355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 146)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 146 (всего у книги 248 страниц)

СКАРГИН

Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения – признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.

Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.

Месяц назад в числе прочих была версия, что Красильников совершил преступление вследствие случайного стечения обстоятельств – так называемое неосторожное убийство. «Значит, – думал я, – не исключено, что мы имеем дело не с расчетливым преступником, а просто с попавшим в беду человеком». Поначалу Игорь действительно произвел неплохое впечатление, в меру нервничал, но в целом держал себя естественно: волновался там, где надо было волноваться, был спокоен тогда, когда это требовалось, – в общем, всем своим видом внушал доверие, насколько можно говорить о доверии в такой ситуации. «Все обойдется без осложнений, – решил я. – Дело сравнительно простое и не займет много времени».

Слово «простое», мелькнувшее тогда в сознании, должно было насторожить – пора, казалось бы, привыкнуть, что в нашей работе просто не бывает никогда, даже если налицо чистосердечное признание, даже если явка с повинной. Уже через несколько минут после начала первого допроса, когда Красильников, обаятельно улыбаясь, стал категорически отрицать все подряд, в том числе и сам факт присутствия в доме убитого, я понял, что ошибся, но и тогда еще не представлял, насколько глубоко…

Да, мое отношение к нему за минувший месяц сильно изменилось. Может быть, пока есть время, в этом стоит разобраться? Наверное, стоит. Тем более что следователь обязан не только раскрывать преступление, но и всесторонне изучать личность человека, оказавшегося, как мы говорим, по ту сторону стола…

Я медленно перелистываю страницы дела, рассматриваю подпись Красильникова под первым протоколом допроса, заключения экспертиз – судебно-медицинской, технической, криминалистической. Разглядываю фотографии. Под ними моим почерком помечено: «Обзорный снимок места происшествия», «Узловой снимок места происшествия», «Снимок трупа с окружающей обстановкой».

«А вдруг все же ошибка? – возникает нечаянная мысль. – Не может быть, исключено, но… вдруг?» Прошло четыре недели, события еще свежи в памяти, и нет никакой необходимости подстегивать воображение. Я закрываю папку с делом…

Это случилось девятнадцатого января. В одноэтажном флигеле, находящемся в глубине двора по улице Первомайской.

В единственной, если не считать тесной прихожей, комнате был обнаружен труп гражданина Волонтира Георгия Васильевича. Сторож районной овощебазы, свободный в тот день от дежурства, умер в результате общего отравления бытовым газом. Девятнадцатого января ни один из нас не мог предположить, что смерть эта – логическое завершение событий, начало которых приходится на годы войны, что причины убийства прямо связаны с оккупацией города в сорок втором году…

Рано утром, проходя мимо дверей флигеля, почтальон Рыбакова почувствовала сильный запах газа. На ее стук никто не отозвался, и, встревоженная, она немедленно вызвала техническую помощь. Вскоре на место прибыла аварийная машина. Бригадир газовщиков, на наше счастье, человек предусмотрительный, не повредив двери, проник в помещение. Внутри увидел мертвого человека. Бригадир не растерялся, тут же позвонил в милицию и принял меры, чтобы никто больше во флигель не входил. «Будьте уверены, я порядок знаю», – сказал он нам часом позже.

Прежде чем в дом вошли мы, аварийщики перекрыли газ и основательно проветрили помещение. Но и после этого находиться в нем продолжительное время было невозможно: все вещи, мебель и даже стены небольшой, метров семнадцати, комнаты пропитались гнилостным запахом, от которого вскоре появлялась головная боль и начинали слезиться глаза.

В комнату набилось не меньше семи человек, но тесноты не ощущалось. Работали сосредоточенно, молча. Время от времени шелкал затвор фотоаппарата. Каждый щелчок сопровождался мощной вспышкой света, отчего предметы принимали зловещий вид, фигуры людей на доли секунды отбрасывали густые черные тени, а лица, как в грозу, освещались голубоватыми всполохами.

На первых порах ничто не вызвало наших подозрений. Происшедшее представлялось несчастным случаем. Подтверждала эту версию и поза трупа (Волонтир умер во время сна, лежа на старом, продавленном диване), и то, что Георгий Васильевич, по мнению медика, накануне смерти находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. И пожалуй, главное на тот момент – входная дверь была заперта на крючок изнутри. Выпил лишнего, забыл зажечь газ – классический несчастный случай из тех, о которых еще долго будут судачить соседки, а газовщики приводить в пример нерадивым хозяйкам при инструктаже. Так думали мы. Но заблуждались недолго.

При исследовании ручек газовой плиты (обе конфорки были открыты до упора, но газ не зажжен) эксперт не обнаружил на них каких бы то ни было отпечатков пальцев. Его сообщение сработало, как мина замедленного действия. Правда, сравнение это пришло на ум несколько позже, но и тогда заключение дактилоскописта прозвучало неожиданно. Не сговариваясь, все, кто был в комнате, одновременно посмотрели на аварийщика, но бригадир отрицательно покачал головой: нет, к ручкам он не притрагивался. Значит, следы стер не он. Но никто другой до нашего приезда в дом не входил! Это означало, что несчастный случай, так же как и самоубийство, полностью исключался. Рассеянный человек, забывший зажечь вытекающий из конфорок газ, не мог стереть отпечатки пальцев на ручках. Да и самоубийцу, заботящегося в последние минуты перед смертью об уничтожении следов своих приготовлений, представить трудно. С другой стороны, версию о самоубийстве нельзя было окончательно сбрасывать со счетов, не рассмотрев всех возможных вариантов, то есть действуя методом исключения.

Сотниченко, приданный мне в помощь инспектор уголовного розыска*, предложил свое объяснение: это все же самоубийство, но обставленное таким образом, чтобы после смерти Волонтира на кого-то пало подозрение в убийстве. Это можно сделать из мести, сводя счеты…

_______________

* Действие повести происходит до 1984 года, поэтому работники милиции именуются по существующим тогда должностным званиям.

– Не совсем обычный способ, согласен, – сказал он, – но теоретически возможный.

Коллега и традиционный оппонент Сотниченко Костя Логвинов вполне резонно возразил:

– Если уж навлекать подозрение, то на конкретное лицо, на того, кому мстишь, с кем сводишь эти самые счеты. Где в таком случае записка, письмо, хоть какой-то намек? – Он подумал и закончил: – И потом, Волонтир не стал бы запирать дверь на внутренний крючок, это уж как пить дать.

Крыть было нечем, и пусть Логвинов не произнес слово «убийство», оно словно повисло в воздухе. Очевидно, все мы подумали об одном и том же: исключив несчастный случай, а за ним самоубийство, остается предполагать худшее. Этот момент будто послужил сигналом для участников осмотра: быстрее задвигались люди, чаще стал вспыхивать блиц фотоаппарата.

Вплотную к флигелю подогнали машину «скорой помощи», погрузили в нее труп.

К девяти часам медленно и нерешительно над городом взошло тусклое солнце. Сумерки нехотя отступили под его холодными косыми лучами, и непонятно было: утро это или вечер, за которым вот-вот снова наступит ночь.

Я стоял посреди узкого, как пенал, двора и, выдыхая из легких остатки тухлой нечисти, которой успел наглотаться в доме Георгия Васильевича Волонтира, занимался тем, что на военном языке называется рекогносцировкой. Я не случайно воспользовался военным термином, поскольку и в самом деле чувствовал себя как на поле боя после газовой атаки.

Свежий воздух быстро привел меня в чувство: дышать стало легче, а зрение постепенно приблизилось к положенным ста процентам. Пора было приниматься за работу.

Двор (я уже говорил об этом) был похож на длинный и узкий школьный пенал. Флигель Волонтира – небольшая мазанка с одним, наглухо закрытым ставнями окном – находился на том месте, которое в пенале соответствует торцу. Напротив, в глубине двора, темным контрастным пятном на фоне белого снега выделялись хозяйственные постройки. С двух других сторон, параллельно друг другу, стояли два дома-близнеца – двухэтажные, дореволюционной постройки, здания с так называемыми архитектурными излишествами на наружных стенах. Один, тот, что находился слева от меня, пустовал: людей выселили, окна заколотили досками. Дом был предназначен на снос. Сквозь отвалившуюся местами штукатурку торчали ребра ветхой дранки, а подъезды, обращенные внутрь двора, зияли немыми бездонными дырами. Брусчатка, которой был вымощен двор, в нескольких местах осела и походила на изваянное в камне море в легкую штормовую погоду. В общем, картина невеселая. Слегка припорошенные снегом кучи мусора, битого стекла дополняли ее и делали совсем мрачной. Впрочем, жителей второго дома этот пейзаж скорее всего радовал, ибо напоминал о том, что в самое ближайшее время им тоже предстоит покинуть темный, неуютный двор с покосившейся колонкой в центре и переехать в новые, благоустроенные квартиры. Пройдет несколько месяцев, на этом месте построят новый дом или разобьют сквер с модерными, неудобными для сидения скамейками и коротко остриженными газонами, и мало кто вспомнит о старом здании, некогда украшавшем улицу своим лепным фасадом, высокими окнами, крутой черепичной крышей…

Мои праздные размышления о судьбе обреченного на снос строения прервал Костя Логвинов. Он вышел из подъезда и, ежась в своем коротком замшевом пальто, показал большим пальцем вверх, что означало: «Есть новости, и неплохие». Повинуясь его знакам, я вошел в подъезд. Внутренние стены, выкрашенные синей масляной краской, были покрыты разводами инея. От них несло таким холодом, что я с невольным сожалением вспомнил об оставшемся дома старом, но теплом пальто и подумал, что зря не послушал жену и надел плащ на тонкой подкладке из искусственного меха.

– Нам в четвертую квартиру, – сообщил Костя и, как человек, успевший освоиться в новой обстановке, стал быстро подниматься на второй этаж, перепрыгивая через ступеньки.

Лестница была широкая, с массивными, вытертыми до глянца перилами. Из большого овального окна, напоминающего неправильной формы иллюминатор, на межэтажную площадку падал дневной свет. Пожалуй, здесь было светлее, чем во дворе.

На втором этаже мы попали в высокий, выложенный кафелем холл, от которого шли два просторных коридора.

Нужная нам квартира с жестяной «четверкой» на двери была рассчитана на несколько семей: рядом с кнопками звонков в стандартные рамки были вписаны фамилии жильцов.

Минуя высокие массивные двери, выстроившиеся по обе стороны коридора, Логвинов провел меня в огромную квадратную комнату, где нас встретила худенькая, ниже среднего роста, женщина лет тридцати.

– Ямпольская Елена Борисовна, – представил ее инспектор и тут же попросил: – Елена Борисовна, повторите, пожалуйста, этому товарищу то, что рассказали мне.

Женщина перевела на меня большие печальные глаза, как бы раздумывая, действительно ли необходимо повторять, прошла к окну и присела у письменного стола.

– Хорошо, – сказала она, кутаясь в пуховый платок, и мне показалось, что она греется от света настольной лампы. – Что именно вас интересует?

– В котором часу вы легли спать?

– В половине третьего, – не меняя выражения, ответила она.

– Почему так поздно?

– Работала.

Особой разговорчивостью Ямпольская, видно, не отличалась, и Логвинов пришел ей на помощь:

– Елена Борисовна – переводчица. Как раз вчера ей принесли работу на дом, – и, обращаясь к ней, уточнил: – Я вас правильно понял?

Облокотившись на подоконник, я стоял метрах в трех от письменного стола и почему-то не мог отвести взгляда от рук женщины, на которых сквозь тонкую кожу проступали веточки кровеносных сосудов.

– Я болею, – нашла нужным пояснить женщина. – Руководство нашего института попросило выполнить срочную работу. Перевод надо сделать сегодня к вечеру.

«Поболеть не дают человеку, – молча посочувствовал я. – А тут еще мы…»

– Около двух ночи, – продолжала Елена Борисовна, желая быстрее закончить, по-видимому, тяготивший ее разговор, – я подошла к окну. Во дворе увидела Игоря Михайловича Красильникова.

Я поймал на себе быстрый Костин взгляд, но тогда он мне ни о чем не сказал и я не придал ему значения. Позже Логвинов объяснил, что в первый раз Ямпольская назвала Красильникова только по имени, и это, учитывая небольшую разницу в их возрасте, воспринималось естественно. Сейчас к имени прибавилось отчество. Расхождение, казалось бы, незначительное, но оно обратило на себя внимание инспектора. День спустя я тоже понял значение этой разницы, а пока внимательно слушал продолжавшийся между ними разговор.

– Вы сказали «около двух». А точнее? – спросил Логвинов.

– Не знаю. – Поколебавшись, Елена Борисовна добавила: – На часы не смотрела. Легла в половине третьего, а видела его приблизительно за полчаса до этого.

«Что ж, арифметика простая, но, как показывает практика, вполне надежная».

– Вы посмотрели в окно случайно или что-то привлекло ваше внимание?

– А что могло привлечь мое внимание? – не поняла Ямпольская.

– Ну, шум, какие-нибудь звуки…

– Нет, я подошла к окну случайно.

«Побольше бы таких случайностей», – подумал я.

– Красильников вышел из дома Волонтира – так вы сказали, – напомнил Логвинов.

– Да.

– Вы уверены, что не ошиблись? Может быть, он просто остановился около флигеля? Возвращался домой, приостановился, чтобы прикурить, например, и пошел своей дорогой.

– Он не курит, – сказала Елена Борисовна.

Костя снова послал в мою сторону многозначительный взгляд.

– К тому же я видела, как он захлопнул за собой дверь.

«Захлопнул», – отметил я про себя.

– У него было что-нибудь в руках?

– Нет, кажется, ничего. Я не видела, – уточнила она.

– Он вышел из дома Георгия Васильевича, захлопнул дверь и что же дальше?

– Ничего.

– Сразу пошел к себе?

– Нет, сначала подошел к дому напротив, постоял там, потом ушел домой.

– Квартира Красильникова в вашем подъезде? – поинтересовался я.

– Да, на первом этаже.

Надо сказать, что к тому времени уже было известно, что Волонтир умер не раньше трех часов ночи. В два из его дома вышел Игорь Михайлович Красильников. Это было уже кое-что! На первых порах нам, как говорится, крупно везло…

Минут через десять, оставив Логвинова с Ямпольской, я стоял у двери первой квартиры и жал на кнопку звонка, под которым синими чернилами на белой бумажке была выведена фамилия Красильникова.

Щелкнул замок. Я представился растрепанной темноволосой женщине с заплывшими от сна глазами, и меня впустили в забитую хламом прихожую. Стоило закрыться входной двери, как мы оказались в кромешной тьме. Сначала я наткнулся на подвешенное к стене корыто, потом на ощупь определил стиральную машину и тумбочку с тазом. Когда моя спутница, довольно уверенно передвигавшаяся в темноте, открыла дверь в комнату, я увидел еще и разобранный на зиму детский велосипед, санки и тускло блестевший шифоньер.

– Извините, лампочка перегорела, – сказала заспанная женщина, и я уловил исходящий от нее запах спиртного. – Я Красильникова Тамара, – представилась она. – Проходите, пожалуйста.

Прежде чем воспользоваться приглашением, я кивнул в сторону второй двери, имевшейся в прихожей, и спросил, кто живет в одной с ними квартире.

– Теперь уже никто. – Она вяло махнула рукой. – Видите – бумажка приклеена. Опечатано. Жила Нина Ивановна Щетинникова. Два дня назад умерла, вчера на кладбище увезли. Наследников у нее не оказалось, вот домоуправление и опечатало дверь.

Мы вошли в комнату. Здесь царил тот же хаос, что и в прихожей. Стол, накрытый плюшевой, потерявшей свой первоначальный цвет скатертью, был завален немытой посудой, какими-то коробками, банками из-под солений и компотов, детскими игрушками. Сервант с облезлой полировкой, телевизор, тумбочку, почти все, что находилось в комнате, покрывал заметный слой пыли.

– Напрасно беспокоитесь. – Красильникова смахнула со стула грязное полотенце и села, придерживая рукой полы халата. Она явно принимала меня за представителя домоуправления. – Охотников на ее каморку днем с огнем не сыщешь. Семейных туда не вселишь, квадратов маловато, да и дом у нас на снос, сами знаете, последний месяц доживаем, скоро новоселье справлять будем, уже и решение исполкома есть.

– У вас двухкомнатная? – спросил я, оттягивая момент, когда она предложит мне сесть.

– Двухкомнатная. – Тамара зевнула, прикрыв рот пухлой ладонью. – А что толку? В одной тринадцать квадратных метров, в другой – девять. А нас четверо прописано: я, муж, отец – он сейчас у своей сестры гостит, – дочка. По всем законам нам трехкомнатная положена, не сомневайтесь.

На столе, рядом с алюминиевой кастрюлей, валялся потрепанный учебник русского языка.

– А дочка где? – спросил я.

– Я ее к тетке отвезла. На пару дней погостить.

Не вставая со стула, она потянула за шнурок, свисавший над подоконником. Вьетнамская соломка, сворачиваясь в рулончик, рывками поползла вверх. В комнату проник дневной свет. Возникшие из полутьмы розовые, с накатанными серебрянкой узорами стены сделали ее еще неуютнее.

– Сколько же времени? – спохватилась Красильникова, отыскивая взглядом часы.

– Начало десятого, – подсказал я.

– Ого! – Она всплеснула руками, поправила сбившуются на бок прическу и вопреки своему собственному восклицанию осталась сидеть в прежней позе. – Так что вы хотели? Слушаю вас.

Я сообщил, по какому поводу пришел. Тамара не удивилась, выслушала, понимающе покачивая головой, и недвусмысленно дала понять о своем отношении к смерти Волонтира:

– Так ему, алкашу, и надо. Допился, значит?! Я тысячу раз говорила, что он этим кончит. Мыслимое ли дело: пил и днем и ночью, в будни и праздники, без разбора. Предел-то должен быть, как вы считаете?

Обмен мнениями на таком уровне меня не устраивал.

– Скажите, в котором часу ваш муж возвращается с работы? – спросил я, направляя разговор в нужное русло.

Она пожала плечами:

– Когда как. Раз на раз не приходится.

– И все-таки.

– Как вам сказать? Когда в пять, когда и в десять – по-разному. Работа у него такая.

– Кем же он работает?

– Он оптик. Приходится мотаться по городу, искать дефицитные стекла, оправы… Часто задерживается…

До сих пор я не подозревал, что у специалистов по ремонту очков такая беспокойная профессия. А может, дело не в профессии?

Снова, на этот раз более внимательно, я осмотрел комнату. Похоже было, здесь не убирали месяцами. Со слов Ямпольской, Тамара, жена Игоря, нигде не работает, другими словами, занимается домашним хозяйством. Тем более странным показались мне запущенность и грязь в квартире…

Не знаю, по какой причине задерживался Красильников, но мне с трудом верилось, что нормальный человек мог торопиться с работы, чтобы быстрее вернуться в этот «райский уголок». Впрочем, это дело вкуса и привычки, а во вкусах и привычках Игоря я пока разбирался еще меньше, чем в оптике.

– Вчера, например, он поздно вернулся?

– Вы что ж думаете, он с этим алкашом, с Волонтиром, пил? – Она опустила голову и начала перебирать бахрому на скатерти. Потом мотнула головой: – Может, и пил, кто его знает… А насчет работы, так он вчера вообще в ателье не ходил. Отпросился. – Она улыбнулась каким-то своим мыслям. – Шампанское купил, водки.

Что они делали со спиртным, я спрашивать не стал – у ножки стола стояла целая батарея пустых бутылок.

– И часто у вас… – я поискал подходящее слово, – такие вечеринки случаются?

– Это не ваше дело, – отрезала Тамара и тут же, взяв тоном ниже, объяснила: – Не подумайте чего. Вчера действительно повод был: восемь лет, как мы с Игорем поженились…

Ну и жизнь! Вчера праздновали, вчера же хоронили соседку, ночью убит другой сосед. Не многовато ли событий на такой короткий срок?

– Значит, вчера была восьмая годовщина вашей свадьбы, и по этой причине Игорь отпросился с работы?

– Да нет, я же говорила: у нас соседка, Щетинникова, умерла. Нина Ивановна. Родственников у нее нет, побеспокоиться некому, вот Игорь и взял на себя хлопоты.

– Вы имеете в виду похороны?

– Ну да. В похоронное бюро ездил, машину заказал, место на кладбище оформил.

– У вас с соседкой хорошие отношения были?

Она кивнула:

– Хорошие. Тихая была старушка, безобидная.

– Отчего она умерла?

– Болела часто. Сердце и вообще… Игорь ей все путевку хотел достать, чтобы поехала подлечилась в санатории на старости лет. Да вот не успел, не получилось. Он ее очень уважал…

Меня интересовало все, что прямо или косвенно касалось Красильникова, тем более речь шла о вчерашнем дне. Я продолжал расспрашивать Тамару, и она, пусть без особого энтузиазма, но исчерпывающе, отвечала на мои вопросы. На это, я думаю, были свои причины: она не сомневалась, что их сосед Волонтир умер по собственной неосторожности, и принимала мой визит как необходимую в таких случаях формальность. И я ее не разубеждал в этом. Кто знает, как сложился бы наш разговор, если бы она знала то, что к тому времени знал я: Георгий Васильевич был убит!

Так или иначе, объяснять ей, почему я связываю смерть Волонтира с ее мужем, было не в моих интересах, кроме того, я не имел на это права: пока по линии Красильникова у нас имелись только предположения, разрозненные факты – не больше.

– Вчера ваш муж так и не вышел на работу? – Я все же присел на стул у заваленного немытой посудой стола.

Красильникова отрицательно покачала головой:

– Когда бы он пошел? С утра – в похоронное бюро, в начале второго Нину Ивановну отвезли на кладбище. Игорь тоже поехал. Через час вернулся и лег спать. Намотался за день, устал. А я с Наташкой поехала к отцу.

– Вы говорили, что дочь у тетки, – вставил я.

– Ну да, сестра отца и есть тетка, – удивилась она моей непонятливости. – Я же говорила, что он у сестры гостит, у тети Ани.

– Ясно. Ну а дальше?

– Наташу я там оставила, а домой вернулась вместе с отцом. Пригласила его к нам годовщину отпраздновать. Сколько же времени было, дайте сообразить… – Она закатила глаза к потолку, стараясь вспомнить, как мне показалось, больше для себя, чем для меня. – В шесть мы приехали. Ну да, точно, в шесть. Будильник еще зазвонил, а я его на шесть поставила, чтобы Игоря разбудить.

– Он еще спал?

– Нет, уже проснулся. Сбегал в магазин за шампанским. Потом они с отцом сели в шахматы играть, а я на скорую руку мясо поджарила, салат приготовила. Все было тихо-мирно. Сели, выпили. И тут Игорь завелся…

В этом месте рассказ Тамары прервался. С ее лица сбежало полусонное выражение. Она уперлась взглядом в пространство и на некоторое время, забыв о моем присутствии, задумалась о чем-то своем. Несколькими днями позже я узнал, с чем это было связано, но тогда поторопился и попал впросак: начал активно выспрашивать, что там у них произошло, отчего «завелся» Игорь, и она, поморщившись, осадила меня:

– Ничего, ничего. Вас это совершенно не касается…

Ее круглые, темные, как маслины, глаза так и не обрели прежнего умиротворенного выражения. Она стала отвечать нехотя, с видом человека, вынужденного поддерживать разговор, в то время как его самого одолевают совсем другие мысли. Да так оно в действительности и было. Невидимая стена выросла между нами: по одну сторону осталась она со своей жизнью, своими заботами, по другую – я, посторонний человек, докучающий ей ненужными вопросами.

– Вы долго сидели за столом? – спрашивал я.

– Нет.

– До которого часа?

– До восьми. В восемь я легла спать, – доносилось словно бы издали.

– Отец остался у вас?

– Нет, ушел.

– А муж?

– Тоже.

– Кто из них ушел раньше?

– Отец.

– Не знаете, куда ушел ваш супруг?

– А почему вы у него не спросите?

– Обязательно спрошу при встрече…

– Вот и спросите, – вяло огрызнулась она. – А я время не засекала.

– Когда он вернулся?

– В двенадцать.

– Вы точно помните?

– Точно, точно…

Это противоречило показаниям Ямпольской и, как любое противоречие, должно было быть устранено. Я попросил, чтобы Тамара объяснила, откуда ей стало известно точное время возвращения мужа домой.

С ее слов, ночью она проснулась от шума и увидела в соседней комнате Игоря. Спросонья спросила, который час. Он ответил: «Не слышала, что ли? Гимн только что отыграли. Двенадцать». Потом разделся и лег спать.

– И больше не вставал?

– Нет. Он спит у стенки, а я с краю. Я бы проснулась.

– Скажите, Тамара, а сами вы радио слышали? – полюбопытствовал я.

– Нет, не слышала.

– И на часы не смотрели?

– Не смотрела.

Противоречие растаяло, как леденец во рту младенца. В два ночи Игорь был во дворе у флигеля Волонтира, а вернувшись домой, попытался обзавестись алиби, обманул жену. Факт сам по себе значительный!

– Больше вы ничего не хотите рассказать? – спросил я.

Красильникова удивленно посмотрела на меня:

– А что рассказывать?

– Ну, мало ли…

– Нет… Извините, мне пора обед готовить. Если у вас все…

– Пока все. – Я встал. – Спасибо. И до свидания.

Мы вышли в прихожую. Здесь было по-прежнему темно.

– А лампочку надо бы вкрутить новую, – сказал я.

– Надо бы, да руки не доходят, – нехотя отозвалась Тамара.

– Давайте вкручу, – предложил я неожиданно для самого себя.

Сейчас остается только гадать, чем это было вызвано. То ли мыслью о Наташе, дочери Красильникова, которая вернется сюда и может споткнуться в темноте, то ли тронуло расстроенное Тамарино лицо, а может быть, подсознательно чувствовал, что ее супруг еще очень не скоро вернется домой. Во всяком случае, уверен, что предложил свои услуги без всяких задних мыслей, из вполне естественного желания помочь.

Тамара не удивилась. Как мне показалось, она вообще была лишена способности удивляться. Молча принесла стул, поставила на него табурет, и я кое-как взгромоздился на это шаткое сооружение полутораметровой высоты. Сюда не доставал свет, падающий из открытой в комнату двери, но кое-что все же было видно. На потолке, рядом с крученым электрическим шнуром, серым пятном выделялся след руки. Это был четкий отпечаток ребра ладони и мизинца. На всякий случай я осмотрел и лампу.

Все остальные мои действия были продиктованы чистым любопытством: уверенности, что поступаю правильно, не было. Я вытащил из кармана носовой платок, обернул им лампу, осторожно выкрутил ее и как ни в чем не бывало положил в карман плаща. Затем, нагнувшись, принял из Тамариной руки новую лампочку и ввинтил в патрон. Загорелся свет.

Подобрав полы плаща, я спрыгнул с табурета, попрощался с хозяйкой и вышел в подъезд. Развернул платок. На толстом слое пыли, покрывавшем верхнюю, узкую часть лампочки, ясно отпечатались следы чьих-то пальцев. Но не это было самым интересным. Глянув на свет, я убедился, что не зря лазил под потолок: внутри стеклянной колбы венчиком дрожал неповрежденный вольфрамовый волосок…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю