Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 176 (всего у книги 248 страниц)

Марина со вздохом опустилась на стул, исцарапанный, подхрамывающий, прикрыла на мгновение чрезмерно накрашенные глаза, лицо ее расслабилось, под тонким слоем пудры четко прорисовались морщинки.

– Ох, устала от этих горлопанов, – выдохнула она, рассеянно улыбнувшись. – Пивка не хотите, Павел Андреевич?

– Нет, Марина, спасибо, – Мохов присел на стоявший рядом ящик.

– Нечастый вы у нас гость теперь, – Марина сняла марлевую наколку, тряхнула жесткими рыжеватыми кудряшками. – Раньше все сами у нас порядок наводили, а ныне дружинниками обходитесь.

– Должность уже не та, Марина, – шутливо подтянувшись, отозвался Мохов. – Да и у вас гораздо спокойней стало, тише.

– Тише-то тише, а по ночам все одно в ушах гул стоит. И рожи все какие-то грязные, страшные перед глазами мельтешат и мельтешат… Каждый вечер прихожу с работы и думаю, все, уволюсь к чертовой матери, а утром опять как автомат. Оделась, собралась и вперед…

– Так решились бы и ушли, если такое дело…

Марина легонько усмехнулась.

– Куда? У меня две девки на руках. Папашка-то нас бросил и укатил в неведомые края. Да вы знаете. А девчонки-то молодые, красавицы, им одеться хочется, чтоб все по «фирме» было. А чего, думаю, и правильно, красиво жить надо. Если уж у меня не сложилось, так пусть им счастье выпадет. Не так разве? Вот и мучаюсь, извожусь за стойкой, копейку сшибаю. Пивное дело богатое. И воровать не надо, а денежка вроде капает. Да и что я еще умею-то… Знаете, Павел Андреевич, я рисовать в юности любила. Если б вовремя учиться пошла, то уже известной художницей бы стала. – Глаза у Марины потеплели, залучились плохо скрытым восторгом. – Представляете? Известная художница Марина Кузяева. Звучит, а? Вот и девчонок своих заставляю, рисуйте, лапоньки, малюйте, может, чего и выйдет. Старшая школу кончает, экзамены сдает, хочу, чтоб она в область поехала в художественное училище.

Она вдруг поднялась легко, пружинисто, будто и не проторчала сегодня весь день на ногах:

– Хотите, картинки ее покажу?

И, не дожидаясь ответа, упорхнула куда-то за покосившийся штабель пустых ящиков, повозилась там, сопя тяжело, и появилась сияющая.

– Вот, – протянула она плотные листы бумаги. Мохов взял их осторожно, посмотрел. Не надо было быть специалистом, чтобы увидеть всю беспомощность, наивность этих городских и деревенских пейзажиков. Лишь слабые намеки на пропорцию, колорит, и никакой мысли, никакой оригинальности. Неважные это были картинки, серенькие, заурядные. Мохов боялся поднять глаза. А умиленная Марина стояла, склонившись над ним, и ждала ответа. Мохов одобрительно покачал головой, набрался смелости и взглянул в ее ждущие глаза, сказал как можно учтивее:

– Замечательно. Что-то в них есть, что-то есть несомненно.

– Правда? И вы тоже так считаете? Вот и ладно, вот и хорошо. – Она еще раз любовно взглянула на них, тысячу раз виденных, и как великую ценность положила листочки на стоящий неподалеку стол.

– Я вот зачем зашел. – Мохов решил, что сейчас самое время сменить тему разговора. – Сережка Юрков мне позарез нужен.

– Неужто опять? – нахмурилась Марина.

– Нет, не опять. Дело у меня к нему. А он уволился и исчез.

– То-то он такой дерганый был, – словно вспоминая что-то, медленно произнесла Марина.

– Когда?

– Позавчера. Он до этого долго не появлялся. Сказал как-то, что опротивела ему и пивная моя, и людишки местные. Все одно у них на уме выпивка да бабы. Хороший он малый, не такой, как все, не пустой, что ли. Мы с ним в добрых отношениях были. Нет, не подумайте ничего такого… просто, ну как друзья, наверное. Так вот, позавчера пришел, долг отдал и то не весь. Остальные, говорит, отдам позже, обязательно отдам… Он часто у меня занимал. Я давала всегда, жалко почему-то мне его было.

– Почему он все время в долгах? – спросил Мохов. – Пропивал много?

– Нет, – убежденно произнесла Марина, хотела еще добавить что-то, но замолкла, запнулась вмиг.

– Делишки какие? – Мохов сознательно так поставил вопрос, да еще с ехидцей спросил.

– Нет, – повторила женщина, постучала кулачками по коленям, будто решаясь на что-то, потом выпалила разом: – Начальник долю требовал.

– Какую долю? – не понял Мохов.

– Требовал, чтобы он трояки у жильцов сшибал и ему часть отдавал. А Серега не мог деньги брать, понимаете? Не мог, и все тут. Противно, говорил, это мне. Я за свой труд зарплату получаю. А тот требовал. Ну, Серега ему из зарплаты и отдавал, а потом ходил побирался. Только вы никому, Павел Андреевич, а то получается, что я это… предательница…

– Вот оно как, – протянул Мохов, невольно злобясь, и увидел перед собой гладенькое, сытое, угодливое лицо Паклина, ревнителя чистоты рядов, примерного работника, большого «друга» городских властей. Увидел и не удержался от брезгливой гримасы. «Но ничего, решу свои дела и займусь тобой вплотную. Если решу», – мелькнуло в подсознании.

– Где Юрков может быть?

– Даже представления не имею. И вряд ли эти горлопаны что знают. Он с ними уже давно не в контакте.

Снова город, снова улицы и переулки. Пустеют тротуары, редеют автомобильные ряды, пешеходы уже не дожидаются зеленого сигнала, смело ступают на мостовую. Многострадальный «газик» превосходит себя, гудит натруженно и утомленно, а рвется изо всех сил вперед, туда, куда велит хозяин. Теперь на вокзал. Мохов стремительно обходит зал ожидания, перроны. В комнате милиции просит дежурного обязать сотрудников внимательней приглядываться к пассажирам, сообщает приметы Юркова, оставляет свой телефон. Дальше путь лежит в речной порт, вернее, речной вокзал, там повторяется та же процедура. У реки, на набережной, Мохов дает себе отдых, стоит несколько минут, отстраненно разглядывая зеркальную, без единой рябушки гладь воды, темную полоску тайги на том берегу, розоватое небо над ней. Почему в том, что произошло с Юрковым, он винит всех: и Паклина, и Витю-механика, и алкашей из пивной, всех, но только не себя? А ведь больше всех виноват он. С него все началось, с этого злосчастного звонка. Нет, все началось еще раньше, с обыска у Росницкой, с записки… Мохов понуро идет к машине. Пора возвращаться в отдел.

Выехав на Красноармейскую, он решил сократить путь и проскочить к отделу симпатичным тенистым переулком. Деревья под тяжестью крон клонились к мостовой, образуя своеобразный тоннель. Было тихо и уютно, людей немного. Мохов сбросил газ, надоело все время гнать. Вдруг он подобрался, крепче сжал руль и через мгновение вовсе притормозил. По другой стороне улицы свободно и грациозно вышагивала Светлана Григорьевна Санина – возлюбленная, любовница, подруга, сожительница – даже не знаешь, как назвать, – дяди Лени. Мохов заметил ее сразу, как только она свернула с Красноармейской. Да и как не заметить ее яркое платье, легкое, с изыском скроенное, танцующую, фланирующую походку, будто спешить рыжеволосой обладательнице ее некуда, нет у нее ни дома, ни забот, и не знает она, куда вечер сегодняшний деть, чем развлечься.

Мохов вышел из машины, закурил и неторопливым шагом двинулся ей навстречу.

Она его еще не видела, потому что не разглядывала встречных, зачем они ей, она сама по себе; здороваюсь, с кем хочу, знакомлюсь, с кем приятно, иду себе напеваю, пренебрежительно фыркаю, разглядывая скромные витрины или натыкаясь на озабоченных женщин с сумками. Может быть, и не так совсем она думала, но вид говорил именно об этом.

– Боже, Паша, – неподдельная радость, широкая улыбка, озорные огоньки в глазах. Она откинула голову назад, прищурившись, смерила Мохова взглядом с ног до головы, всплеснула руками, не обращая внимания, что на нее уже смотрят прохожие, а может быть, радуясь этому, протянула одобрительно:

– Хорош, высок, строен, плечи широкие, худые. Завидую Ленке.

Мохов тоже самым искренним образом изумился столь неожиданной и приятной встрече.

– Мы не виделись почти три недели, – сурово сдвинув брови, с нарочитой строгостью объявил он. – Кто виноват? Леонид Владимирович? Вы?! Затаили обиду? Ревнуете? Отвечайте, или попрошу пойти со мной.

Женщина рассмеялась, взяла Мохова под руку, наклонившись к самому уху, спросила, интимно понизив голос:

– Проводишь?

– Подвезу, если желаете. Вы к дяде Лене?

– На сей раз нет, – вздохнув, сказала она. – Домой.

Что-то сломалось в ней в тот миг, как только Павел упомянул о дяде Лене.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил Мохов.

Женщина неопределенно пожала плечами.

– Давай немного пройдемся, – предложила она. – Погода дивная.

Некоторое время шли молча. Новости друг о друге они знали, видеться не виделись, а перезванивались часто.

Кое-как и, видимо, очень давно заасфальтированная откровенными недотепами мостовая, где вздыбливаясь, где исчезая вовсе, полого скатывалась вниз, и постаревшие, почерневшие, словно из прошлого века приземистые домики тоже, казалось, вот-вот посыплются, закувыркаются по склону. Но обманчивым было такое ощущение, потому что коренастые деревянные зданьица были еще крепкими, надежными и ладными, умело сработанные фундаменты их намертво вросли в землю.

– Ты спрашивал, не случилось ли что? – сказала Санина, усмехнулась вскользь. – Мне тридцать пять завтра, Паша…

– Я знаю.

– Подвожу итоги, Паша, пора. А итоги такие: ни семьи, ни счастья. Четыре года с Леней. Тяжело с ним, расписываться не хочет, детей не хочет, хватит, говорит, с меня одного, – кисловатая усмешка вновь тронула ее губы. – И ты не лучше любого дитяти. Все тебе дай да дай. А что я, много прошу? Раньше добрее был, щедрее. Изменился. Налево смотрит, чует сердце. Все равно узнаю, кого завел. Тогда плюну, брошу. Рожу от кого-нибудь, и шут с ними со всеми. Для ребеночка жить буду, для него одного.

– Мрачно, – нерешительно заметил Мохов. – Мне казалось, у вас все тип-топ. Ленка-то знает?

Санина покрутила головой.

– Никто не знает, ты первый.

– Поговорить с ним?

– Не смей, ни к чему, это мое дело.

У двухэтажного бревенчатого здания Санина неожиданно остановилась, прищурившись, заглянула в окна первого этажа. Только сейчас Мохов обратил внимание на скромную вывеску над входной дверью: «Меха».

– Заглянем? – Санина вопросительно посмотрела на Мохова. Павел не возражал.

Покупателей было немного: трое или четверо. Скорее не покупателей, а просто любопытных. О зиме еще не думали. Суматошные поиски шапок, дубленок, красивых дешевых шубок начнутся осенью. Мохов невнимательно перебрал висевшие на плечиках меховые курточки, накидки и недовольно фыркнул.

Санина вдруг коснулась его руки.

– Посмотри, – почему-то полушепотом произнесла она. В голосе ее сквозило восхищение. Позади прилавка, за которым отпускали товар, на специальной стойке-вешалке красовалась норковая шубка. Она казалась невесомой, нежный мех воздушным, эфемерным. Он радужно переливался от малейшего колебания воздуха. Санина завороженно, как ребенок, смотрела на вещь. Перегнувшись через прилавок, Мохов дунул на мех и, поймав укоризненный взгляд продавщицы, спросил:

– Сколько?

Продавщица оценивающе окинула его с ног до головы и ответила с готовностью:

– Шесть пятьсот.

Видимо, она решила, что этот в состоянии приобрести столь дорогую вещицу. Продавщица подошла ближе и ревниво разглядывала Санину.

Та, в свою очередь, тесно прижалась к Мохову плечом. Она хотела, чтобы эта худосочная девица видела, что они с Моховым не просто знакомые.

– Красиво, – сказал Мохов, полуобернувшись к Саниной и с усмешкой добавил: – Но кусается.

Продавщица, разочаровавшись, едва заметно дернула плечиками и, потеряв к нему всякий интерес, отошла к подруге, чтобы продолжить прерванный разговор.

– Пойдемте, – Мохов потянул женщину за руку. Но Санина не желала оставаться в проигравших, не в ее это было правилах. Она гордо вскинула голову и громко, с нарочитой небрежностью произнесла:

– Сегодня же сними с книжки деньги, Пашенька. Завтра я возьму эту кацавейку. На каждый день, думаю, сойдет.

Павел принял ее игру.

– Хорошо, дорогая, – с самым серьезным видом сказал он. – Если тебе так хочется.

Санина коротко улыбнулась ему и, не обращая внимания на изумленные взгляды продавщиц, грациозно продефилировала к двери. Сдерживая смех, Мохов шагнул за ней…

На улице они некоторое время, пока шли к машине, хранили на лицах непроницаемость, а потом, не выдержав, одновременно расхохотались.

– Ох, невеселый этот смех, Паша, – устроившись на переднем сиденье, Санина вмиг поскучнела. – Шубка эту я бы купила с удовольствием.

– А за чем дело стало? – Мохов по привычке резко тронул с места, многострадальный «газик» аж присел на задние колеса. – Намекните Судову. И повод есть. Юбилей.

– Куда там, – с горечью произнесла женщина. – И так, говорит, в роскоши купаешься. Сколько можно, ненасытная. Так и сказал, ненасытная. Просила я уже.

Мохов снова вывел машину на проспект и снова машинально принялся разглядывать людей на тротуарах. Где же может быть Юрков? Где?

Стемнело. Хоть и зажглись фонари и светили вроде бы ярко, но выискивать глазами знакомую фигуру, знакомое лицо было уже трудно, тем более на скорости, когда надо еще и вперед смотреть. Мохов мельком глянул на женщину и заметил, что та совсем помрачнела, потускнела, подурнела. Он хотел сказать ей что-то доброе, ободряющее, хотел пошутить весело. Но никак не мог найти подходящих слов. Тогда он решил пригласить ее в гости. Они посидят втроем, выпьют чаю, поболтают о том о сем. У них с Леной есть о чем поболтать. Однако отбросил эту мысль, подумал, что тяжело ему сейчас будет искренне и душевно проводить с ними время. Играть придется в беспечность, беззаботность, раскованность. А не получится у него этого сегодня, и завтра не получится, и вообще неизвестно, получится ли уже когда-нибудь. Мохов скривился в тоскливой усмешке. Вот попал в коловорот. Скорей бы уж все кончилось, все стало на свои места. И вдруг он встрепенулся, неожиданная идея пришла в голову.

– Погодите-ка, – медленно произнес он, словно вспоминая что-то. – А зачем вам покупать шубку, когда вы можете ее сшить?

– Это из чего же? – полюбопытствовала женщина. – Из воздуха?

– Из меха, самого натурального меха. – Мохов притормозил перед светофором и повернулся к женщине. – Дядя Лен… Судов как-то говорил мне, что на всякий случай когда-то запасся шкурками норковыми, соболиными. Вот и шуба.

Санина была ошарашена. Лицо ее удивленно вытянулось, потом изумление сменила злость, по губам пробежала недобрая улыбка.

– Так, – протянула она, покачивая головой, – значит, шкурки. Втайне от меня. Значит, для кого-то он их бережет. Так…

«Выходит, не знает она ни о чем, не видела и не слышала, – с легким удивлением подумал Мохов. – Ну что ж. Один выстрел вхолостую, зато второй может попасть в цель. Она ведь теперь обыщет квартиру Судова и его загородный домик лучше любого сыщика. – Он включил передачу и резко сорвал машину с места. – И будет иметь на это право в отличие от меня. И если найдет, тогда уж точно все станет на свои места. А может быть, все-таки дядя Леня здесь ни при чем? Не имеет он к шкуркам никакого отношения? Стечение обстоятельств, и только».

Как бы хотелось Мохову, чтоб это действительно было так.

– Ну зачем вы? – вслух осуждающе заметил он. – Может быть, и не втайне, а наоборот, готовит сюрприз.

– Если бы еще хотя бы год назад ты сказал о сюрпризе, я бы поверила, – насупившись, хмуро проговорила женщина. – Сейчас нет, не поверю. Другим он стал, чужим. Не поверю.

– Приехали, – сообщил Мохов, плавно притормаживая.

– Останови здесь! – спохватилась женщина. – К дому не надо.

Мохов так резко надавил на тормоз, что оба они подались вперед. Санина вздохнула, коснулась руки Павла, прощаясь, повозилась с дверцей и соскользнула с сиденья.

– Спасибо, – поблагодарила она, не глядя Мохову в глаза, осторожно прикрыла дверцу.

Павел кивнул, лихо развернулся и погнал к центру. Но не проехал и с полкилометра, как притер «газик» к тротуару и остановился. Закурил и расслабленно откинулся на спинку. Что-то он опять сделал не так. Неспокойно было на душе, нехорошо как-то. Вновь появилось ощущение неприязни, брезгливости к себе. Ни к чему было Санину в эту историю втягивать, или уж решиться и рассказать все откровенно, человек же она, не марионетка, которую, дергая за ниточки, можно беззаботно подчинять своей воле. Но рассказывать он не имел права, а значит, и не имел он права распоряжаться ее жизнью, ее судьбой, тем более скрытно, втемную. Когда он начал разговор о шкурках, то где-то в глубине сознания таилась у него мысль, что знает Санина о махинациях Судова или хотя бы догадывается. Но, судя по такому неподдельно искреннему изумлению, она была в полном неведении. И надо было закончить разговор, превратить все в шутку, а он импульсивно, по инерции продолжал болтать дальше, теперь уже задумав иной ход – вынудить ничего не подозревающую женщину искать у Судова шкурки. Гадко, нечистоплотно.

Мохов выкинул сигарету в окно, включил зажигание; со скрежетом – видимо, неполно отключил сцепление – врубил передачу, сноровисто перехватывая руль, развернулся и помчался назад, к дому Саниной.

Она не успела еще подойти к подъезду. Услышав шум за спиной, обернулась, замерла на месте. Когда разгоряченная машина застыла возле нее, невольно отпрянула. Потом, увидев, как открылась дверца и Мохов призывно махнул рукой, недоуменно пожала плечами и влезла в кабину.

– Что? – без энтузиазма спросила она.

Мохов постарался улыбнуться как можно обаятельней, потом в игривом полупоклоне опустил голову, проговорил распевно:

– Не вели казнить, царица, вели миловать. – Поднял голову, с нарочитым удрученней вздохнул и сокрушенно заговорил: – Разыграл я вас, Светлана Григорьевна, сдуру, не подумав. Видимо, понравилось, как мы там в магазине позабавились. Психологический, так сказать, практикум решил устроить. Как, думаю, прореагируете на беспочвенное сообщение о наличии шкурок у дяди Лени. Уверяю вас, это моя выдумка, чистой воды выдумка.

Санина, сузив глаза, недоверчиво смотрела на него. Мохов понимал, что ситуация пакостная и врал он сейчас неумело и примитивна, но иного выхода не видел.

– Темнишь, Паша, – пристально глядя ему в глаза, произнесла женщина. – Кто таким образом забавляется? Да еще сдуру, да еще не подумав. Темнишь. Давай-ка выкладывай, в чем дело.

Мохов неестественно рассмеялся, приложил руки к груди.

– Да ей-богу, Светлана Григорьевна, разыграл я вас.

Санина не отрывала от него взгляда.

– А вот я возьму и спрошу у Лени, – вполголоса сказала она. – Или поищу. Лучше поищу, и тогда посмотрим, разыгрывал ты меня или нет. Согласен?

Мохов, наверное, сильно изменился в лице, не смог совладать с собой, потому что Санина усмешливо покачала головой и сказала:

– Злишься, значит, не согласен. Значит, врешь не тогда, а сейчас. Зачем? – Она пожала плечами, клацнула дверной ручкой и хотела было выйти, но Мохов, стремительно протянув руку, удержал ее.

– Не торопитесь, я еще не закончил, – холодно и жестко заговорил Павел. – Слушайте внимательно. Вы ни словом, ни единым, понимаете, не обмолвитесь о сегодняшней моей шутке. Я не хочу причинять даже маленьких неприятностей своим родственникам. Забудьте об этом разговоре и о нашей сегодняшней встрече. В противном случае я расскажу Судову о нашем маленьком секрете. Не он один налево заглядывается…

– Дрянь, – не выдержала женщина. – Дрянь! А я-то тут перед тобой…

Мохов устало прикрыл глаза. Бог с ней, пусть кричит, пусть оскорбляет его, пусть затаит обиду, потом, когда все закончится, она сама поймет, что сегодня была не права. Главное, чтобы она не предпринимала поисков, главное, чтобы не проговорилась Судову. Ах, какой же ты болван, Мохов! Профессионал, лучший сыщик района, болван, а не сыщик. Решил, что ты самый умный и самый проницательный на свете, когда про шкурки разговор завел, а вот теперь расхлебывай. Хорошо, что хоть о том недавнем случае вспомнил, о «секрете». Не скажет она теперь ничего Судову, не должна.

…Ранним утром в один из весенних дней этого года Мохов возвращался с дежурства. Как обычно, он добирался до дома пешком. Из одноэтажного симпатичного кирпичного домика – такие домики на окраинах города стали совсем недавно строить по типовым проектам, предназначались они для одной семьи и стоили недорого – вышли двое: женщина и мужчина. Мохов опешил, потому что в женщине он узнал Санину, которая в это время должна была находиться у родственницы В деревне, в полусотне километров, так она объяснила дяде Лене свое отсутствие, а в мужчине – молодого стройного преподавателя физики из техникума (где Санина работала секретарем директора) со странной фамилией Горазд. Мохов знал его, потому что в свое время раскрывал кражу, совершенную в техникуме, и ему тогда пришлось познакомиться со всем преподавательским составом. Санина и Горазд некоторое время шли вместе, потом поцеловались – отнюдь не по-дружески, – укрывшись за деревьями, чтобы их не видели из соседних домов, и разошлись по разным улицам. Мохов хотел было юркнуть куда-нибудь, чтобы не встречаться с Саниной, но не успел. Они столкнулись чуть ли не нос к носу. Она сначала вроде заговорила, что только-только вернулась из деревни на попутке, так как на дорогах грязно, а в деревне скучно. Но потом догадалась, что он все видел, да и Мохов особо это и не скрывал. Санина отвела глаза и некоторое время молчала. Мохов рассмеялся и сказал, что действительно весной дороги плохие, а в деревне отнюдь не весело. Санина повеселела и сказала что-то вроде того, что она его должница, и упорхнула. Мохов потом на всякий случай навел справки. Оказалось, что Горазд недавно развелся и в этом доме живет с матерью, старой больной женщиной. Кое-кто рассказал ему по секрету, что с Саниной Горазда связывают интересные отношения.

…Санина сделала еще одну отчаянную попытку выйти, но Мохов снова удержал ее.

– Пустите меня! – скривившись, воскликнула женщина.

– Сейчас, вы только успокойтесь, – он говорил теперь мягко, дружелюбно. Он не хотел причинять ей зла. Она все потом поймет, все! – Я прошу извинения за резкость. Но вы сами вынудили меня. До свидания.

– Мне противны ваши извинения, прощайте! – Санина бежала от него как от чумного, с гримасой отвращения на лице, с затаенным испугом в глазах.

Мохов невесело улыбался, глядя ей вслед. Но теперь он, во всяком случае, уже не казался себе негодяем, как полчаса назад.

Тронулся с места плавно, будто и не выжимал акселератор, а только снял ручной тормоз, и машина покатилась сама по себе. Через несколько минут он уже подъезжал к центру, совсем теперь пустынному, тихому, с облегчением остывающему в вечерней прохладе от изнуряющего зноя долгого летнего дня. И Мохов понял, что он тоже поостыл, избавился от горячки, сумасшедшей сегодняшней гонки, понял, потому что поймал себя на том, что не спешит никуда, не высчитывает лихорадочно, за сколько он доберется до такого-то места, сколько времени продлится там разговор, не прикидывает, кому еще надо позвонить, с кем встретиться. И еще потому понял, что ощутил расслабленность, свободу движений, ощутил радость управления автомобилем; уловил, что не кряхтит теперь «газик» страдальчески, не ворчит угрюмо, а вроде бы даже радостно напевает, мурлычет довольно и бежит мягко, легко. И мысли Мохова текут также легко, свободно, словно не его это мысли, а кого-то постороннего, сидевшего рядом, а Павел, обретя на некоторое время чудесный дар, лишь без труда прочитывает их. Вел он себя сегодня в общем-то верно, держался достойно, говорил правильно. Может, за исключением только не совсем удачной беседы с Саниной, да и то сумел поправиться в нужный момент. Незачем, конечно, пока никому знать о его догадках и домыслах, не пришло еще время. А что касается Юркова, то Павел, конечно же, найдет его, перевернет вверх дном весь город, но найдет, он же работник милиции, профессионал. И только подумал об этом, как невольно надавил с силой на тормоз, навалился от резкого толчка грудью на руль и остался так сидеть, крепко обхватив баранку руками. Запульсировала кровь в висках, толчками, толчками, точно в такт тарахтящему мотору, налились тяжестью веки, и Мохов прикрыл глаза. Слишком неожиданной, недоброй была мысль, вдруг пришедшая в голову. Опять он находился в том противном состоянии, что и на обыске у Росницкой, когда нашел эту треклятую записку. Никак не думал, что вновь так отчетливо и красочно представится ему его дальнейшая жизнь, жизнь без дома, без жены. Никак не думал, что так чрезвычайно важна для него эта сторона его существования. За последние Дни он старательно вмял эти мысли далеко-далеко, в самую глубь сознания, и верил, что никогда они уже не выплывут, а если и выплывут, то не с такой остротой и болью. Зачем он встречался с Григоренко? Зачем ищет Юркова? А затем, чтобы изобличить дядю Леню, Судова. И таким образом, значит, собственными руками искалечить свою жизнь. Ведь без Лены ему будет худо, очень худо. Он знает об этом, уже был опыт, промаялся как-то без нее четыре месяца – поругались они в пух и прах однажды. Как тяжко, как сумрачно было у него тогда на душе! Надеялся – время пройдет, забудется все, затянутся раны, останутся воспоминания одни. Ан нет, не тут-то было. Мрачной, страшной, не оставляющей надежд на будущее тюрьмой казался ему белый свет… И сейчас может повториться такое, только теперь уже навсегда, и навсегда он уже двух людей потеряет, жену и ребенка своего – ведь Лена не сможет с ним жить так, как жила раньше, – она будет считать его палачом самого близкого своего человека. Может, наплевать на все? Игра стоит свеч, им еще жить да жить. А преступление дяди Лени, если он действительно преступник, не так уж и велико. Подумаешь, несколько десятков шкурок продал, некоторые по своей халатности порой больше вреда государству наносят. Мохов крепко сжал руками голову, откинулся на спинку сиденья. Он с ума сошел! О чем он думает? Да ведь они сами, мысли такие, уже преступны, а для него, работника милиции, преступны вдвойне. Истерик! Девица!

Мохов почувствовал, как кто-то коснулся его плеча. Он насторожился, но глаз не открыл. Теперь толкнули сильнее, требовательнее. Он подался чуть вправо и резко обернулся к открытому окну, различил в темноте лоснящееся лицо. Запах бензина в кабине вытеснил горьковатый перегар.

– Заснул, что ли, шеф? – слишком медленно и четко для трезвого выговорил непрошеный гость.

– Да нет, – поморщившись, машинально ответил Мохов.

– А чего тачку посреди дороги поставил? – недоуменно продолжал круглолицый.

Растерянность быстро прошла. Мохов освоился, пригляделся внимательней. В окне маячил молодой, лет тридцати парень с нагловатыми узкими глазками и нехорошей кривоватой улыбочкой.

– Чего тебе? – сдерживая раздражение, спросил Мохов.

– Подбрось до Белой Речки. – Парень подмигнул и качнулся.

Село Белая Речка находилось в пятидесяти километрах от города.

– Загулял. – Парень с показным смирением опустил голову. – Бабы, суки, голову заморочили, а ночевать не оставили. Подбрось.

– На вокзал иди, там переждешь, – сказал Мохов, кладя руку на рычаг переключения скоростей.

– Постой, – парень покопался в кармане, извлек большую горсть бумажных денег. – Четвертной даю.

– Отдыхай, – Мохов нетерпеливо газанул.

Круглолицый схватился рукой за руль. Лицо его затвердело, глаза сузились, и без того маленькие, они стали похожи на тоненькие щели.

– Я прошу, – процедил он с трудом, язык едва подчинялся. – Я заплачу. Денег у меня много. Я могу тебя с твоим автомобилем купить. Я всех вас могу купить. Все вы продажные, всем вам деньги нужны. Все из-за них удавитесь. Потому что деньги – это жизнь, это выпивка, это бабы, это жена послушная, потому что без денег вы в неспокойствии живете. А вы очень не любите в неспокойствии жить. Корячитесь, ползаете, из себя выворачиваетесь, лишь бы спокойненько жить. А я вот всем доволен. Вишь, сколько их у меня? На, возьми стольник. Где ты еще за одну ездку столько заработаешь? И хватит выкобениваться, вези, шоферюга!

Свободной рукой парень потянулся к голове Павла и уцепился бы за волосы, если бы тот вовремя не увернулся. Тогда Мохов ухватил парня за запястье, сильно ухватил, умело, тот вскрикнул даже; оторвал его руку от баранки и привычно, как на тренировке, надавил на кисть. Она покорно подогнулась, и круглолицый тонко вскрикнул. Первым побуждением Мохова было отвезти круглолицего в отдел, проверить его по адресу, по учетам. Может, в розыске парень, может, гастролирует, хотя не «законник» он – это точно и неприблатненный даже, однако якшался, видимо, с блатными, нахальства у них поднабрался, гонора, показной щедрости. Но не повез он его в отдел, потому что на удивление точно вспомнил вдруг его пьяную брезгливую тираду и передумал – что-то очень значительное для себя услышал он в словах парня, когда тот про спокойствие говорил. Усмехнулся и, в упор глядя на него, сморщившегося от боли, спросил:

– Где ж ты, милый, заработал столько? Украл?

Парень скривился.

– Пусти, – простонал он.

– Ты ответь сначала.

– Шабашим мы, шабашим в Белой Речке.

– Кто там предсельсовета?

– Тимофеев Василий Савич.

– А живешь у кого?

– У Паниных, у Паниных живу. Отпусти.

– Все верно сказал. Значит, отпущу. И последнее. А тебя как величать?

– Кондюрин Михаил…

Мохов отшвырнул от себя руку Кондюрина, отпихнул его самого от машины, с сожалением взглянул на парня, включил первую скорость и погнал в сторону отдела.

Не было теперь у Павла никаких сомнений, он подавил их в себе, заглушил на время или навсегда, пока неизвестно, но он знал, что выбрал правильное решение, единственно правильное.

Вернувшись в отдел, он попросил дежурного дать указание размножить фотографию Юркова и раздать ее сотрудникам.

Мохов не ожидал, что Григоренко позвонит так скоро. Тем не менее в трубке звучал именно его чуть сипловатый бас:

– Кажется, я узнал, что тебе надо.

– Кажется или точно? – нетерпеливо спросил Мохов.

– Как сказать, начальник, может быть, это не то, что ты ищешь, – Григоренко вдруг замялся. – Есть один малый на рынке, дня два как появился. Поделками из деревяшек приторговывает. Симпатичные такие зверушки. Но зверушки – это как бы маскировка. Людишкам разным он осторожненько предлагает товар, прямо так и говорит с такой улыбкой кошачьей: «Чудный товарчик имеется, не прогадашь, приятель…»

– Когда он появляется? – перебил Мохов.

– К вечеру. Сегодня часам к пяти обещался.

– Значит, так. Я к пяти подойду к главным воротам. Увидишь меня, покажешь того парня. Договорились?! И еще, не позже чем завтра позвони, а лучше зайди к директору Дома народного творчества Льву Яковлевичу Белому. Я его предупредил насчет тебя.

Он ждет.