355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 248)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 248 (всего у книги 248 страниц)

Глава XXVIII

Не помню, как я добираюсь до своего дома, как оказываюсь в своей квартире. Но только здесь, уже сидя в кресле, я осознаю, как напуган. И я жду чего-то еще более ужасного. Я жду чего-то, что может принимать любые формы. На меня надвигается неведомая беда. Мне почему-то даже кажется, что встреча с собственным двойником у Марины предрекала мне смерть.

– Это дурацкое наваждение может довести меня до безумия! – осаживаю я в конце концов сам себя.

И чтобы избавиться от дури, бросаюсь к письменному столу. Мои пальцы так стремительно начинают бегать по клавишам машинки, что я задыхаюсь, как при беге. Для меня нет ни дня, ни ночи, ни времени. Пишу, следовательно, существую. Стопка исписанных листов растет. Моя квартира населяется лицами, улыбками, голосами, взглядами, чувствами, событиями и происшествиями.

А в конце недели, когда мой герой, давно выйдя из моего повиновения, прищурившись, нажимает на спусковой крючок пистолета и в его руке, громыхнув, вспыхивает короткое пламя и цареубийца Белобородов падает мертвым, появляется Андрей.

– Здравствуй, пап! Снова в полете? – спрашивает он.

Мои пальцы останавливаются, и я возвращаюсь в сегодняшний день.

– Как ты вошел в квартиру, я что, забыл запереть дверь? – удивляюсь я.

– Нет, дверь была закрыта. Ключ от твоей квартиры мне дед дал. Все волнуются. Телефон не работает. Точно, трубка не повешена! На работе не появляешься.

– Я за свой счет неделю после командировки взял.

– Ну и где ты сейчас? Опять революцию вершишь?

Он берет отпечатанный лист и читает. Лицо его серьезно и вдумчиво. Сын определенно мне нравится. Мне в эти минуты кажется, что он все в жизни понимает, а если и не все, то непременно через какое-то время все поймет. Подняв глаза от рукописи, Андрей с любопытством и добродушием молча глядит на меня. Я спрашиваю его:

– Что читаешь?

– «Ад» Данте, – отвечает сын.

И я не могу ничего вымолвить. Я запинаюсь и затихаю. Я хочу как можно точнее сформулировать свой комментарий, но при этом мое понимание темпа освоения западной литературы в средней школе лопается по швам.

– Задали?

– Да нет, интересно. – Теперь он, поставив кассету, включает магнитофон и смотрит на меня снисходительно. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» – оплакивает расставание с любимой грек Демис Русос на английском языке. Андрею, видно, песня нравится, и он подпевает певцу. Наконец Демис Русос замолкает. – Пап, а ты слушал группу «Кино»?

– Какое «Кино»?

– Ну, группу Цоя. Он поет: «Перемен! Мы ждем перемен!» А «Караван», «Рондо», «Казино»?

– Я слушал на днях Пугачеву по телевизору. Честно сказать, не очень. А многие, особенно женщины, от нее без ума.

И тут сын без всякого перехода заявляет:

– Знаешь, пап, меня надо перевести в другую школу, лучше с химическим уклоном. В этой школе у меня не складывается с химичкой.

Я злюсь. У меня внутри буря! Я знаю, что творит Андрей. Со мной и Мариной по очереди уже беседовал директор школы. «Нахватавшись верхушек, ваш сын, – говорил мне директор, – регулярно вызывает преподавателя химии на „дискуссию“, и она из-за этого постоянно чего-то не успевает сделать в соответствии с намеченным планом». Я еле сдерживаю себя. А сын продолжает:

– Пап, совсем не действовать на нервы учителя ученик не может – такова жизнь.

– А не будет ли в другой школе то же самое? – с подковыркой спрашиваю я.

– Да она узурпатор какой-то, – не чувствуя с моей стороны поддержки, злится сын.

– Учительница сильная личность? – Андрей пожимает плечами. – Да, все не так просто, – с тяжелым вздохом и как бы склоняясь к миру, констатирую я.

– Да что за трудности?! – принимая деловой вид, восклицает сын.

– Трудности, по-моему, в человеческих характерах и не очень умном поведении тебя или учителя. Я не могу сказать более точно, так как не знаю сути дела. Если ты просто ударяешься в амбицию… – Тут я встаю и резко заявляю: – Андрей, плохой из меня дипломат, знаешь что, не дури!

Брови сына делаются домиком. Он серьезно и долго вглядывается в меня, а потом вдруг поспешно опускает глаза, точно пугается, что я невзначай прочитаю его мысли, и медленно, словно припоминая, произносит:

– «С младенчества моего вкоренена в сердце моем уверенность, что промысел Божий ведет человека ко благу, как бы путь, которым он идет, ни казался тяжел и несчастлив».

Я удивленно гляжу на него.

– Это князь Трубецкой,! – поясняет сын, – религиозный философ.

– Ты помнишь наизусть? – изумляюсь я.

– Естественно. И ты, я знаю, легко запоминаешь то, что застревает вот здесь, – Андрей хлопает себя по груди и поднимает на меня глаза: – Пап! Я хочу поступать в Менделеевский. Мне нужна более серьезная подготовка.

Я смотрю на сына – и взрослый, и ребенок.

Когда я развелся с Мариной, я вел себя так, будто из меня вынули душу. Ведь единственное, что меня тогда интересовало в жизни, это он – Андрей. Но капля долбит камень, а время – человеческие чувства. Постепенно я излечиваюсь от травмы и последовавшей за ней прострации. Прихожу в себя.

Как одержимый, я бросаюсь в работу: я копаюсь в летописях, работаю в архивах ЦК партии, готовя материалы по ударным комсомольским стройкам. А сколько в этих архивах я беру для себя! Работа в журнале, а затем в министерстве дают мне возможность ездить по всей России, по всему СССР. В своих изысканиях я мечусь месяцами, углубляюсь не только во все века цивилизации славян, но и в самые глухие закоулки человеческой мысли. В этом хаосе у меня начинает вырабатываться какая-то своя система, свое видение истории.

Мой сын тоже к чему-то стремится, в поиске, а куда приведет его этот поиск, что он даст ему?

За обедом, который мы приготовили вместе, сын весел, возбужден, подробно рассказывает мне о своих делах и задумках, нахваливает наше мужское поварское искусство, интересуется, как я живу и работаю. А когда я мою посуду, он, найдя в альбомах фотографии прадеда и прабабушки, приносит их на кухню и выспрашивает меня о них.

Долго-долго идет зима с ее днями, похожими на затяжные сумерки, низким небом и серыми снегами. Но заканчивается и она. Весна – известная мастерица превращать ничего не стоящие вещи в шедевры красоты. С домов и деревьев до земли тянутся нити капели. В хмуром небе появляются голубые оконца. Весна трудолюбиво выстукивает вдохновенные монологи в пользу того, что жизнь, как бы там ни было, прекрасна.

И это так. Мой сын уже учится в спецшколе. В ней химия – ведущий предмет. Чивилихину удается организовать Клуб любителей русской истории, и сегодня вечером я иду на его очередное собрание в Политехнический музей. О чем мне там говорить? Может, о том, что некоторые вещи надо понимать не в переносном, а в прямом смысле слова, как это понималось раньше? И, может, начать этот разговор со слова «грех», которое произошло от слова «грек» где-то в десятом веке, во времена Крещения Руси.

Но, еще не войдя в зал, я вдруг слышу из него свой голос, а когда вхожу, то вижу себя, а точнее, своего двойника. Он выступает защитником измышлений Шлецера, а затем азартно взмахивая рукой, вещает:

– «Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство».

Сволочь! Он же цитирует Гитлера.

Я не помню, как оказываюсь рядом с этим чертом. Я помню только свою схватку с милицией и дружинниками, прикрывающими от меня сатану.

В милиции, куда я был доставлен, меня обвиняют в нанесении телесных повреждений профессору, правда, при этом не называют его фамилию, а также милиционеру, двум дружинникам и требуют подписать об этом протокол. Я категорически отказываюсь что-либо подписывать и обвиняю сидящего передо мной капитана в пособничестве фашиствующим элементам и русофобии. Что такое русофобия, капитан не знает, а за обвинение его в пособничестве фашистским элементам приказывает меня скрутить так, чтобы ступни моих ног почти касались затылка, а потом упаковать в мокрый брезент.

Через какое-то время я начинаю чувствовать, что мои ребра вот-вот будут сдавлены высыхающим брезентом, я задыхаюсь и хриплю. Однако когда к моей торчащей из брезента физиономии наклоняется милиционер я, неизвестно откуда прорезавшимся голосом, кричу на него:

– Фашист!

В ответ он бьет меня в бок сапогом с такой силой, что я тут же теряю сознание.

На этот раз мой родственник-милиционер не может меня вытащить из кутузки.

А я, после ночи, проведенной в отделении милиции, становлюсь каким-то другим и меня признают психически ненормальным: я тот, кто думает иначе, иначе видит мир, иначе в нем себя ощущает.

Итак, наступает иной, высший этап моего существования. Ведь из постоянной смены этапов и состоит жизнь. За мной и другими, такими же, как я, приглядывают не люди, а ангелы. Их взгляды и жесты выражают иногда такую нежность, что у некоторых из их подопечных под ногами сразу становится мокро. Но у меня есть и силы, и спокойствие. Сил у меня более чем достаточно. Ведь я себя тратил страстно. И жил я страстью и любовью ко всему на этом свете. Зато теперь я имею очень и очень много силы – столько, сколько растратил. А хранимое потерял навсегда. Добрые ангелы приходят ко мне ежедневно. Они врачуют мои раны, полученные от блюстителей порядка, дабы они не нагноились.

Один из самых добрых ангелов часто беседует со мной и пытается понять, как можно рисковать своим здоровьем, а то и жизнью ради принципов, как можно из-за этого вступать в драку, ведь могут и убить. Тем более из-за того, что нельзя и потрогать, разглядеть. Но и мне, в свою очередь, непонятно, почему он считает реальность раз и навсегда данной, неизменной и вечной, почему не думает о том, что завтра все может оказаться другим.

Когда он уходит, к работе приступают другие добрые ангелы. Они привязывают меня к кровати и всаживают под кожу шприц, отчего мое тело, испытывая нестерпимую боль, начинает биться, извиваться и корчиться в судорогах.

Но однажды, по окончании процедуры, я отрываюсь от кровати и начинаю кружиться, вертеться, носиться в воздухе, ничего не видя из-за скорости и силы движения. Все туманится у меня перед глазами, а я все продолжаю вращаться. А когда, неожиданно для самого себя, останавливаюсь, то вдруг обнаруживаю, что нахожусь в огромном огненном шаре, поглотившем меня. Он весь светится и лучится. И этот его свет, и лучи группируются в неисчислимое количество ликов, и все они похожи на меня, как и я на них. А в целом эти лики и я создают единый образ бога Рода. Волосы Рода русы, окладистая борода спускается на кафтан из парчи. Голову его украшает шлем, отделанный драгоценными камнями. На плечи накинута соболиная шуба, а опирается он на меч с огненным лезвием.

После встречи с богом Рода я чувствую себя сильным и здоровым, а ремни, связывавшие мои руки и ноги, я вижу валяющимися на полу. Тут же я слышу скрип двери, и клин света, яркого, резкого, расширяясь, проникает в мою сумрачную палату. Входят отец, мать, братья, Марина, сын и тетя Оля.

– Ты нас звал, сын?

Я смущаюсь:

– Что? Нет, едва ли. То есть я уверен, что не звал.

– Мне кажется, что я слышала твой голос… – с сомнением произносит мать.

– Наверное, это я во сне.

Отец внимательно смотрит на меня:

– Как твое самочувствие, сын? Хочешь, я вызову тебе врача.

– Нет, нет, не надо, – отвечаю я. – Здесь у меня личный доктор.

– Тогда мы не станем тебя больше беспокоить до твоего звонка.

И за моими родными сжимается клин резкого яркого света, и они исчезают вместе с ним.

Но вскоре моя палата вновь освещается, и я вижу сидящих рядом со мной Владимира Чивилихина, Юрия Мелентьева, Владимира Карпова, Вадима Рыковского, Владимира Штепу, Григория Хозина, Альберта Иванова и многих других. О, сколько же их здесь, моих друзей-историков!

– Уважаемые коллеги! – говорит Владимир Чивилихин. – На сегодняшнее заседание Клуба любителей русской истории приехал из Швеции наш друг Владимир Ильич Штепа. Он редактор и издатель журнала по истории славянорусов «Факты». Давайте предоставим слово гостю.

– Друзья, – начинает свою речь Штепа, – самым древним из наименований славянства было «Кимры, кимбры, киммерийцы, куммерийцы». Букву «к» можно заменить и на «с» и «ш». Она была лишь придыханием в начале слова, которое можно обозначить как «уммер, иммер, оммер». Греки использовали для этого слова букву «Н» (ха) и писали HOMEROS, OMEROS. Гомерос, Амерос. Да, имя великого барда древности вовсе не имя, а просто указание на его национальность, как и прозвище Энея, оба они значат одно и то же: «славянин». Настоящие имена не сохранились. «Велесова книга» (в переводе С. Лесного) сообщает нам: «БЯСТА КИМОРЕ ТАКОЖДЕ ОЦЕ НАХШЕ, А ТИ ТО РОМЫ ТРЯСАЙ, А ГРЕЦЕ РОЗМЕТАШЕ, ЯКО ПРАСЕТЕ УСТРАШЕНЫ». То есть «Были Кимрами отцы наши, и те потрясли Рим, а греков разметали, как испуганных поросят». Под потрясением Рима имеется в виду, несомненно, отчаянный поход киммеров во главе с Бояриком. Поход трехсот тысяч человек вылился в беспрерывный ряд сражений. Он начался в 120 году до нашей эры. В 113 году в битве при Норее (возле Дуная) они нанесли сильнейшее поражение римлянам. В 105 году они буквально истребили римские легионы в Галлии в битве под Араусио (Arausio)…

Я еще смотрю на Вадима, а он на меня, как все вокруг смолкает, застывает; потом свет начинает медленно рассеиваться, острые углы исчезают, краски тускнеют и блекнут, и палату затопляет стремительный бесшумный поток бурого сумрака. Больше не слышно ни звука. Но мне, оставшемуся сидеть неподвижно, кажется, что я еще вижу неясные фигуры. Но очень скоро и эти слабо видимые фигуры разделяются на темные клочья и совсем исчезают. Больше ничего нет. И все так, как раньше. Но во мне уже нет сонной вялости, и я не просто бодрствую, я живу радостью от встречи с друзьями.

И в этот момент начинается игра света и тени, слышится чарующая мелодия, а палату спокойно пересекает волк. Я вскрикиваю, однако волк не пугается. Он останавливается, и мы какое-то время глядим друг на друга. Затем волк подходит ближе: его острые, черные, как антрацит, глаза впиваются в меня. Я, обескураженный, сажусь на кровать.

– Что вы здесь делаете, Якушин? – говорит волк голосом комбата. Я вскакиваю с койки и вытягиваюсь перед ним. – Чего вы вскочили? – чуть улыбается волк и делается радужным. Тело его начинает сиять. А затем он становится струящимся, жидким светящимся существом. Его свет ослепляет. Волк касается меня, и мое тело испытывает прилив неописуемой теплоты. Мы вместе взмываем над Москвой.

Я чувствую силу поднимающего меня ветра, я парю. Что это, предсмертный мираж или, наоборот, я возвращаюсь к жизни? Волка рядом уже нет, я один в небе. Я, словно стрекоза, зависаю над гостиницей «Украина», а затем лечу вниз, набирая скорость. Но, едва набрав ее, я решительно устремляюсь вверх. Какое-то время я лечу прямо, слегка покачиваясь. Потом принимаю совсем малый угол атаки, ухожу в скорость на грани флаттера, и в груди у меня замирает, сжимаются зубы, и тело напрягается. Из пикирования я плавно и уверенно выхожу на подъем и, поймав ветер, величаво и легко вписываюсь в долгий вираж. Я ухожу далеко-далеко и кружу над Филевским парком, над Рублевским шоссе, над ближней Сталинской дачей, над Можайкой, почти не теряя высоты.

Я лечу, и вдруг все кругом заливает холодный красноватый свет, струящийся навстречу мне. Я поднимаю глаза, и четыре вспышки света, как молнии, озаряют возникшего передо мной неизмеримого иссиня-черного орла. Он держится прямо, высотой уходя в бесконечность. Взглядом я схватываю контуры его тела и вижу белые мазки, которые выглядят, как перья, потом колышущуюся и создающую ветер черноту крыльев и глаза хищника. Я вижу, как орел пожирает сознание людей. Он разрывает эти маленькие осколки пламени, раскладывает их, как скорняк шкурки, и съедает. И я понимаю, что сознание людей – пища орла. Минута, две, и я тоже окажусь у его клюва. Нет, я должен сохранить в себе огонь сознания. Внезапно рядом со мной оказывается мое второе «я», тот самый черт. Теперь нас обоих притягивает к себе орел, как мотыльков пламя. Я сближаюсь с чертом, ненависть к этому исчадию ада переполняет меня. Всем нутром я ощущаю, что и мое второе «я» ненавидит меня ничуть не меньше. Мы все ближе и ближе друг к другу, но одновременно и ближе к орлу. И вот почти у самого клюва птицы мы соприкасаемся, а точнее сталкиваемся, и это столкновение вызывает такой мощный выброс отрицательной энергии, что на какой-то миг блокирует внимание орла. И я с чертом, уже слившись в единое целое, проношусь мимо хищника.

После такого напряжения я, еще не достигнув земли, засыпаю. А когда открываю глаза, то вижу сидящих возле моей кровати мужчину и женщину в белых халатах. Я перевожу взгляд и вижу зарешеченное окно, а за ним свет.

– Удивительно, но, кажется, у Якушина появляется осознанный взгляд, – говорит женщина.

– Да, да! Вы правы, – вторит ей мужчина. – Это просто чудо, это невероятный успех. Надеюсь, что через пару-тройку недель его можно будет выписывать. С чертом, я думаю, он больше не станет встречаться.

…Я выхожу на улицу. На мне какой-то кургузый пиджачок, мятые замызганные брюки и ботинки столетней давности. Я оборачиваюсь на дверь, которая только что за мной захлопнулась. Слева от нее на стене табличка: «Психиатрическая больница».

Уже осень, но пока еще тепло. В скверике еще играют красками цветы. Где-то громыхает трамвай. Я нахожу свободную скамейку и опускаюсь на нее. Надо хоть немножко прийти в себя после больницы. Вокруг в поисках пропитания прохаживаются, томно и вкрадчиво воркуя, жирные голуби с переливчатыми шеями. Я принимаюсь следить за птицами; вдруг они все поднимаются в воздух, в глазах рябит от черно-белых крыльев. Голуби с трудом отрывают от земли свои тяжелые гузки, будто что-то не пускает их вверх. Но взлетев, привольно взмывают все круче и круче, маша крыльями и вытянув шеи вперед; дважды черно – белыми всплесками крыльев проносятся над сквериком, над моей головой, над улицей, потом устремляются к крыше ближайшего дома. Облетают раз, облетают два и только после этого опускаются, кто на карниз, кто на крышу, кто на кирпичную трубу. Расхаживают, выставляясь друг перед другом, хлопают крыльями, а иные просто отдыхают. И вдруг я вижу, что полстены этого дома закрыто какой-то фигней. «Плакат, что ли? – размышляю я. – Тогда почему текст латиницей написан и фотография полуголой девицы? Что за чушь!» Я поворачиваю голову к Садовому кольцу, а по нему несутся шикарные машины, обгоняя наши «Волги» и «Жигули».

Я чувствую себя, как потомок Чингисхана в одноименном фильме, когда тот попадает в город. Я встаю со скамьи, иду к подземному переходу и спускаюсь в облицованный плиткой тоннель. Впереди, сзади, по сторонам от меня о бетонный пол гремят шаги. Но люди, проходящие мимо меня, тоже какие-то другие. Многие из них одеты в спортивные костюмы и кеды, на которых тоже латинские буквы. Они развязны и одновременно испуганны. С уст их без всякого стеснения летит матерщина. Полным-полно в переходе нищих. От многих из них дурно пахнет. Наконец я сворачиваю к входу в метро. Здесь женщина с лицом учительницы поет русские песни под аккомпанемент баяна. Дальше, выстроившись в шеренгу, что-то тянут четыре старушки.

К платформе подходит поезд. Открываются двери, и люди в них вваливаются. Нагло развалившись или прикидываясь спящими, в вагоне сидят в основном молодые или средних лет особи мужского пола. Пожилые люди стоят. Боже, что случилось? Где она, русская внутренняя культура, которой так восхищались раньше не только мы сами, но и иностранцы? Последний бросок – автобус. И я у своего дома. Иду к подъезду мимо незнакомых мне юных мам и молодых бабушек, мимо вереницы «Жигулей» и редких иномарок. А вот и старые бабули, некоторых из них я знаю.

– Здравствуйте, Геннадий Васильевич, давненько вас не видели, – приветствует меня одна с хитрющими глазами. – Думали уж, переехали куда! Болели, видно?

Ответив на приветствия, я вхожу в подъезд, открываю почтовый ящик и нахожу в нем письмо от брата Валеры. Я поднимаюсь к себе на четырнадцатый этаж, вхожу в свою квартиру, вспугнув расплодившихся за мое отсутствие тараканов. Она у меня без индивидуальных черт быта и создает впечатление ничейного пространства, наподобие явочной квартиры резидента иностранной разведки. Я падаю в кресло, разрываю конверт и читаю письмо:

«Здорово, Гена! Твое дело, верить мне или нет, но мою правду ты должен уважать. По – порядку. Пришел, значит, я с работы домой. Поужинал и от нечего делать врубил ящик. А в нем голосят о каком-то русском кресте и об исчезновении русских с лица планеты Земля.

Я, Гена, тут же прикинул, что я тоже русский. И куда же я исчезну с лица планеты Земля? И почему это с лица? Что я, комар какой, на лице сидеть? Этак меня и прихлопнуть могут. Начал я мозговать, но ничего не придумал. И пошел за разъяснением к нашему демократическому правительству.

Иду к Кремлю и вижу у „Ленинки“ людей, кричащих о возврате каких-то рукописей и о русском национализме. Подхожу к типу, похожему на негра, но белому, и спрашиваю: „Откуда вы, мужики?“ Он, этот негр, ехидно смотрит на меня и отвечает:

– С Земли обетованной!

– С какой-какой? – переспрашиваю я.

– С обетованной, придурок! – уже орет он, а сам этак смотрит на меня. Не, братан, я не обиделся. Я, наоборот, очень ласково и тихо шепчу:

– Мужик, ты, видно, из Африки, угнетенный, и потому нервный, но у нас в СССР никого не угнетают.

Как этот негр руками замашет, заверещит:

– Нет СССР! Нет тюрьме народов! Нет империи зла!

Вот тут, братан, я ему по суслам и врезал! Окружила меня вдруг как-то сразу визжащая и орущая толпа, менты подоспели. Тяну срок за антисемитизм, а с чем его едят, до сих пор не знаю.

А Швондер, – так, оказывается, зовут белого негра, – раньше меня в зоне объявился. Ему ближе. Земля-то обетованная в Хабаровском крае в Биробиджане. Он у нас по спецзаданию. Политике обучает. Его миссия, как представителя богоизбранной нации, возродить народ-богоносец.

– Евреи, – говорит он, – не позволят никому угнетать русских. Потому как этот народ спас нас от фашистских газовых камер.

Вот что я записал из его выступления:

„Вы не задумывались, товарищи, почему эти господа капиталисты не могут выпустить учебник, в котором просто и доступно, как в истории ВКП(б), была бы изложена их сверхзадача по возрождению России, а затем и всего СССР, по улучшению жизни народа. Где их программа на год, на пятилетку? Нет ее! Единственное, что они могут, так это утвердить после опереточной потасовки ублюдочный бюджет, который они готовили вместе с заокеанскими шулерами!“

Гена, Швондер мне объяснил, что наш крест – это демократическое правительство и сам президент. Гена, а мы за них голосовали! И что мы за народ, делаем как лучше, а получается как всегда. Так, по-моему, говаривал философ и сатирик всех народов Черномырдин.

Последний случай! Зона наша не отапливается и не освещается. Охраны, и той нет, разбежалась. Продукты, правда, завозят. Шастаем мы по округе, кто где хочет. И вот один из шатунов наталкивается на брошенные атомные подводные лодки. А он профессор, как раз по этим делам. Его институт прикрывают – он в бизнес, а из бизнеса прямехонько в зону. Воровать и обманывать-то его не учили.

Короче, собирает профессор совет из таких же, как сам, ученых, приглашает и современных практиков. Покумекали они, и такие дела завариваются! Не поверишь!

Практик, который хакером называется, с помощью компьютеров подлодки перегоняет деньги из банков США и Израиля в Японию – своему корешу. Тот нам поставляет жратву, одежду, оборудование для линии электропередач. Мы строим ЛЭП от подлодки до зоны. Подключаем к себе поселок и близлежащие деревни. Есть свет, есть тепло!.. Заводик по выпуску роботов по японской технологии запускаем.

Гена, праздник наш длится недолго. Снова мы в холодных и темных бараках. Правда, теперь на вышках часовые. Профессоров и практиков от нас увозят, а подлодки угоняют то ли к японцам, то ли к китайцам.

Вот и все. Привет тебе от Швондера! Он считает, что на современном этапе заключенные являются самой организованной и сознательной частью нашего угнетенного народа. Мы основа великой революционной армии. Любящий тебя брат Валера. Ха, ха, ха!»

Да, написано письмецо в духе моего братца. Толком и не поймешь, то ли юмор, то ли правда. Ну да ладно. Самое главное, жив.

Постой, но как же так? На стенах полуголые бабы, на улицах не наши машины, подводные лодки брошены? Где я? Я смотрю в зеркало и вижу в нем начинающего седеть мужчину с воспаленными глазами и плохо выбритыми впалыми щеками. В каком же я времени?

– А какая нам разница, в каком быть времени? – ехидничает сидящий во мне волк и продолжает: – Мы всегда жили в разных временах и двойной жизнью или, точнее, двумя жизнями. Ты жил в одном времени, ходил в школу, институт, работал, беседовал с девушками об искусстве, а я в другом, там, где не людские, а звериные законы. Ты всегда был лишь наполовину человеком, а я только наполовину Волком!

«Почему так получилось? – думаю я. – Почему я раздвоился и перешагнул зыбкую границу времен? Вот и сейчас я как будто здесь и как будто нет».

Я опускаю руку в карман брюк, вынимаю каменную свирель и подношу ее к губам. И тут же оказываюсь у великого капища священного первичного огня. Передо мной на троне богов восседает существо, в облике которого я вижу одновременно и человека, и зверя, и краба, и птицу, и змия, и червя. Оно, глядя на меня пустыми глазами бородавчатой жабы, шевеля щупальцами осьминога, открывает пасть бегемота и говорит женским голосом:

– Подойди ко мне. – Я, дрожа от страха, передвигаюсь чуть ближе к трону. – Тебя пугает мой вид? Успокойся! Сейчас будет все в порядке.

Чудище стекает ртутью на сидение трона и тут же, пузырясь, вздуваясь и возрастая чем-то кипящим, обретает облик Карины или юной Марины. Со страху мне не разобрать.

– Узнал меня?

– Да!

– А мне тебя нелегко узнать. Сильно ты изменился, и не в лучшую сторону. Я понимаю, тебе непросто решать свои задачи и проблемы предков, с которыми им в свое время не удалось справиться. Но такова доля человека. Он может продолжать себя на земле только в детях, внуках, правнуках, сохраняя свое начало, свою кровь. Но чтобы случилось это, человек своими деяниями не должен отягощать судьбу потомков. Хотя мало кому это удается полностью.

Мне, Карне, по долгу службы положено избавлять людей от совершенных ошибок путем их перевоплощения. Ты сейчас имеешь возможность воплощения в зверя. Это случилось помимо твоей воли. Имя твое подменили кличкой Волк, что в значительной мере повлияло и на твой характер, и на судьбу. Не зря существует пословица: «Говори на человека свинья, свинья: и он действительно залезет под стол и начнет хрюкать». Я не противилась этому, а иногда и поддерживала развитие в тебе звериных инстинктов. Сегодня я дам тебе новое воплощение, и ты счастливо проживешь оставшуюся жизнь. Согласен?

– А кем я стану? – уже несколько осмелев, я поднимаю глаза на богиню.

– Кем захочешь, тем и станешь, – смеется она.

– Я хочу быть человеком.

– Но это самое трудное, что можно только придумать. Уж лучше оставайся и человеком, и волком!

– Это, значит, быть никем.

– В каждого человека от рождения вложена Божественная сущность! Но не многие удерживают в себе образ совершенства из-за своего несоответствия. Легче жить одновременно человеком и свиньей, человеком и змием, человеком и шакалом…

– Но почему?

– Так удобнее скрывать свою сущность. В прошлые века ассы удерживали мир от падения во зло. А ныне и Русь испытывает нужду в благородных людях!

– Так сделай меня ассом.

– Я уже говорила, в каждого из людей от рождения вложена Божественная сущность. А асс – это человек, через всю жизнь несущий в себе образ совершенства. Ты уверен, что хочешь и сможешь так жить?

– Я попытаюсь…

– Теперь ни на кого не пеняй. Ты сам выбрал себе дорогу. Возьми свой оберег. Почему-то ты все время его теряешь или забываешь. – И богиня надевает мне на шею медальон, подаренный когда-то цыганкой. Она легко, чуть касаясь кончиками пальцев, проводит по моей щеке и говорит: – Не теряй его, пожалуйста.

Я снова в своей квартире и стою напротив зеркала, из которого на меня смотрит капитан Капустин. Он начинает разговаривать со мной. Но это скорее ощущение разговора, переходящее в осмысленные фразы:

– Оставшиеся годы жизни для вас будут трудные. Думаю, уже с завтрашнего дня любящая вас Карна начнет творить свои чудеса! Но богиня, намеренно или нет, ничего не сказала о появившихся у вас возможностях, которые отнять никому не дано! Это я направил вас на Орла.

– Вы хотели меня убить?

– Я хотел вас вернуть к жизни. Был риск, но я верил в вас, и мой расчет оказался точен. Вы не исчезли в полном свете, проходя перед Орлом. И таких Орел одаривает способностью входить в любое время и пространство и возвращаться. Раньше вам разрешалось посещать, как туристу, прошлое, и иногда увидеть эпизод из будущего. Теперь вы сами, по своей воле, можете оказаться в желаемом времени и пространстве. Но будьте осторожны, не потеряйтесь там. А если станет невмоготу, зовите.

Острые, черные, как антрацит, глаза комбата впиваются в меня, он чуть улыбается и скрывается в зеркальной глубине.

Я, моложавый, крепкий мужчина средних лет, остаюсь с зеркалом один на один.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю