Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 100 (всего у книги 248 страниц)

Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник – чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На их стороне и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый – Роман.

Майор встал.

– Подумай над моими словами. А Савчуку передай – хочу его видеть.

– Разве вы меня не арестуете? – удивленно спросила Ева.

– Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя, и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но думаем, и твое слово для него что-то значит.

Майор верил: не только автоматом нужно бороться с националистами. За годы чекистской работы он хорошо научился отличать врагов жестоких и коварных от людей, запутавшихся в чужих сетях, в силу обстоятельств оказавшихся на преступном пути. Казалось, в данной ситуации простейший путь – арестовать Еву, как бандеровскую пособницу, установить наблюдение за ее хатой: Чуприна обязательно выйдет из леса, чтобы узнать о судьбе жены, и попадет в засаду. Однако прямолинейность не всегда полезна в тонкой и филигранной работе чекиста, особенно когда борьба ведется за души людей, их настроения, взгляды на жизнь, на будущее Родины.

Через несколько дней Ева, прошагав двадцать километров от Зеленого Гая в райцентр, пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Наверное, надеялась, что никто не заметит этот ее необычный визит. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:

– Входите, открыто.

Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так – даже на ночь дверь не запирает.

В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом жена, а вокруг них пятеро ребятишек – перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.

Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.

– Проходите, не стесняйтесь, – пригласил. – Как раз к ужину. Валя, – сказал жене, – приглашай Еву за стол.

– Знимайте кожушок та хустыну, – приглашала певуче жена, – повечеряйте з нами.

По выговору Ева сразу определила, что жена майора такая же селянка, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг. Она не стала отказываться от приглашения, не принято обижать хозяев, если те просят к столу, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай – кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках, – настоящего чая не было в селах еще с войны.

Еве стало хорошо в этом доме, где все почти так же, как в ее батьковском, – вот и отец любил сидеть у торца стола, только клал рядом большую деревянную ложку и стукал ею по лбу для острастки каждого, кто лез в чугунок с картошкой без очереди. У них тоже была большая семья, прокормить ее с тех несчастных моргов поля, на которых гнул спину отец, было нелегко. И в то же время Еве болезненно хотелось, чтобы майор или его жена Валя хоть как-то выказали ей недоброжелательство, показали превосходство. Но майор был приветлив, ободряюще поглядывал на нее и даже извинился, что на столе так скромно – нечем и угостить.

Дети отправились спать, и слышно было, как в соседней комнате Валя укладывает их в кроватки. Майор закурил, он не торопился начинать деловой разговор, выдерживая сельский этикет: когда гость сочтет нужным, тогда и скажет, зачем пожаловал.

– У нас тоже была большая семья, – сказала Ева, – батько, ненька, дидусь, трое хлопцев и нас четверо – девчаток… – Молодая женщина вдруг глянула майору в глаза и тяжело, словно снимая непосильную ношу, сказала: – Ну, вот я и пришла. Что делать, подскажите? Коханый по лесам прячется, а дочка растет, и мне такая жизнь ни к чему. Видно, злая ведьма на мою долю ворожила. Ходила в церковь, молилась – не помогает. Теперь к вам пришла, пан майор.

– Товарищ майор, – поправил начальник райотдела. – Я не бог, судьбами людскими не распоряжаюсь. А что делать, давай думать вместе.

– Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим.

– Потому и хотим ему помочь…

Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают ему душу.

– А Роман вас знает, – сказала она, – и того молоденького лейтенанта тоже знает…

– Откуда? – немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».

– Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла слова найти такие, чтобы убедить его!

– Давай попытаемся найти их вместе, – предложил майор. – Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адреса не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Ре-на, Чуприне в собственные руки». Отдашь Роману? Захочет – пусть ответит.

Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее:

«Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще нз эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на крючок поймали? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в сеть плывет. Во имя своей борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А „гражданином“ меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…»

Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.

Майор успокоил:

– Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо – пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Собираешься ответить?

– Напишу, что он дурень, – со злостью сказал Малеванный.

– А чего ж, – неожиданно согласился майор. – Только начни вот так…

Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать:

«Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу – какие мы товарищи? Употреблять ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже провиднык!“»

Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола.

«…А еще хочу написать – был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе этого пока сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..»

Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном послании Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:

– Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…

Шли письма в лес, и шли письма из леса. Ева исправно выполняла роль курьера – дело, видно, для нее привычное.

Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству. Он предполагал, что его могут раскритиковать: мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция «Письмо», как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Кстати, среди них оказался и Остап Блакытный. Бывший телохранитель Горлинки высказался очень определенно:

– Чуприна не так прост, как думает даже Рен. Он себе на уме. Этот если во что-то верит, так крепко, но. если начнет сомневаться, то сам камня на камне не оставит от своей веры…

Остап приумолк, задумался: вспомнились хлопцу бандитские леса, бывшие «соратники по борьбе».

– У нас знаете в бандах как было? Чем меньше думаешь, тем лучше… Не дай боже, на беседах начнешь вопросы задавать – точно к стенке поставят. К чему-нибудь придерутся – и поставят… А Чуприна из тех, кто старался понять, что же все-таки происходит. Ни к дуракам, ни к фанатикам его не отнесешь…

Словом, много интересных подробностей рассказал Остап о Чуприне майору Лисовскому. А майор слушать умел: собеседника не перебивал, относился с полным доверием к тому, что говорилось, только изредка задавал разные вопросы, которые в общем-то преследовали одну цель: понять характер Савчука – Чуприны, составить представление о его душевном мире.

Уезжая, майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать его о ходе операции «Письмо».

…Чуприна не раз и не два перечитывал каждое письмо Малеванного. По рассказам Евы он знал, что лейтенант – его ровесник, молодой хлопец, воевал с фашистами, имеет боевые ордена, значит, не из робких. Длинными вечерами в бункере иногда вспоминали прошлое: кто где ходил рейдами. В этих разговорах выплывала фамилия Малеванного. Один из «боевиков» припомнил, как чернявый лейтенант загнал в лесную балку сотника Яра. А сотнику тому уже вынесли Советы смертный приговор. Лейтенант гнал его всю ночь и загнал-таки в овраг лесной. И тогда встал над обрывом, Яр по нему из автомата шпарит, а лейтенант даже не пошатнется. Кричит: «Приговор приведу в исполнение лично!» И переселил-таки сотника в ту ночь на небо, не дан бог никому из нас с таким отчаянным встретиться.

Набожный рассказчик перекрестился.

– Какой он из себя? – допытывался Чуприна у Евы.

– Файный хлопчина. Волос темный, кучерявый, а глаза жаринками горят.

– Так я не про то, – раздражался Чуприна, – ну, на кого из наших он похожий?

Ева морщила высокий лоб, терпеливо объясняла:

– Нет, он совсем другой. Разная у вас порода. Ваши все больше злые, издерганные и не верят ни во что, хоть и клянутся святыми словами. Может, я многого не понимаю, своим бабьим умом не могу дойти до всего… Только помнишь, приходил с тобой хлопец, которого звали Дубом? Так я по очам его видела: сегодня у меня сидит, горилку пьет, ласковые слова говорит, а скажут ему: «Убей!» – приставит нож к горлу, даже не спросит, за что. А Чумак? Он ведь отца своего на воротах повесил за то, что тот в колхоз вступил. Нет, нельзя даже сравнивать твоих иродов, проклятых матерями, с Малеванным! Чистой души он человек, счастливая та мать, у которой такой сын…

Чуприна, ревниво вслушиваясь в слова Евы, язвительно осведомился:

– Уж не полюбила ли чекиста? А чего же, нас скоро всех в распыл пустят, надо и тебе думать о будущем.

– Дурачок, – ласково и совсем не обидчиво ответила Ева. – Ну кому я нужна, невеста лесная? Я и то удивляюсь, чего это они с тобой возятся? Может, так положено по их большевистской правде?

Роман припомнил письма Малеванного, в них искал ответ на мучившие его сомнения. Где правда? Неужели он жестоко, слепо ошибался многие годы?

– За тобой следят? – с тревогой спрашивал у Евы.

– По-моему, нет.

– А наши давно бы уже и лейтенанта и начальника его порешили, дай им такую возможность…

А тут Ева принесла еще одно письмо Малеванного.

«Если ты действительно хочешь счастья своему народу, – писал лейтенант, – то должен увидеть и пути к нему. Они противоположны тем, которыми идешь. Пока ты раздумываешь и колеблешься, льется кровь и гибнут ни в чем не повинные люди. Вчера по приказу Репа был убит бригадир-комсомолец, награжденный медалью „За трудовую доблесть“. Вся его „вина“ заключается в том, что он любил землю и трудился на ней до седьмого пота…»

Меченные прошлым

– Да проснитесь же! – с силой затряс Рена за плечо Чуприна.

Проводник вскочил с деревянного топчана, ошалело схватился за автомат. Адъютант проворно прыгнул в сторону, крикнул:

– Это я, друже проводник, Чуприна! Что за чертовщина вам снится, орете, будто вас на шматки режут!

Рен медленно приходил в себя.

– Ну и приснится же такое… В пору перекреститься…

– Вас Дубровник хочет видеть.

– Сейчас, только приду в себя.

Прошлое не забывается. Оно иногда оживает и приходит к человеку воспоминанием или сном. Приснилось Рену, как в сорок третьем его сотня громила село на Ровенщине. Подходящий выбрали момент. Ушли тогда партизаны в дальний рейд в Карпаты, а они выкорчевали партизанскую родню, заслужили благодарность немецкого командования. Немцы за эту акцию оружия подбросили.

Сколько их было после этого, пожаров!

Рен плеснул в лицо водой, натянул френч, на последнюю дырочку застегнул ремень. Потрогал пистолет в кармане, ласково провел ладонью по стали – холодный металл успокаивал. Глянул в осколок зеркала на стене: припухли веки, сырость бункеров отравила кожу. Сорок лет не шутка. И ни семьи, ни человека близкого, только пожарища позади да кровь. Но он, Рен, не из слабеньких – до последнего будет идти своей дорогой.

Вошел Дубровник. Курьер отлежался, отоспался, даже в условиях подземной жизни привел себя в порядок. Щеки выскоблены до синевы, тонкий свитер обтянул грудь, полушубок накинут на плечи.

– Здорово, друже, – по-приятельски приветствовал он проводника. – Не гневайся, что разбудил, – солнце уже высоченько.

Рен искоса, недружелюбно глянул на курьера. Ишь ты, чувствует себя хозяином. Приходят оттуда, из-за кордона, такие вот уверенные в себе, властные курьеры, пробудут две-три недели – и обратно. Для них такой рейс – экзотика, чесотка для нервов, год потом рассказывают по мюнхенским ресторанам о «путешествии» на Украину. А для него, Рена, это жизнь: день за днем, месяц за месяцем. И кончится она пулей из чужого или своего пистолета.

Дубровник моложе Рена, ему только перевалило за тридцать. Когда Рен уже с автоматом гулял по лесам, Дубровник прозябал на писарских должностях при бандеровских штабах. А потом пристроился к высоким покровителям и начал делать карьеру. Так, спрашивается, где справедливость? Почему Рен должен гнить в бункере, а Максим шалопайничать в Мюнхене? В конце концов и там, за кордоном, сейчас немало работы для преданных Бандере людей.

Так размышлял Рен, а Дубровник в это время думал свое. Опустился проводник Рен, боится нос высунуть из бункера. Не способен вести за собой людей, потерял ориентиры. Отсиживается. Разговоры с его людьми показали, что они как огня боятся чекистов, надеются только на то, что те не найдут дорогу к их берлоге. Нужен внешний толчок, чтобы заставить их очнуться от спячки. Хоть приказывай своим телохранителям взяться за оружие, подстрелить нескольких советских активистов – тогда перед угрозой облав и уничтожения, может быть, зашевелятся и эти «борцы». А в центральном проводе говорили, что Реп боевой, командует большими силами, сторонник активных действий. Давно обещали Рену уход за кордон, но не время сейчас, нет людей, которые бы сменили его.

Дубровник сказал:

– Осмотрел твои владения. Одобряю. Сюда незаметной и птаха не проберется, зверь не пробежит. – И не удержался, съязвил: – Можно отсиживаться до скончания века…

Рен сделал вид, будто не заметил иронии.

– Ходил кто-нибудь с тобой? А то одному…

– Знаю. Чуприна сопровождал. Дельный хлоп-чина, только скромный, слова не скажет.

– Этому скромняге советский суд еще в сорок четвертом смертный приговор вынес. В двадцать лет – руководитель подполья в целом округе.

– Такие люди – наш самый ценный капитал!

– Смертники?

– Пусть мы и погибнем, но на нашей крови вырастут будущие борцы.

– Пока растут те, кто нас за глотку хватает…

Рен не скрывал раздражения. Ему действовали на нервы и наигранно-оптимистический тон Дубровника и его желание всеми силами показать, что он здесь, в обстановке подполья, чувствует себя как дома. В голове прочно засела злая думка: «Максим уйдет, а я останусь». Очевидно, закордонные вожаки думают, что он способен только на черную работу – месяцами отсиживаться в берлогах, автоматом проводить в жизнь их идеи…

– Ты недооцениваешь потенциальные возможности нашего народа, – напыщенно сказал Дубровник. – Придет время, когда…

– Конечно, вам из Мюнхена виднее, – перебил беспардонно Рен, – впрочем, не ради же этой лекции ты меня разбудил? Мы с тобой давно знаем друг друга и можем обойтись без предисловий.

– Так, так. Тогда перейдем к делу.

Рен и Дубровник присели к столу, врытому в земляной пол бункера. Чуприна убрал кружки, миски, вопросительно глянул на Рена: могу уйти?

– Садись и ты, – распорядился Рен, – может, потребуешься.

– Сам понимаешь, – неторопливо и внушительно начал Дубровник, – не только непреодолимое желание подышать воздухом горячо любимой отчизны привело меня к вам. Наши руководители, отправляя меня в дальний рейс, поставили две задачи: информировать тебя об основных направлениях нашей современной политики и ознакомиться с положением дел на местах.

Дубровник сделал паузу, ожидая реакции Рена. Тот промолчал, никак не высказал своего отношения к словам курьера. Он давно ждал этого разговора, готовился к нему, но не торопил Максима: когда захочет, тогда пусть и говорит о своих делах.

Почему-то некстати вспомнился недавний сон: – зарево вполнеба – вот оно его, Репа (25-го, 52-го), основное направление политики.

– Ты, наверное, слышал, – продолжал Дубровник, – что наши руководители обсуждали два возможных направления деятельности в недалеком будущем: или пропагандистская работа, накапливание сил для будущей борьбы, или усиление действий сегодня, немедленное введение в бон всех резервов.

– Другими словами: резать москалей немедленно или готовиться к тому, чтобы сделать это завтра? – иронически уточнил Рен.

– Зачем же так грубо?

– Благородным манерам не обучен, – окончательно вышел из себя Рен, – мое дело простое – на дуба вздернуть активиста, или еще там что…

– Видно, ты с левой ноги сегодня встал, – примирительно сказал Дубровник. – Мы считаем вопросы тактики важнейшими. От правильного выбора зависит будущий успех.

– Тогда я вам скажу, – глухо стукнул кулаком по дубовой крышке стола Рен, – прежде чем определять тактику, надо спросить нас, тех, кто будет ее осуществлять. Знаете ли вы, что наши силы разгромлены, распылены и не представляют для Советов серьезной опасности? Они давно могли бы нас полностью прикончить. Но они тянут из непонятного мне гуманизма, разбрасывают над лесами листовки, предлагают, как они пишут, обманутым добровольно сложить оружие. И наши «боевики», особенно насильно мобилизованные, сдают автоматы, берутся за плуг, а потом оповещают своих друзяк в лесах, что дураками были, надо раньше за ум браться. Тогда и те из лесов выбираются. Я скажу тебе, Максим, то, что никому и никогда не говорил: мы на краю пропасти, нас столкнут в нее не сегодня так завтра. Да, в годы оккупации мы хорошо подготовились к войне с Советами, сформировали сотни и курени, поставили во главе их преданных людей, соорудили основные и запасные базы. Но уже в сорок четвертом многие сотни были разгромлены. Другие сами сдали оружие. Мало стреляли? Вот донесения только из одного района…

Рен достал пачку измятых листков, исписанных химическими карандашами.

– Вот о чем доносили сотенные в ноябре – октябре сорок четвертого:

«21 ноября в с. Верхраты расстреляны две семьи местных жителей, у которых родственники ушли в Красную Армию;

3 декабря в с. Хуки в своем доме убит Герецкий Ф. А., ранена его одиннадцатилетняя дочка, расстреляна Башнцкая М., ее дочь четырнадцати лет, ее дочка Мария двадцати пяти лет и четырехлетняя внучка;

24 ноября в с. Забож расстреляны три семьи из семи человек, активно поддерживавших Советскую власть:

17 ноября убит депутат сельсовета в с. Девичье;

1 декабря в с. Романувка убиты председатель сельсовета Штамкевнч Ю., его жена и племянница…»

Я мог бы продолжить этот реестр… А чего добились? Нас возненавидели все. Знаешь ли ты, что были дни, когда не десятки – сотни хлопцев записывались, несмотря на наши угрозы, в один день в Красную Армию? А истребительные отряды? Их посоздавали по всем селам, дали селянам винтовки, и стали они встречать нас свинцовыми гостинцами. И везде митинги, собрания, резолюции: «Геть бандеривцив – фашистських посипак!» Я удивляюсь, что нам хоть что-то удалось сберечь, уйти в глухомань и оттуда наносить удары.

Рена покинуло состояние обычного угрюмого спокойствия, он яростно затянулся цигаркой, смотрел на Максима так, будто тот был виноват во всех напастях. Он говорил о том, что не выдержали испытания идеи, жизнь разрушила убеждения, казалось, самых преданных. Потом начались месяцы тайной войны, войны мелких групп, одиночек.

– Как видишь, убивали, кого могли убить: председателей сельсоветов, депутатов, учителей, активистов. Мы резали, вешали, давили, топили в колодцах всех, до кого могли добраться. Наступили кровавые ночи, и они стали предвестником не нашей силы, но гибели. Потому что народ ответил на террор ненавистью. И эта ненависть была не абстрактной, а очень конкретной, к «своим» националистам, из своих сел. Вы там, на Западе, распространяете сказки о «восстаниях», а мы здесь думаем о том, как уцелеть. Основное звено выбито. На кого положиться? Я сам как раненый волк – щелкаю клыками и жду пулю в пасть.

– Откровенно сказано, Рен, – задумчиво протянул Дубровник. – А что же дальше? – Про себя курьер подумал, что если уж такие, как Рен, взвыли от боли, значит действительно припекло.

– Это я у тебя должен спросить! Когда придет обещанная помощь? Когда наши руководители выполнят свои обещания? В сорок пятом вы обещали американское вторжение на следующий год, в сорок шестом пророчили, что весь «свободный мир» обрушится на Советы через несколько месяцев…

– Не буду обманывать – условия для иностранного вмешательства и сегодня неблагоприятные.

– Что же вы порешили там, в Мюнхене?

– Большинство высказалось за усиление борьбы.

– И ты привез такой приказ?

– Да! – сказал, будто гвоздь вколотил, Дубровник.

– Тогда погуляем с автоматами, сколько можем, польем нивы украинские свинцовым дождиком – и в пекло. За наши дела в рай не берут.

– Значит, приказ будет выполнен?

– А что остается делать? Да и нет у меня другого выхода. У тех, что остались со мной, – тоже. Мы все меченные нашим прошлым – пожарами, смертью.

Рен сообщил о тех силах, которыми располагает. Развернули крупномасштабную карту. Проводник по памяти называл места, где ждут своего часа его люди. Попутно он сообщал и о тех, кто попал в облавы, засады, кого выволокли из потайных убежищ истребительные отряды. Рен ничего не хотел скрывать, утаивать от представителя центрального провода – пусть видят, в каких условиях приходится бороться. Дубровник достал потрепанную записную книжку, хотел записать некоторые данные. Рен строго потребовал: никаких заметок. И оговорился: для центрального провода будет подготовлен особый рапорт, Дубровник получит нужные сведения перед уходом за кордон. А пока только общая картина.

Доклад Рена произвел безотрадное впечатление на Дубровника. Но он понимал, что в нем, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Только как докладывать там, за кордоном? Ведь его послали специально за оптимистическими новостями. В последние месяцы шефы из американской и английской разведок настаивали на активизации действий. Главарям ОУН требовалось доказать своим покровителям, что они тоже кое-чего стоят. Фиктивным сведениям о положении в западных областях Украины американцы больше не верили, они справедливо подозревали, что эта «липа» фабрикуется за кордоном. Они уже не раз намекали, что не намерены швырять доллары на ветер. Американцы люди деловые, им нужны не декларации, а информация, разведданные, опытные агенты, пропагандистский бум, направленный против СССР.

Перешли к планам на будущее.

– Мы ждем немедленных действий, – напомнил Дубровник. Он понимал: наступила решающая минута разговора. Если Рен откажется выполнить приказ центрального провода по усилению террористической деятельности, значит миссия его, Дубровника, провалилась. Ему не с чем будет возвращаться за кордон.

– Я думал, ты что-нибудь понял, – устало сказал Рен. – Не можем мы ввязываться в бой до весны…

Чуприна молчал, на лице его застыло непроницаемое выражение. Дубровник обратился было к нему за поддержкой, но Роман хмуро бросил: «Проводнику виднее», вновь замолк надолго.

Как и опасался Дубровник, Рен выбрал тактическую линию, известную среди бандеровских главарей под названием «Дажбог».

«Дажбог» – это уход в глубокое подполье, прекращение связей, диверсионной борьбы. Его цель – сохранение сети и кадров, создание видимости, будто подполье ликвидировано, уничтожено. А в то же время будет проводиться накапливание сил, подготовка новых ударов.

На месте Рена он тоже поступил бы так же. Но лично ему, курьеру Дубровнику, такой выбор сулил неприятности, затруднял выполнение задания. Дубровник не все сказал Рену. Дело в том, что за кордоном углубился раскол среди главарей националистов. Возникло несколько «центров», претендовавших на роль «руководителей» и «представителей» ни мало ни много… украинского народа. Среди них УГВР – «Украинская головная вызвольная рада», мельниковский «Провод украинских националистов» (ПУН), бандеровский «Провод закордонных частей ОУН» в Мюнхене. Все они конфликтовали, соперничали друг с другом. И, высунув язык от холопьего усердия, рвались к американскому корыту, мечтали о долларах, заседаниях в «международных комитетах», о «приемах», хотели «представлять», ходить в министрах пусть и несуществующих, но правительств.

Американцы, люди деловые, готовы были оказать помощь. Не даром, разумеется. В обмен они требовали сведения, имена агентов «на землях», курьерские тропы.

Дубровник прибыл как курьер «Провода закордонного». И он должен был возвратиться восвояси не с Реном – на кой черт он нужен в Мюнхене, там деятелями из ОУН хоть пруд пруди, а с информацией о положении на западноукраинских землях, со сведениями об агентуре, верных людях, укромных тайниках. Это были бы козырные карты, с помощью которых можно бить соперников, то бишь соратников.

Всего этого Дубровник не говорил, разумеется, Рену. Зачем посвящать проводника в кухонные свары?

Спросил, тщательно скрывая раздражение:

– Но не думаешь же ты сидеть в бункерах до скончания века? Как-то представляешь ближайшие перспективы?

Рен, отметив про себя уступчивость курьера, сказал, что на весну и лето краевой провод наметил серию террористических актов и диверсии. Он не хотел, чтобы там, в центральном проводе, на основании доклада Дубровника о нем сложилось впечатление как о безвольном, отчаявшемся человеке. Это почти наверняка отрезало бы ему дорогу на Запад. И проводник постарался как можно убедительнее изложить свои планы.

– С весной, по черной тропе, когда укроются леса зеленью, мои люди выйдут из схронов – из тайных убежищ. Для каждой группы, каждого «боевика» намечены конкретные цели: села, партийные и советские работники, председатели колхозов, активисты. Над этим потрудилась наша служба безопасности. Удары – беспощадные, по самым уязвимым местам – будут следовать один за другим. Надо создать впечатление силы – тогда, может быть, удастся пополниться новыми людьми. Я не скрываю от своих, что это последнее наше лето, оно все решит…

Рен перечислял имена, называл села, которые подвергнутся кровавым налетам. Он спокойно, деловито говорил о том, что снова отдан приказ не щадить никого – пусть в страхе содрогнутся села, и тогда страх станет союзником ослабевших отрядов Рена.

Курьер крепко пожал руку проводнику.

– Я доложу центральному проводу, что ты делаешь все возможное для нашей борьбы. – Посоветовал: – Разбейтесь на мелкие группы, рассредоточьтесь по всему краю. Ставку необходимо делать на внезапность, подвижность, мобильность. Ударить и скрыться в лесах, чтобы ударить в новом месте, где не ждут. Вносить панику, сеять страх, уничтожать сильных, ломать, ставить на колени слабых – это оправдано опытом предыдущих лет.

Холодная, рассчитанная жестокость сквозила в каждой фразе проводника, в деловитых вопросах и советах закордонного курьера. Люди, о которых говорил Рен, спокойно работали, им было нелегко, они лечили раны, нанесенные республике войной, не щадили себя во имя счастья своих сограждан. А над их жизнью нависла смертельная опасность – взбесившиеся собаки бросаются на каждого, кто повстречается на пути.

Дубровник не случайно так быстро согласился с проводником: у него созревал план, который мог значительно ускорить развитие событий.

Рен мучительно размышлял, почему курьер ни слова не сказал о его уходе за кордон. Он прямо спросил:

– Значит, решили там, в центральном проводе, не менять меня?

– Да. Тебе доверяют полностью. Новому человеку необходимо время, чтобы начать активно действовать, а это означает утерю и тех немногих позиций, которые мы сохраняем.

Рен внутренне был готов к такому ответу. И все-таки наперекор здравому смыслу в душе он надеялся, что, может быть, Дубровник пришел ему на смену или предоставит право выбора преемника из местных вожаков, и тогда он, Рен, уйдет курьерской тропой к спокойной жизни, а умирать останутся другие. Уныло сжалось сердце. Все-таки доберутся до него чекисты.