Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 247 (всего у книги 248 страниц)

Приблизительно через месяц после разговора со Стригановым я выхожу на работу в министерство, где более года служу старшим инспектором. И только после того как я осваиваю чиновничьи премудрости, меня назначают ответственным секретарем междуведомственной комиссии по культурному обслуживанию строителей Байкало-амурской железнодорожной магистрали. А через месяц я оказываюсь на БАМе.

Глава XXVI

К строителям меня доставляют на военном вертолете. Снег еще не выпал, и поселок бамовцев с его щитовыми некрашеными бараками, мусорными ящиками, дощатыми уборными кажется мне грязным, неопрятным и каким-то удручающе унылым. В столовой перед ужином появляется маленький неопределенного возраста человек, которого все присутствующие встречают аплодисментами и криком:

– Зюзя, Зюзя у нас!

Он объявляет, что привез кинофильм «Доживем до понедельника». На фильм я не остаюсь, так как сильно устал в дороге. Я падаю на кровать крохотной комнатушки общежития, которую мне выделили, и мгновенно отключаюсь. А утром ко мне заявляется здоровенный квадратный парень и представляется:

– Начальник комсомольского штаба Владимир Рыбин.

С ним заведующая районным отделом культуры Зоя Агафонова, женщина лет двадцати пяти, вчерашний Зюзя – киномеханик и Игорь – шофер, недавно демобилизовавшийся солдат, одетый в бушлат и кирзовые сапоги.

Рыбин объявляет, что этой компанией на автоклубе мы поедем по объектам строительно-монтажного поезда, который называется СМП, а затем поясняет:

– Товарищ Якушин, вы будете заниматься своим делом, а мы показывать кино и давать концерты. Зоя у нас певица. Конечно, если вам, Геннадий Васильевич, потребуется что-то, мы всегда поможем. С начальником поезда Анатолием Яковлевичем Лапицким встреча у вас состоится по итогам поездки.

Дорога стелется между сопок. Километров пять она ровная, укатанная. Игорь правит легко, будто вовсе не правит. Положил свои ладони на баранку и напевает. Густой шлейф серой пыли клубится за автоклубом. Лимонно-желтым огнем горит тайга. Осень опаляет сопки, вкрапливает в золотистый разлив берез огнистые пряди осинок и рябины.

Но вскоре дорога делается узкой. Со встречными машинами мы едва разъезжаемся. Наш шофер несколько раз съезжает на обочину, в марь. Хорошо, что оба моста ведущие, и Игорь вновь вылезает на проезжую часть с помощью «передка».

«Интересны они, бамовские дороги, – думаю я, – пыль и грязь на них легко уживаются вместе».

Впереди показывается перевал, а дальше с одной стороны скала, с другой – обрыв. Появляется встречная машина. Ей положено нас пропустить. Она съезжает на край обрыва и тут кузов ее начинает крениться.

– Стой, сорвешься! – кричит наш шофер, лихорадочно дергая ручной тормоз. Пулей он вылетает из кабины и мгновенно, выдернув откуда-то трос, подскакивает к продолжающей медленно сползать машине и накидывает петлю на крюк. Еще секунда-две, и Игорь уже в своей кабине, включает передачу и дает задний ход. Струной натягивается трос, и машина медленно ползет от обрыва.

Перевал позади. Теперь мы съезжаем на обочину. Натуженно гудя моторами, сплошной вереницей идут самосвалы на отсыпку полотна под магистраль.

Уже затемно мы приезжаем в пятерку, то есть в пятый отряд. Нас дружественно и с радостью принимают. Строители собираются в кают-компании, то бишь столовой. На стол ставится ведро крепкого ароматного чая. Зоя берет гитару и, сосредоточенно склонившись над ней, поет о том, что осталось у бамовцев в недалеком прошлом. Она поет о шумном мире, где есть кино и театры, где по вечерам горят в удобных квартирах голубые экраны и неистовствуют болельщики на захватывающих хоккейных матчах. После пения Агафоновой никому не хочется говорить, мудрствовать, решать мировые проблемы или просто болтать языком.

За ужином Зоя едва прикасается к еде. Она молчалива, подавлена, бледна и лишь горят ее заострившиеся скулы. На другой день мы едем к следующему отряду. Дорога хуже вчерашней. Нас трясет, швыряет из стороны в сторону, а потом мы останавливаемся перед мостом. Он разрушен. Выйдя из машины, мы видим вывернутые, а частью разметанные деревянные быки, сметенный волнорез и проломленный настил.

– Что скажешь, Игорь? – обращаюсь я к шоферу.

– По мосту проехали недавно «Магирусы», – отвечает Игорь. – То, что они благополучно прошли, свидетельствует и о его надежности и о том, что он вконец разбит.

– Мне кажется, что необходимо возвращаться, – говорит Рыбин. – Ничего страшного не случится, если мы на этот объект не попадем.

– Ну, если так рассуждать, – возмущается Зюзя, – так черт знает до чего дойти можно! – И смотрит на часы. – В нашем распоряжении сорок минут. Люди же на киносеанс придут. Надо ехать!

– Да вы что, всерьез?! – повышает голос начальник штаба. – У нас же представитель министерства. Я за него головой отвечаю.

– Вот этого не надо! – жестко заявляю я. – К комсомолу в данный момент я отношения не имею.

Зоя трубочкой вытягивает губы и обращается к Игорю:

– А как твоя интуиция?

– Значит, вопрос стоит так: или приехать вовремя, или повернуть назад, – и садится в кабину.

Машина трогается, а мы остаемся на берегу. Доски начинают угрожающе грохотать, едва Игорь въезжает на мост. Посреди настила кое-как забитая пробоина. Между огромными щелями зияет пустота. Я гляжу под мост. Там перекат. Внизу река, пенясь и клокоча, переваливается через гряду валунов. И тут до меня доходит, что, если машина свалится, то не в воду, а на камни. Я кричу:

– Стой!

Но поздно. Автоклуб бешено мчится вперед. Доски прогибаются под колесами, трещат, разметываются в стороны. Под машиной пусто! Но она не падает, а пролетает над образовавшейся дырой, над беснующейся рекой, ударяется всеми четырьмя колесами о настил и катит по нему, успокоительно погромыхивающему, до другого берега. Мы, как зачарованные, смотрим ей вслед. Не знаю, правда, чувствует ли сам Игорь наши восхищенные взгляды.

Мы объезжаем почти все объекты, и впечатления о жизни строителей, их быте, культурном обслуживании у меня далеко не лучшие. А тут еще инцидент. После одного из выступлений Зои я провожаю ее до вагончика, где она размещена. По дороге мы говорим о ее работе, творчестве. В вагончике горит свет.

– Странно, мне сказали, что девчата двое суток будут работать на объекте. Где же мне ночевать, если они вернулись? А я еще хотела помыться, – теряется Агафонова.

Я толкаю дверь и вхожу в вагончик. В нос ударяет запахом грязных портянок, немытого тела и чего-то еще. Перегаром, что ли, или какой-то парфюмерией? У рукомойника спиной ко мне бреется парень. А на одной из кроватей валяется здоровенный верзила в расклешенных брюках, свитере, драных шерстяных носках, и курит, сбрасывая пепел на пол. Прошлый жизненный опыт подсказывает мне, что эта пара – не лучшие представители человечества. Лежащий на койке малый узколоб с приплюснутым носом и щелочками глаз – типичный бич, а худенький у рукомойника – шкет при нем. Мгновение – и я превращаюсь в того, кем был лет этак двадцать назад. Внутри меня все напрягается, ощетинивается, но говорю я очень вежливо:

– Здравствуйте! Прошу прощения, но это женское общежитие.

Парень у рукомойника молча продолжает бриться, растягивая кожу пальцами. Лежащий на койке тоже не отзывается.

– Это женское общежитие, – повторяю я.

– А где же они? – вдруг поворачивает голову в мою сторону верзила.

– Кто? – наивно переспрашиваю я.

– Как кто? Женщины! – хохочет он.

– За дверью, – вежливо отвечаю я.

– Так зови! – приподнимается он на кровати. – Сколько их?

– Одна.

– Ниче! Хватит и одной. – Похохатывает шкет.

– Мне кажется, вам следует покинуть вагончик, уступив место женщине, – уважительно обращаюсь я к бичу.

– Один, значит, хочешь попользоваться. Это не соответствует кодексу строителя коммунизма. А ты, я думаю, партийный!

– Да, я партийный, – уже без игры жестко отвечаю я.

– Вот видишь, угадал, – ухмыляется верзила, не чувствуя перемены в моем голосе. – Так что забирай свою бабу, которая у двери, и мотай.

Я вяло подхожу к его койке, неожиданно для бича рывком переворачиваю ее, и тот катится по полу. В секунду малый упругим кошачьим прыжком вскакивает на ноги.

– Ну, падло, ты сам напросился! Я тебя сделаю!

Давно я не дрался. И мне хочется драки. Я чувствую силу своих заматеревших мышц. Мои глаза уже жгут противника. Мои зубы клацают, готовые вцепиться в глотку верзиле. Я жажду его крови! Но я не упускаю из вида и шкета, чтобы не всадил мне в спину заточенный какой-нибудь напильник.

И вдруг бич, хекнув, ударяет меня в пах, но я вовремя сгибаюсь и успеваю принять ногу противника, как вратарь мяч. Я резко выпрямляюсь, дергаю его ногу вверх и опрокидываю навзничь. Бич грохается затылком об пол и хрипит:

– Наших бьют…

Шкет с пронзительным шпанистым визгом кидается на меня и тут же, получив прямой удар, а затем в солнечное сплетение, сползает по стене на пол и затихает. Верзила ползет прочь, скуля и хватаясь за голову, но подобные трюки мне известны с детства. И когда бич вскакивает, я перехватываю его на взлете ударом в челюсть, а затем для крови бью по сопатке. Верзила корчится на полу. Одного за другим я выталкиваю их на улицу. И когда шкет скатывается с лестницы на землю, я вижу бегущих к вагончику парней и заведующую районным отделом культуры. Я быстро застегиваю пальто на все пуговицы, поправляю шапку, с силой выдыхаю из себя воздух, уравновешивая дыхание, и вновь принимаю обличье чиновника. Зоя, вся взъерошенная, подбегает ко мне:

– С вами все в порядке? Они вам ничего не сделали?

А парни, влепив бичам еще по паре оплеух, куда-то уводят их.

– Может, я чайку поставлю, – говорит взволнованно Агафонова. Я благодарю Зою и ухожу.

Встреча с начальником СМП Лапицким, полноватым мужчиной средних лет в мятом костюме и несвежей рубашке, которому я докладываю о предварительных итогах командировки, удовлетворения мне не приносит.

Вначале Анатолий Яковлевич, как бы для затравки, отпускает парочку острот касательно «затеянной мной» вчерашней драки и делает мне в связи с этим ряд замечаний. Потом разъясняет мне общее положение дел на строительстве магистрали, касается роли, которую играет его собственный участок. Но как только я врезаюсь в монолог начальника СМП, в его голосе мгновенно начинает звучать скука, подкрашенная, правда, элементарной вежливостью. Я, надеясь пробудить у Лапицкого интерес к себе, спрашиваю:

– Анатолий Яковлевич, а вы знаете, что все мосты на вашем участке разрушены?

– Спасибо за сообщение, – спокойно отвечает он.

– Как-то очень легко вы относитесь к моей информации, товарищ Лапицкий. Там полная хана! – с металлом в голосе говорю я.

По виду Анатолия Яковлевича не скажешь, что он каждый день встречает ответственных секретарей всех ведомств, строящих БАМ, но в ответ на мой выпад он едва кивает головой и, расплываясь в приветливой улыбке, отвечает:

– А чего с ними возиться? Мосты временные. Строительство наше еще в пятилетку не входит, живем подаяниями добрых дядюшек из министерств да молодежным энтузиазмом. Если станем временные мосты капитально строить, вылетим в трубу.

Такое отношение начальника СМП к моему докладу и лично к моей особе меня раздражает. Получается, что все, о чем я говорю, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.

– Анатолий Яковлевич, техника гробится, – нервно бросаю я, – люди гибнут.

– Вы знаете хоть об одном погибшем? – кисло сложив губы, спрашивает Лапицкий. «Странное дело, но я за всю поездку действительно не слышал ни об одном случае гибели людей». – Ну, а техника, техника страдает, спору нет, но все равно это выгоднее, чем строить капитально мосты.

Я уже на взводе, и теперь для меня важно закончить разговор хотя бы с небольшим перевесом. Это же моя первая командировка в должности государственного чиновника.

– Надеюсь, я вам еще не надоел? – ехидно спрашиваю я Анатолия Яковлевича. – Мне, по прошлой журналистской деятельности, не раз приходилось встречаться с людьми, не желающими принимать близко к сердцу положение дел в собственном хозяйстве, – заканчиваю я с саркастическим смешком.

Однако Лапицкий смотрит на меня откуда-то издалека. Его спокойный взгляд заставляет меня чувствовать себя маленьким, суетливым и глупым. Это для меня нестерпимо, и в то же время мне крайне неловко.

– Я думаю, что строительство пойдет лучше после представления вами высокой комиссии справки о состоянии дел на БАМе, – ерничает Анатолий Яковлевич. – Но учтите, Геннадий Васильевич, – теперь уже позевывая и прикрывая ладонью рот, продолжает Лапицкий, – Россия всегда так строит, любое свое дело вершит на краю возможного. А может, так и надо – русским людям необходимы перегрузки. – Начальник поезда встает, бросает на меня проницательный взгляд и на прощание кивает.

– С царя батюшки должностные человечки спекулируют на русских, – ворчу я, идя, убитый, от начальника СМП. – Погубил некий гусь дело – русский мужик виноват, пьяница и лентяй. Нет у людей нормальных условий – работают и живут в холоде, голоде. Ничего – они русские, все выдюжат. А почему вы, товарищ Лапицкий, за русских людей решаете, что им необходимы перегрузки, нужна работа на краю возможного?

Перед отъездом я встречаюсь с киномехаником и, между прочим, завожу разговор о заведующей районным отделом культуры Зое Агафоновой.

– Я о ней все знаю, она же моя начальница, – говорит Зюзя. – Агафонова, как вы, наверное, и сами заметили, равнодушна к материальной стороне жизни. Она иногда даже не замечает, что ест, а может и вообще не есть. С гибели мужа и сына у нее все и началось. Пару лет назад ее муж с трехгодовалым сыном отправился на теплоходе в Астрахань, хотел погостить во время отпуска у отца с матерью, сыном похвастаться. А судно, на котором они плыли, ночью проходило под мостом, за что-то зацепилось, и все смело с верхней палубы, понятно, и каюты! Многих спасли, а ее сына и мужа не удалось. Приехала Зоя сюда горе замораживать. По специальности она библиотекарь, у нее высшее образование. Поставили ее всей культурой района руководить. Кстати, плохого не думайте, у Зои все получается.

Я киномехаником уже лет двадцать, насмотрелся. А эта безотказная. Даже по выходным ездит по отрядам. Когда она работает, общается с людьми, то вроде бы все плохое забывается. А потом остается одна, и с новой силой на нее беда эта накатывает. Совсем девочка расклеивается. Сама не своя, плохо спит, утром разбитая, мрачная. Слишком много тягостного поднимается в ней. Вот теперь еще песни петь стала, и свои и народные. Да вы слышали! Я ей как-то говорю, что не нужно ей петь. Мучительно дается ей это пение. Но, вижу, с гитарой в руках Зоя оживает, загорается жизнью.

Глава XXVII

В Москву я возвращаюсь через месяц. В аэропорту, на стоянке такси, встречаю добротно, но несколько провинциально одетого человека, который смотрит не в сторону такси или «леваков», а почему-то упрямо в мою. Да, он внимательно, даже с наглинкой смотрит на меня, точно чего-то ждет. Скользнув по нему глазами, я вижу подъезжающую машину и голосую. Оказывается не по пути.

Мужчина, видимо, устав прожигать меня взглядом, говорит:

– Ну, здравствуй, Волк!

– Что? Как вы сказали? – изумляюсь я.

– Волк, ты что, меня не узнаешь?

Странная аберрация зрительной памяти. Внезапный толчок, словно что-то щелкает внутри меня, – и вот совершенно незнакомое лицо, как на негативе, проявляется кем-то давним и знакомым.

Кобра – его кличка, а фамилия – Кобрин. Он жил со мной в одном доме. Кобра не был близок с блатными. Он не употреблял и бытовавших в нашем лексиконе словечек, не отличался и силой, но его уважали за характер. Если Кобра обещал, то обязательно делал. Но именно он и попал первым из нашего двора в колонию для несовершеннолетних. Всадил нож в брюхо парню, пытавшемуся обесчестить его старшую сестру.

Отец Кобрина погиб на фронте, работала одна мать. Денег на адвоката у них не было. А отец убитого им насильника работал заведующим мясной секцией в гастрономе и оплатил лучшего адвоката в районе.

Взрослый Кобрин стоит передо мной, покуривая папироску.

– Ну, как живем-можем?

– Да ничего.

– Читаю, почитываю, слежу за тобой. – Манера говорить у него прежняя.

– Ну, как сам-то? – спрашиваю я.

– Живу в Красноярске, работаю на заводе. У сестры гостил. Сейчас возвращаюсь домой. Видишь, потомство завел. – К ногам Кобрина жмется тоненькая девочка…

Я отпускаю такси за квартал от дома и иду пешком. Пустая улица, ветер, облетевшие деревья, холодная жестяная земля в предзимних сумерках, тускло блестящие, чуть схваченные непрочной корочкой льда лужи и – тоска. Поднявшись на свой четырнадцатый этаж, я хожу по квартире из угла в угол и чувствую себя одиноким, неприкаянным и никому не нужным.

«Ни одной душе, – думаю я, – нет дела до меня. Никто не спросит, куда и зачем я летал, что делал и что стану делать. У меня единственное – работа, и на этой работе замыкается вся моя жизнь. Деловые разговоры, деловые телефонные звонки. И это в тридцать семь лет…»

Впрочем я понимаю свое состояние. Я тоскую о сыне. Я так давно с ним не виделся. А не я ли сам виноват, что так все получается.

На другой день я звоню Марине, и на мое счастье к телефону подходит Андрей.

– Давай встретимся, – предлагаю я.

– А где? – интересуется сухо сын.

– Ну, хотя бы у зоопарка.

– Зверей будем смотреть? – с усмешкой спрашивает он.

– А ты где предлагаешь?

– Да ладно, это я так. Давай через час у зоопарка.

Я молча иду с Андреем мимо узких кукольных клеточек, в которых тоскливо дремлют лисы. Потом подхожу к вольеру, где мрачно и лениво, в глубоком утомлении от людей, свернулась рысь. Я смотрю не столько на нее, сколько на сына. Он чувствует это и чуть опускает глаза. Видно, не привык показывать истинных чувств. Зато рано привык к самостоятельности из-за моего с Мариной развода. И мне нелегко понять, в каком ракурсе видит он жизнь сегодня. Ведь тогда, когда мы разошлись, он все видел еще снизу, потому люди и собаки – все было для него огромным. Но вот его черные недоверчивые глаза поднимаются на меня, как бы туманясь и светлея.

– Пап, где бы достать стихи Ахматовой?

– Я постараюсь, но она не в моей обойме. Я сейчас занимаюсь революционным периодом и соответственно Есениным, Блоком, Маяковским. А ее поэтический образ, ее лирический герой, да вроде бы и она сама – это смесь блудницы с монахиней, – говорю я по привычке.

Андрей усмехается, как-то очень взросло, невесело, с усталостью и иронией.

– Чего смеешься? – спрашиваю я.

Сын молчит, словно теряет интерес. Мое сердце екает в тревоге. И тогда я вроде бы продолжаю начатую мысль:

– Мы так привыкаем к общепринятым истинам, что порой принимаем их за откровения. То, что я сказал про Ахматову, наверное, общепринято, устоялось. Но сегодня все ревизуется беспощадно. И не так просто, скажем, для меня решить, кто прав, нынешние ревизоры или мои учителя. Вот когда займусь ею сам, тогда и скажу свое личное мнение.

Сын поднимает на меня, глаза и я в них вижу уже интерес.

– Я тоже люблю Есенина и Блока – говорит он, – но я не люблю тех поэтов, у которых все четко определено, лишено тайны.

– Извини, сын, но я не говорил ничего про свою любовь к этим поэтам. Да, у Блока есть тайна, которую ты любишь – например, в поэме «Двенадцать». Здесь этот поэт-символист описывает отряд из двенадцати забубенных красногвардейцев во время революции. Концовка этой поэмы – загадка для всех, и для красных и для белых: «В белом венчике из роз – Впереди – Иисус Христос». Сам понимаешь, что для белых это богохульство, а для красных – досадный религиозный мистицизм… Что думаешь? – Андрей молчит. – Хорошо, не стану тебя мучить. Итак, красногвардейцев двенадцать, а Христос тринадцатый. Ты понимаешь, что это значит?

– Ну и что? И апостолов было двенадцать. – Андрей задумывается, и вдруг говорит: – А может, красноармейцы Христа просто конвоируют?..

Потом мы идем по зоопарку, не обращая внимания на зверей, а говорим и говорим, как и положено отцу с сыном, правдиво высказывая свои точки зрения и азартно споря. Когда мы расстаемся, я чувствую, что от меня уходит какой-то кусочек духовной жизни, что-то необходимое для меня.

Все мои друзья и приятели, все, кого я более или менее хорошо знаю, не интересны мне настолько, насколько этот тринадцатилетний мальчик, мой сын.

На другой день я, стоя у окна своего служебного кабинета, гляжу на стайку голубей, усевшихся рядком вдоль карниза – точь-в-точь костяшки на счетах. Из слухового чердачного оконца сутуло выползает мальчишка с палкой, на которой болтается тряпка. Он взмахивает ею, и голубиная стая круто ввинчивается в небо. «Мальчишка, наверное, ровесник моего Андрея», – думаю я. Кажется, звонит телефон. Ну и пусть звонит. Удивительно, но я только начинаю открывать для себя сына. Он далеко не прост. И не всегда я прихожу с ним к согласию, особенно в вопросах современной музыки.

В этот момент к моему плечу осторожно прикасаются. Я оборачиваюсь. Это секретарь Лиза.

– Геннадий Васильевич, вас к Стриганову, – говорит она, сердито глядя на меня васильковыми глазами. – Где вы были? Я вам несколько раз звонила!

– Да-да, иду.

Я поднимаюсь за ней на третий этаж и иду по коридору, где по обе стороны тянутся казенные, под мореный дуб, двери. Она заводит меня в свой закуток, в который выходит дверь, обитая коричневым дерматином, с табличкой: «В. М. Стриганов».

Лиза нажимает клавишу селектора и бесстрастным голосом произносит:

– Василий Михайлович, к вам Геннадий Васильевич.

Я переступаю порог. Стриганов срывается с места и, сделав несколько виражей по кабинету, вновь опускается за свой огромный полированный стол, где я вижу свои документы по итогам командировки.

– Якушин, вы это готовили для «Комсомолки» или для заседания?! – хлопает ладонью по моим бумагам заместитель министра.

– Василий Михайлович, я старался не упустить ни одной детали.

Стриганов сопит и зло зыркает на меня. Но я уже знаком с характером шефа и меня не пугают его горящие глаза. Он актер, только сцена у него посерьезнее театральной. Ему несколько за сорок. Он величина и признанный авторитет не только в правительстве России, но и СССР. Василий Михайлович продолжает поддерживать меня, хотя и знает, что я не оставляю журналистику. Увы, в газетах и журналах платят больше, чем в министерстве. Правда, я ему и не надоедаю.

– Наша цель – привлечь внимание к культурному обслуживанию строителей БАМа! – почти кричит он. – Мосты нас не интересуют!

– Уважаемый Василий Михайлович, – со злой язвительностью говорю я, – увы, но к строителям трассы нередко можно добраться только по мостам.

Стриганов замолкает и потом, ухмыльнувшись, говорит:

– Хороший ответ. Я вас здорово вышколил, Якушин. Покажу эти материалы министру. В них есть анализ, предложения по развитию театрально-концертной деятельности и укреплению материальной базы учреждений культуры в зоне БАМа. Это, на мой взгляд, как раз то, что нужно. А насчет остального, пусть сам решает.

Через неделю Управление делами официально уведомляет меня о том, что заседание комиссии состоится через две недели. Стриганов же, встретив меня в коридоре, буркает:

– Докладывать на комиссии будете вы.

Я не могу понять, что бы это значило. На заседаниях комиссии обычно выступают руководители министерств и ведомств или их заместители. Конечно, я ответственный секретарь, но я ведь только секретарь. Бесспорно, я выполняю свои обязанности добросовестно, однако такой поворот мне непонятен.

За день до заседания в аэропорту я встречаю членов комиссии, прилетевших с БАМа. Здесь же крутятся несколько фотокорреспондентов и мои собратья по перу. Первым ко мне подходит начальник СМП Лапицкий. Мы здороваемся, и он спрашивает:

– Докладываете вы?

– Да. Комментариев не будет?

– А разве комментировать обязательно?

– Право же, Анатолий Яковлевич, – сразу начинаю нервничать я, – мне абсолютно неважно, станете вы комментировать или нет. Я буду говорить о проблемах, которые требуют безотлагательного решения.

– За вами слово дадут мне.

– Почему вы так думаете?

– Наше министерство так решило. И, возможно, наши проблемы не совпадут. То, что представляется важным вам отсюда из Москвы, может казаться неважными мне, – мягко возражает мне Лапицкий.

– Вполне вероятно, – задираюсь я, – но дело-то у нас общее!

Анатолий Яковлевич саркастически хмыкает. И тут наши глаза встречаются. Я и не предполагал, что он так пристально станет меня разглядывать. Я мигаю. Во взоре Лапицкого я замечаю что-то потустороннее, неземное, но этот взгляд говорит мне и о том, что он все знает о людях.

– Большинство членов нашей комиссии – монотонно журчит Анатолий Яковлевич, – либо спящие, либо мертвецы. Вы это увидите сами.

Тут стали подходить другие участники совещания, и Лапицкий скрывается среди них. Нас начинают фотографировать. Потом мне приходится отвечать на вопросы газетных репортеров и лишь после этого я усаживаю гостей в автобусы, которые должны доставить их к гостинице «Россия».

Заседание комиссии начинается, как обычно, в десять утра. Зал коллегии полон, кроме членов комиссии, здесь почти половина нашего министерства. БАМ в моде. Атмосфера надлежащая. С трибуны я называю несколько цифр, показывающих в позитивном свете работу своего министерства, а затем из меня начинают литься стандартные фразы, приходящие мне в голову без заминки и к месту. Я так же красноречив, как доходчив и убедителен. Но зал ничего от меня не узнает ни об аварийных мостах, ни о проблемах культурного обслуживания строителей.

– Слава нашему комсомолу, нашей молодежи, всем строителям БАМа! – торжественным голосом диктора всесоюзного радио завершаю я доклад. Зал бурно аплодирует.

Выступление Лапицкого мало чем отличается от моего. Только его позитив акцентирует внимание слушателей на успехах Министерства путей сообщения в деле строительства магистрали. Стриганов же в заключительном слове подчеркивает высокую роль комиссии по организации культурного обслуживания зоны БАМа, а затем кем-то из клерков МПС зачитывается решение.

Я смотрю в зал и вижу, как люди одобрительно кивают головами. Все вроде бы хорошо. Только мне начинает казаться, что публика в зале спит, а члены комиссии мертвы.

И тут откуда-то из-за моей спины доносится кашель, негромкий и сухой, но весьма многозначительный. Я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Анатолием Яковлевичем. Он поднимается и выходит из зала. Я почему-то следую за ним. В фойе мы останавливаемся. И я вижу, что Лапицкий – и он и не он. Это черт! Его ноги заканчиваются маленькими копытами, на высоком лбу рудименты рогов, волосы высоко взбиты. Он, кривя в усмешке рот, констатирует:

– Я как всегда прав!

И будто гипнотизер, впивается в мои глаза. Меня начинает знобить, дрожат ноги, стучат зубы… Я сжимаю челюсти, пытаясь овладеть ногами и руками. Безуспешно. По телу, бежит электрический ток, да так, что я вибрирую, словно включенный в сеть. Меня поражает это острое, новое ощущение: оно меня застигает врасплох. Однако я не испытываю страха, реакция у меня чисто физиологическая, электрическая, что ли. Усилием воли я пытаюсь вновь и вновь унять дрожь, но меня продолжает колотить по-прежнему. Черт, видя, в каком я состоянии, с интересом наблюдает, как много и сколь долго я выдержу эту пытку, а затем, видимо, насытившись зрелищем, произносит: «А ты и в самом деле Волк!» – и превращается то ли в пар, то ли в дым. После его исчезновения я какое-то время камнем стою на месте, потом делаю шаг, другой. Дрожь унимается. Все проходит так же внезапно, как и начиналось. Но я уже не чувствую себя человеком. Я действительно волк. Я покрыт шерстью и опираюсь на четыре лапы.

Я кидаюсь на улицу. По тротуару идет тяжело нагруженный пожилой мужчина. Видимо, из магазина. Он ко всему безразличен и не обращает на меня внимания. У него свои заботы. Я мчусь по тротуару, поджав хвост, все вперед и вперед, боясь только одного, что на меня обратят внимание и начнут за мной охотиться!