Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 170 (всего у книги 248 страниц)

Неверно! Он был не один. Рядом были такие же раненые, такие же искалеченные люди, и всякий боролся, как умел, и каждый, чуть выкарабкавшись оттуда, шел на помощь соседу по койке. Но все они были по одну сторону стены, разделяющей их со здоровыми.

А с той, здоровой стороны был один доктор… Он был только лет на пять или шесть старше Васильева и, чтоб казаться солиднее, завел роскошные буденовские усы.

Так вот, доктор… Васильев до сих пор не может вспомнить, как его звали, не помнит, в каком это госпитале произошло: так они все перепутались, свалялись, словно мокрые от пота волосы в горячечном, тяжелом бреду…

Доктор… Это теперь, оглядываясь и имея за плечами огромный опыт, можно подумать: «Вроде ничего особенного и не сказал тот доктор…» Да. Ничего особенного. Он просто взял Васильева своими совсем не докторскими руками в охапку и перетащил по ту сторону стены, разделяющей здоровых и искалеченных. Он показал, что жизнь прекрасна, дал подышать ее вольным свежим воздухом и вернул обратно, мол, долечивайся, ты теперь знаешь, для чего тебе это нужно. А в словах действительно не было ничего особенного…

Когда Васильев решил, что проиграл, что жизни уже не будет, когда Васильев перестал сопротивляться, и сдался, и совсем перестал есть, тогда и рассмотрел он эти большие, совсем не докторские руки. Они возились совсем близко, около его лица… И ложка с бульоном казалась в них игрушечной.

И Васильеву вдруг стало стыдно. Он закрыл глаза и машинально открыл рот, чувствуя легкое и требовательное прикосновение к своим губам. Потом Васильев крепко сжал зубы и открыл глаза.

Была ночь, и над дверью горела синяя облупленная лампочка, покрашенная кем-то из бойцов простыми чернилами. Постанывали и метались во сне раненые. Васильев молча смотрел на доктора и видел, что у него над усами и на лбу проступили мелкие капли пота. Стыд прошел. Вместо него какое-то непонятное чувство сжало горло. Васильев медленно и неловко, плеща бульоном на одеяло, взял у доктора миску.

Потом доктор выпрямился и встал над Васильевым, большой, сутулый, с маленькой ложкой в опущенной усталой руке.

Доктор молчал и пристально смотрел ему в глаза. Потом, видно, поймав в них вернувшуюся жизнь, склонился и страшно выругался… Потом сказал:

– Руки есть? Голова еще есть? Мужиком себя чувствуешь? Живи, дурак. Предстоит жизнь, а не пляски!

Он выпрямился, постоял еще некоторое время, потом, видно уловив какое-то движение в глазах Васильева, молча бросил ему на одеяло ложку и ушел, не оглянувшись.

Вот и все, что сказал доктор.

Стало быть, ему выпал такой билет, и с этим нужно смириться. А может, и не смириться, а попытаться переломить судьбу, побороть ее, проклятую. Смиряться он так и не научился. Он выбрал борьбу. Он думал, что побороть судьбу нужно будет только один раз, только сейчас, он думал, что достаточно будет встать на ноги (вернее, на то, что от них осталось) и заново научиться ходить, и он, считай, ее победил, обвел, коварную, он тогда еще не знал, что бороться нужно будет каждый день…

В левой ноге (вернее, в том, что от нее осталось, половину ступни он потерял), по данным рентгенологов, засели пятьдесят мелких осколков, а на том, что осталось от ступни, снизу зияла незаживающая, открытая рана. Осколки не выходили. Когда он вновь, в очередной раз ложился в больницу, врачам удавалось извлечь один или два.

Такая насмешка судьбы. Совершенствовалась техника, повышалась разрешающая возможность рентгеновской аппаратуры, и врачи обнаруживали новые, ранее не замеченные осколки. И в такие мгновения он жалел, что эту ногу ему не ампутировали, как правую – выше колена.

Вот так обманула его судьба. Если б он тогда знал, что с малейшей переменой погоды рана будет выматывать душу острой болью, что каждый неловкий шаг будет выключать его из жизни на несколько минут, как это и произошло сегодня после перерыва в судебном заседании, решился бы он на борьбу?

На этот вопрос невозможно ответить, и потому Васильев никогда не задавал его себе. Наверное, решился бы…

Суханов не понял, да и не мог понять, что произошло с судьей. Он видел, как метнулась к судье секретарша, видел, как тот осадил ее одним взглядом, как потом вопросительно посмотрел на нее, и она, оглянувшись на окошко, отрицательно, чуть заметно покачала головой. И тогда Суханов понял, что судья чего-то ждет, и ему стало страшно от этого ожидания.

– Подсудимый… Встаньте.

Суханов с готовностью поднялся и принудил себя посмотреть судье прямо в глаза.

– Сколько вы зарабатываете?

«Зачем это ему, – тревожно пронеслось в голове у Суханова. – Опасно или не опасно?» – думал Суханов, одновременно отвечая:

– Когда как… Сто семьдесят, сто восемьдесят, а когда и двести. Еще премия… Когда бывает.

– Преступление было совершено пятого числа, – сказал судья, – значит, у вас в тот день были деньги?

– Да.

– Скажите, Суханов, – Васильев заглянул в папку с делом. – Когда вы выходили из дома, у вас с собой были деньги? А если были, то сколько?

«Стоп, вот тут стоп! Ага, вот ты как решил меня приловить! Не выйдет! Я не мальчик!» – подумал Суханов и в ответ сперва пожал плечами, а потом сказал с недоумением:

– Не помню… Я же к тому времени вырубился… То есть уже ничего не соображал.

– Хорошо, – сказал Васильев, – можете сесть. – И снова вопросительно посмотрел на секретаршу, а та снова выглянула в окно и чуть заметно отрицательно покачала головой. – Попросите сюда свидетеля Румянцева.

Румянцев был повыше Суханова, но сухощавее. И лицо у него было потоньше. Красивое, умное и серьезное лицо, единственно, чего не хватало на этом лице, так это жизни. Оно было словно остановлено в скупой иронически презрительной гримасе.

– Свидетель Румянцев, предупреждаю вас, что вы обязаны говорить суду правду и только правду, что за ложные показания и за уклонение от дачи показаний вы несете уголовную ответственность. Вам ясно?

Румянцев сдержанно кивнул.

– Расскажите, Румянцев, как давно вы знаете Суханова и какого рода отношения существуют между вами?

– Я бы не назвал это отношениями, – медленно и снисходительно сказал Румянцев, – мы просто знакомы. Нам недавно дали квартиру в том же районе, тогда мы и познакомились…

– Как недавно? – переспросил Васильев.

– Месяца два назад…

– Вам приходилось и раньше с ним выпивать?

– Приходилось.

– Сколько раз?

– Я не считал.

– А вы, пожалуйста, посчитайте, – сказал Васильев и пристально посмотрел на Румянцева.

«Вот тебе и добренький судья», – ахнул про себя Суханов. Он почувствовал, как у него вспотели ладони. Он медленно провел ими по коленкам и покосился на судью – не заметил ли он.

– Мы выпивали с ним четыре раза, – с оскорбленным видом ответил Румянцев.

– За два месяца? – переспросил Васильев.

– За два месяца, – еще оскорбленнее ответил Румянцев.

– И вы это не можете назвать отношениями или дружбой?

– Какие-либо отношения, тем более дружба, подразумевают прежде всего духовное общение… – пожал плечами Румянцев.

«А ведь я ждал этого слова «духовное», – подумал Васильев.

«Во дает!» – восхищенно подумал Суханов и украдкой посмотрел на Румянцева.

– Но ведь достаточно один раз посидеть с человеком, выпить, потолковать, чтоб понять его бездуховность, – Васильев с удовольствием произнес это слово, – а вы встречались с ним еще три раза. – Васильев выдержал некоторую паузу, а потом простодушно спросил: – Или вам больше выпить не с кем?

– Я уже сказал, что переехал в этот район недавно, – сказал Румянцев.

Стельмахович даже прикрыл глаза ладонями. Он никак не мог преодолеть свою застенчивость, и болезненно переживал это, и все-таки не мог заставить себя посмотреть в зал…

Игнатов, включившийся в процесс с каким-то даже азартом, теперь томился душой, с нетерпением поджидая, когда же начнется «главное». Что это такое «главное», он толком не представлял…

Прокурор, знавший Васильева давно, насторожился. «Неужели и на этот раз что-то раскопает?» – подумал он. И невольно потянулся к своим записям. «Где же я пропустил?..» Потом отложил записи в сторону (заглядывать в них не было необходимости, он и так все помнил наизусть) и стал изучать подсудимого.

– Стало быть, у вас в новом районе друзей, кроме Суханова, нет? – спросил Васильев.

– Но это не значит, что, кроме Суханова, у меня вообще друзей нет, – с достоинством сказал Румянцев.

– Очевидно, все друзья у вас в техникуме и по старому месту жительства? Я вас правильно понял?

– Да, правильно.

– А Суханов вам нужен был, так сказать, по соседству, чтобы не бегать выпивать на другой конец города?

– Я не так часто выпиваю, – снова оскорбился Румянцев.

– Во время выпивок с Сухановым между вами не возникало противоречий или, может быть, ссор?

– Нет.

– Зоя, запишите это в протокол, – сказал Васильев, резко поворачиваясь к секретарю. Он прекрасно знал, что она записывает каждое слово, и сказал это вовсе не для нее, а для Румянцева, подчеркивая тем самым важность его ответа. Потом еще раз взглядом заставил ее посмотреть в окошко, и снова получил молчаливый отрицательный ответ, и даже не удержался, и озабоченно покачал головой.

– Скажите, Румянцев, сколько вы выпили в тот вечер, перед тем как вышли на улицу?

– Две бутылки портвейна на троих, – без запинки, ни на секунду не задумываясь, ответил Румянцев.

Васильев, не отрываясь, смотрел на Суханова. Тот при этих словах вздрогнул и быстрее заводил ладонями по коленкам. «Руки потеют», – подумал Васильев.

– А кто был третий?

– Какой-то Миша… Фамилии я не знаю.

– Кто ходил за вином?

– Вот этот Миша и ходил, – с иронией произнес Румянцев, и Васильев понял, что этот Миша сейчас находится в зале.

– Он при вас ходил?

– Да.

– А когда вы пришли к Суханову, у него не было другого спиртного?

– Нет.

– Кому пришла идея выпить?

– Не помню… Идея, как говорится, носилась в воздухе.

– На чьи деньги было куплено спиртное?

– Хозяин угощал, – сказал Румянцев, и опять Васильева поразила нескрываемая ирония. «Э-э, брат, да ты его не любишь, – подумал Васильев. – Интересно, за что? Какие у вас счеты? Сначала открестился от него, теперь сознательно топит дружка. И не находит нужным это скрывать и даже позволяет себе иронию».

– Стало быть, вы выпили на троих литр портвейна? – спокойно уточнил Васильев.

– Да.

– А почему же вы сразу не пошли домой спать? Вы, наверное, крепко опьянели?

– От трехсот граммов невозможно крепко опьянеть.

– Ну почему же, – добродушно возразил Васильев, – есть люди, которым эта доза почти смертельна.

– Я не из таких.

– Значит, вы не чувствовали острого опьянения? – спросил Васильев уже для протокола.

– Не чувствовал! – Румянцев начал злиться.

– А ваш собутыльник Миша?

– Он тоже не чувствовал.

– А Суханов?

– Суханов тоже не был пьян, – отчетливее, чем это было нужно, произнес Румянцев, в сторону Суханова он даже не посмотрел.

Васильев сделал паузу, чтобы Зоя успела записать все в протокол, и повернулся к народным заседателям:

– У вас есть вопросы к свидетелю по этому поводу? Нет… У прокурора? Пока нет. У защиты? Есть? Пожалуйста.

– Скажите, Румянцев, – от долгого молчания голос у Беловой дрогнул, она повторила: – Скажите, Румянцев, вам часто приходилось бывать дома у Суханова?

– Нечасто… Я всего раза два был у него дома.

– Как он живет?

– Не понял? – Румянцев иронически шевельнул бровью.

– Ну, как у него в доме, чисто ли, уютно ли?

– Но ведь может так случиться, что у нас с вами различные понятия об уюте…

– И все-таки, – настояла Белова, – как он содержит свое жилье?

– Порядок в его доме идеальный, – усмехнувшись, ответил Румянцев. – Он любит свой дом, и свою мебель, и свои салфеточки, знаете, такие кружевные на комоде, и на тумбочке, и на телевизоре…

Васильев видел, как от этих слов у Суханова покраснели скулы, как натянулась на них кожа и сжались пальцы.

– Спасибо, у меня пока нет вопросов, – сказала Белова.

«Ну, Боренька, ну, Румянцев, подожди, красавчик, – думал Суханов. – Я тебе припомню и тумбочки и салфеточки, я тебе все припомню…» – Он понял, что Румянцев его топит.

– Свидетель Румянцев, расскажите, пожалуйста, поподробнее об этой выпивке. – Васильев теперь говорил спокойно и даже несколько скучным голосом, словно знал все наперед и лишь соблюдал обязательную формальность.

– Ну, как это бывает… – Румянцев пожал плечами, – принесли вино, хозяин накрыл на стол, поставил закуску… Точно не помню, но, кажется, были рыбные консервы, яичница на сале, потом, кажется, сыр… Ну, налили в рюмки и стали выпивать и закусывать. Должен сказать, что хозяин – Суханов – делает это с большим вниманием. Никогда не позволит суетиться за столом, пить из стаканов, наспех, без закуски. Наверное, поэтому мне и нравится с ним выпивать… Вот вы спрашивали, как это я могу бездуховно пить… Но в хорошем застолье, по-моему, изначально заложено нечто духовное…

«Красиво излагает…» – подумал Васильев и сказал:

– Стало быть, вы пили, не торопясь, помаленьку и хорошо закусывая, и опьянения никто из вас не почувствовал? Я правильно понял?

– Правильно, – снисходительно ответил Румянцев.

– А после встречи с Гладилиным что произошло?

Румянцев отметил про себя, что судья пока никак не квалифицирует преступление, он не говорит, к примеру, «после ограбления» или «после хулиганского нападения», а произносит неопределенное слово «встреча».

– После встречи, – сказал Румянцев, подчеркивая это слово, – мы пошли в магазин. Суханов захотел еще выпить.

– И что же вы купили в магазине?

– Две бутылки коньяка…

По залу пронесся легкий шорох и скрип стульев, будто все сразу переменили позу.

– Кто покупал?

– Суханов.

– Он говорил вам, сколько… – Васильев на мгновение замялся, но быстро нашел нужное слово, – сколько ему удалось добыть денег?

Суханов во второй раз за весь день посмотрел на Румянцева. Тот, не поворачиваясь к нему, словно почувствовал этот взгляд и даже непроизвольно поежился.

– Не помню…

– Постарайтесь припомнить.

Суханов отвернулся к окну и по-куриному нырнул вперед головой.

– Не помню, хотя… – он посмотрел в затылок Суханову, – хотя, – повторил он после паузы, – что-то в этом роде было сказано. Когда решалось, что будем покупать, Суханов предложил коньяк, я засомневался, что денег не хватит, но Суханов улыбнулся и похлопал меня по плечу, а потом по своему карману и сказал, что теперь хватит. – Румянцев подчеркнул слово «теперь». Он посмотрел на Суханова и увидел, что тот еще раз дернулся, понял, что слово попало в цель, и чуть заметно довольно улыбнулся.

– Вы видели, какими деньгами Суханов расплачивался в магазине?

– Двадцатипятирублевой бумажкой.

– Вы видели, сколько денег отнял Суханов у Гладилина?

– Нет, я стоял далеко.

– Расскажите, что вы видели.

– Мы шли по улице…

– С какой целью?

– Я уже сказал: купить выпивку.

– За коньяком? – мимоходом уточнил Васильев.

– Нет, просто за выпивкой, – настойчиво повторил Румянцев, – коньяк было решено купить потом. Мы шли медленно. Нас обогнал Гладилин. Суханов окликнул его.

– По имени?

– Нет, он крикнул «эй!». Гладилин не остановился, и Суханов догнал его и взял за руку. Я подумал, что это знакомый Суханова и они выясняют какие-то старые отношения, и решил не мешать им…

Васильев заметил, что при этих словах Суханов посмотрел на Румянцева с нескрываемой ненавистью.

– Теперь, когда вы все знаете, как вы можете объяснить поведение Суханова? – спросил Васильев.

Румянцев равнодушно пожал плечами и сказал так:

– Точно объяснить его поведения я не могу. Мне кажется, что это затянувшееся мальчишество. Какие-то игрушки… Какие-то «казаки-разбойники».

Румянцев ответил, якобы выгораживая Суханова, но вместе с тем ничем не облегчая его положения. Больше того, этими словами он почему-то больнее всего задел Суханова. Васильев, внимательно наблюдавший за подсудимым, готов был поклясться, что после этой вроде бы доброжелательной фразы, произнесенной, впрочем, несколько снисходительным и небрежным тоном, Суханов ударил бы Румянцева, если б имел возможность, он даже дернулся на своей скамье так, что милиционеры насторожились. Васильев понял, что невольно помог Румянцеву свести какие-то счеты с подсудимым. Впрочем, фраза была настолько безобидна, что судья так и не понял, каким образом он это сделал.

– Свидетель Румянцев, садитесь, – Васильев посмотрел на Зою, – пригласите свидетеля Никифорова Николая Николаевича.

Свидетель Никифоров, вам, как стороннему наблюдателю, показалось, что Суханов был сильно пьян? Уточняю вопрос, вел ли он себя как пьяный, то есть: не координировал движения, говорил повышенным голосом и прочее.

– Я же видел их в тот вечер два раза, – несколько подумав, серьезно и сосредоточенно сказал Никифоров, – первый раз – когда шел в магазин, а второй, когда шел обратно… Когда я шел в магазин, они зацепили меня, вернее не они, а Суханов, но тогда я не знал его фамилии, хотя лицо его мне было знакомо по танцам… В общем, на ногах стоял он крепко, я чуть в сугроб не отлетел, и выругался он мне вслед довольно внятно, пьяные так не ругаются… А когда он деньги отнимал, то я еще удивился, как аккуратно он это делал… Вернее, я потом удивился, когда узнал, что он отнял деньги. Я, конечно, видел пьяных, но он был не пьяный; может быть, что называется, выпивши, но себя помнил.

Прокурор пытался понять, что же подготовил Васильев. Он, конечно, понял, что судья решил доказать, что Суханов не был пьян в момент ограбления, но совершенно не понимал, зачем ему это нужно. Ведь то, что он был трезв, не является в данном случае ни смягчающим, ни отягчающим обстоятельством. Понятно, что подсудимый старается свалить все на пьянку. Но Васильев же знает, что раз доказан факт грабежа, то обойти этот факт нельзя. И прокурор не видел причины затягивать и усложнять совершенно очевидное дело. Но он помнил, что раз Васильев это делает, то определенно имеет к этому веские основания, и прокурор досадовал на себя за то, что он эти основания или не может разглядеть, или уже упустил.

Володя Гладилин боялся Сухого (такая у Суханова была уличная кличка, «кликуха», как говорили в фабричном районе). Он решил держаться по возможности нейтралитета. «Вот не было печали, – думал он, – теперь выйдет из колонии, и на улицу не показывайся вообще… И чего бы мне пойти другой дорогой в тот вечер…»

Его рассказ о случившемся был бы еще короче, но он понимал: раз двое видели, как Сухой его бил, то ему надо об этом рассказать, а то судья вон какой строгий, еще упечет за дачу ложных показаний… Злости на Сухого у него не было, разве только немножко за то, что тот втянул его в эту историю. Гладилин всю жизнь старался избегать всяких историй, ходил всегда «другой дорогой» и «по другой стороне», и вот надо же, все-таки влип…

И снова, прежде чем задавать другие вопросы, Васильев задал тот же, что и предыдущим свидетелям:

– Суханов был пьян, когда остановил вас?

Гладилин пожал плечами:

– Я не обратил внимания, – сказал он совсем тихо. Он не знал, как сказать лучше.

– Ну, когда он разговаривал с вами, когда требовал деньги, язык у него заплетался? От него пахло спиртным?

– Я не обратил внимания, – пробурчал Гладилин.

– Почему вы так безропотно отдали деньги? Ведь физически вы, наверное, не слабее Суханова.

– Но их было двое, – чуть ли не шепотом ответил Гладилин.

– А второй совершал какие-нибудь угрожающие действия?

– Я не обратил внимания… Не заметил…

– Как был одет второй?

– Я не разглядел…

– Вы знали Суханова раньше?

Гладилин задумался: «Кто нас видел вместе, кто нас знакомил? Можно сказать, что знал, а как лучше? Но ведь я на следствии говорил, что не знал, там так и записано в протоколе…»

– Нет, не знал, – ответил Гладилин.

– Почему вы сразу не заявили в милицию о случившемся?

– Я бы и вообще не заявил… – сказал Гладилин и посмотрел в сторону Сухого, словно ожидал одобрения своим словам.

– Почему?

– Не стал бы заводиться из-за шести рублей.

– А из-за шестидесяти? – спросил прокурор.

Гладилин пожал плечами.

– Вы не знаете… А если б Суханов, окрыленный легким успехом, пошел бы на поиски следующей жертвы, если б другой человек оказал ему сопротивление и Суханов нанес бы ему тяжелые телесные повреждения или увечья? Вы понимаете, что это преступление было бы и на вашей совести?

– Но ведь так не было…

– Могло бы быть! – резко сказал прокурор. – У вас отняли деньги. Немного. Вы думаете, что это ваше личное дело… А преступник безнаказан. Вы не выполнили свой гражданский долг. И сейчас уклоняетесь от выполнения… Конечно, вы можете оправдаться тем, что со страху все позабыли, был ли пьяный Суханов, как был одет второй и как он себя вел, но мне кажется, что страх более серьезный и конкретный заставляет вас говорить, что вы испугались тогда вечером… Мне кажется, вы знали Суханова и раньше и теперь боитесь показывать против него. Вы, конечно, можете больше ничего не говорить – ваших показаний уже достаточно для суда, но мне хотелось бы, чтобы вы рассказали нам все. И не для нас, хотя чистосердечным рассказом вы поможете суду, а для себя. Вам это нужно больше! Садитесь и подумайте. И если вам найдется что сказать, а я на это надеюсь, суд предоставит вам слово.

Васильев посмотрел на Зою. Она утвердительно кивнула. «Значит, привез обоих… Молодец. Но их черед пока не пришел. Будем считать, что первый его (Суханова) бастион уже разбит. Сейчас будет разбит… Но это только первая полоса укреплений, наверняка за ней готова уже вторая… А когда мы разобьем и эту, он воздвигнет третью. За его поступком наверняка стоят серьезные мотивы… Они, видимо, куда серьезнее, чем «выпить хочется, а не на что». Наверняка у него были деньги, и даже с собой. Ладно, выясним… Кстати, Румянцев знает мотивы. Точно знает, но не скажет. Утопит просто и изящно, говоря якобы только правду, но мотивов не скажет, а они есть, и очень серьезные. Не скажет? Скажет! И Горелов все скажет. Иначе надо гнать меня в шею. Иначе я ничего не умею, и Гриня водит меня за нос.

– Подсудимый, встаньте…

Суханов увидел, что произошло именно то, что ожидал с нетерпением судья и что таило в себе неизвестную угрозу. Мысли его заметались, и он стал напряженно прислушиваться к шагам в коридоре, пытаясь понять, что же это за опасность.

Он даже не сразу понял, что судья обращается к нему.

– Встаньте, подсудимый! – повысил голос Васильев. Суханов, опомнившись, вскочил. – Вы продолжаете утверждать, что были пьяны в момент совершения преступления?

– Я не знаю… Пьяный там или не пьяный… Это как на чей взгляд, но ничего не помню…

– Вам, – Васильев заглянул в дело, – двадцать три года, сложены вы вполне нормально, неужели на вас триста граммов портвейна подействовали так оглушающе?

– Не знаю, как там получилось, но я ничего не помню.

– Из чего вы пили вино?

Прокурор уже смотрел на Васильева не удивленно. Теперь, когда он понял, что у Васильева есть какие-то неизвестные козыри, то внимательно прислушивался к самому (на первый взгляд) нелепому и странному вопросу, стремясь вовремя ухватить его идею.

Суханов пожал плечами:

– Из рюмок, из чего же еще…

– А чем закусывали?

– Не помню, – сказал Суханов и почувствовал, как меж лопаток потекла щекотная струйка пота.

– Подсудимый, – сказал Васильев, – объясните суду, как это получается? Вы утверждаете, что были пьяны и ничего не помните, а свидетели совершенно определенно показывают, что вы пьяны не были. Да и если судить строго по фактам, вы и не могли опьянеть от такой дозы. Бывают, правда, случаи патологического опьянения, когда человек от ста граммов пьянеет на несколько часов, но и это не так, как видно из заключения судебно-психиатрической экспертизы. На другой день вы себя чувствовали нормально. И у суда больше оснований верить свидетелям, чем вам. Вы говорите, что не знали Гладилина, но создается впечатление, что вы раньше были знакомы с ним. Тем более что из материалов дела видно, что живете вы недалеко друг от друга… Деньги на выпивку вам были не нужны, вы эти шесть рублей и не потратили. В вашем поведении пока трудно усмотреть хоть какую-то логику. Объясните нам, что же все-таки произошло в тот вечер? И поймите наконец, что запирательством вы только себе вредите.

Васильев заметил, как Суханов тяжело сглотнул и при этом привычно дернул головой, как стрельнул в сторону Румянцева злобным взглядом и как набрал воздуху, словно для того, чтоб что-то крикнуть. Но вместо крика он судорожно вздохнул и монотонно пробубнил, уже не глядя ни на кого:

– Я уже сказал, что был пьян и ничего не помню… Пришел в себя только утром.

– Ну что ж, – сказал Васильев и выразительно посмотрел на Зою, – попробуем обойтись без вашей помощи. Позовите, пожалуйста, свидетеля Горелова.

Когда Гриня – Горелов без малого год назад вошел в зал судебных заседаний, у него вдруг как-то ослабли ноги и задрожали колени, и это осталось в памяти как самое отчетливое воспоминание о том дне.

И сегодня, как только он переступил порог суда, вернулось прежнее ощущение слабости в ногах, и Горелов был вынужден опуститься на стул. Ему казалось, что все видят, как у него дрожат колени.

И ведь что странно – когда он приходил к Васильеву в положенные дни (один раз в три месяца) на так называемое собеседование, с ногами было все в порядке. А вот сегодня – пожалуйста.

Он знал, что слушается дело Суханова.

Он знал, вернее догадывался, зачем его вызывают. Милиционер, приехавший за ним на работу, ничего тонком не объяснил, но он все понял, когда они с милиционером заехали на завод за Морозовым.

Он знал, что ему бояться нечего, и все-таки колени дрожали.

«Интересно, как там Сухой? – думал Горелов. – Бедненький… Он бедненький, а ты сидишь и думаешь о нем.

Ты считал, что его уже нет для тебя, даже когда не мог оторвать взгляда от его сутулой спины и распахнутого пальто, а он есть, и не проходит дня, чтобы ты о нем не думал… Почему? Как случилось это? Когда началось?»

А началось это куда раньше, чем Гриня заметил сам. Ему все было некогда. Школа, секция дзюдо, дом, книги съедали все время. Во дворе ребятня провожала завистливыми взглядами: «Смотри, смотри, идет! Видишь, какая походка? Знаешь, какие приемчики там разучивают?»

Из какого угла, из какой паутины заметил его цепким глазом Сухой? Он и сам теперь не помнит. Спроси у него, перепуганного, не скажет. И если вспомнит, не скажет. Кто ж в таком признается… А началось-то все со слова…

– Что? Первый разряд? Плевать, – говорил Сухой своему приятелю. – Человек не разрядами меряется. Чем? Натурой. И Гриня такой же, как все…

И слово было сказано. И неважно, что с того момента прошло время. Слово вылежалось на самом дне, отяжелело, как мореный дуб, и почернело так же. Слова ведь не пропадают.

Гриня раньше и не знал, что такое бывает. Видел в кино, читал в книгах, конечно, верил, но не знал, что так может быть и с ним. Во всяком случае, он был не готов к такому. Он рассказал все отцу. Хороши же эти взрослые… Даже самые умные и близкие: «Жениться тебе, пожалуй, рановато…» Кто же мог подумать об этом?! И еще: «Тебе повезло. Береги. Любовь еще никого не делала хуже».

– Нет, батя ничего… Сечет. А про женитьбу он просто так, в порядке профилактики.

Сухой специально не готовился. Это была чистая импровизация, которой он потом долго гордился.

Был один вечер в неделю, когда Нина возвращалась домой одна из танцевальной студии. Так уж получалось, что по средам и у Грини были тренировки. Сухой встретил ее случайно. Он не готовился к этой встрече и чуть было не прошел мимо, но все-таки признал, разглядел на другой стороне улицы. Он сгреб своих спутников, притянул к себе и зашептал скороговоркой:

– Вот видите в зеленом пальто с белым воротником? Быстро. Но чтобы пальцем не трогать. Только тихо, очень тихо и пострашнее. Зачем? Кто спросил зачем? Значит, никто… Тогда быстро и не выпускать, пока я не подойду. Если кому по салазкам ненароком заеду – с меня бутылка, в порядке компенсации. Что это такое? Выпьешь – узнаешь.

– …Я их не запомнила. Знаешь, ничего не видела со страху. А того, который их расшвырял, запомнила, – рассказывала Нина, – он меня до самого дома проводил. И вовсе не приставал, он даже под руку меня не взял, а шел в стороне. Да ты его, наверно, знаешь. Мы с тобой его видели. Я тебе его обязательно покажу.

Потом она его показала. Гриня подошел к Сухому. Нина сперва стояла в стороне, потом подошла и протянула руку вверх ладошкой.

– Вы меня, наверное, не помните? На той неделе ко мне пристали двое, а вы вступились.

Сухой пожал плечами, дескать, какие пустяки, был рад помочь, а потом с размаху, широко шлепнул Гриню по его огромной спине.

– Ладно. Мы все должны помогать друг другу… – И ушел.

Потом Гриня встретил его один. Поздоровались как приятели, разговорились. Пошли рядом и незаметно пришли к дому Суханова.

– Почему тебя зовут Сухой?

– А ты откуда знаешь?

– Слышал…

– По фамилии кликуха прилипла. Фамилия моя Суханов. А ребятишки зовут Сухой. А я и впрямь Сухой. Я никогда не пьянею. Да и не очень люблю. Ребятишки, – он произносил это слово с отеческой интонацией, – приносят, а я так, рюмочку, две… Все равно без толку…

– А те двое здоровые были?

– Гриня, оставь эти заботы. Они свое уже получили.

– Хотел бы я на них посмотреть.

– Это были «железнодорожные»… Мелочь пузатая. Они сперва меня не узнали… Потом, когда схлопотали по разу, у них глаза открылись. Один даже запищал со страху как заяц.

– Тебя знают…

– Не в этом дело. Если к тебе кто пригребется у нас, или еще где, скажи, что мой друг.

– Да я и сам могу поговорить с кем угодно…

– Гриня, – сказал Сухой ласково, – против лома нет приема.

Нет, они не стали друзьями. Гриня просто стал бывать у Сухого. Разумеется, без Нины. Там собиралась мужская компания.

И вот теперь, сидя в коридоре суда, Гриня думал, что тогда все и началось, хотя началось все значительно раньше, началось со слова, засевшего в дремучей голове Сухого.

Зачем он ему был нужен? Ни за что на свете Сухой не ответил бы на этот вопрос. Может быть, и потому, что не знал, как ответить. Он ему мешал, вот такой, высокий, здоровый, тренированный, независимый, проходящий мимо и незамечающий. Ему мешали восхищенные взгляды детворы. Ему было тошно молча сторониться и уступать этому молокососу дорогу. У него каждый раз зубы ныли от тоски, когда приходилось это делать. Ему нужно было, чтобы Гриня сам, первым, здоровался с ним, сидел с ним за столом и так же, как все, слушал его и молча кивал, ему нужно было изредка подмигнуть Грине с таким видом, будто только они двое могут понять друг друга. А сам Гриня ему был не нужен.

Сухой знал, что Гриня, несмотря на свой рост и могучее телосложение, еще мальчишка. Он знал, что редкий парень устоит перед соблазном почувствовать себя старше и бывалее, он знал, что для этого нужно Гриню завести в дом, в его, сухановский, дом и оставить. В общем, он и сам останется.