Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 248 страниц)

Фрейман умел располагать к себе людей, а Семен Семенович – так звали старика – любил поговорить. Поэтому уже через полчаса Илюша узнал почти все, что его интересовало. До революции Семен Семенович служил старшим приказчиком в булочной. Когда начался голод, уехал к родне в деревню. В 1922 году вернулся. Работы было мало для молодых, не то что для стариков. Хорошо, на бирже труда оказалась свояченица: то туда сунет, то сюда. Так и перебивался на временной работе, пока в магазин Богоявленского не устроился. О хозяине приказчик отзывался хорошо:

– Чудак, конечно, что в торговое дело полез, не по нему это дело, а человек справедливый, обходительный: сколько у него служу, а чтобы хоть единожды дурное слово услышал. Смирный такой… Жаль только, что к хлыстовству склонность имеет…

– С чего вы это взяли, Семен Семенович?

– Не знал бы – не говорил, греха на душу не возьму. Образок на его половине видел с дарственной от Гришки Распутина, а уж тот хлыст чистой воды был, не зазря его владыка Гермоген да Илиодор анафеме предали. Да и дамочка к нему одна заходила, вроде юродивой, все Гришку поминала. Николай Алексеевич ей говорит, что, дескать, ты, госпожа Лохтина, при служащем моем язык распускаешь, а она ему этак быстро-быстро залопотала на языке каком-то иноземном: французском, что ль, а может, и английском. Я-то только церковнославянскому обучен.

– Ну, Локтину Веру Ивановну я знаю, – сказал Илюша, умышленно искажая названную приказчиком фамилию. – Вздорная баба, маникюршей в пассаже работает…

– Не Локтина, а Лохтина. Ольга Владимировна Лохтина, – сказал Семен Семенович. – И вовсе не маникюрша. Я за свой век в людях научился разбираться. Хоть вид у той дамочки и зачуханный, а сразу видать: было времечко – с серебряного, а то и с золотого блюда едала. Дворянских кровей дамочка, вот что я вам скажу!

Лохтина… Эту фамилию Фрейман хорошо помнил. Об Ольге Владимировне Лохтиной – одной из самых ревностных и самых эксцентричных поклонниц Распутина – в начале 1917 года писали многие падкие до сенсаций газеты. Приводились какие-то дурацкие телеграммы, которые она слала царю, ее высказывания о Гермогене, о религиозном обновлении, началом которого явилась Февральская революция. Неужто та самая Лохтина? По высказываниям приказчика получалось, что та самая…

– Часто она навещала Николая Алексеевича?

– Да раз пять, пожалуй, была. Николай Алексеевич ей из кассы деньги давал. Жалел ее очень, праведницей называл. «Смирению, – говорит, – Семен Семенович, у нее и покойные цари учились. Не каждый, – говорит, – бархатные одежды на рубище сменит…» Заботился о ней. Нынешним летом хотел меня даже к ней на квартиру послать, проведать, только она сама пожаловала…

– Так что избавились от лишних хлопот?

– Ну какие хлопоты? Она не так чтобы уж далеко комнату снимает, где-то в роще Марьиной.

– А о чем эта Лохтина обычно разговаривала с Николаем Алексеевичем?

– Разве упомнишь? Да я и не прислушивался особо. Говорят себе – ну и пусть говорят. Мое дело сторона. Да и то сказать, язык-то Лохтина чесала, а Николай Алексеевич все больше молчал и улыбался. Только раз, помню, она его из всякого терпения вывела. Осерчал он очень и говорит: «Я, говорит, шантажа не боюсь, и Таманскому меня не запугать». А Лохтина ему что-то быстро-быстро на иноземном языке залопотала, видать, уговаривала, что ли. Только Николая Алексеевича не уговоришь. Сидит белый как стенка и все свое повторяет: дескать, раз так решил, значит, так оно и будет. Ну а Лохтина, само собой, в слезы, что он поперек ей действует…

– А кто этот Таманский, тоже антиквар?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Не слыхал я про такого антиквара. Только того Таманского они нет-нет, а поминали в разговоре… Таманского да еще Соловьева Бориса… Не любит их Николай Алексеевич, иначе как фармазонами не называет.

Таманский и Соловьев… Кто они? Какое отношение имели эти люди к Богоявленскому? Что их связывало? Почему Таманский шантажировал антиквара и что было поводом для шантажа? Ответить на эти вопросы старик не мог. А может быть, просто не хотел? Нет, наверно, все-таки не мог…

– Скучно живет Николай Алексеевич?

– Оно конечно, какое уж там веселье! Ни в театр, ни в ресторацию, ни в кинематограф… Все дома да дома. Разве когда съездит на день-два. Уж не знаю к кому. Спрашивать стесняюсь, а сам не говорит. Вот только сей раз чего-то задержался…

– Зато, наверное, друзья навещают?

– И этого нет. Ну, дамочка наведывается. На масленицу пару раз господин седоватый заходил из бывших. А так все один да один… Пелагея наша, уж на что баба темная, крестьянская, а и то удивляется. И лицом, говорит, вышел, и статью, и нравом, и капитал есть, а живет монах монахом. Вроде какого святого…

Мотылев относился к мирной беседе Фреймана с приказчиком явно неодобрительно: уж слишком она была не похожа на привычный разговор следователя с подозреваемым. «Мудрует» Фрейман!

– Чем же он, папаша, у вас занимается? – не выдержал он. – Торговать не торгует, развлекаться не развлекается… Чудно что-то! Деньжат у хозяина много было?

Старик пропустил вопрос Мотылева мимо ушей.

– Чудно говорите? Это вы верно заметили.

– Уж куда верней! – ухмыльнулся Мотылев, приподняв куцые брови над изюминками глаз. Он подмигнул Фрейману. – Чудеса в решете! Слушаю тебя, папаша, и вроде в театре сижу!

Старик насупился: этот нагловатый парень ему с самого начала не понравился. И чего ему от него надо? То ли дело этот рыжий: аккуратный такой, обходительный, даже не поверишь, что из сыскной.

– Вот ваш сотоварищ, – сказал он, обращаясь к Фрейману, словно Мотылева здесь и не было, – сомнение высказал. Оно, может, и сомнительно, а только так оно и есть. Мне Николай Алексеевич тоже очень удивительным человеком кажется. Я ведь много всяких людишек перевидел. И купцов знавал, и коммерсантов, а вот такого впервой встретил. Ведь человек – он человек и есть. У каждого своя человеческая сущность, своя линия в жизненном пути. Один копейку выбивает, другой горькую пьет, третий к женскому полу слабость имеет, а тот чудит, к примеру, среди людей себя выпятить хочет: вот я какой, ни на кого не похожий. Это тоже бывает. А вот к Николаю Алексеевичу я все присматриваюсь да присматриваюсь, а линии его жизни углядеть не могу. И чудить не чудит, и пить не пьет, и делом не горит. Иной раз по неделям его не видишь и не слышишь. Постучишься к нему в дверь: «Кассу изволите принять?» – «В следующий раз, Семен Семенович». Мне что? В следующий так в следующий. Мое дело телячье…

Старик так говорил, как будто в чем-то оправдывался. Несколько слов, сказанных Мотылевым, нарушили ту дружелюбность, которую тщательно создавал Фрейман. Теперь приказчику казалось, что его в чем-то пытаются запутать, уличить в неизвестном ему преступлении. Он уже не сорил щедро словами, осторожничал, тщательно обдумывал ответ. Произошло то, чего больше всего опасается опытный следователь, – нарушение контакта. Несколькими сказанными к месту шутками Фрейман разбил ледок недоверия, но полностью восстановить прежнюю атмосферу уже не мог. Проклиная в душе Мотылева, Илюша осторожно направлял разговор в нужное русло. Его интересовали привычки Богоявленского, образ жизни, который вел странный хозяин антикварного магазина.

– Кстати, Семен Семенович, – как будто между прочим сказал он, – где вы держите письмо, которое пришло Николаю Алексеевичу?

– А здесь, в конторке…

Этот вопрос был пробным камнем: ни о каком письме Фрейман, разумеется, ничего не знал. Но приказчик был слишком далек от методики допросов, и вездесущность уголовного розыска его поразила.

– Ишь ты, и о письме уже знаете, – с уважением сказал он, роясь в бюро. – Не зря, видать, в старые времена говорили, что сыщик и под землей все видит.

Мотылев расценил это почему-то как признание его собственных заслуг и самодовольно сказал:

– На том и стоим, папаша.

Он все более входил во вкус порученного ему дела и жаждал показать Фрейману, что неудачный осмотр места происшествия – чистая случайность и что таких оперативников, как он, Мотылев, надо еще поискать. Он достал из кармана гимнастерки какую-то бумажку, повертел ее перед глазами и внушительно сказал:

– С нами, папаша, темнить не надо. У нас все, как грецкие орехи, колются: раз – и на две половинки! Вон как!

Старик посмотрел на него непонимающими глазами:

– Это вы к чему речи такие?

– А к тому, что тень на плетень наводить не следует, к тому, что правда – мать, а вранье – мачеха.

– А я, господин хороший, никогда не вру, – сухо сказал старик.

– Вот и хорошо, папаша. Не врать – главное. Рабоче-крестьянский суд всегда чистосердечное признание учитывает!

Когда старик отошел к прилавку, Мотылев притянул к себе Фреймана и горячо зашептал ему в ухо:

– Илюша, будь другом, дай мне его на пять минут. Ну только на пять минут! Чего тебе стоит? На твоих глазах расколю… Твоих мудрований он все равно не поймет. С ним по-простому, по-рабоче-крестьянскому надо: сколько сребреников получил, иуда, за смерть своего хозяина? Расколется, как пить дать расколется. Точно тебе говорю! Он наводчик, больше некому. Я за ним во время нашего разговора наблюдал: то бледнеет, то краснеет. Нервничает, гад старый!

– А ты, между прочим, тоже то краснел, то бледнел, – сказал Фрейман. – Может, ты с ним в паре работал, а? Рабоче-крестьянский суд ведь учитывает чистосердечное признание…

– Чего с тобой говорить? – обиделся Мотылев. – Тебе все шуточки да шуточки.

– Это потому, что, когда мама меня носила, она ни одного представления в цирке не пропускала, – объяснил Фрейман и ласково добавил: – А если ты еще раз, гладиолус, помешаешь мне работать – выгоню.

Не обращая внимания на осуждающий взгляд приказчика, Фрейман вскрыл письмо, адресованное Богоявленскому.

«Милостивый государь Николай Алексеевич! Испытываю немалое неудобство перед Вами за свою чрезмерную назойливость. Тем не менее не могу не воспользоваться вашей благорасположенностью ко мне и к делу, коему я посвятил остаток своей жизни, и не напомнить о своей просьбе. К моему глубочайшему сожалению, до сего времени я не получил от Вас надлежащих ответов на свои вопросы, а без Вашей бесценной помощи труд мой не представляется возможным закончить, ибо, как Вам известно, в последней странице истории российского самодержавия слишком много пробелов. Понимаю, что Вы не смогли тотчас откликнуться на мою просьбу в силу каких-либо весьма существенных обстоятельств личного характера. И все же осмеливаюсь Вас побеспокоить еще раз. У всех у нас имеются свои неотложнейшие дела, но и у всех нас, истинно русских людей, есть и великий долг перед памятью невинно убиенного государя императора Николая Александровича, испившего до дна горькую чашу в Екатеринбурге, долг коий мы обязаны сполна оплатить по мере сил наших. Руководствуясь оными соображениями, я и посчитал себя вправе напомнить Вам о Вашем обещании.

Преданный вам С. Стрелъницкий.

P. S. Вашу книжечку дневника перешлю Вам с первой же оказией. Ожидаю следующие».

Судя по штампу на конверте, письмо было из Петрограда. Обратного адреса Стрельницкий не написал.

– Николай Алексеевич часто получал письма?

Приказчик развел руками:

– Чего не знаю, того не знаю. Ящик почтовый на той двери, что со двора на половину хозяина ведет. И ключик от ящика у него, и доставал он почту всегда сам…

– Как же это письмо к вам попало?

– А потому что заказное. Хозяина не было, вот почтальон мне и принес под расписку.

Сидевший на стуле Мотылев покрутил головой, но «взяться» за старика все-таки не решился: пусть Фрейман сам расхлебывает эту кашу.

Илюша подробно расспросил приказчика о внешности человека, который заходил к Богоявленскому на масленицу, побеседовал с Пелагеей, а затем попросил проводить на хозяйскую половину.

– Николай Алексеевич не любит, чтоб к нему без спроса ходили, – нерешительно сказал приказчик. – Да и ключей у меня нет от его квартиры, увез он их с собой…

– О ключах, папаша, можешь не беспокоиться, – сказал Мотылев и потряс связкой ключей, найденных им на месте убийства. – Хозяйские?

– Хозяйские, – подтвердил старик, перебирая связку. – Николай Алексеевич дал?

– Да вроде того…

По указанию Фреймана были приглашены понятые. Мотылев открыл дверь, ведущую в коридор на хозяйскую половину. Приказчик включил свет. Он шел впереди, за ним Мотылев. Вдруг Илюша услышал, как старик вскрикнул.

– Что там такое?

– Зря ключи брали, – откликнулся Мотылев.

– Дверь отперта?

– Взломана. Здесь, оказывается, до нас побывали…

Фрейман тихо свистнул. Легонько отодвинув старика, он прошел вперед. Да, ключи не понадобятся: с дверью расправились по-варварски.

– Хороша работка, а? – Мотылев длинно выругался. Присев на корточки, Фрейман осмотрел дверь, замок и прошел в квартиру, состоявшую из двух больших комнат, выходивших окнами во двор. Одна, видимо, служила спальней, другая – кабинетом. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что здесь долго и тщательно что-то искали. Ковер, которым был устлан пол кабинета, скомкан, дверца маленького сейфа распахнута, ящики письменного стола карельской березы выдвинуты. Кругом валялись книги, счета, облигации строительного займа общества «Рабочее жилищное строительство», выброшенная из шкафа мужская одежда.

– Здорово пошуровали! – почти с восхищением сказал Мотылев, оглядывая комнаты. – Что же ты, папаша, так плохо хозяйское добро бережешь? Под носом обчистили…

Подавленный увиденным, старик молчал, прислонившись плечом к косяку двери.

– У кого, кроме вас, были ключи от двери из магазина в коридор? – спросил Фрейман.

– Только у хозяина.

– Вы кому-нибудь свои ключи после отъезда Богоявленского давали?

– Нет.

– А где вы их храните?

Приказчик вытащил из-за пазухи шнурок с нательным серебряным крестиком – рядом с крестиком на шнурке болтались три ключа.

– Вот этот от магазина, этот от конторки, а вот этот от двери на хозяйскую половину…

– В магазине что-нибудь украдено?

– Нет.

– Вы в этом уверены?

– А как же?

– Пройти сюда можно только через магазин?

– Нет, через двор тоже. Николай Алексеевич всегда ходом через двор пользовались…

Фрейман в сопровождении приказчика прошел по коридору к двери, выходящей во двор. Она тоже оказалась взломанной…

– И тут и там отжим, – сказал Мотылев, рассматривая следы на переднем бруске обвязки двери и на дверной коробке вокруг массивного врезного замка. – А над сейфом шведским ключом поработали… Вы, папаша, покуда в магазин идите. Потом мы вас позовем.

Приказчик вышел.

– «Цветное» дело, а? Симуляция ограбления. Я это сразу понял!

– Ясновидец, – буркнул Фрейман, для которого все это тоже оказалось сюрпризом. – Пошли в комнаты.

Фрейман начал осмотр кабинета. Одновременно он диктовал Мотылеву протокол осмотра: «…Входная дверь из коридора в квартиру гражданина Богоявленского деревянная, одностворчатая, с двумя филенками, открывается в сторону коридора… Замок врезной, прикреплен четырьмя шурупами… На раме двери, ниже замка, обнаружены два вдавленных следа прямоугольной формы. На поверхности ригеля замка ясно видны царапины, расположенные параллельно продольной оси ригеля и по отношению друг к другу…»

Мотылев дописал очередную фразу:

– Давай дальше. Ну чего ты?

Ответа не последовало. Он поднял глаза от протокола. Его напарник держал в руках какой-то предмет. Это был всего-навсего маленький спресованный кусочек засохшей глины. Обычный, ничем не примечательный ошметок грязи, но на нем отпечаталась часть подошвы ботинка с буквой А. Ботинки фирмы «Анемир»… Такие ботинки были на убийце Богоявленского.

– Давай диктуй.

Фрейман осторожно положил кусочек глины на лакированную поверхность столика и сказал:

– Перекур. Кажется, теперь мы имеем на это право.

– Перекур так перекур, – охотно согласился Мотылев. Он подбросил вверх папироску, поймал ее зубами и закурил.– Старика сейчас будем брать?

– Нет, позднее.

– Когда?

– Тогда, гладиолус, когда тебя назначат начальником Московского уголовного розыска, – ласково сказал Фрейман и подмигнул висящей на стене иконе, в нижней части которой крупным корявым почерком было написано: «День ангела! Не убоимся страха. Смело говори истину. Бог научит. Григорий».

VIII

В то самое время, когда Фрейман сражался с Мотылевым в магазине Богоявленского, мне тоже пришлось принять сражение, которое без помощи Илюши я бы, наверное, проиграл.

Вездесущего репортера вечерней газеты Валентина Куцего, подписывавшегося Вал. Индустриальный, в уголовном розыске знали все. Ходил он в солдатских ботинках, толстовке и суконных штанах, совершенно обтрепанных по низу. Бахрома на штанинах была не просто бахромой, свидетельствующей лишь о том, что новые штаны пока непозволительная роскошь для молодого гражданина еще более молодой республики. Бахрома была символом. Она символизировала: а) непримиримость к мещанству и буржуазным приличиям, б) международную пролетарскую солидарность: если пролетарий в Танганьике вообще ходит без штанов, то пролетарий в Москве, с учетом климатической зоны, ходит в обтрепанных штанах, в) чувство хозяина страны: раз мы хозяева, то можем носить и такие штаны.

Вал. Индустриальный относился к великой когорте ниспровергателей. Он не признавал личной собственности, любви, спорта, поэзии, родственных отношений, обычая здороваться и прощаться, права наследования и такого предрассудка, как чистить по утрам зубы. Кроме того, он был убежден, что собственная комната – первый признак перерождения. Поэтому он ночевал где придется: у ребят в общежитии, в редакции, в моем кабинете, в коридоре биржи труда, а то и в свободной камере арестного дома.

Даже для того времени взгляды Вал. Индустриального отличались– некоторой крайностью, а его характер был малопригоден для постоянного общения.

Тем не менее у него было бесчисленное количество друзей, а те, кому приходилось с ним сталкиваться, воспринимали его как неизбежное, а порой даже приятное зло, вносящее определенную остроту в привычную пресность будней. Ему прощалось все: бесцеремонность, категоричность суждений, привычка брать без спросу деньги («Взял я у тебя из стола червонец. В получку занесу. Валентин».) и множество других вещей.

Появлялся Валентин внезапно и, как правило, в самую неподходящую минуту. И, ожидая Фреймана, который вот-вот должен был приехать из антикварного магазина, я совсем не удивился, когда дверь со вздохом распахнулась (Вал. Индустриальный из принципа никогда не стучал) и в кабинет деловой походкой чрезвычайно занятого человека вошел Валентин. Не обращая внимания на меня и человека, с которым я беседовал, он прошел прямо к дивану, сел и начал расшнуровывать ботинки.

Допрашиваемый хмыкнул и с интересом начал наблюдать за происходящим.

– Решил переночевать у тебя.

Сообщил он мне об этом просто, мимоходом, как о деле, давно уже решенном.

– Переночевать?

– Ну да. Думал расположиться у Сухорукова, но он домой уехал и ключ с собой забрал. Вот и решил к тебе…

– Очень приятно. Надеюсь, мы тебе не помешаем? – ядовито спросил я, предчувствуя, что ни поработать, ни побеседовать с Илюшей мне уже толком не удастся.

– Нет, ничего, – успокоил меня Вал. Индустриальный, который обладал завидной способностью не замечать иронии. – Можете продолжать. Я спать еще не хочу. Надо кое-какие записи просмотреть…

– Может, все-таки пойдешь к Булаеву? Кабинет свободен… Открыть тебе?

– Нет, не надо. У него северная сторона и окна не заклеены, – обстоятельно объяснил Валентин, – а я где-то чих подхватил… Слышишь? – он пошмыгал носом.

Валентин выложил из карманов на стул блокноты и, прикрыв ноги моей шинелью, растянулся на диване. Все это он проделал с таким безмятежным видом, как будто в комнате никого, кроме него, не было.

Допрашивать человека в присутствии третьего всегда затруднительно, но вести допрос, когда этот третий – Валентин, было невозможно. Я отпустил свидетеля. Но улизнуть мне не удалось. Вал. Индустриальному требовалась моя помощь. Он собирался писать статью о социально-криминологическом и психиатрическом исследовании личности преступника. Я посоветовал ему съездить на Арбат в криминологическую клинику (была и такая!), но оказалось, что он уже там побывал и объяснения специалистов его не устраивают.

– Так что ты от меня хочешь?

– Классового осмысливания, – торжественно сказал Валентин и уселся с ногами на диване.

– Ну, это не для меня.

Лучше бы я промолчал!

– Вот,вот! – обрадованно закричал Индустриальный, злорадно шмыгая носом и приподнимая брови, которые мгновенно приняли боевую треугольную форму. – Пра-а-актик! – ехидно пропел он. – Хватать и не пущать, да? – Он внушительно покачал перед моим Носом пальцем. – Нет, так дело не пойдет.

Валентин жаждал спора, и он мне этот спор навязал.

– Давай рассуждать конкретно, – говорил он. – Что такое преступность? Социальное явление. Так? Так. А чтобы бороться с социальным явлением, надо бороться с его корнями. Так? Так. А как ты можешь с ними бороться, если не хочешь их изучать?

– Подожди, – оборонялся я, – у нас задачи более узкие. Нам поручено определенное дело. Уголовный розыск должен…

Но чем должен заниматься уголовный розыск, сказать мне не удалось.

– Нет, это ты подожди, – перебил меня Валентин. – Если на то пошло, уголовный розыск вообще выдуманное учреждение.

– То есть как выдуманное?

– А так. Выдуманное. На месте Политбюро я бы его ликвидировал.

– А что бы ты сделал на месте Политбюро с уголовниками? – заинтересовался я.

– Лечил бы их…

– Касторкой, каплями датского короля?

– Провокация не метод спора.

– А все же?

Вал. Индустриальный высморкался и со свойственной ему непосредственностью вытер нос полой моей шинели.

– Тебе известно, что у 80 процентов преступников Москвы наследственное отягощение?

– Какое отягощение?

– А такое: их родители – алкоголики, сифилитики и больные туберкулезом. Известны тебе эти факты^ Неизвестны. А такие факты нужно изучать и классово их осмысливать.

– Ну-ну.

– Что «ну-ну»? Вот Ляски проводил обследование мошенников. Знаешь, что оказалось? В 37 случаях из 100 осужденные за мошенничество зачаты родителями в пожилом возрасте. Факт? Факт. Осмысли его. Тогда ты и поймешь, как нужно бороться с мошенничеством.

– А ты что предлагаешь? Запретить женщинам после тридцати лет рожать или направлять их младенцев сразу же в исправдом?

Валентин побагровел и спустил ноги с дивана: он готовился к сокрушительному удару, который должен был стереть меня в порошок. Но нанести этот удар он не успел. В комнату вошел Фрейман. Илюше не потребовалось много времени, чтобы правильно оценить ситуацию. Мельком взглянув на раскрасневшегося Валентина, он сказал:

– Белецкий, быстро! Срочный выезд на место происшествия. Собирайся.

Валентин насторожился: спорщик мгновенно уступил место репортеру.

– А что за происшествие? – спросил он.

– Ничего для тебя интересного – обычная классово-однородная драка.

– Не врешь?

– Спи спокойно, гладиолус, – прочувствованно сказал Илюша, – даже на заметку не потянет. Только отдай Белецкому шинель. Тебя согреет твое горячее сердце. Давай, полноценное дитя юных родителей!

Я набросил шинель и вышел вместе с Фрейманом в коридор.

– Умучил тебя?

– Не говори.

– А я только сейчас освободился.

– Хоть с толком поработал?

– Черт его знает, сам еще не разберусь. В голове такой туман, как будто всю ночь с Вал. Индустриальным проспорил. Может, разговор до завтра отложим?

– А за что, спрашивается, я муки принимал?

– Тоже верно.

Мы прошли к Фрейману. Илюша подробно рассказал о посещении магазина Богоявленского.

– Значит, нюх Кемберовского все-таки не подвел?

– Не подвел, – согласился Илюша. – Убит Богоявленский. И убил его тот самый человек, который потом побывал у него на квартире.

– Это уже кое-что.

– Кое-что, но не так уж много.

По мнению Фреймана, отпечаток подошвы был малопригоден для идентификации. Следов пальцев рук он нигде не обнаружил.

– Судя по всему, профессионал? – спросил я.

– Наверняка. В этом мы с Мотылевым не расходимся. И отжим дверей, и взлом сейфа сделаны чисто, правда, грубовато, топорно, но со знанием дела: чувствуется, что не впервой. Надо будет потрясти медвежатников.

– За этим дело не станет. Завтра же поговорю с Савельевым. Ты квартиру опечатал?

– Опечатал.

Я посмотрел протоколы допросов и осмотра места происшествия и, уточнив некоторые детали, спросил:

– А почему ты отвергаешь версию Мотылева? Дуракам иногда тоже приходят в голову неглупые мысли. Старик вполне мог быть наводчиком. Мне в Петрограде пришлось столкнуться с похожим делом. Месяца два по малинам лазили, а оказалось зря: вор свой, домашний. Симпатичные старички – народ опасный. Что, если он в паре работал? Риск на одного – добыча на двоих…

– Вряд ли.

– Почему?

Фрейман не торопился с ответом.

– Нюх?

– Нет, не нюх. – Он улыбнулся. – Напрасно стараешься. Ни с ищейками, ни с оперативниками я не конкурирую. У меня, гладиолус, нюха нет.

– А что есть?

– Логика. Слышал про такую науку?

– Мельком.

– Ну так вот, я начисто отбрасываю свои личные впечатления, отзывы о старике как об исключительно честном человеке, его поведение на допросе – все это я отбрасываю. Пожалуйста. Пусть приказчик жулик из жуликов, пусть он жаждал ограбить Богоявленского и дал дело некому уголовнику. Хорошо. Но почему он тогда не объяснил исполнителю, где лежат деньги и ценности? Ведь это элементарно! Посуди сам. Касса магазина совершенно не тронута – все сходится до копеечки, ни одна вещь из магазина не исчезла… Как ты это объяснишь?

– Кто-то помешал, не успел забраться в магазин. Просто.

– Нет, не просто. Открыть дверь из коридора в магазин было намного легче, чем взламывать дверь в квартиру Богоявленского: там замок не на шурупах, а на соплях держится. А взломщик начал почему-то с квартиры… Богоявленский своему приказчику во всем доверял. Как я выяснил, старик хорошо знал, что хозяин держит деньги не в сейфе, а в бюро. И что же? Сейф взломан, а бюро нет. Дальше. Какого черта приказчику нужно было лезть в мокрое дело? Он мог ободрать хозяина, как липку, и без убийства. Логично?

– Логично-то логично. Но ведь курс логики на факультете слушал все-таки ты, а не приказчик…

– Тоже верно, – рассмеялся Фрейман, – поэтому Мотылев и производит сейчас у него обыск на квартире.

– А не маловато?

– Не возражаю против дальнейшего наблюдения. Удовлетворен?

– Вполне.

– Дополнений нет?

– Нет.

– Тогда у меня есть. Тебе ничего не кажется странным в действиях преступника?

– Не побывав на месте, трудно о чем-либо судить.

– У меня нет уверенности, что это был обычный грабеж. Мне что-то раньше не встречались бескорыстные грабители…

– Но у тебя написано, что исчезли золотые часы, папиросница, портмоне крокодиловой кожи, еще кое-какие вещицы…

– Верно. Но все это мелочи по сравнению с тем, чем он мог при желании поживиться… Не забывай, что в квартире работал не новичок, и работал длительное время. Кстати, вспомни, убив Богоявленского, он не потрудился снять с его пальца платиновое кольцо. Любопытный фактик?

– Пожалуй.

– Когда я осматривал квартиру, у меня создалось впечатление, что здесь производился обыск, тщательный обыск. И взломщик искал не деньги. Чтобы обнаружить деньги, большого труда не требовалось. Он искал что-то другое, а золотые вещи прихватил так, по привычке, что ли, или чтобы создать видимость грабежа…

– Но что он мог разыскивать?

– Приказчик показал на допросе, что Богоявленский вел какие-то записи, хранил письма. Стрельницкий пишет ему, что перешлет с оказией книжечку дневника и ожидает следующие книжечки. Я никаких записей не обнаружил…

– Они где находились?

– Старик говорит, что, кажется, в сейфе. Там Богоявленский держал свои документы.

– А как ты расцениваешь шантаж Богоявленского Таманским?

– Никак. И Таманский, и Борис Соловьев пока лишь одни фамилии… Посмотрим, что скажут Лохтина, Стрельницкий и этот седоватый господин. Три человека – три ниточки… Но как тебе нравятся знакомства скромного антиквара, который получал подарки от Распутина, дружил с Лохтиной и информировал Стрельницкого о последних днях Николая II.

– Тебе не кажется, что самое время передавать дело ГПУ?

– Нет, – покачал головой Илюша.

– Загорелся?

– Так же, как и ты, гладиолус. Я тебе при первом нашем знакомстве говорил: Фреймана не обманешь, я тебя насквозь вижу. Но ты до сих пор увиливаешь от двух существенных вопросов…

– Каких?

– Почему марсиане не справляют день рабоче-крестьянской милиции и что растет в пампасах…

IX

Вопреки ехидному прогнозу Сухорукова относительно «сквознячка» дела группы шли неплохо. Даже скупой на похвалу Медведев и тот на одной из оперативок сослался на положительный опыт совместной работы Фреймана и Белецкого. Но Виктор, так мне по крайней мере казалось, относился к нам настороженно, считая, что за нами нужен глаз да глаз. Кажется, благодаря ему группу и решили заслушать на совещании.

Об этом совещании я узнал совершенно случайно от Сени Булаева.

Свой рабочий день Сеня обычно начинал с обхода кабинетов. Ему нужна была раскачка. Прежде всего он, конечно, заглядывал в приемную Медведева, к Шурочке.

– Первой красавице столичного уголовного розыска – привет! – жизнерадостно выкрикивал он.

Поболтав минут пять с секретаршей, он навещал Савельева.

– Как печень, Федор Алексеевич? Функционирует?

А затем, обойдя еще два-три кабинета, появлялся у меня. Не забыл он обо мне и на этот раз.

– Работаешь?

– Работаю.

– Это хорошо, – одобрил Сеня. – Пошли вечером в Политехнический? Суд над бациллой Коха. Семашко выступит… Идем?

– Некогда.

– Эх, Сашка, Сашка! Сгоришь на работе, и пепла не останется, – вздохнул Сеня.

– А ты меня не жалей.

– Да разве мне тебя, дурака, жалко? Я вдаль нацеливаюсь, в перспективу. Нагрянет, к примеру, мировая. Что тогда будет? Придет, опять же к примеру, в МУР негритянский пролетарий и скажет: «Где тут герой-сыщик нэпманского исторического отрезка А. Белецкий?» Что ему парттройка ответит? Нет Белецкого! И зальется горючими слезами негритянский пролетарий, и начнет рвать своей пролетарской рукой свои кучерявые пролетарские волосы. «Зазря, – скажет, – в Москву я через десять морей да океанов добирался. Нет, – скажет, – больше скромного Сашки-героя, лег заместо кирпичика в монолитный фундамент социализма!» Жалко мне пролетария негритянского, Сашка!

– Ты дашь, наконец, работать?

– А кто тебе мешает? – удивился Сеня. – Работай. Только все одно на совещание позовут.

– На какое совещание?

– О волостной милиции. А заодно и группу вашу слушать будут, чтобы еще не собираться. Для Медведева, сам знаешь, совещание – нож острый…

Это я знал не хуже Сени. Медведев всегда считал всяческие совещания наследием прошлого и если вынужден был созвать совещание, то пытался решить все вопросы скопом. Его любимой присказкой было: день поговорили – год поработали.