Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 248 страниц)

Не было в Нижнем Новгороде и математиков, механиков, оптиков. Да и просто с мало-мальски грамотными было не густо, а в слободе, где жил Иван Кулибин, они и вовсе отсутствовали…

Выживет в таких условиях гений Кулибина или нет? В отличие от Робинзона Крузо Иван Петрович не ходил в козьей шкуре. Он носил кафтан. В остальном же ему приходилось значительно хуже. Робинзон попал на свой остров грамотным. Кулибину же только предстояло научиться у дьячка чтению. В распоряжении Робинзона имелись все инструменты корабельного плотника, а Кулибин до восемнадцати или двадцати лет, покуда не обзавёлся соответствующей оснасткой и книгами, располагал лишь кухонным ножом. С его помощью были сделаны действующие модели оригинальнейших водяных и ветряных мельниц, движущихся против ветра парусных судов, сеялок и многое другое.

Этот кухонный нож заслужил право занять почётное место в музее технического прогресса. Но, как известно, на необитаемых островах музеев не бывает…

У необитаемого острова Кулибина никогда не разбивались корабли с инструментами, материалами и книгами. Поэтому Кулибин сам придумывал и сам делал необычные для нижегородских мастеровых инструменты, которых нельзя было достать даже в Петербурге, а книги, когда ему это удавалось, выменивал на вырезанные из дерева игрушки.

Робинзон Крузо не только знал о существовании подзорной трубы, но и пользовался ею. На необитаемом острове, куда судьба забросила Кулибина, подзорной трубы не было, и никто в слободе о ней не слышал. Так что вполне возможно, что Иван Петрович собирался сконструировать подобную штуку. Да только руки как-то не доходили…

Мой отец высказал предположение, что, сделав микроскоп, телескоп и электрическую машину, Кулибин не мастерил их, а вторично изобретал.

Это, конечно, было шуткой. К тому времени Иван Петрович побывал в Москве и прочёл кое-что по механике, в том числе и некоторые труды Ломоносова. Но в каждой шутке есть своя доля истины. Была она и в шутке отца. Многие годы своей жизни Кулибин действительно потратил на изобретение, как теперь говорят, велосипеда, то есть создавал и открывал то, что было уже открыто и создано ещё до его рождения.

Кстати, если уж мы вспомнили о велосипеде, то следует сказать, что Кулибин может по праву считаться крёстным отцом его дедушки. Именно он сконструировал и сделал чудо того времени – сказочный экипаж, который без лошадей и кучера лихо мчал по Невскому, пугая богобоязненных прохожих.

В этой «повозке-самокатке», как Иван Петрович назвал своё детище, выкатившееся на улицы Петербурга прямо из русской сказки (по щучьему велению, по кулибинскому хотению), были использованы маховое колесо, тормоз, коробка скоростей, подшипники качения…

Оба достаточно жёстких эксперимента судьбы на выживаемость закончились сравнительно удачно. Моряк, ставший у Дефо Робинзоном Крузо, не только не погиб, но и обжил остров, обзавёлся Пятницей. А затем отбыл победителем на родину, оставив процветающим некогда пустынный остров.

Выжил в Нижнем Новгороде (немало, впрочем, потеряв) и технический гений Кулибина. Но коэффициент его полезного для России действия значительно снизился.

Пробыв свыше тридцати лет на своём «необитаемом острове», он был в глазах нижегородцев вначале непутёвым мальчонкой: «Вот несчастье-то у Кулибиных! Ваньке уже тринадцатый, а толку – шиш: знай себе меленки да кораблики режет!» Затем, когда странный парень запросто, будто чихнул, починил губернатору часы английской работы – одних колёсиков добрая сотня наберётся, – к нему прониклись уважением.

А вот микроскоп, электрическая машина и телескоп, чтобы звёзды небесные на счётах отщёлкивать, будто весовой товар или локотный, – это уж настораживало: «Иду вчерась мимо дома Кулибиных. Глянула на Ивана – батюшки! – перекорёжило его всего. Вот те крест! Нет, люди зазря говорить не будут: как есть с нечистой силой связался. Не к добру евонные микроскопы да телескопы. Адской серой от них воняет, спаси нас господи!»

Всякое бывало на «кулибинском острове». Но духом он не пал. И своего верного Пятницу в конце концов нашёл. Верней, не он Пятницу, а Пятница его. Звали Пятницу Кулибина, как вы уже знаете, Михаилом Андреевичем Костроминым…

Нет, не напрасно приобрёл купеческий сын на распродаже в Петербурге старинные часы с восьмиугольным циферблатом, которые в ночь с 9 на 10 апреля 1735 года трижды, чуть ли не до хрипоты, кричали петухом, возвещая по воле Бомелия о рождении великого часовщика. И Костромин и часы Бомелия знали своё дело.

Великолепно знал своё дело и Иван Петрович Кулибин. А ведь это самое главное в жизни – знать своё дело.

* * *

– Одному из спутников Магеллана, – сказал Василий Петрович, – Себастьяну дель Кано, был пожалован герб, прославлявший в веках его подвиг. На нём не было свирепого леопарда, мощного льва, орла или иных хищников, столь излюбленных рыцарями всех стран и времён. Внутреннее поле герба заполняли всего-навсего две перекрещивающиеся палочки корицы в не менее скромной рамке мускатных орехов и гвоздики. Но зато пряности венчал рыцарский шлем, над которым парил в воздухе земной шар с краткой, но достаточно выразительной надписью по-латыни: «Ты первый совершил плавание вокруг меня».

Если бы Ивану Петровичу Кулибину пожаловали дворянство, а вместе с ним и герб, то на этом гербе следовало бы поместить часы с восьмиугольным циферблатом (кажется, они были первыми часами, с устройством которых Кулибин смог подробно ознакомиться). Над часами – сделанную из шестерёнок и украшенную вместо самоцветов знаками зодиака корону короля часовщиков. А вокруг изобразить героев былин и народных сказок: Илью Муромца, Добрыню Никитича да Алешу Поповича; заколдованных царевен, мудрых Иванушек-дурачков и глупых умников.

Что же касается надписи, то она бы гласила: «Я превратил механику в сказку, а сказку – в механику».

– Чтобы вы меня в дальнейшем не обвинили в плагиате, – продолжал Василий Петрович, – то на всякий случай оговорюсь: проект герба и надписи принадлежит не мне, а отцу. Это придумал он, и придумал, как мне кажется, весьма удачно. В своих работах Кулибин всегда пытался соединить сказку с реальностью, технику с чудесами, математический расчёт с фантазией сказителя.

Думаю, что сказочность механики Кулибина чувствовали ещё его современники, в том числе и Александр Васильевич Суворов. Рассказывают, что, встретив как-то механика-самоучку, известный полководец трижды поклонился ему (первый поклон – «Вашей милости!»; второй, более глубокий, – «Вашей чести!»; третий, поясной, – «Вашей премудрости моё почтение!»). Затем взял он Кулибина за руку и сказал окружающим: «Гляжу на изобретения Ивана Петровича и будто сказку наяву вижу. Помилуй бог, сколько ума! Верьте мне, он ещё изобретёт нам ковёр-самолёт!»

Самое любопытное здесь в последней фразе. Суворов говорит не о том, что Кулибин изобретёт летательный аппарат или механизм, а воплотившийся в народной фантазии ковёр-самолёт, необходимую принадлежность многих русских сказок.

Кулибин – механик-сказочник. Он не рассказывает сказки, а делает их из дерева и металла.

«В некотором царстве, в некотором государстве…»

И катится себе без лошадей и кучера по улицам Санкт-Петербурга дивный экипаж.

И превращает тёмную петербургскую ночь в солнечный день сделанный умными руками доброго волшебника доселе никем не виданный фонарь.

Как плывёт корабль? Известно, как: или под парусами, или с гребцами.

И всё? И всё. А вот и нет, смеётся сказочник. И кулибинский чудо-юдо корабль не плывёт, а, будто ярмарочный акробат, карабкается, подтягиваясь на канате, вверх по течению реки…

Ярче всего эта особенность кулибинской механики проявилась в часовом деле.

Находясь в Нижнем Новгороде, Кулибин задумал и сделал с помощью Костромина (речь, разумеется, идёт о финансовой помощи!) часы, по форме и величине напоминающие гусиное яйцо средних размеров.

Они предназначались в дар Екатерине II.

Инструменты для изготовления этого уникального прибора Кулибин делал сам.

Деталей в часах насчитывалось свыше тысячи. А специальных инструментов механику потребовалось около ста.

Костромин вместе с одряхлевшим уже Гаврилычем иногда заходил в дом к Кулибину и затаив дыхание смотрел, как тот работает.

Колдун! Истинный колдун! Но, может, именно такие колдуны и нужны России?

Конструируя и изготовляя эти часы, Кулибин одновременно был сказочником, часовщиком, стихотворцем, скульптором, серебряных и золотых дел мастером, композитором (замечу в скобках, что нынешнее фортепьяно тоже ему кое-чем обязано), столяром, слесарем, токарем, литейщиком, кузнецом и бог знает кем ещё!

Но зато и часы получились такими, что полюбоваться ими вместе со всей своей семьёй явился к Кулибину сам нижегородский губернатор. Побывали и прочие именитые жители. Говорят, приезжали даже из других волжских городов.

На первый взгляд детище механика-самоучки особого впечатления не производило: часы как часы. Циферблат со стрелками. Каждые полчаса и четверть часа звонко бьют маленькие молоточки. Забавно, конечно, но такими забавами в екатерининские времена уже никого не удивишь.

Но стоило посетителям набраться терпения, и они попадали прямо в сказку.

Чего только не умели эти часы! Разве только вот мастер не научил их кричать петухом и кудахтать курицей…

Но ни папа Сильвестр II, ни Бомелий не поставили бы это обстоятельство в вину нижегородскому механику: и времена меняются, и часовые механизмы, и мастера.

А Костромин – тот был в восторге. Думаю, часы Бомелия тоже должны были быть довольны. Выходило, что не зря они всполошили всю слободу, трижды прокричав петухом, когда на свет появился Ваня Кулибин. По такому случаю и трижды три прокричать не грех. Веселились, видно, волшебные часы и, как положено всему волшебному, удивляли народ.

А нижегородский губернатор снял со своего пальца кольцо и подарил мастеру. По его мнению, часы Робинзона с технически необитаемого российского острова под именем Нижний Новгород должны были прийтись императрице по душе. Лакома она была до всяких придумок.

* * *

В Эрмитаже при Екатерине II устраивались так называемые «большие собрания» – шумные балы с сотнями гостей; «средние» – для нескольких десятков приближённых, взысканных доверием, милостью и приязнью императрицы, и, наконец, «малые собрания». На них неизменно присутствовали лишь несколько близких Екатерине людей.

На одно из таких «малых собраний» и были доставлены в «Алмазную комнату» часы Кулибина.

Часы поместили на почётное место – между изображением Полтавской битвы, выточенным под надзором токаря Нартова Петром I, и табакерками, шашками и напёрстком работы самой Екатерины, которая в часы досуга читала, вязала или, подражая своему великому предшественнику, занималась «токарным художеством».

Екатерина рассчитывала на то, что часы произведут фурор. И не ошиблась.

Даже барон Ванжура, известный в Вене композитор, пианист и скрипач, прижившийся в России в качестве капельмейстера придворной оперы, немало повидавший диковинок во время своих странствий по Европе, и тот был ошеломлён. Прослушав сыгранные часами мелодии, Ванжура пошутил, что с превеликим удовольствием зачислил бы их на любую вакансию в оперный оркестр.

– Умны, изящны и красивы и в отличие от многих музыкантов совсем не фальшивят, – сказал он по-немецки, не слишком уверенно чувствуя себя в русском. – А главное – это ощущается в каждой шестерёнке – порядочны и скромны. Позвольте поздравить ваше величество с необыкновенно удачным приобретением, которое делает честь вашему вкусу. Одна из немногих в этом мире вещей, к которой нельзя придраться, – выдумка, мастерство, исполнение… Даже затрудняюсь, чему отдать предпочтение. Всё божественно. Узнаю венскую работу.

– Зело ошибаетесь, капитан, – по-русски ответила Екатерина, делая вид, что вытягивается во фрунт, не приподнимаясь, однако, со своего кресла, на подлокотнике которого лежала табакерка с нюхательным табаком.

– Вы есть дерзкий офицер, поручик, – подыгрывая императрице, грозно сказал Ванжура. – Всем офицерам во всех армиях известно хорошо, что старшие в чине никогда не ошибаются. Всем офицерам известно, что старшие в чине всегда говорят истину.

– Прошу пардону, капитан. Но сии часы изготовлены не австрийским мастером.

– Неужто французом?

– Нет.

– Швейцарцем?

– Нет.

– Англичанином? Итальянцем? Испанцем? Голландцем?

– Не угадали, капитан.

– А кем же?

– Русским.

Волосы барона опустились до бровей.

– Майн готт! – воскликнул он. – Но этот часовщик обучался всё-таки у австрийского мастера?

– Увы, – сказала Екатерина.

– А у кого?

– Или у господа бога, или у князя тьмы.

– Отменные учителя, – признал Ванжура. – А как в России называют мастеров, которые своим искусством обязаны только им? – И барон показал пальцем на потолок.

– Само-учками, – сказала Екатерина, которая сама лишь недавно выучила это трудное русское слово.

Часы Кулибина заняли отведённое им место в «Алмазной комнате», а затем были помещены в так называемый «Кабинет Петра Великого».

Самому Ивану Петровичу предложили в качестве заведующего механическими мастерскими Российской академии наук покинуть Нижний Новгород и переехать в Петербург.

Здесь им был построен лифт, поднимавший кабину с помощью винтовых механизмов, создан оптический телеграф, разработана конструкция «механических ног», то есть протезов… Здесь же ему была вручена золотая медаль на андреевской ленте. Две аллегорические фигуры, изображавшие науки и художества, держали над именем Кулибина лавровый венок. Надпись гласила: «Достойному. Академия наук – механику Кулибину».

«Достойному»… Это слово не напрасно было выгравировано на медали академии. Ведь нередко лавровые венки раздавали и недостойным…

* * *

– Таким образом, насколько я понимаю, столик в «ларце времени», который стоял в простенке между двумя окнами, предназначался для волшебных часов Бомелия и часов, подаренных Иваном Петровичем Кулибиным Екатерине II? – спросил я у Белова.

– Вы близки к истине, но всё-таки не угадали, – сказал Василий Петрович. – Согласно всё той же легенде часы Бомелия, или папы Сильвестра II, – о конце концов для нас это безразлично – сгорели вместе с домом Кулибина во время пожара 1814 года. После этого Иван Петрович Кулибин уже не оправился.

Вначале по просьбе своего бывшего ученика и помощника во многих делах, часовых дел мастера Пятирикова – великолепного умельца, многое перенявшего от учителя, – Кулибин перебрался к нему, а затем уехал в село Карповка, где жили его дочь с мужем. Позднее Иван Петрович купил маленький полуразвалившийся домик, где и умер 30 июня 1818 года. Похоронили Кулибина на Петропавловском кладбище. Хоронили скромно – денег не было. Вдова вынуждена была заложить за триста рублей стенные часы «Летнее солнце», сделанные мастером незадолго до смерти. Потом они были выкуплены сыновьями покойного.

Пятириков врезал в поставленный на могиле памятник изображение часов, подаренных некогда Ивану Кулибину Михаилом Костроминым. В восьмиугольном циферблате на позолоченном часовом круге скорбели, оплакивая великого мастера, знаки зодиака…

Кладбищенские старухи говорили, что по ночам можно услышать тиканье изображённых на памятнике часов. Поэтому местные жители старались на всякий случай обходить могилу Кулибина стороной: врут, верно, старухи, а всё ж лучше от греха подальше.

Итак, часы Бомелия сгорели в 1814 году и уже не могли попасть ни в чью коллекцию. Свершив всё, что им было предначертано, часы с восьмиугольным циферблатом закончили свою жизнь вместе с легендой о них.

Не предназначался столик в «ларце времени» и для часов, подаренных Кулибиным Екатерине II.

И всё же… столик в простенке был поставлен для часов Кулибина.

Нет, никаких противоречий! Просто дело в том, что Кулибин, как выяснилось, сделал за свою жизнь не менее пятидесяти-шестидесяти часов. И делать он их начал в молодости. Не все из созданных им механизмов были венцом технической мысли, но почти все отличались оригинальностью решений и свойственной Кулибину сказочностью.

Пятириков любил говорить, что кулибинские часы он отличит не то что по виду, но даже по запаху, как отличают цветы на лугу. В этом, естественно, было преувеличение, но весьма умеренное.

Однако мы с вами несколько отвлеклись.

О неизвестных раньше часах Кулибина отец узнал из бумаг, переданных дочерью выдающегося механика-самоучки редактору «Нижегородских губернских ведомостей» Мельникову (впоследствии – известный писатель Мельников-Печерский, автор популярных произведений «В лесах» и «На горах»). Кое-что дали и сохранившиеся в семейных архивах письма генерал-поручика Аршеневского, бывшего в шестидесятых годах восемнадцатого столетия нижегородским губернатором, а также документы государственных архивов.

Многое отец почерпнул из встреч с председателем Нижегородской учёной архивной комиссии и правнуком Кулибина. Молодого Кулибина отцу удалось разыскать в Петербурге (Иван Петрович имел двенадцать детей. Сын Дмитрий был гравёром, Александр и Пётр работали в Сибири горными инженерами, Семён стал чиновником и дослужился до статского советника. Правнук Кулибина, с которым разговаривал отец, преподавал в реальном училище).

Среди часов, сделанных Кулибиным в Нижнем Новгороде до того, как он переехал в Петербург, были «ёкальщики», маятниковые деревянные часы «Птичий двор», «Жар-птица» и «Царевна». В столице Кулибин тоже не забывал про часы, хотя времени для любимого дела у него оставалось до обидного мало.

Василий Петрович достал из картотеки папку, развязал тесёмки.

– Вот, – сказал он, – составленный собственноручно Кулибиным перечень его новых работ в Петербурге. Под номером 17 мы можем прочесть про «часы карманные большой пропорции с новым ходом, у коих в цыферблате будут движиться разнообразно 7 стрел и показывать: зодии 12 знаков небесных, месяцы, градусы, повседневные числа, из коих в 4 года одно только переставлять рукою, седмичные дни в планетных знаках, часы, минуты, а секунды по астрономическому движению и четверти секунд, течение луны в шаровидной фигуре, течение солнца, которого восхождение и захождение во всех днях года по здешнему и Московскому градусу с календарем будет согласно, при коих и другие представления».

Любопытная запись и под номером 24:

«По Высочайшему Ея Императорского Величества повелению, починкою исправил и возобновил часы, представляющие между разных растений пень дубоваго дерева с отрослями, листьями и желудками, зделаннаго из бронзы, на коем павлин, петух и сова в клетке в натуральный рост таких животных зделаны из разных металлов же, и движутся разнообразно, подобно живым».

Делал Иван Петрович в Петербурге и часы-игрушки, а также игрушки с часовым механизмом.

Отцу рассказывали про изготовленные Кулибиным для обучения часы-букварь в виде мудрой совы, про гвардейского солдата, который каждый час посвящал воинским артикулам, про часы – музыкальную шкатулку…

К установлению часов Кулибина был приобщен и я.

Приготовив уроки, а иногда и не сделав их, я перелистывал страницы старых газет и журналов. Это было увлекательное занятие. Прошлое на время становилось настоящим. «Санкт-Петербургские ведомости» за 1799 год сообщили, что:

«Лифляндская 20-ти лет девка, искусившаяся в шитии белья, в вязании чулок, мытии шёлковых материй и прочих рукодельях, и которая при том кушанья готовит, продаётся в 4-ой Адмиралтейской части близ Никольского моста в доме под № 43, где её видеть можно во втором ярусе на левой руке».

«Предписывается всем господам инспекторам не принимать прошений о увольнении в отпуск от корнетов и прапорщиков, кои сие делают от лени…»

Много порядком устаревших новостей и канувших в Лету распоряжений правительства Павла I узнал я прежде, чем наткнулся на очень любопытное объявление.

«Желающие купить, – значилось в нём, – верные и искусно устроенные механические вокальные часы, кои играют на флейте, арфе и басе 10 разных штук и представляют: во-первых, великолепное село, на левой стороне которого находится трактир, на верх коего из трубы выходит трубочист, бьёт часы и после последнего удара прячется паки в трубу; а на правой стороне виден под деревом сидящий и на флейте играющий пастух, а неподалёко от него на лошади почталион, который соответствует пастуху игранием на роге; а во-вторых, трактирщика, стучащего служанке в окно и приказывающего подать почталиону пить, с изображением, что служанка приходит и несёт бутылку и стакан, а за служанкою бежит собачка и лает на почталиона, и попугаем, который отвечает на вопросы до 50 разных слов и поёт арии, – могут для условия в цене явиться ко вдове Миллер, живущей у Каменного моста в доме по № 121; оные же часы она и показывает с платежей по 25 коп. с персоны за вход, равно показывает она перспективную иллюминацию».

Я был горд своей находкой. Но в глубине души понимал, что ценность её может вызвать некоторые сомнения. Спору нет, «механические вокальные» часы госпожи Миллер, которые в 1799 году она готова была продать или продемонстрировать за 25 копеек вместе с «перспективной иллюминацией» каждому желающему, были уникальны. Чего стоит один лишь попугай, который поёт арии и отвечает на вопросы!

Но ведь столик в «ларце времени» предназначался не вообще для часов, пусть даже уникальных, а только для часов Кулибина.

Было, конечно, очень соблазнительно приписать мою находку Кулибину. Действительно, по яркой и озорной сказочности, столь свойственной произведениям механика-самоучки, по щедрому использованию музыки (недаром барон Ванжура собирался определить подаренные Екатерине часы в оперный оркестр) и некоторым другим характерным особенностям можно было сделать вывод, что часы вдовы Миллер сконструированы Кулибиным.

Но не следовало забывать и о другом. Творчество Ивана Петровича носило сугубо русский характер – оно, как выразился один из его почитателей, всегда щеголяло в лаптях.

А где они, эти «лапти», в «вокальных механических часах» госпожи Миллер? И в помине их нет.

На все эти «за» и «против» обратил моё внимание отец. Он же поздравил меня с успехом: как-никак, а «вокальные механические часы» с попугаем, который отвечал «на все вопросы до 50 разных слов и пел арии», были моим первым открытием (а в розыске часов Кулибина и последним).

Отец отправился в Нижний Новгород, а оттуда в Петроград.

Не знаю уж какими путями, но ему удалось установить, что часы из «Санкт-Петербургских ведомостей» были сделаны учеником знаменитого швейцарского часовщика Пьера-Жака Дроза Августом Штернбергом, который в 1770 году переехал в Россию, где работал в механических мастерских Российской академии наук под началом Ивана Петровича Кулибина.

Кулибин многим помог Штернбергу и в разработке конструкции часов, известных тогда под названием «Говорящий попугай», и в их изготовлении. Об этом свидетельствовала надпись, выгравированная Штернбергом на часах.

«Говорящий попугай» в 1782 году был куплен академиком Миллером, который год спустя скончался.

Кто приобрёл эти часы у вдовы академика, неизвестно. Но, пройдя через какое-то число рук, они (вернее, не сами часы, а только механический попугай: почтальон, трактирщик и служанка приказали долго жить) оказались у выдающегося русского скульптора Михаила Осиповича Микешина, создавшего проекты памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Богдана Хмельницкого в Киеве, короля Педро IV в Лиссабоне. Микешин охотно откликнулся на просьбу отца о встрече. Выяснилось, что он тоже коллекционирует часы.

– Моим героем, Петр Никифорович, – говорил он отцу, – был некогда император Священной Римской империи Карл V. В молодости он коллекционировал королевские и герцогские короны, а когда поумнел то поселился в монастыре святого Юста в Испании и стал коллекционировать часы. Его любимым занятием было сидеть в комнате, заставленной и увешанной часами. Он считал, что люди и часы очень похожи друг на друга: некоторые опережают своё время, другие не поспевают за ним, но и те и другие идут не вперёд, а по кругу…

Микешин показал отцу свою коллекцию. Попугая среди её экспонатов не было.

Ошибка? Нет. На самом деле попугай есть. Но, к сожалению, из-за какой-то поломки механическая птица отказалась и петь и говорить. Микешин приобрёл его уже в таком виде. Сейчас он отдал попугая известнейшему в Москве антиквару и специалисту по всяким диковинным старинным часам Вадиму Григорьевичу Мецнеру. Мецнер обещал ему подыскать часовщика, который сможет вдохнуть в попугая жизнь.

Отец хорошо знал Мецнера, услугами которого неоднократно пользовался. Кстати, именно у него он приобрёл часы Аракчеева, «астрономические часы» Ивана Юрина и некоторые другие экспонаты своей коллекции.

Магазин Мецнера напоминал сказочную пещеру Аладдина. Хозяин отличался не только богатством. Он был, пожалуй, самой своеобразной личностью среди московских и петроградских антикваров.

Маленького роста, почти карлик, с сонными глазами и длинными седыми бакенбардами, которые подчёркивали смуглоту его вытянутого узкого лица, он меньше всего походил на коммерсанта, стремящегося во что бы то ни стало увеличить своё богатство. Покупая вещи, Мецнер всегда назначал «справедливую цену». Продавал он тоже по «справедливой цене», точно и скрупулёзно высчитывая накладные расходы и причитающиеся ему за услуги пять процентов стоимости вещи. «Мои святые пять процентов», – любил говорить Мецнер. Но самым забавным было, пожалуй, то, что покупателем у этого антиквара мог стать не каждый. Мецнер в этом отношении был очень и очень разборчив. У него имелись любимцы, которым он мог порой продать какой-либо уникум, поступившись даже «своими святыми», и покупатели, с которыми он не желал иметь никаких дел.

Отец поддерживал с хозяином антикварного магазина постоянные дружеские отношения. Ему нравился и сам антиквар, и его страсть к часам. Его собрание часов считалось тогда чуть ли не лучшим в России. Особенно хорошо были представлены старинные настенные часы. Попадались интересные экземпляры и среди других видов часов. Так, Мецнеру удалось приобрести в Мюнхене одни из первых переносных механических часов, сделанных Питером Генлейном.

Не меньший интерес представляли в его коллекции так называемые гравитационные часы, основанные на принципе использования веса механизма часов для привода этого же механизма. Таким образом, часы не имеют ни гири, ни пружины.

Предметом зависти всех коллекционеров часов были «секретные часы», сделанные, как он охотно рассказывал всем любителям, знаменитым лондонским часовщиком Джоном Шмидтом. Это были небольшие карманные часы со стеклянным прозрачным циферблатом и одной единственной часовой стрелкой. Впрочем, назвать произведение Шмидта часами даже язык как-то не поворачивался. Механизм отсутствовал. Полностью. Ни пружинки, ни колесиков – ничего. Одна стрелка, которая вращается по окружности, показывая время. А почему эта стрелка движется – известно только лондонскому часовщику Джону Шмидту. Очень была эффектная штука. А секрет заключался в стрелке. В её удлиненной части находился маленький пружинчатый часовой механизм, который медленно вращался небольшим грузиком. Вместе с изменением его положения изменялось и положение центра тяжести стрелки, которая сама двигалась по циферблату, как и положено каждой уважающей себя часовой стрелке.

Мецнер великолепно ориентировался в часах всех эпох и всех систем. Но особое место в его душе и памяти занимал Кулибин, которого Мецнер считал не королём, а богом часового дела. Старый антиквар относился с каким-то благоговением к гениальному самоучке и его творчеству. Достаточно сказать, что легенда о часах Бомелия, которые предрекли рождение Кулибина, была записана у него в восьми или десяти вариантах.

Когда отец приехал к Мецнеру, тот сразу же догадался о причине визита.

– Насколько я понимаю, Петру Никифоровичу не даёт спать попугай?

– Не смею отрицать, – развёл руками отец.

Мецнер приказал принести птицу. Попугай оказался меньше спичечного коробка. Трудно было поверить, что внутри такой миниатюрной вещи находится сложнейший механизм.

– Неужто сам Кулибин делал?

– Так, по крайней мере, считают часовщики.

– Попугай действительно пел арии?

– У меня нет оснований в этом сомневаться.

– И отвечал на вопросы?

– Могу лишь повторить уже сказанное мною.

– А когда его починят?

– Ответ на этот вопрос интересует меня самого, – сказал Мецнер. – Пока я не могу подобрать часовщика, который бы взялся за эту работу. Кулибины рождаются раз в двести лет, а Штернберги – не чаще, чем в полустолетие.

– И всё-таки вы рассчитываете найти специалиста?

– Надеюсь, – сказал Мецнер. Но уверенности в его голосе отец не почувствовал.

Таким образом, то, что я вычитал в «Санкт-Петербургских ведомостях», превратилось если и не в удачу, то во что-то на неё похожее.

В остальном же отцу не везло. Здорово не везло. Безвозвратно исчезли, не оставив никаких следов, сделанные Кулибиным в Нижнем Новгороде часы «Илья Муромец», «Птичий двор», «Жар-птица», «Царевна».

А исправленные и «возобновлённые» мастером часы, «представляющие между разных растений пень дубоваго дерева с отрослями, листьями и желудками», будто сквозь землю провалились.

Неудача за неудачей, поражение за поражением.

И вдруг…

Просматривая подшивки старых журналов, отец наталкивается в 23-м номере «Москвитянина» за 1853 год на небольшую заметку «Кулибинские часы», подписанную неким Обнинским.

Белов достал из своей папки очередной документ и прочёл мне:

– «К реестру произведений Кулибина в 14 номере „Москвитянина“ прошу редакцию позволить мне прибавить следующее: стенные астрономические часы большого формата, недельные.

В середине циферблата – золотой двуглавый орёл, под ним вензель государыни Екатерины II. Кругом на серебряной доске надпись: „Приеменито имя ея во веки“. Вверху – луна в голубиное яйцо. В циферблате золотое солнце показывает ход обеих планет. Двенадцать месячных знаков. Затмения солнца и луны. Чёрный и белый круги, показывающие время дня и ночи. Стрелка, показывающая високосные годы. Течение и перемены разных планет. Числа дней, названия месяцев и сколько в котором дней.

На дверцах футляра – круг географический. Другой круг – отгадывающий, сколько у кого денег в кармане (столько раз часы ударят), лишь бы было не более 84 рублей.

На минутной стрелке устроены удивительно маленькие часы в гривенник, не имея никакого сообщения с общим механизмом часов, показывают время очень верно.

Ещё несколько штук, которые определить может астроном.

История часов следующая. Граф Бутурлин, имевший свой дом в Немецкой слободе, купил оные часы у Кулибина за 18 тысяч ассигнаций. Перед нашествием французов в Москву граф уехал в Воронежскую вотчину. А смотритель дома в Москве, желая сохранить драгоценные часы, снял оные с футляра, завернул в циновку и опустил в домашний пруд.