Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 248 страниц)

– Так точно, товарищ Сухоруков. Прикажете надеть штаны?

– Оставляю это на ваше усмотрение, товарищ Белецкий. Вам лучше знать нравы постояльцев «Марселя».

Расстались мы дружески, но взаимно недовольные друг другом. Я ему представлялся фантазером и болтуном, а он мне – формалистом. Видимо, каждый из нас частично был прав…

XXX

Когда мы возвращались из «Загородного» (Левит остался в ресторане), Злотников говорил мне, что Борис Арнольдович увлекается нумизматикой и у него большая коллекция старинных монет. Я тогда сказал, что, наверно, смог бы раздобыть для него «константиновский рубль». Коллекционеры знают, какая это редкость. Константин был прямым наследником Александра I. Еще при жизни царя министр финансов тайно распорядился отчеканить на Петроградском монетном дворе пробные монеты с изображением Константина по «штампе» медальера Рейхеля. Всего было изготовлено шесть или восемь рублей. Константин императором так и не стал. И рубли с его изображением были недосягаемой мечтой каждого нумизмата. Я рассчитывал, что Злотников передаст мое предложение Левиту и я стану у того самым желанным гостем. Но шли дни, а Левит с приглашением не торопился…

Может быть, Злотников просто забыл о нашем разговоре?

Как бы то ни было, но установить контакт с Левитом мне не удалось. И самое главное – я не был до конца уверен, что этот контакт мне нужен… Сухоруков был из числа тех людей, которые всегда оказываются правыми. А что, если он прав и на этот раз? Какие у меня, в конце концов, основания предполагать, что разработка Левита не пустая трата времени?

В нарушение существующих правил, я пошел в уголовный розыск. К счастью для меня, Виктора с утра не было. В секретной части я переговорил с составителем досье на Левита, а затем занялся изучением материалов по убийству в полосе отчуждения железной дороги. Мне казалось, что это дело я знаю почти наизусть. И все же я обнаружил в нем документ, который навел меня на некоторые размышления. Этот документ я знал и раньше, но как-то не придавал ему особого значения, считая его несущественным, мало что дающим следствию. Теперь же я прочел его совсем по-новому. И мысль, на которую он меня натолкнул, показалась мне настолько дикой и несуразной, что я не решился ее высказать даже Илюше.

Мой кабинет был занят одним из сотрудников активной части, и я штудировал дело в кабинете Фреймана. Илюша, чтобы не мешать мне, приютился у Савельева. Он всегда отличался деликатностью. К концу рабочего дня он позвонил мне.

– Принимаешь визитеров?

– Только рыжих.

Через минуту он уже был в кабинете. Закрыв на ключ дверь («От соблазна»), он по своей старой привычке оседлал стул и спросил:

– Нашел что-нибудь интересное?

– Да нет, пожалуй, ничего…

– Так…

Илья слез со стула, прошелся по комнате. У него было какое-то странное лицо.

– Значит, ничего интересного? – повторил он и, помявшись, сказал: – А на предсмертную записку Лохтиной не обратил внимания?

Я уставился на Фреймана. Под моим взглядом он покраснел. Вначале щеки его покрылись легким румянцем, потом стали пунцовыми.

– Можешь назвать меня идиотом, но…

– Мы, кажется, оба идиоты, – сказал я.

Илюша был поражен.

– Значит, ты тоже считаешь?… – пробормотал он.

– Тоже. Недаром же мы с тобой в фантазерах ходим…

– Ну и дела, гладиолус, – сказал он, потирая переносицу. – Ну и дела… Удивил ты меня. А я никак не решался сказать тебе об этом: думал, в психиатрическую звонить начнешь.

Фрейман взял в руки второй том дела об убийстве Богоявленского и отыскал в нем записку Лохтиной.

– «Ухожу к тебе, господи, с образом твоим в сердце и с именем сына твоего на устах. Нет у меня семьи, нет у меня родственников, нет у меня друзей. Только ты, господи, на небе, и сын твой, и перст сына твоего на земле».

Фрейман прочел эти строки тихо, приглушенно, непроизвольно подражая голосу Лохтиной. И передо мной, как живая, встала «святая мать Ольга» – полубезумная озлобленная старуха в грязной юбке и тяжелых сапогах с подковами. Такой я ее впервые увидел, когда приехал в сопровождении Кемберовского в Марьину рощу. Такой я ее запомнил. Я видел, как Лохтина ела ириски, как она билась в припадке. «Не в ярости твоей, господи, обличай меня! И не во гневе твоем, господи, наказывай меня! Помилуй меня, господи, ибо я немощна! Обратись, господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей. Ибо в смерти нет памятования о тебе…»

«Нет памятования о тебе…» И все-таки она покончила жизнь самоубийством, унеся с собой в могилу разгадку этого преступления.

– Да, – сказал Фрейман, словно читая мои мысли, – Ольга Владимировна сейчас бы здорово нам пригодилась. Не вовремя решила повеситься, совсем не вовремя. Спасибо, хоть записку оставила…

– А Илиодора не забыла, дважды упомянула.

– Ну как же, «сын божий»!

– В Америке живет?

– Кажется. Спился «сын божий». То ли маркером, то ли вышибалой при кабаке подвизается. Проторговался он на письмах царицы к Распутину[29]. Не в цене этот товар…

Зазвонил телефон. Илья снял трубку и снова повесил ее на рычаг.

– Еще разок дело посмотрим?

– Давай.

Мы вновь перелистали дневник Богоявленского, и протокол допроса Азанчевского-Азанчеева, и справки ГПУ, пытаясь домыслить недосказанное, заполнить недостающие звенья в разорванной и искореженной временем цепочке. Как будто все сходилось. И все же мы не могли до конца поверить в то, что одновременно казалось и очевидным и невероятным. Ко многим предположениям прибавилось еще одно, которое выдвигало на первый план Бориса Арнольдовича Левита.

Я рассказал Фрейману о своем последнем разговоре с Сухоруковым.

– Неприятно, – сказал Илюша. – Но я с ним побеседую, думаю, до чего-нибудь договоримся. Дело все-таки за мной числится…

– Итак?

– Итак, занимайся Левитом, гладиолус.

Фрейман проводил меня до трамвайной остановки. Это, конечно, тоже было нарушением инструкции.

– Сегодняшний день я отмечу в календаре крестиком, – сказал Илюша.

– Красным или черным?

– Вот этого я пока не решил…

Когда Баранец, вернувшись в гостиницу, взял у коридорной ключ от своего номера, она передала ему записку. Оказывается, Злотников днем заезжал в гостиницу. Он выражал сожаление, что не застал меня, и писал, что будет звонить в восемь вечера. Было без десяти восемь.

Злотников позвонил ровно в восемь. Минута в минуту. Спросил, какие у меня планы на вечер. Я сказал, что ничего определенного.

– Вот и чудненько, – обрадовался он. – А я собираюсь навестить Бориса Арнольдовича. Может, составите компанию?

Это предложение наверняка исходило от Левита. «Значит, «константиновский рубль» оказался не такой уж плохой приманкой», – подумал я и равнодушно сказал:

– Даже не знаю, что вам ответить, Никита Захарович… устал я сегодня. Пожалуй, лучше все-таки отдохну, поезжайте сами.

Злотников всполошился.

– Георгий Валерьянович! Милый вы мой! – зачастил он. – В ваши годы и отдыхать? Побойтесь бога! Не дам я вам отдыхать! Жизнь у вас долгая, отдохнете еще в старости. А сейчас развлекаться надо. Молоды вы отдыхать, молоды…

– Да и скучновато, наверно, у Бориса Арнольдовича…

Злотников засмеялся:

– Ишь хитрец какой! «Скучновато»… Небось какой блондиночке рандеву назначили? Угадал, а? Ох, хитрец! Ну и хитрец! Никуда не денется красотка ваша! А Борисом Арнольдовичем пренебрегать не следует. Полезный человек, не раз пригодится. Так что ожидайте, сейчас заеду за вами.

Едва я успел переодеться, как Злотников уже был у меня.

– Роскошь, ах роскошь! – говорил он, бегая по комнате и цепляясь ногами за ковер. – Чертоги сказочные! Но дороговато, а, Георгий Валерьянович? Кусаются отели, кусаются! Наизнаночку карман вывертывают, а? Пора нам с вами о квартирке подумать. Я уж кое-что присмотрел, даже председателю жакта словечко закинул. Квартирка маленькая, да уютная. А большая вам и ни к чему. И удобства коммунальные, и пансион – все как положено. Не пожалеете, что с чертогами своими расстались… Днями туда и подъедем. А не понравится – другую найдем…

Как и при нашем знакомстве, он говорил не переставая, не давая мне вставить слова, перескакивая с одной темы на другую. Без всякой связи с предыдущим заговорил о рекламе.

– Младенцы мы в рекламном деле, Георгий Валерьянович, – истинные младенцы. Американец, тот в рекламе собаку съел, а русский только чешется да разминается. Нет, мы в Нижнем рекламу с вами настоящую организуем, на заграничный манер, такую рекламу, что только ахать будут!

Злотников возлагал на ярмарку в Нижнем Новгороде большие надежды, тем более что восстановление ипподрома откладывалось на неопределенный срок.

Участие в этой ярмарке обещало большую прибыль. Наркомфин освободил ярмарку от государственного промыслового налога и от всякого рода местных сборов, а Тарифный комитет НКПС предоставил участникам ярмарки пятнадцатипроцентную скидку со стоимости перевозки грузов. Поэтому Злотников заблаговременно закупил по весьма сходной цене крупную партию супоней, лемехов, точильных камней и других предметов деревенского ширпотреба, собираясь вскоре выехать в Нижний, чтобы на месте разнюхать обстановку. Кажется, в этой операции принимал деньгами участие и Левит.

Я подумал, что Злотников, отправляясь к нему вместе со мной, решил по возможности совместить приятное с полезным. Впрочем, это мало меня трогало. Главным было то, что сегодняшний визит к Левиту, видимо, будет иметь свое продолжение.

Когда мы поднимались по лестнице, Злотников поправил галстук и пригладил волосы. Он напоминал маленького чиновника, который с трепетом готовился войти в кабинет высокого начальства. Поднося руку к кнопке, он помедлил и вопросительно взглянул на меня: приготовились? Можно звонить?

Дверь тотчас отворили. Левит нас ждал. Он был в том же сюртуке, в котором я его впервые увидел в «Загородном». Такой же элегантный, холодный и высокомерный – великан среди пигмеев.

– Привезли молодого человека? Весьма рад.

На этот раз я был удостоен чести пожать его костлявую старческую руку.

– Прошу.

Отступив на шаг в сторону, он пропустил нас в небольшую, тесно заставленную мебелью комнату, которая, видимо, была и гостиной и кабинетом. Обернувшись, я увидел, как хозяин тщательно вытирает после рукопожатий носовым платком свою руку. Делал он это по-деловому, спокойно, не обращая на нас внимания.

– Рекомендую карболку, – сказал я. – Дезинфицирует.

Сказав это, я тут же себя выругал: Баранцу следовало бы держаться скромнее.

Злотников не понял, к чему относятся мои слова, но на всякий случай захихикал. Он всегда терялся в присутствии «дорогого Бориса Арнольдовича», который подавлял его своим холодным величием, а возможно, и немного подыгрывая ему, изображая трепет. Левит усмехнулся. Происходящее, кажется, забавляло его.

– Карболкой? – лениво переспросил он. – Я бы лично предпочел одеколон. А вы, как я вижу, Георгий Валентинович, противник гигиены?

– Во-первых, не Георгий Валентинович, а Георгий Валерьянович, – сказал я, напрасно пытаясь остановить себя. – А во-вторых, во всем должна быть мера.

Если бы Сухоруков в эту минуту увидел меня, он тут же бы написал Медведеву докладную записку. Но, к счастью, его здесь не было.

Злотников наконец понял, что происходит что-то странное и неприятное. Но что? Он посмотрел на меня, потом на Левита. Левит улыбался. Заулыбался и Злотников.

– А вы обидчивый человек, Георгий Валерьянович, – с удовольствием сказал Левит, на этот раз уже не искажая отчества Баранца. – Обидчивый, но приятный…

– Совершенно точно выразились, Борис Арнольдович! – радостно подхватил Злотников с таким видом, будто сказанное было для него откровением. – Обидчивый, но приятный.

– Вот видите, Никита Захарович со мной согласен. Он тоже считает вас приятным человеком. Я вас правильно понял, Никита Захарович? – Злотников сделал вид, что не почувствовал в его голосе издевательских ноток, и закивал головой. – Зачем же ссориться с приятными людьми? Уж лучше с ними коньяк пить. А на меня не обижайтесь. Живу один, как медведь в берлоге. Никого, кроме прислуги, не вижу, да и та приходящая – только днем бывает. Поневоле огрубеешь…

Вскоре и обидчивый провинциал, и не в меру суетливый нэпман Левиту надоели. Его лицо вновь приняло брезгливое выражение. Коньяк пили молча, маленькими рюмками, без закуски. Злотников заговорил было о закупке товаров для Нижегородской ярмарки, но Левит грубо его прервал:

– Завтра, завтра, уважаемый. Сегодня я отдыхаю. Отдых в кругу друзей.

Допив рюмку, он предложил мне осмотреть коллекцию старинных монет.

В нумизматике я почти полный профан («константиновский рубль» был, конечно, только приманкой). Но коллекция Левита произвела на меня впечатление, особенно монеты времен Дмитрия Донского и Василия III. Здесь были серебряные деньги самых различных форм и медные «пулы» с причудливыми изображениями петушков, лисиц, собак и дерущихся на мечах витязей.

Поставив на место ящички с монетами, Левит спросил, действительно ли я могу достать «константиновский рубль». Я ответил, что мне его недавно предлагал товарищ.

– Вы его хорошо знаете?

– Да, мы вместе с ним учились в коммерческом училище.

– А вы какое училище и когда окончили?

Я ответил.

– Тогда вы должны знать Глумакова, – сказал Левит. Я почувствовал на своем лице его неприятный, вязкий взгляд.

Самым простым было, конечно, кивнуть головой: а как же, знаю, милейший человек! Ну а если меня завтра с этим Глумаковым сведут? А может быть, никакого Глумакова вообще не существует? Может быть, вопрос Левита только проверка, обычный зондаж человека, в биографии которого Сомневаются?

Выручил меня Злотников.

– Глумаков? – сказал он. – Да нет, Георгий Валерьянович его не может знать…

– Почему?

– Он же в Перми учился, исконный пермяк.

– Разве? – немного ненатурально удивился Левит. И я понял, что вопрос задан не случайно и он не хуже Злотникова знает, какое коммерческое училище окончил Глумаков. Значит, зондаж. Я чувствовал себя канатоходцем, не уверенным в прочности каната, на котором ему приходится плясать перед «почтеннейшей публикой».

Да, товарищ Белецкий, к разработке своей «легенды» вы отнеслись легкомысленно. Теперь я был все время в напряжении.

– Ну, если нет у нас общих знакомых, то вернемся к нашим общим делам, – сказал Левит.

Мы договорились, что к следующему воскресенью я выясню, не продан ли еще «константиновский рубль» и сколько за него хочет владелец.

– Если это не подделка, – сказал Левит, – то за деньгами я не постою. Но я, признаться, сомневаюсь в его подлинности.

«Хорошо еще, что только в подлинности, а не в самом существовании», – подумал я.

– Изготовление фальшивых антиков стало промыслом, – продолжал Левит. – Я, разумеется, не ставлю под сомнение добросовестность вашего приятеля. У меня нет оснований сомневаться в его порядочности. Но сейчас дошло до того, что фармазоны прикрываются даже рясой. Недавно один монах пытался всучить мне образок слоновой кости. Клялся, что шестнадцатый век…

– Фальшивка? – спросил Злотников.

– Конечно, сухаревское произведение. Говорю: «Сухаревки, милейший, в шестнадцатом веке не существовало, а фармазоны тогда монашеских ряс не носили». Оскорбился…

– И это служитель бога! – вздохнул Злотников. – До чего дожили! И церкви и монастыри – все прахом пошло. Ни стыда, ни совести не осталось. Говорят, на предсоборном совещании, где священнослужители и миряне от всех епархий были, митрополит Евдоким многие лета Калинину и Смидовичу[30] провозгласил. Митрополит, глава святейшего синода! Кощунство!

– Да служители господа ныне не только подделками, но и именем бога торгуют, – равнодушно согласился Левит и, усмехнувшись, сказал: – А торговля богом бойко идет. Прибыльное дело, почище мануфактуры. Займитесь, Никита Захарович, а? Не меньше 60 процентов прибыли. А то и оглянуться не успеешь, как распродадут все.

Цинизм Левита Злотникова покоробил, но он заставил себя улыбнуться.

Левит посмотрел на часы. Этот жест нельзя было не заметить, и Злотников поспешно встал.

– И вам спать пора, Борис Арнольдович, и нам. Благодарствуйте.

Левит проводил нас до двери.

Когда мы выходили из подъезда, я заметил на противоположной стороне улицы высокого человека, который, видимо, кого-то ожидал. Пройдя несколько шагов, я остановился и в растерянности стал рыться в карманах пиджака.

– Потеряли что-нибудь? – участливо спросил Злотников.

– Да, зажигалку…

К дому Левита я вернулся вовремя, как раз в тот момент, когда заинтересовавший меня человек уже перешел дорогу и направился к подъезду, из которого мы только что вышли. Увидев меня, он поспешно свернул во двор. Но в тусклом свете газового фонаря я успел рассмотреть его лицо. Это был Сердюков.

– Нашли зажигалку? – спросил Злотников.

– Нашел, – сказал я и закурил.

– Чувствую, недовольны вечером, Георгий Валерьянович? О рандеву с блондинкой жалеете. Ругаете меня, а?

– Что вы, Никита Захарович! Вечер прошел совсем неплохо, – искренне сказал я. – Очень приятный вечер.

– Шутите небось?

– Нет, вполне серьезно. Я вам очень признателен.

– Помилуйте, – расцвел Злотников, – за что?

Вот как раз на этот вопрос я ему при всем своем желании ответить не мог…

XXXI

Назавтра я обо всем доложил Сухорукову.

– Ты уверен, что это был Сердюков?

– Абсолютно.

– Тогда Левитом стоит заняться, – сказал Виктор.

– Значит, ты не возражаешь против его разработки? – не без ехидства спросил я.

Виктор разозлился:

– Я, Саша, могу спорить с тобой, но не с фактами. Для меня прежде всего интересы дела.

Действительно, в отличие от меня, Виктор всегда мог поступиться самолюбием. Это следовало признать. Сухоруков был объективен или, по крайней мере, старался быть объективным. Но все же я не решился поделиться с ним нашей новой версией, которая никак не укладывалась в привычные рамки и совершенно не была подкреплена фактами. Виктор слишком трезво смотрел на вещи, а тут требовалось воображение. Но как бы то ни было, а официальное указание о разработке Левита я получил. Это радовало. Мне совершенно не улыбалось портить отношения с руководителем розыска. Ведь теперь, как никогда, требовалась полная согласованность и координация наших действий.

Я чувствовал, что развязка не за горами. Встреча с Сердюковым была, по существу, первой уликой против покровителя Злотникова. А через день к этой улике прибавилась новая, более веская, исключающая последние сомнения в том, что Левит имеет отношение к убийству в полосе отчуждения железной дороги. Таинственный посетитель Азанчевского-Азанчеева, который выдавал себя за племянника Богоявленского, наконец объявился в Петрограде, где посетил Стрельницкого. Стрельницкому он тоже представился племянником убитого и интересовался у того бумагами антиквара. На наше счастье, Носицын не снял наблюдения за квартирой и о появлении «племянника» агент тут же сообщил в угрозыск по телефону. Дальнейшее было делом техники. В гостинице, где остановился «племянник», сотрудник Петрогуброзыска без труда установил, что его настоящая фамилия Гончарук и он прописан в Москве, в доме 37 по 2-й Мещанской улице. Носицын позвонил в МУР.

Когда «племянник» не солоно хлебавши прибыл в Москву, его встретил на вокзале наш агент, который

проводил его до самого дома и убедился, что Гончарук действительно проживает по месту своей прописки. Одновременно он выяснил, что «племянник» Богоявленского, в прошлом колчаковский офицер, работает в магазине у Левита ответственным приказчиком и является доверенным лицом хозяина. Приказчик Богоявленского, которому предъявили фотоснимок Гончарука, сказал, что он не знает этого человека. Зато полным успехом кончилось другое оперативное мероприятие, осуществление которого было поручено Кемберовскому. Когда Кемберовский показал дворнику дома 37 фотографии, среди которых были снимки Лохтиной, Богоявленского, его приказчика, Сердюкова, Злотникова и Левита, тот, за исключением Злотникова и приказчика, опознал всех. По его словам, Богоявленского он видел приблизительно год назад, когда тот пришел сюда вместе с Лохтиной поздно вечером. Был ли тогда у Гончарука и Левит, он не помнит. Что же касается Сердюкова и Левита, то они бывают у Гончарука часто. Одно время к нему чуть ли не ежедневно захаживала и Лохтина. Сомневаться в достоверности опознания не приходилось: по отзывам, у дворника была великолепная память.

Таким образом, круг сужался. И в центре этого круга находился Левит.

Приблизительно через неделю после моей встречи с Сердюковым возле дома Левита мы располагали такими данными, что уже могли переходить к активным действиям. Но, памятуя наш прошлый печальный опыт, я не торопился форсировать события. В этом со мной были согласны и Сухоруков и Фрейман. Но форсировать все-таки пришлось…

За день до отъезда в Нижний Новгород Злотников пригласил меня, Левита и еще одного своего знакомого, администратора театра «Комедия» Фукса, в ресторан «Эрмитаж», который до революции считался одним из самых дорогих и роскошных.

В пору расцвета «Эрмитажа» мне, скромному гимназисту, оканчивающему гимназию за казенный счет, бывать там, конечно, не приходилось. Впервые я познакомился с этим храмом обжорства уже в качестве сотрудника Московского уголовного розыска в конце 1917 года, когда мы брали здесь небезызвестного на Хитровке налетчика Лягушку, с шиком пропивавшего в одном из кабинетов награбленные деньги. К этому времени «Эрмитаж» уже не был прежним «Эрмитажем». Ресторан доживал свои последние дни. В стеклянной галерее и в летнем саду полновластным хозяином гулял холодный ветер. В роскошных номерах для свиданий валялись бомбы и бушлаты: номера были заняты под штаб какой-то анархистской группой. Бравые «братишки» в клешах с перламутровыми пуговичками вывесили кругом черные флаги и время от времени «для устрашения мировой буржуазии» стреляли в потолок из маузеров.

Затем «Эрмитаж» прикрыли. В голодные годы в нем помещалась благотворительная американская организация – АРА.

Восстановленный и отремонтированный в 1922 году, он сразу же вошел в моду, хотя и утратил свой прежний блеск. Теперь он мало чем отличался от других пышных и безвкусных нэпманских ресторанов, рожденных неустойчивым временем и скудной фантазией.

Лицо Злотникова, который встречал нас в вестибюле «Эрмитажа», было преисполнено самоуважением. Злотников наслаждался. Еще бы!

Здесь он был не подозрительным дельцом, вынужденным перед всеми заискивать, не терпимым до поры до времени совбуром, а полномочным представителем КАПИТАЛА, хозяином жизни, дорогим гостем знаменитого «Эрмитажа». Это для него, Злотникова, бегали расторопные официанты с подносами, для него играл без устали оркестр и обливались потом на жаркой кухне повара в белых колпаках. В сознании своей значительности Злотников даже похорошел. А припомаженные пряди волос, прикрывающие лысый череп, новая тройка и бабочка придавали ему почти светский вид.

В глазах бесцеремонно оглядевшего его с ног до головы Левита мелькнула ирония.

– А вы комильфо, Никита Захарович, – сказал он.

Фукс, толстенький, упругий, на коротких ножках, явился с дамой. Его спутница была сильно нарумянена, с томными подведенными глазами, которые она так закатывала кверху, что почти не было видно зрачков.

– Прошу любить и жаловать, – представил ее Фукс, – Вероника Харкевич, талантливая актриса и очаровательная женщина.

Злотников неумело поцеловал «талантливой актрисе и очаровательной женщине» руку, а Левит только взмахнул своей серебристой бородкой.

– Я так много слышала о вас, Борис Арнольдович, – протянула Харкевич, даря Левита улыбкой и закатывая глаза.

– Польщен. Сожалею, что не могу вам ответить тем же, – сухо сказал Левит.

Фукс обиделся за свою даму.

– Вы много потеряли, – сказал он. – Вероника на сцене еще более божественна, чем в жизни. Фамилию Харкевич знает не только провинция…

– Я не меломан, – прервал администратора Левит. Но того не так-то легко было остановить…

– Жаль, очень жаль, – разглагольствовал он. – Театр – это целый мир. И какой божественный, волшебный мир! Увы, Россия никогда не ценила своих актеров. Для них она была не матерью, а мачехой, могилой, склепом. Кстати, о склепах, – прервал он сам себя. – Новый анекдот. Прибывает на Ваганьковское комиссар. Из прежних – весь в коже. С особыми полномочиями: рассортировать всех покойников согласно классовой принадлежности.

Анекдот оказался настолько глупым, что даже Злотников и тот не улыбнулся. А Харкевич шлепнула рассказчика ладонью по губам и сказала:

– Фу, папочка! Ты глупеешь.

Меня начало поташнивать от всей этой компании. Левита, кажется, тоже. Лицо его стало еще более сумрачным. По-моему, его здесь раздражало все: и аляповатая роскошь, и не в меру развязный Фукс, специально приглашенный Злотниковым для увеселения общества, и его раскрашенная подруга, которая, как вскоре выяснилось, «из-за интриг завистников вынуждена была покинуть сцену и устроиться на службу в подотдел пассивных операций госбанка».

Злотников заранее заказал столик. Он находился в общем зале, недалеко от эстрады, на которой извивалась полуголая и безголосая девица с худыми, как у ребенка, руками. Певицу никто не слушал, но хлопали ей охотно. Все было насыщено запахом табака и винными парами. У эстрады, пытаясь танцевать, толклось несколько пьяных пар. Какой-то лоснящийся от пота гражданин без пиджака, сжимая в одной руке бокал, а другой поддерживая сползающие брюки, переходил от одного столика к другому, предлагая выпить на брудершафт.

Брезгливо поглядывая на шумную компанию за соседним столиком, Левит подозвал официанта и что-то шепнул ему на ухо.

– Спрошу у метра. Но, сами понимаете, полный разгар-с…

– А ты постарайся, любезный. Ты постараешься – и мы постараемся.

Официант, которому Злотников сунул в руку несколько рублей, «постарался»: нас провели в отдельный кабинет. Харкевич была довольна.

– Вы душка, Борис Арнольдович, – сказала она, располагаясь в кресле. – Папочка никогда бы не додумался.

А Фукс сказал:

– Кстати, по этому поводу есть чудеснейший анекдот…

В кабинет бесшумно вошел молодой официант, испытующе оглядел присутствующих: кто из них будет заказывать? Злотников поманил его пальцем.

– Ну, дорогой мой, что у вас имеется хорошего?

– Акромя птичьего молока, все, что душа пожелает.

– Ах, вон как! – приподнял брови Левит, и все заулыбались в предвкушении дальнейшего. – Это чудесно, что у вас все есть. А то я уже и забыл, когда ел в последний раз седло английского барашка и эстому из дупелей…

– Как?

– Эстому из дупелей, любезный.

– Не имеем-с, – вздохнул официант.

– Жаль. Но тогда у вас наверняка есть спаржа ан Бранш и Пом Диверс, не правда ли?

Лоб официанта покрылся испариной. Он был вконец уничтожен.

– Спаржи не держим-с, – пробормотал он. – Может, расстегайчиков желаете-с?

Злотников и Харкевич захихикали, а Фукс, включившись в игру, потребовал шампанское «Редерер» или «Клико». Когда официант, записав заказ, удалился, Фукс предался воспоминаниям. В них, как положено, присутствовали богатые меценаты, которые на коленях умоляли бедных, но гордых актрис принять от них деньги – скромную дань таланту, бенефисы, на которых не рыдали разве только стены театра, и, разумеется, пышные, изысканные банкеты. Банкеты в Петрограде, Москве, Туле, Воронеже, Орле, Рязани, Екатеринославе, Иркутске. Какие это были банкеты! Разве их можно описать словами?

Официант принес заказ. Принялись за еду. Фукс опрокидывал одну стопку за другой, подрагивая при этом толстыми плечами, словно танцуя цыганочку. Без излишнего жеманства пила водку и Харкевич. Опьянела она быстро. Глаза ее замаслились, она громко, «по-театральному» смеялась и откровенно прижималась грудью то к Фуксу, то к Левиту, который в конце концов не выдержал и отодвинулся от нее. Она ему явно не импонировала. Злотников это заметил и теперь смотрел на Харкевич тоскливым взглядом, видимо подсчитывая в уме, сколько переплатит. Никита Захарович не любил бросать деньги на ветер, а приглашение Харкевич не оправдывало себя: на шефа она впечатления не произвела. В этом Злотников просчитался.

Почти не участвуя в беседе, я внимательно следил за тем, чтобы рюмка Левита не пустовала. У нас имелись некоторые основания подозревать, что документы Богоявленского – основное доказательство по делу – хранятся именно у него. Я хотел подпоить Левита и, вызвавшись его проводить, попытаться, по мере возможности, проверить наши предположения. Но он пил мало. А в довершение ко всему произошло то, чего я меньше всего ожидал…

Когда Фукс произносил какой-то длинный и замысловатый тост, который никто из присутствующих не только не понял, но и не попытался понять (все были достаточно пьяны), дверь кабинета приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулась взлохмаченная голова. Два горящих гражданским гневом глаза внимательно оглядели всю пьяную компанию и остановились на мне. После этого к гражданскому гневу прибавилось изумление. Затем дверь распахнулась, и все увидели в дверном проеме странного человека в заляпанных грязью (и где он ее только нашел!) солдатских ботинках и в суконных штанах с живописной бахромой. Мне не потребовалось напрягать память, чтобы узнать вошедшего. Вал. Индустриального я бы узнал среди тысячи… Сейчас Вал. Индустриальный был воплощением непримиримости, комсомольской совести и гражданского долга. Коммунист, сотрудник уголовного розыска, пьянствующий в компании нэпмачей! Вот оно где, разложение, во всей его неприглядности!

– Что вам угодно, гражданин? – спросил Злотников.

Но Валентин не слышал вопроса. Он весь был во власти обуревавших его эмоций. Эмоции рвали на часта его молодое мускулистое сердце, они, как пар, клокотали в его комсомольской душе. Казалось, он потерял дар речи. Валентин, не могущий выразить своих чувств словами, – в это бы никто не поверил. Но в ту секунду я чувствовал не комизм, а только трагизм ситуации и как завороженный смотрел на Валентина, который судорожно пытался подобрать подходящие слова для обличительной речи. Эта речь рождалась в муках. Зато получилась она выразительной, а главное краткой.

– С кем пьешь? С кем пьешь, Белецкий? – охрипшим голосом начал Валентин. Затем он сделал паузу, подумал и коротко закончил: – Сволочь ты, Белецкий!

Вал. Индустриальный хорошо знал приемы классовой борьбы, но не имел представления о приемах французской борьбы, которые я освоил еще в гимназии. Поэтому выдворить его из кабинета и передать с рук на руки дежурному милиционеру оказалось для меня делом минуты. Появление Индустриального вполне могло сойти за выходку пьяного, который допился до такого состояния, что мог даже стул принять за собутыльника. Но когда я вернулся в кабинет, Левита в нем не было.