ему.

– Нормально! Какое слово нашел. Сестра она тебе, – ядовито замечает он и, помолчав, продолжает: – Сейчас пойдем домой, возьмем твою тетку Прасковью, Ленку и двинемся на кладбище. Большой грех забывать своих предков. До тех пор пока мы их помним, молимся о них, мы неуязвимы.

– Дядь, ты партийный, а говоришь о какой-то молитве, – пытаюсь теперь я зацепить его.

– Они, предки, основа нашего духа, а партийным, пожалуй, больше, чем другим, нужна сила духа, – усмехается он в ответ и продолжает: – Жизнь имеет смысл, если существует связь между нами и всеми теми поколениями, которые создали нас, а через грядущее поколение – с нашим будущим. Недаром люди говорят, когда знакомятся: «Скажи, кто ты был, а кто ты есть, я сам узнаю».

На кладбище, а точнее, на его остатках, мы оказываемся часа через три. Мне пришлось сбегать на конюшню за лошадью, дядьке – сходить в школу за женой, где она учительствовала, потом Ленка куда-то пропала…

На месте тетя Прасковья берет инициативу на себя. С ней мы пересекаем погост, выходим за его ограду и останавливаемся у расколотого замшелого камня.

– Здесь, – говорит она, – похоронен Джелал, твой пращур. Он был мусульманин, и поэтому его схоронили за оградой.

– Мы же русские, при чем здесь мусульманин? – удивляюсь я.

– Олег Юрьевич Якушин владел этими землями, – раскидывая руки и как бы охватывая все окрест, говорит тетка. – Он участвовал в русско-турецкой кампании и привез пленного турка себе в холопы.

– Так значит, получается, что этими землями владели Якушины? И почему же мне никто не говорил, что я потомок орловского помещика? – ядовито спрашиваю я дядьку.

– Зачем задавать вопросы, на которые всем известен ответ, – сухо бросает он.

– И двух лет не прошло, как Сталина не стало, а его соратники уже успели перелицеваться! – с язвительной усмешкой констатирую я. – А я помню, как вы, здоровенные мужики, тогда размазывали слезы кулаками. Как плакал, уронив голову на стол, мой отец.

– Дурак ты или прикидываешься? Неужели ты в самом деле думаешь, что о происхождении, скажем, твоего отца в органах не знали? Он же с сорок шестого года был в охране Сталина! Люди, преданные Отечеству на генетическом уровне, нужны были Сталину.

Кстати, тебе известно о том, что твоего деда Максима Максимовича красные расстреляли? Он воевал на стороне белых. Заболел тифом, и те, отступая, завезли его к жене, то есть к твоей бабушке Екатерине Дмитриевне.

Пришли красные. Согнали всех мужиков в центр села. Дед твой тоже оказался среди них. Он еще не оправился от болезни, и его сильно лихорадило. А был Максим Максимович только в нательной рубахе. Один из солдат, по акценту латыш, говорит: «Папы, тайте теплое что-то этому. Смотреть плохо, он трясется». Мать и принесла отцу шинель. А на ней погоны! Его тут же к стенке и поставили.

Закончили свое пребывание в селе эти борцы за счастье русских рабочих и крестьян тем, что взорвали церковь, мельницу, сожгли помещичий дом и капище Перуна. Погибли не только родовые документы, с капищем сгорели древние фолианты, свитки, дощечки, хартии со священными текстами. Так-то, племянник, решай задачку!

– В войну немцы осквернили кладбище, – дополняет мужа тетя. – Они сровняли с землей захоронение Максима Максимовича. По его и другим могилам, вминая кресты, ползали их танки. Гитлеровцы увезли в Германию мраморные надгробия Максима Денисовича и его жены.

– А пленный турок, говорят, был красивый, – невпопад встревает в разговор Лена.

– От этого красавца и забеременела Маша – единственная дочь вдовца Олега Юрьевича, – зло вставляет дядя. – Для дворянина это не только позор, но и изгнание из общества. Турка он засек до смерти. А насчет дочери сговорился с малоземельным, но многодетным казаком Щербаковым. Маша была просватана за старшего сына казака – Дениса. В приданое Олег Юрьевич пообещал пять десятин земли.

– И случилось неожиданное! – восклицает Лена. – Соседский помещик стеганул Дениса плетью за то, что он не поклонился ему. Тот выхватил у него ногайку и отхлестал ею самого помещика. Его приговорили к каторжным работам за самосуд. Вернулся Денис домой через шесть лет, но уже не Щербаковым, а Самосудовым. Такую фамилию ему дали на каторге. Маша его ждала. Вот могилы Дениса и Марии, – указала Лена на два грубо вырубленных из камня креста. – Это казацкие кресты.

– Значит, Денис и Мария поженились? – переспрашиваю я.

– Да, и Мария первого ребенка назвала Максимом. Кроме него, было у нее еще четверо детей, – отвечает дядя.

– За год до возвращения Дениса Олег Юрьевич вместе с пятилетним Максимом, которому дал свою фамилию, уехал за границу. Он считал, что отмена крепостного права и события, которые последуют за этим, – настоящее безобразие. Жил Олег Юрьевич со своим внуком то в Германии, то во Франции, потом в Москве или в Питере. Он дал первенцу Марии прекрасное образование. А вот в какой из столиц или в какой стране похоронил Максим своего деда, мы не знаем.

Хозяйство Олег Юрьевич оставил на управляющего поместьем Владимира Вячеславовича Кузнецова, пращура стоящей перед тобой тетки. Он был язычником, поклонялся богам, что были у русов, до принятия христианства. Владимир Вячеславович вел добропорядочный образ жизни, питался как вегетарианец и был честен до идиотизма.

– Был у меня еще и брат. Погиб в войну, – уточняет тетя Прасковья. – Вера, его жена, одна сына растит. Ты, я знаю, с ним дружишь. Ее считают ведуньей.

– Марии, – продолжает дядя, – хорошо знавшей характер Кузнецова, не стоило большого труда обвести его вокруг пальца. Сумела она заставить управляющего подготовить бумаги, с помощью которых прихватила все земли отца. Момент был очень благоприятный для таких дел после отмены крепостного права. Она оформила земли на себя и на всех детей, кроме Максима.

Максиму Денисовичу было за тридцать, когда он вернулся на родину. Пытался он поправить свое положение выгодным браком. Посетил некоторых состоятельных соседей, имевших девиц на выданье, но всюду встретил холодный прием.

– И на ком, ты думаешь, женился Максим? – спрашивает меня Лена. И сама же отвечает: – На дочке Кузнецова. Тот, видимо, хотел загладить свою вину перед Максимом Денисовичем.

– Мой пращур оказался далеко не бедным, – перебивает дочь тетя. – Максим Денисович с его помощью построил водяную мельницу и зернохранилище. Кузнецов на первых порах выделял ему средства на развитие его деятельности по скупке, продаже и переработке зерна. И Максим Денисович здорово преуспел в этом.

У него родились три дочери и сын, которому при крещении тоже дали имя Максим. Все они получили образование в Питере. Девочки там и замуж повыходили, и следы их в годы революции потерялись. Один Максим вернулся в родной дом и продолжил дело отца.

Погиб Максим Денисович по чистой случайности. Его придавило деревом во время заготовки дров. Натура у него была такая – во все дела влезал. Сам все контролировал до мелочей.

Революция нарушила традицию рода в вопросах образования. Не было возможности своевременно учиться ни у моего мужа, ни у твоего отца, ни у Анны.

– Грех не вспомнить и о твоих дедушке и бабушке по матери, хотя здесь и нет их могил. Они ведь из деревни Вороновки, – вступает в разговор дядя Кирилл. – Семья Щербаковых состояла из шести человек. Сами родители: отец Иван Федорович и мать Марина Ивановна, да детей у них было четверо: Яков, Ольга, Мария и самая младшая Александра – твоя мать.

Ивана Федоровича в армию не призвали из-за грыжи. Хозяйство Щербаковых сохранилось, несмотря на войну и революцию. Они даже немного разбогатели. В двадцать четвертом году твой дед Иван построил большой кирпичный дом. Он был строг, и все, включая и детей, трудились в полную силу. Мать твоя с малолетства за скотиной ходила. Особенно она дружила с телочкой. Та ее так любила…

А в двадцать девятом году в их деревню тоже явились красные. Их командир, росточком маленький, кудрявенький, в пенсне, поселился в доме Ивана Федоровича и от твоей бабушки требовал, чтобы Марина Ивановна ему к обеду каждый день подавала курицу. Был кудрявенький еще и часовых дел мастером, починил давно стоявшие у них ходики.

Первым делом эти «воины» запретили всем деревенским петь и плясать на улице и играть на гармошках и балалайках. Заметят, у кого из парней музыкальный инструмент в руках, тут же и отберут.

Потом начали обходить дома и лазить по сундукам. Все праздничные платья и костюмы у людей унесли. А ведь они у них передавались из поколения в поколение и были дорогие, многие из китайского шелка, женские костюмы и головные уборы, мужские кушаки золотом да серебром шиты, речным жемчугом отделаны.

Особенно досталось староверам.[114] Они ничего не хотели отдавать и взялись за топоры. Немало их расстреляли на месте. И часовщик при расстрелах кричал: «Мы уничтожим ваш великодержавный русский шовинизм!» Комиссары подчистую выгребли у них зерно и забрали всю скотину, а потом сожгли скит. Людей же погнали на стройки в Омскую область. Но староверы держались стойко. Твоя мать хоть и маленькой была, а помнит, как общинник староверов говорил: «Мы русы, и нам ли страшиться чужеземцев. Ликуя, мы возвращаемся в скит на Оми, в наш Асгард на берегу священного Ирия». Это Александра мне доподлинно рассказывала.

– Кстати, в этой связи, – перебивает мужа тетя Прасковья, – скажу тебе, Гена, вопреки школьной программе, как русская учительница. Царь Петр Первый, которого в учебниках представляют великим, был не лучше лихоимцев-комиссаров. Один пример! Он отменил русский календарь и ввел зарубежный юлианский. Русский календарь прекратил свое существование в 7208 году. Значит, русы, до введения юлианского календаря, осознавали себя народом, нацией уже не менее 7208 лет. Новый календарь пошел с 1 января 1700 года. Следовательно, Петр украл у нас пять с половиной тысяч лет родной истории. И еще к этому же. Русы использовали для обозначения годов не цифры, а буквы. Таким образом, письменность у нас существовала к 1700 году также без малого 7208 лет.

– Да хватит тебе, Прасковья! – сердится дядя Кирилл. – Ты думаешь, он что-то понял? Я сомневаюсь! – И продолжает свое: – Деревня и скит староверов располагались километрах в трех друг от друга. Праздники вместе справляли, детей женили, в тяжелую минуту помогали друг другу. И в этот раз мужики из Вороновки и Шарлино многих детишек, стариков да старух из скита у себя попрятали.

Щербаковых солдаты не трогали до самого последнего дня. А перед тем как уходить, обчистили до нитки. Твоей матери тогда двенадцать лет минуло. Крепенькой она росла. Смотрит, ее телочку кудрявый выводит, а она рвется, бедная, мычит. Не выдержала Александра такого злодейства, подскочила к этому часовщику да как толкнет его. А он возьми и упади прямо на борону, которая лежала вверх зубьями. И распорол себе мошонку. Его отправили в больницу, а Щербаковых присоединили к староверам. Всех, кроме Якова. Его не нашли.

Состав из щелястых вагонов с нарами для сна пригнали в Омск уже с первым снежком. Однако семью Щербаковых встречал не конвой, а Яков в каракулевой кубанке, шикарном пальто и хромовых сапогах. Расцеловавшись с родителями и сестрами, он объявил, что они едут в Москву. Документы на них оформлены и билеты куплены.

В тебе и твоих братьях кровь Якушиных, Самосудовых, Щербаковых и Кузнецовых. Ведь Максим Максимович взял в жены Самосудову Екатерину Дмитриевну. А твой отец женился на Щербаковой Александре Ивановне.

– И все-таки с Джелалом вся история чушь! – нервно восклицаю я.

– Сегодня очень сложно, почти невозможно что-либо доказать или отрицать со стопроцентной уверенностью, – говорит тетя Прасковья.

– Неправда! Неправда! Все это ложь с Джелалом! – кричу я. И вдруг все мое тело пронизывают судороги. Дергаются руки, ноги, голова. Я теряю сознание.

Придя в себя, я вижу тетю Веру Кузнецову, которая держит в своих ладонях мою голову, глядит мне в глаза и, улыбаясь, говорит:

– Очнулся, соколик, очнулся! Услышала Богородица молитвы наши! – А потом шепчет: – Завтра сядешь в поезд и он увезет тебя в Москву. Потихоньку-то все затрется. Залижет ветер, как ямку в снегу. Ты еще вырастешь, парень. Деревце смолоду в стволе тончит, а потом, как заматереет – руками не обхватишь. Ты еще знаешь какой будешь! Знай, род наш силен земледельцем Юрием, честью дорожащим Денисом, купцом Максимом, борцами с сатанинской властью и внутренними врагами державы Российской Максимом и Василием. В тебе благородство происходит от самих корней рода. Ты все трудности житейские не можешь не выдюжить! У тебя сын будет мужественный человек и внук, честью предков дорожащий.

Провожал меня на вокзал дядя Кирилл и на прощание сказал:

– Мой брат ради твоего спасения пожертвовал своей карьерой в органах. Помни это, парень.