Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 181 (всего у книги 248 страниц)

Выходит, что пустота его теперь ждет, там, впереди, в будущей жизни, если не прервется она, жизнь эта, если он сам не прервет ее. Он опять, как и вчера вечером, в один миг похолодел от такой мысли, нелепой, ненужной, чужой, не его мысли. Хотя, впрочем, может, и впрямь правду сон поведал, ту самую, которую он так тщательно скрывает от себя, оберегая душевный покой, комфорт? И совсем он один, и никому он не нужен, если и уважаем, то постольку, поскольку человек все же, не таракан, не букашка какая. И больше от него вреда людям, чем пользы, зла больше. И ничего достойного он в этой жизни не совершил, разве что несколько десятков отщепенцев за решетку пересажал, так это и без него сделают, найдутся те, кто это будет делать лучше. Так что и получается, что за бортом он, вне игры. И незачем суетиться, казниться, терзаться, приставил ствол к виску – и готово…

Мохов рывком захлопнул створки окна, ожесточенным ударом вогнал щеколду в паз, склонился над широким подоконником, потряс остервенело головой, сдерживая стон, хлопнул что есть силы по подоконнику ладонями, выпрямившись, отвернулся от яркого стеклянного прямоугольника – не мог он смотреть в окно, снова сон возвращался – и шагнул вон из комнаты. На кухне ухватил с плиты пузатый массивный чайник, поднес носик ко рту, чертыхнувшись, с грохотом отбросил его обратно – кипяток обжег губы. Глотая воздух, повернулся к кухонному столу, увидел посередине квадратный листок бумаги, раздраженно схватил его, прочел:

«Прости, что не разбудила. Не решилась говорить с тобой, лучше напишу. Когда прочтешь, тогда поговорим. Я все знаю. Я говорила со Светланой Григорьевной. Как ты и просил, я нашла доктора Хромова. Передала записку, цветы. Потом попросила, чтобы он разрешил мне посмотреть на нее. Он отказал. Я настаивала, упрашивала, грозила. Он стоял на своем. Нельзя, не положено. Она без сознания. Но мне надо было ее видеть. Я тогда еще не осознавала, почему мне так упорно хочется ее видеть. Может быть, твои слова так подействовали. Может быть, что-то давило из-под сознания, не знаю. Я опять стала требовать. Но Хромов был неумолим. Отчаявшись, я вышла из больницы. Лихорадочно соображала, что делать. Потом придумала. В регистратуре поликлиники работает мама моей ученицы Женечки Зотовой. Я пришла к ней, попросила белый халат, и опять в травматологию. Никто не обратил на меня внимания, Хромов по пути не попался. Номер палаты я знала. Сиделка кинулась навстречу как фурия. Но тут Светлана Григорьевна совершенно твердым голосом спросила, кто это там. Я оттолкнула сиделку и бросилась к ней.

Она рассказала мне все. Она просто не смогла сдержаться. Мы плакали, как две дуры. Сиделка тем временем сбегала за Хромовым, и он выставил меня за дверь чуть ли не за шиворот. Я не виню тебя, Паша, что ты ни о чем мне не говорил, нисколько не виню. Ты правильно делал, ты иначе не мог. Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. Но постарайся представить, каково мне. Десять лет я считала его самым добрым, самым хорошим, самым прекрасным. Он ведь любил меня, любит и сейчас, я это чувствую. Но, наверное, только меня и только себя. И никого больше, всех остальных ненавидит. Почему так, не знаю. Я не хочу верить этому, понимаешь? Мне все время кажется, что произошла чудовищная ошибка, что это сон. Я даже позвонила ему. Не пугайся, ничего я недозволенного не сказала. Просто спросила, как он себя чувствует. Он стал говорить о Светлане Григорьевне, говорить слезливо, жалобно, но я ощущала, что притворяется он, лицемерит, играет, как плохой актер на провинциальной сцене. Мне очень плохо, Паша, очень-очень. Давай поможем друг другу. Ты же любишь меня, правда? И я люблю тебя. Мы поддержим друг друга. Мы же с тобой единое целое, правда? И что бы ни случилось, слышишь, что бы ни случилось, я с тобой.

Лена».

Мохов обессиленно опустился на табурет, машинально убрал волосы со лба и вдруг засмеялся тихонько, затем затих, бережно держа квадратный листочек, перечитал записку еще раз.

Спасибо, Ленка, милая! За записку эту спасибо, за то, что ты есть, спасибо. И прости, если можешь, что несправедлив я вчера к тебе был, что думал неверно, плохо думал. И за женщину, которую ты не знаешь, прости. Я забуду о ней, честное слово, забуду, чего бы мне это ни стоило. С корнями из памяти выкорчую, и останешься ты у меня одна-единственная, навсегда. Навсегда. Мохов расслабленно откинулся к прохладной стене. Навсегда. Он все-таки еще думает о будущем, значит, не совсем похоронил себя. Так что ж теперь? А теперь дело до конца доводить надо. Раз уж начал сам, так давай расхлебывай, исправляй, что еще можно исправить, плати по полному счету. А если не исправишь, если не расплатишься, вот тогда и…

Он решил, и решение принесло облегчение. Впервые за эти дни голова была ясной и чистой, думалось легко, свободно. Он накинул пиджак, аккуратно, осторожно, как драгоценность какую, сложил записку, сунул ее в карман, щелкнул замками входной двери и вышел из квартиры.

Еще низкое, но уже поднабравшее силу солнце жарко било в огромные окна, раскаляло остывшие, отдохнувшие за ночь стекла, выгревало стены, пестро выкрашенный дощатый пол. И казалось, спортзал светился изнутри, радовался этому новому ясному дню. Открыв маленькую дверцу и переступив порог, Мохов невольно остановился, так завораживающе уютно и хорошо было в зале. Он хранил еще вчерашние запахи пота, разогретой резины, кожи мячей, но они уже потеряли остроту, смешались с ароматом чистоты свежевымытых полов.

Зал не пустовал. В дальнем углу, на матах, накрепко вцепившись друг в друга, пружинисто переступали с ноги на ногу несколько пар мальчишек в самбистских курточках. Спиной к Мохову стоял мужчина в адидасовской майке и оранжевых спортивных брюках, высокий, стройный, с идеально узкими бедрами и идеально широкими плечами. Он то и дело пригибался, приседал, внимательно наблюдая за мальчишками, и время от времени выкрикивал низким резким голосом:

– Злее, злее, парни! Сейчас перед вами соперник и только соперник, и вы должны его победить здесь, сейчас, немедленно! Это дело вашей жизни и смерти! Все сантименты до и после схватки, а сейчас – бой, бой!

И Мохов видел, как сосредоточивались лица ребят, становились совсем не мальчишескими, жесткими, чужими. И вот первый бросок – яростный, быстрый, но неумелый еще, неоттренированный. Двое мальчишек из тех, кто постарше и повыше, грузно завалились на маты и, кряхтя, продолжали ломать друг друга.

Мужчина всплеснул руками, явно недовольный, шагнул ближе, приказал отрывисто:

– Встать! Вы не в песочнице. Родин, отойди в сторону и смотри внимательно.

Черноволосый сутуловатый парень смущенно опустил голову и, переводя дыхание, сошел с матов. Мужчина подошел к его партнеру и вмиг преобразился. В движениях появилась кошачья плавность, легкость – уверенная легкость. Он упруго полуприсел, встряхнул руками; будто дразня противника, тихонько толкнул его в грудь, коснулся плеча и, стремительно ухватившись за ворот, одновременно развернувшись к нему спиной, без усилий взвалил парня на бедро, круто ушел под него и, сдавленно крякнув, рванул на себя. Мгновение – взметнулись кверху ноги и тело с глухим стуком обвалилось на маты. Противник еще летел, а мужчина, уже выпрямившись, ступил на дощатый пол.

– Вот так, – усмехнувшись, сказал он.

Парень поднимался с трудом, потирая ушибленное плечо.

– Больно, – угрюмо и зло бросил он.

– Это ничего, – ответил мужчина, – боль пройдет, а останется сила и радость борьбы. – Он повернулся к Родину. – Понял, как надо? Работайте!

Он отвернулся от ребят и с расслабленной неторопливостью направился к лавочке, где белело полотенце, стояла оранжевая спортивная сумка, высверкивала на солнце початая бутылка с минеральной водой. Видимо, почувствовав взгляд, уже подойдя к скамейке, уже потянувшись за полотенцем, он медленно повернул голову в сторону Мохова, не спеша выпрямился, выждал секунду и шагнул ему навстречу.

– Горазд Владимир Сергеевич? – с доброжелательной улыбкой уточнил Мохов.

– Он самый, – подтвердил Горазд, вопросительно глядя на гостя.

– Мохов, если помните. – Павел протянул руку.

– Да, да, конечно. – Горазд ответил на рукопожатие. – Встречались.

«Хорошее лицо у него, – отметил Мохов, – открытое, чуть тяжеловатое, умное. Мужское лицо».

– Извините, если помешал. – Мохов был предельно учтив.

– Да, ничего. – В глазах Горазда все еще читалось плохо скрытое недоумение.

Мохов заметил, что мальчишки перестали возиться и с любопытством поглядывали в их сторону.

– Надо бы поговорить, – сказал он и едва заметно кивнул на ребят. Горазд понял его.

– Пройдемте ко мне, – предложил он и попытался радушно улыбнуться, но не получилось, губы только дернулись кривовато. «Он растерян, нервничает, – подумал Мохов. – А впрочем, это и понятно, кому приятно лишний раз встречаться с работником милиции».

В тренерской комнатке обстановка была скромной и унылой; допотопный стол, два стула, шкаф без одной дверки. Тускло серебрились на полках два кубка, лежали неровные стопки пожелтевшей бумаги.

– Рано вы начинаете, – заметил Мохов, усаживаясь. – Я, признаться, наугад шел. И не надеялся вас застать.

– Не хватает времени, – пояснил Горазд. – Я единственный пока в техникуме преподаватель физкультуры. Мой коллега недавно уволился. Приходится работать за двоих. А мальчишки хотят еще и самбо заниматься. Я мастер спорта. Вот и предложил им, давайте с утра пораньше. Тем более это и полезно. Я считаю, вставать надо рано. День увеличивается…

Он не выглядел теперь сильным, решительным, собранным, каким казался всего несколько минут назад. Движения стали вялыми, речь тягучей. Он словно подтаял. И в глазах его все еще таилась настороженность. Мохов был слегка удивлен такой перемене, поэтому решил было немного повременить с разговором, потрепаться о пустяках, понаблюдать за Гораздом, постараться составить о нем более или менее определенное мнение. Но потом передумал, не за этим он сюда шел, цель его разговора совершенно иная. И он начал без предисловий:

– Вы в курсе, что сотрудница вашего техникума секретарь директора Светлана Григорьевна Санина попала в катастрофу и сейчас находится в больнице?

Горазд не ответил, он только кивнул нерешительно, простучав пальцами дробь по столу. Стул под ним скрипнул. Он, видимо, сильнее вжался в него. Мохов решил все-таки предоставить Горазду возможность ответить и поэтому тоже молчал. Наконец тот заговорил тихо, невнятно:

– Мы… деньги собрали, и местком матпомощь выписал… хотим купить этих, гостинцев… ну и отнести ей. – Он не выдержал, стиснул виски пальцами, кривясь лицом, проговорил: – Господи, несчастье-то какое…

– Она пока без сознания, – сказал Мохов, сделав вид, что не обратил внимания на реакцию собеседника. – Но опасность, как говорят врачи, уже миновала. Когда очнется, думаю, надо будет навестить ее.

– Да-да, безусловно, – поспешно согласился Горазд. Он отнял руки от лица, на мгновение встретился взглядом с Моховым и тут же отвел глаза. – Коллеги соберутся и навестят ее, это наша обязанность.

– Вот именно, – сказал Мохов, – обязанность.

– Я не понимаю, – вдруг встрепенулся тренер. – Почему вы пришли именно ко мне? Ваша заинтересованность мне ясна. Вы со Светланой Григорьевной в какой-то мере близкие люди. Но почему ко мне, а не к директору, не председателю месткома? Я рядовой преподаватель. И мы с ней просто коллеги. Ко всему прочему у нее есть человек, кому она дорога, почти муж, – при этих словах тренер едва заметно усмехнулся, – уважаемый, влиятельный, – он махнул рукой. – Все не о том я…

Он вздохнул, провел пальцами по лицу, откинулся на спинку стула, отстраненно уперся взглядом в шкаф.

Павел накрыл рукой вздрагивающие пальцы тренера и сказал мягко:

– Зайдите к ней непременно сами. Светлане Григорьевне будет приятно, очень ей будет приятно. Вы слышите меня? Тяжело ей сейчас, как никогда. Поймите правильно, не могу я вам всего пока сказать, не имею права, но вы должны быть там, если… Одним словом, должны. Несмотря ни на что и ни на кого.

Горазд впервые за все время беседы без опаски, без настороженности посмотрел Мохову в глаза. И смотрел долго, выискивая ответ на свой немой вопрос и, видимо, нашел, что искал. Размяк как-то сразу, улыбнулся слабо, но уже естественно, спокойно.

– Спасибо вам, честное слово, спасибо, – искренне сказал он. – Я все время чего-то боялся, боялся, что не так поймут, что неприятностей он мне доставит массу. Вы догадываетесь, о ком я. Трудно в это поверить, правда? Такой сильный, здоровый и боится. А ведь было. Я ведь всю жизнь хотел жить нормально, без нервотрепки. Спорт и я, я и спорт, и все. А вот не вышло и не выходит. Значит, нельзя так, значит, противопоказано так. Я сейчас ничего не боюсь. В конце концов мне тридцать пять и я нашел то, что искал. Я пойду к ней, сейчас же пойду и буду все время около нее, каждый день, каждый час. Я ничего не боюсь…

К началу пятиминутки он немного опоздал. Сотрудники розыска собирались без пятнадцати девять в кабинете начальника отделения, но, к счастью, самого Симонова еще не было, видимо, затянулась оперативка у начальника отдела. Все ребята были в сборе. Мохов поздоровался, кое-как отшутился на едкие замечания по поводу его долгого сна, сел на свое место в углу старинного кожаного дивана – это уже традиция, каждый сотрудник на пятиминутке занимал только свое, в первое его появление отведенное ему в кабинете начальника место. Обычно приветливый, улыбчивый, Хорев был хмур, в сторону Мохова не глядел, старательно вчитывался в неразборчивые каракули в своем блокноте («Он гений, – как-то заметил, увидев записки Хорева, Пикалов. – У всех гениев отвратительный почерк»).

Мохов коротко взглянул на Хорева, но тут же отвел глаза. Ему показалось, тот вздрогнул, ощутив на себе взгляд. «И ведь точно, вздрогнул, – подумал Мохов. – Он сейчас настроен только на меня». Ему захотелось вдруг встать сейчас, подойти к этому нескладному, но очень симпатичному мальчишке, попросить прощения и крепко обнять его, наговорить ему на ухо каких-нибудь покаянных слов, а потом рассмеяться вместе с ним, открыто, от души. Еще мгновение, и он бы решился, не стесняясь, при всех…

Симонов вошел быстрым шагом.

– Товарищи офицеры! – отрывисто скомандовал Мохов.

Все дружно поднялись.

– Так, – негромко произнес Симонов, по привычке навалившись грудью на стол. – Прежде, чем начнем. – С полированной глади стола он перевел взгляд на Мохова. – Радуйся, Паша, двойная радость у тебя сегодня. Аристов пришел в сознание, с ним можно говорить.

Мохов непроизвольно приподнялся, это была действительно радость.

– Минуту, – остановил его Симонов. – Второе, утром беседовал с заместителем начальника областного управления по поводу твоей стрельбы. Он полностью на нашей стороне и считает, что твои действия более чем правомерны.

Мохов пожал плечами с видом, мол, я в этом и не сомневался.

Симонов усмехнулся, махнул рукой, сказал, уже вчитываясь в суточную сводку происшествий:

– Времени не теряй, иди в больницу, звони, если что.

Аристов встретил Мохова очень недоброй кривой усмешкой. И это закономерно, гораздо неестественней было бы, если бы он вдруг с криком радости кинулся Мохову на шею, мол, спасибо, что не убил. Лицо Аристова пугающе высохло, загар бесследно исчез, щеки, лоб, нос и переносица приобрели белесо-желтый оттенок. Клокастая черная борода теперь, казалось, закрывала три четверти лица. Однако в глазах не было страдания или усталости. Мохов представился. Спросил имя, отчество, фамилию раненого.

– Шуров Михаил Матвеевич, – тихим, но твердым голосом ответил Аристов.

Мохов слабо усмехнулся.

– Послушайте-ка, – сказал он. – Вы взрослый человек, немало повидали в жизни, с моими коллегами не раз дела имели, а ведете себя как первоклассник. Зачем? – Мохов пожал плечами. – Пока вы были без сознания, мы сняли ваши пальцы. Неужели трудно было догадаться? Так как же ваши фамилия, имя, отчество?

Аристов закрыл глаза, ухмылка медленно сползла с его губ. Мохов не торопил, ладонями он огладил и без того ровный бланк протокола допроса, лежащий на белой больничной тумбочке, автоматически отметил, что повсеместный белый цвет в больницах все-таки крепко угнетает даже здорового человека. Аристов так и не ответил, он, казалось, заснул. Но Мохов ясно видел, как подрагивают ресницы у раненого, как стремительно перекатываются глазные яблоки под веками.

– Хорошо, – сказал Мохов. – Можете не отвечать. Тогда слушайте меня, внимательно слушайте. Вы – Аристов Василий Миронович, сорок шестого года рождения, уроженец города Воронежа. Первый раз были осуждены в Свердловске за квартирную кражу, статья сто сорок четыре, часть два; второй в Новосибирске, опять квартирная кража. Сразу после выхода из заключения, то есть шесть месяцев назад, вы вновь совершили кражу, только теперь из крупного универмага, но на сей раз сумели скрыться. Вам повезло. Поиски были безрезультатными, что бывает крайне редко, но я повторяю, вам повезло, как везло и дальше. Примерно через три недели вас, одичавшего, голодного, уже неспособного двигаться, подобрал в тайге один человек. Он устроил вас в одном из своих таежных тайников, отпоил, откормил. Потом как-то за бутылкой сказал, что вам придется поработать на него, к тому же лучше хорониться здесь, мол, тут искать не станут. Решат, что вы скорее всего уже за тысячи верст отсюда. Если будете хорохориться, сказал он, он вас отдаст. Тем более что ему в случае чего ничего не угрожает, мало ли кто в тайге бродит, так уж сразу все и беглые. И вы стали ловить соболей силками, капканами; ружьем он вам пользоваться запретил. Через некоторое время к вам присоединился еще один бедолага…

Мохов рисковал. Он не знал, работал ли Аристов на Судова или браконьерствовал сам по себе, что, правда, маловероятно, но чутье розыскника, опыт, приобретенный за четыре года работы в этих местах, весь ход событий, наконец, подсказывали ему, что все-таки Аристов каким-то боком связан с Судовым. Мохов рисковал, потому что, отступи он хоть чуточку сейчас от правды, Аристов не будет уже с ним откровенен. Он импровизировал, но импровизировал умело, основываясь на знании людей, здешних условий, на природной своей способности из разрозненных мелких фактиков выстроить стройную логическую цепочку умозаключений.

– …Вы стали работать вдвоем. В тайге опасно, звери ходят, люди подозрительные иной раз появляются. Вы попросили у своего покровителя ружье, дав ему слово, что воспользуетесь им только в крайнем случае. И сделали из ружья обрез. На всякий случай, чтобы удобней было носить. Прошло время, и вам такая жизнь надоела. Все это очень смахивало на зону. К тому же вы догадались, что вас обделяют, мало платят за шкурки. Однажды ваш покровитель, приехав за очередной партией товара, сказал, что ему надо уехать. И ваш напарник сам должен будет отвозить шкурки в условленное место и брать там деньги. Теперь денег почему-то вам стали платить еще меньше. А у вас же были планы, вы хотели подкопить кой-чего, да и рвануть подальше. Тогда вы рискнули сами попытаться сдать шкурки на базаре. Вот здесь я могу ошибиться, я же в конце концов не бог, а всего лишь оперуполномоченный, я не знаю, кто состряпал вам липовую справку об освобождении, которую обнаружили в кармане ваших брюк. Ну, не в этом суть. Первые два раза вы сумели продать шкурки и за довольно приличную цену, но на третий раз нарвались на меня, испугались, в горячке – срыв, и последствие – нажатый курок, так?

Мохов перевел дыхание и откинулся на спинку стула. Ничто не изменилось в позе Аристова, и глаз он так и не открыл. Только на лбу Мохов заметил маленькие бусинки пота – испарина. «Зачем я ему все это рассказываю? – вдруг подумал Мохов. – Надо было просто спросить напрямую, с кем он был связан и где его напарник. Он бы ответил, точно ответил бы. А если нет, а может, еще что за ним есть, а может, его запугали, мол, расскажешь, из-под земли достанем, в тюрьме достанем, у нас руки длинные. Это, кстати, дядя Леня умеет. Нет, правильно я все делаю».

– Кстати, вы были правы, – сказал Мохов. – Вам платили мизер.

Мохов с удовлетворением отметил, что Аристов едва заметно вздрогнул.

– И теперь мне хотелось бы знать, где мне найти вашего напарника и знаете ли вы того, кто в последнее время забирал у вас шкурки и расплачивался?

К великому удивлению Мохова, Аристов молчал. Не сдержавшись, Мохов досадливо мотнул головой.

– Ну что ж, давайте поговорим иначе, – не меняя спокойного тона, продолжил он. – У вас уже есть две судимости, вооруженное сопротивление работнику милиции, свое вы все равно получите, будете вы искренни или нет. И спрашивать я вас больше ни о чем не буду. Только хочу предостеречь и посоветовать. Дело со шкурками пахнет большими деньгами, похищенными у государства, короче, преступление крупное, незаурядное, и вы принимали в нем непосредственное участие, а признаваться вот не хотите. Его мы раскроем, так или иначе, и довольно скоро. Но вам тогда несдобровать, боюсь, что остаток жизни придется провести в заключении, а может, и того хуже, речь ведь идет о крупных хищениях. К тому же суд вас признает особо опасным рецидивистом.

Аристов наконец открыл глаза. В них были слезы.

– Но я же… – тихим сиплым голосом начал он, – я же… никто, мелкая сошка, исполнитель… я ни при чем.

Мохов мысленно поздравил себя, все-таки он не ошибся. Напряжение спало, он сел посвободней, закинул ногу на ногу.

– Это уже будет решать суд, – сказал он, – мелкая вы сошка или крупная. Да вот еще что, если желаете взглянуть на своего покровителя, ну того, который вас подобрал, прошу.

Мохов извлек из кармана фотографию Куксова и протянул ее раненому.

– Его розыск – дело нескольких дней, – продолжал Мохов. – Так, теперь что касается совета. Если вы поможете нам ускорить раскрытие этого преступления, суд примет это во внимание, уверяю вас, не вы первый, не вы последний.

– Хорошо, – сказал Аристов, взгляд его стал тверже, уверенней. Видно было, что он решился. – Вы гарантируете мне безопасность?

– От кого? – удивился Мохов.

– От того, что на фото, и от другого, Семена, он говорил, что его Семеном зовут. Тот, что на фото, называл его Дядей. Рассказывал, что связи, мол, колоссальные и сам он человек солидный.

Мохов усмехнулся.

– Я думал, вы умней, Аристов. Неужели можно поверить такому бреду?

– Это не бред, – возразил Аристов. – На зоне мне рассказывали, что есть у нас такие и немало их.

– На зоне еще и не такие страсти рассказывают. Послушаешь и подивишься, как мы вообще еще в живых-то ходим. Мыслить надо, с умными людьми общаться. Как найти напарника?

– У него квартира в городе, Сосновая, пять, квартира двенадцать. Гришей зовут…

«Парадокс, право слово, – думал Мохов, выходя из больницы. – При всей своей, казалось бы, искушенности в делах человеческих, грязных, правда, делах, большинство преступников наивны, как дети». Не первый раз он сталкивался с матерыми, прошедшими огни и воду рецидивистами, которых до дрожи в коленках запугал некто неизвестный, способный якобы вытащить его из тюрьмы, если будет он себя хорошо вести, или в противном случае изувечить, а может быть, даже и убить в той же самой тюрьме. Где предел человеческой глупости?

Гришу с Сосновой Мохов установил быстро, тем более что адрес и имя показались ему знакомыми. Когда в адресном бюро ему назвали фамилию, он сразу же вспомнил рыжеволосого парня с длинным унылым лицом. Лямин приходил в отдел регистрироваться, когда вернулся в город после отбытия наказания два года назад. Судили его за хулиганство, по 206-й статье, он избил старика возле пивной, угрожал ножом, но в ход его не пустил. Мохов быстро поднял и просмотрел уголовно-розыскное дело, торопливо выписал адреса возможных связей Лямина и поднялся к Симонову согласовать вопрос о задержании подозреваемого. Получив «добро», позвонил Варюхину, чтобы тот заготовил постановление на арест и обыск, затем попросил Пикалова найти еще двух оперативников (хотел было назвать Хорева, но передумал), надо было выезжать на задержание. Проделал он все это автоматически, не отдавая отчета своим действиям. Привычная, знакомая, отточенная с годами схема мероприятий. Работал он уверенно и спокойно. Мысли попритихли, потеряли остроту, назойливость. Он словно отплакался, как в детстве, на мгновение даже почувствовал в глазах зуд, будто они воспалились, покраснели от слез. Сейчас ему казалось, что все произошедшее к нему никакого отношения не имеет, что кто-то другой за него эти дни прожил, кто-то близкий ему, очень хорошо знакомый, но не он. Голова была чистой и ясной, думалось легко. Сегодня он ладил с собой. Он знал, осталось недолго, скоро все кончится.

Пикалов привел с собой Хорева и Братчикова. Увидев вошедших, Мохов опустил глаза и слабо усмехнулся, он почему-то был уверен, что с Пикаловым придет именно Хорев.

Варюхин ждал оперативников у входа в райотдел. Вид у него был хмурый и неприветливый. Начальство торопило с делом о краже со склада, которое никак не хотело сдвинуться с места, а тут еще приходилось заниматься с этими браконьерскими шкурками.

Машину оставили в двух кварталах от нужного дома, дальше пошли пешком. По дороге Мохов коротко проинструктировал сотрудников – действовать как обычно: один оперативник остается внизу, другой поднимается на один лестничный пролет выше пятого этажа, чтобы в случае чего перекрыть пути отхода, а сам Мохов с Пикаловым звонит в квартиру.

Однако дверь им не открыли. Мохов, не понадеявшись на робкое треньканье звонка, стукнул несколько раз по филенке кулаком. Безрезультатно. Он досадливо передернул плечами, скрывая раздражение, бросил Пикалову:

– Он точно сегодня не работает?

– Как на духу, Паш. Марина, секретарша Симонова, к нему на работу звонила. Тревожным таким голосочком сказала, что у нее к Грише срочное дело. Ответили, ищите дома, на работе он будет только послезавтра, он сутки работает – трое отдыхает.

Мохов постоял с полминуты, раздумывая, потом шагнул к противоположной квартире. Дверь открыли сразу, будто ждали кого или слышали, что на лестнице кто-то есть. На пороге стоял пожилой мужчина, крупный, большеголовый, с решительным морщинистым лицом. Был он в старомодной, чуть потертой пижаме. В левой руке держал очки, которые, увидев сотрудников, неторопливо поднес к глазам. Ни удивления, ни испуга, ни вопроса не было в этих глазах. «Офицер в отставке, – подумал Мохов. – Старая школа, держится уверенно, подтянут. Это к лучшему!» Он молча протянул удостоверение. Мужчина мельком взглянул на красную книжицу, жестом пригласил в дом. Мохов и Варюхин вошли. Оперативники остались на лестнице.

– Извините за вторжение, – вежливо улыбнувшись, начал Павел. – Но дело безотлагательное. Соседа с противоположной квартиры вы знаете?

– Здороваемся, – ответил мужчина. Голос был низкий, приятный.

– Что вы можете о нем сказать?

Мужчина пожал плечами.

– Не приглядывался. А скороспелых суждений боюсь.

– Давно здесь живете?

– Четыре года, как в отставку вышел.

– Полковник?

– Полковник.

– Значит, как офицер офицера мы поймем друг друга, – опять улыбнулся Мохов.

– Давайте попробуем, – суховато сказал хозяин квартиры.

– Надо нам знать, когда ваш сосед ушел и когда может вернуться. Посоветуйте хотя бы, кто такую информацию нам может дать.

– Валя, Валя! – мужчина полуобернулся в сторону кухни. – Пока жена идет, я представлюсь. Рогожников Павел Сергеевич.

– Мы с вами тезки.

– Я обратил внимание, Павел Андреевич.

– Ого, – удивился Мохов. – Вы удостоверение-то толком не видели.

Рогожников в первый раз улыбнулся.

– Я пограничник.

– Тогда тем более мы поймем друг друга. – Мохов не расставался с улыбкой.

Со стороны кухни появилась худенькая женщина в аккуратном передничке. Халат и руки ее выше локтей были испачканы чем-то белым. «Мука́», – догадался Мохов. Учтивая улыбка на узком, костистом лице казалась приклеенной. Узнав, в чем дело, Рогожникова нахмурилась и вполголоса заговорила:

– Ушел утром, я слышала. Дома в выходные его не бывает, приходит поздно, а то и вовсе утром. Он же не женат, дело молодое. Может быть, к женщине ходит, но точно сказать не могу. В доме ни с кем не общается, дружков не водит, да и не пьет вроде. Но все время затравленный какой-то, глазами шырк-шырк. Вот… и все, пожалуй.

Мохов задумчиво покачал головой. Ничего нового, ничего конкретного. Да, впрочем, и вряд ли стоило ожидать.

– Вы живете одни? – спросил он Рогожникова.

– Да, дети разлетелись, один в Москве, дочь в Новосибирске.

– Тогда к вам у нас была бы огромная просьба, – Мохов смущенно потер подбородок. – Я понимаю, что это не совсем удобно, но случай исключительный. Мы могли бы дождаться прихода вашего соседа здесь, в квартире? Один из нас наблюдал бы у неплотно прикрытой двери, а два других наших товарища останутся на улице.

– Извольте, – просто ответил Рогожников. – Квартира в вашем распоряжении.

Мохов приоткрыл дверь, позвал Пикалова, дал ему адреса и велел срочно проверить их, возможно, Лямин находится сейчас у кого-то из своих друзей. Потом скороговоркой попросил Хорева съездить в отдел сообщить о принятом решении Симонову и возвратиться обратно.

Все еще хмурый Варюхин вызвался первым дежурить у двери. А Мохова Рогожников повел в гостиную. Комната была чистенькая, опрятная; сервант, не из дорогих, стол большой, овальный посередине, к окну спинкой приткнут диван – сейчас так модно, наверное, дочь ставила, – в углу два кресла, симпатичный столик с инкрустацией; видимо, самодельный торшер. На стене Мохов увидел портрет Рогожникова в форме, правую часть кителя украшали ордена Ленина, два Красной Звезды, орден Отечественной войны.

– За войну? – он кивнул на портрет.

– За нее, – усмехнулся Рогожников.

– Богато. У нас в городе не так много фронтовиков, почти всех наперечет знаем, а о вас слышу впервые.

Рогожников пожал плечами:

– Не люблю, знаете ли, быть на виду. – Он жестом пригласил Мохова сесть.

Тот удобно устроился в кресле. Оно втянуло его, приласкало, настроило на мирный лад, на долгий неторопливый разговор. Острые клинья разрезанного крестообразной рамой солнечного света высверкивали на лакировке пола, на стеклах серванта, приятно пригревали покоившиеся на подлокотниках ладони. Рогожников тоже сел в кресло и тоже примостился так, чтобы золотистые горячие лучики касались его рук, расслабленно вытянутых ног. Он молчал некоторое время, изредка цепкими глазами поглядывая на Мохова, потом неуверенно кашлянул, потер лоб и, словно решившись на что-то очень важное, спросил твердо: