Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 169 (всего у книги 248 страниц)

Он сидел согнувшись, и хотя прошло не больше двух минут, от напряженной окостенелой позы у него заболели плечи и шея.

Он слышал за спиной тихие голоса. Он различал знакомые голоса ребят и незнакомые, любопытные. Он решил вообще не оглядываться в зал, ни разу. И тогда всего этого переполненного зала не будет. Не будет этих любопытных глаз, приоткрытых ртов и тихого шепота.

– Прошу встать, суд идет.

Суханов вздрогнул и опустил голову еще ниже. Ему нестерпимо захотелось взглянуть на судью, на доброго судью, от которого теперь зависела его жизнь, но страх, еще более острый, пригибал его голову – а вдруг он не добрый, вдруг они врали или ошибались? Он опять почувствовал на плече тяжелую руку и услышал тихое: «Встань». Фразу «Встать, суд идет!», произнесенную маленькой женщиной с кипой бумаг под мышкой, он слышал, но не отнес ее к себе, как не относил ничего из происходящего в зале, кроме собственных, таких убедительных, таких надежных мыслей…

Он встал и, медленно подняв голову, посмотрел на судью.

«Да какой же он добрый? – панически думал Суханов с настойчивостью вслушиваясь в слова, произносимые судьей ровным, ничего не выражающим голосом, и все равно не понимая их смысла, – да он никакой!»

Что-то необычное, необъяснимое в поведении публики насторожило Васильева. В зале сидела в основном молодежь, и лишь в первых рядах он увидел два-три знакомых лица – завсегдатаи, конечно, занимали лучшие места.

Автоматически произнося известные слова, Васильев пытался определить, чем же его поразила сегодняшняя публика, и, встретившись глазами с несколькими молодыми ребятами из задних рядов, он понял – весь зал заинтересован в происходящем и эта заинтересованность наэлектризовала, казалось, даже воздух. Словно это были не зрители, а участники. Словно и их судьба должна была сегодня решиться.

Каждый раз в начале процесса Васильев бывал тороплив. Он знал за собой этот недостаток и специально старался говорить медленнее, торжественнее, что ли. Но всякий раз мысли убегали, он задумывался над теми конкретными задачами, которые еще предстояло решить, и «обязательная программа», как он ее про себя называл, то есть объявление состава суда, чтение обвинительного заключения, актов экспертизы и так далее, сковывала его. Сейчас его больше всего интересовала позиция подсудимого…

– Граждане судьи, – сказал Суханов и облизал спекшиеся губы и только тут во второй раз коротко взглянул на судью – чего, мол, тут рассказывать? Он снова облизал спекшиеся губы. – Все в деле написано точно… Ударял я его или нет – не знаю… Взял шесть рублей или больше – не знаю… А может, и больше… – Он взглянул на потерпевшего. Гладилин сидел, уставившись в пол. Почувствовав, что эти слова обращены к нему, он хотел было посмотреть на Суханова и уже было повернулся к нему, но в последний момент, не дойдя до него взглядом, снова склонил голову.

«Он боится его, – подумал Васильев. – Почему? Может, стесняется всей процедуры? Глупости. Именно боится».

Васильев не перебивал подсудимого.

Суханов продолжал:

– Я единственно что могу рассказать, – печально, с горькой, кривой ухмылкой говорил он, – это то, что было в начале вечера, то есть до… – он замялся, подыскивая слова, и взгляд его тревожно метнулся с защитника на прокурора, потом на судью, – до этого случая, даже не до случая, а до последней бутылки. Могу рассказать, что было утром… А вообще, там все написано, наверное, правильно…

– Садитесь, – сказал Васильев, и прокурор посмотрел на него недоуменно. Его поразила торопливость Васильева.

– Потерпевший, встаньте, к вам есть вопрос. Почему вы заявили в милицию только на другой день?

Гладилин встал и долго молчал. В сторону Суханова он, как Васильев и ожидал, даже не посмотрел. Потом нехотя и тихим от робости голосом сказал:

– Я не заявлял…

На другой день после случившегося Володя Гладилин явился в училище раньше всех. Он слонялся по коридорам и, останавливая поодиночке появляющихся знакомых ребят, отводил их в сторонку и с глубокой безнадежностью в голосе задавал один и тот же вопрос:

– У тебя деньги есть?

– Сколько, – спрашивала очередная жертва.

– Шесть рублей… – произносил Володя, и голос его всякий раз замирал, ужаснувшись громадности суммы. – До стипендии, – торопливо добавлял он, но положения это не спасало. Предполагаемый кредитор смотрел на него иронически и дружески похлопывал по плечу:

– Я думал, тебе вправду нужно, а ты просто шутишь. Копеек пятьдесят – это серьезный мужской разговор.

Так оно все и продолжалось до тех пор, пока совершенно отчаявшийся Гладилин не обратился со своей просьбой к Семенову. Он забыл, что Семенов был человеком принципиальным и въедливым, он совершенно забыл, что именно Алешка Семенов дал ему эти деньги.

– Сколько тебе нужно? – будто бы безразлично переспросил Алешка.

– Шесть.

– Мда… шесть, – сказал Алешка и поскреб подбородок. – А зачем? – неожиданно спросил он и въелся в Гладилина своими пронзительными круглыми глазами.

Володька понял, что попался, хотел было свести все на шутку, но было поздно.

– Что случилось, Гладилин? – спросил Алешка уже тоном старосты группы.

– Я потерял деньги, – придушенно ответил Гладилин и отвернулся. Его даже слегка замутило от предчувствий.

– Так… – протянул Алешка. – А где они у тебя лежали? – спросил он, хотя прекрасно знал, что деньги у Гладилина лежали в записной книжке в специальном карманчике вроде кошелька.

– В записной книжке, – пролепетал Володя, даже не чувствуя, что попадается в другой раз.

– А хоть книжка-то цела?

– Книжка-то цела…

– А как же они могли потеряться из книжки? – восхищаясь собственной проницательностью, прошептал староста.

Гладилин совсем сник. Староста же, напротив, ухватив, как говорится, ниточку, с таким жаром кинулся распутывать весь клубок, что Володя, не выдержав натиска, сдался. Оказалось, что староста шел по ложному следу. Он-то думал, что Гладилин растратил общественные деньги, собранные на подарок преподавательнице ко дню рождения, а тут оказалось, что деньги у него отобрали… Кто в это поверит, что в наше время могут у здорового парня средь бела дня…

– Но дело-то было вечером, – взмолился Гладилин.

– Неважно! – отрезал староста. – Ты ври-ври, да не завирайся. – Он уже кричал во весь голос, вокруг них собрались ребята, и чем больше народу собиралось, тем громче он выступал, работая уже в основном на аудиторию.

– Постой, постой, – раздвинув толпу плечом, подошел незнакомый Гладилину второкурсник. – Чего разоряешься? – сказал он старосте и потом, присмотревшись к Гладилину, спросил: – Это около орсовского магазина, да?

Гладилин кивнул.

– А на тебе была шапка с козырьком?

– Да…

– Их было двое, а один в расстегнутом пальто?

– Да, – ответил Гладилин, и в голосе его прозвучал испуг.

Староста собственноручно отвел Гладилина в милицию, и если б не Коля Никифоров, то Суханова скорее всего не нашли бы.

– И все-таки почему вы не обратились в милицию в тот же вечер?

Гладилин молчал. Вот он осторожно покосился в сторону Суханова (Васильев заметил этот взгляд) и, пожав плечами, сказал:

– Я ни разу не обращался…

– Спасибо, можете сесть, – сказал Васильев и, склонившись к Стельмаховичу, тихо спросил: – У вас есть вопросы?

– Нет, – сказал Стельмахович.

– Покурить не хочется? – спросил Васильев у второго заседателя и, получив отрицательный ответ, тут же, без паузы, обратился к Суханову: – Пожалуйста, подсудимый, встаньте и расскажите нам подробнее, что произошло с вами в тот вечер, до того, как вы встретили ранее неизвестного вам Гладилина.

– …и купили две бутылки, – рассказывал Суханов, – потом Миша ушел домой, а мы остались с Румянцевым, у нас еще было полбутылки вина. Потом, я помню, стали собираться в магазин, я еще шарф, то есть кашне, не мог найти, потом нашел, и мы двинули… потом уже ничего не помню. Можете спросить у Румянцева, он крепче на выпивку и, наверное, помнит все в подробностях. – Он повернулся к двери и, не меняя интонации, тем же монотонным голосом произнес: – Пусть он расскажет все как было, ничего, я не обижусь, ничего…

Как ни старался Суханов говорить ровно, в голосе мелькнула нежелательная интонация: Васильев не услышал в нем обиды, в голосе Суханова прозвучала скрытая издевка, причем скрытая от посторонних, замаскированная смирением, но с таким расчетом, чтобы кто-то знающий понял. На ведь Румянцева не было в зале. На кого же эта издевка была рассчитана?

– А по какому поводу вы пили? – спросил Васильев.

– У нас на заводе была получка… потом премию дали.

– Премию? – переспросил Васильев.

– Да, премию, – оскорбленным голосом ответил Суханов и обиженно поджал губы. Прокурор еще раз удивленно посмотрел на Васильева.

– Вы часто употребляете спиртные напитки? – спросил прокурор.

Суханов несколько замешкался. Он даже от волнения как-то по-особенному дернул головой, так, словно он только что подстригся в парикмахерской и теперь колючие волосы попали ему за воротник и мешают.

– Даже не знаю, как сказать… – сказал Суханов и снова по-куриному повел вперед головой.

– Скажите как есть.

– Ну три-четыре раза в месяц и на праздники, конечно, как все.

И снова кольнула невидимая заноза, да так пронзительно, так близко, что казалось – ухвати ее зубами и тащи… Васильев от нетерпения даже забарабанил пальцами по столу. Где же он видел этот жест, эту манеру дергать головой? Может, он встречался раньше с Сухановым? Нет, тогда бы по этому жесту он запомнил его…

«Чего он взъелся на меня, – думал Суханов, – ничего себе добрый. Вот забарабанил… Так бы и съел… Да не съешь! Не укусишь, а оступиться может всякий. Не знает, что спросить».

– Садитесь, подсудимый, – сказал Васильев и, посовещавшись с заседателями, объявил перерыв. Заседание шло уже два часа.

Васильев знал, что прокурор сейчас подойдет к нему и начнет задавать вопросы, он знал, что толстенький заседатель, посасывая сигарету, станет азартно обсуждать происходящее, а ему нужно было побыть одному, сосредоточиться. И он пошел в дальнюю комнату канцелярии, забыв, что сам сегодня утром распорядился поместить туда Костричкину.

– Ну просто любуюсь делами, – ласково улыбнулась Костричкина. – Ну что ни дело – картинка…

– Будет вам, – поморщился Васильев, – дела как дела…

– Нет, нет, смотрите, я не первого вас проверяю… Смотрите: возьмем любое. Вот Горелов Григорий. Все характеристики на месте, все подшито, по порядку, характеристики хорошие, видно, что парень взялся за ум, проверяете вы его регулярно…

Дальше Васильев не слушал. Конечно, это Горелов, огромный, рукастый парень, красивый, чернобровый… Но не он дергал головой, как Суханов. А как же звали второго? Да, еще у Горелова есть кличка – Гриня, кажется; но как же звали второго, который дергал. А-а-а… Морозов, конечно, Морозов!

Он молча забрал из рук Костричкиной дело и стал торопливо, нервно перелистывать.

Ну вот, наконец… Вот что ему не давало покоя! Заноза выскочила. Его даже пот прошиб от облегчения. Он полез в карман за носовым платком. Во второе дело ему даже заглядывать не нужно было, но все же заглянул.

Он нашел народных заседателей в коридоре и коротко рассказал о своих сомнениях. Игнатов, польщенный доверием председателя, сразу же с ним согласился. Стельмахович пожал плечами, мол, делайте, как считаете нужным.

Зоя столкнулась с Петром Ивановичем в дверях канцелярии.

– Твой работает? – спросил Васильев, и Зоя удивилась тому, что он задал этот вопрос дважды за сегодня.

– Работает, – ответила она и с тревогой заглянула ему в глаза.

– Хорошо! Прекрасно! Запиши две фамилии, адреса найдешь в делах, там же посмотришь, где они работают или учатся, выпишешь две повестки и немедленно, понимаешь, немедленно попроси, потребуй, если нужно свяжись с начальством, но чтобы эти два человека здесь были, хотя стой, – он взглянул на часы, оставалось еще семь минут до конца перерыва, – где сейчас твой?

– Во дворе, у машины.

– Тащи его сюда, я сам поговорю с ним. Я буду у себя. Пожалуйста. Ну иди, пожалуйста…

Через минуту, как всегда смущаясь, как всегда несколько боком, вошел Ваня, Зоин муж, работавший шофером в милиции. Был он в шинели, несколько повытертой со спины. Он-то и привозил и подсудимых, и конвой, и судки с обедом, когда заседание затягивалось, он-то и был палочкой-выручалочкой, когда Васильеву вдруг спешно требовался какой-то неявившийся или не вызванный им человек. Делал это Ваня без промаха и почти безотказно. Только недавно заупрямился, да и не заупрямился, а так просто и заявил, что в том районе, куда его посылают, его «тачка» не проползет, что там он обязательно сядет, а вытащить будет некому, да и подсудимого отвозить будет некому, не говоря о конвое. Васильев ему поверил, а Зоя, очевидно, нет. Этой взбучкой она сегодня утром и хвасталась.

Ваня проникся важностью возложенной на него задачи на удивление легко. То ли в голосе Васильева он что-то этакое учуял, то ли свежи были воспоминания о недавней домашней взбучке.

Проводив Ваню, Васильев облегченно вздохнул.

Наконец-то он сложил в одну кучу, и не только сложил, а соединил, спаял безупречной жесткой логикой все догадки и сомнения, мучившие его сегодня с утра. А сделать это было нелегко, потому что сомнения тянулись издалека, из прошлого года.

Итак, Суханов. Оказывается, эта фамилия встречалась Васильеву год назад, но промелькнула так тихо и незаметно, что он ее и не запомнил, и не придал ей значения.

Итак, Суханов. Его первое появление.

Шло обычное разбирательство, слушалось обычное дело о хулиганстве.

Молодой парнишка (Горелов Григорий Кузьмич, 1959 года рождения, учащийся ПТУ, проживающий по улице…) в пьяном виде пристал в городском сквере к парню и девушке. Вернее, приставал он к девушке, которую знал раньше, а парень, с которым она теперь встречалась, был тут ни при чем. Вернее, он был бы ни при чем, если б сразу ушел. Но он не ушел, он остался и встал между Гриней (под такой кличкой был известен Горелов) и девушкой, несмотря на то, что Гриня был на целую голову выше. Он, этот паренек, не знал, какие слова положено говорить в таких ситуациях, ведь она была раньше знакома с этим парнем, он понятия не имел, как должен вести себя кавалер по законам уличного рыцарства, он просто молча встал перед Гриней, и когда тот вялой, пьяной рукой попытался его оттолкнуть, как досадную, и нелепую, и смешную помеху, и тогда паренек не ушел.

– Да проваливай ты, Ромео… – сказал Гриня и выматерился. Сказал он это скорее добродушно и снисходительно, чем злобно, ведь Горелов не сомневался, что парень отступит.

Но парень и тут не ушел. Он даже не шелохнулся. Гриня начал сердиться на его бестолковость:

– Ну я же сказал, проваливай. Эту ночь она мне должна, а ты потом… завтра…

– Сволочь, – тихо сказала девушка, – пьяная скотина!

Тут Гриня и вовсе забыл о пареньке и рванулся к девушке, но что-то ему помешало. Он пригляделся, оказывается, опять стоит перед ним этот Ромео. Гриня сделал шаг назад, опустил руки и вполне миролюбиво сказал пареньку:

– Поди-ка сюда, что скажу…

Девушка вцепилась в рукав парня и причитала:

– Не ходи, не слушай, давай уйдем, не слушай, не ходи!

– Да что я тебя, съем? – ухмыльнулся Гриня.

И паренек шагнул к нему раз, другой, а на третьем шаге его встретил удар в челюсть. Он и не почувствовал этого удара. Когда паренек открыл глаза, его поразило то, что он лежит. Потом он услышал звуки ударов и слова:

– Кто сволочь? Говори, я сволочь? Я скотина? Пойдем… лучше пойдем… Ах ты, шлюха, с ним можешь, а со мной нет… Я тебе не нравлюсь, да?

Потом был ослепительный свет, звук мотора, чьи-то голоса, потом над ним склонилась его девушка и помогла встать и дойти до милицейской машины.

Еще до судебного разбирательства, еще только знакомясь с делом, Васильев удивился: до чего же не сходится, не совпадает образ Горелова, отчетливо проступающий из материалов дела, с его поступком. Несходство было редкое. Были характеристики из ПТУ, от дирекции, из комсомольской организации, были заявления от ребят-сокурсников – они просили отпустить Гришу на поруки. Был и еще один интересный документ. Протокол допроса свидетеля. Читая этот протокол, Васильев так точно представил себе всю сцену допроса, будто присутствовал при этом.

Нина, Гришина девушка, пришла сама, ее никто не вызывал, и плакала в кабинете у следователя.

– Вы знаете, что он бил женщину? – спросил следователь.

– Это не он, – через всхлипы, с трудом произнесла его девушка.

– Вы знаете, что он в крайне циничной форме принуждал эту женщину вступить с ним в половую связь?

Девушка вздрогнула, сжалась, но выдержала и этот вопрос, только слезы ее просохли от боли.

– И за такого человека вы заступаетесь. И этого человека вы любите. Ведь он может позволить себе такое же и с вами.

– Вы не понимаете, – тихо сказала Нина, – вы не понимаете… Я его знаю два года, это не он.

– Вот уж действительно не понимаю, – пожал плечами следователь. – Выходит, его оклеветали. Не его поймали буквально за руку? И бил не он, и оскорблял не он?

– Он… – горько вздохнула девушка, – но и не он. Гриня, – уличная кличка прозвучала удивительно мягко, как домашнее, ласковое прозвище, – не мог этого сделать. Его заставили, споили, все что угодно, но это не он.

И тогда следователь сказал:

– Он.

Родителей Горелова Васильев выделил сразу из всего зала суда, так тесно и одинаково они сидели, и вместе встали, хотя он спросил одного отца. Отец сначала бережно усадил жену на место, а потом заговорил:

– Нам казалось, что он хороший, настоящий парень… – он запнулся, – не казалось, мы это знали. Мы и сейчас это знаем… – Отец закашлялся и долго не мог говорить. – Да, он у нас один. Но если он другой, если он нас все время обманывал, если он такой, каким я его вижу здесь, то… Сердцу не прикажешь… Он всегда может рассчитывать и на наш дом, и на нашу жалость и помощь, но уважения уже не будет никогда. Но я думаю, что он не такой. Мне хочется так думать. Здесь какая-то ошибка. Я не понимаю ее, но это ошибка. Судите его по всей строгости. Но если суд найдет возможным не лишать его свободы, знайте, что мы не считаем его человеком потерянным… Мы сделаем все…

И вот тут Васильев по-настоящему удивился явному несоответствию между характером Горелова, его воспитанием, прежним поведением и его поступком.

Причины этого несоответствия, как и Гришин отец, Васильев не видел. Причиной могло послужить только сильное опьянение.

Суд нашел возможным не лишать Горелова свободы и осудил его условно к трем годам лишения свободы с испытательным сроком в три года.

А возвращался в тот злополучный вечер Григорий Горелов с вечеринки, устроенной по случаю дня рождения его хорошего знакомого (это тоже было в материалах следствия), где были в основном его сверстники и ребята чуть постарше, где веселились допоздна и много пили. День рождения был у некоего Суханова.

Но разглядеть этого человека за всеми проблемами дела было невозможно.

Суханов не был даже вызван как свидетель.

Ведь, в конце концов, не виноват же человек, что у него случился день рождения. А то, что Горелов оказался несовершеннолетним и наливать ему в общем-то не следовало бы, так и в этом он не виноват. Поди дай этому парню на вид меньше двадцати, а то и двадцати двух. Не станешь же стоять в дверях и спрашивать паспорт.

И, может быть, забыл бы Васильев эту фамилию, если б она не всплыла снова через несколько дней.

Морозов стоял перед судом так, словно не понимал, что происходит. Он даже добродушно улыбался, глядя то на Васильева, то на народных заседателей.

На вопросы суда Морозов отвечал прямодушно и даже с некоторым удивлением, чего, мол, тут непонятного. Было дело, напился, пристал к женщине, стукнул разок-другой, чтоб не трепыхалась, сумочку отобрал, да, было дело. Но ведь выбросил ее и ничего не взял. Раз поймали, значит, судите, а не переливайте из пустого в порожнее, а то спрашивают, спрашивают, как маленькие….

Говорок у него был протяжный, с ленцой, и глаз добродушно-озороватый, и улыбка обаятельная. Васильев невольно поддался этому обаянию и вел заседание так, словно это был и не суд, а просто разговор по душам.

– И много выпили-то? – спросил Васильев.

– Да я не считал… Вообще-то прилично… Наверное, всех перепил. Там один взялся со мной тягаться, так его потом полвечера искали… Растворился во мраке…

– Зачем же так много пили?

– А чего же не пить, когда наливают?

– И кто же вам наливал?

– А сам, там было самообслуживание, как в столовой… – ухмыльнулся Морозов такой непонятливости. – Я в том смысле сказал, что там много было… «керосину», да еще каждый с собой принес по «гранате».

– Я, конечно, понимаю ваш жаргон, но все-таки изъясняйтесь как следует, – нахмурился Васильев, но Морозов не поверил в его сердитость и улыбнулся в ответ. – И вообще посмотрите на себя, стоите перед судом, а что за вид, весь какой-то растерзанный, разболтанный, рубашка расстегнута. Вот из-за разболтанности и случилась с вами эта история.

На Морозова слова Васильева не произвели ровным счетом никакого впечатления, он еще шире улыбнулся и сказал:

– А что, если застегнусь, вы меньше дадите?

В зале засмеялись.

Надежда Трофимовна Березникова возвращалась домой после вечерней смены. Улицы уже были пустынны. Влюбленные парочки, вдохновленные ранней весной, жались поближе к скверам. Фонари уже горели через один, и Надежда Трофимовна пожалела, что запретила мужу встречать ее с вечерней смены. Впрочем, пожалела она из-за того, что сейчас можно было бы не бежать сломя голову, а спокойно прогуляться и подышать свежим, напоенным ароматом молодой, особенно пахнущей листвы воздухом.

– Девушка… – раздался сзади протяжный пьяный голос.

«Этого еще не хватало», – с досадой подумала она.

– Девушка, да постой… куда ты так бежишь? Я же тебя не догоню…

Надежда Трофимовна, не решаясь оглянуться, прибавила шагу.

– Да постой же ты… – раздалось над самым ухом, и молодой парень с застывшей на лице пьяной улыбкой схватил ее за руку. – Бежит, бежит, а чего бежать? Что я тебя, съем, что ли?..

Надежда Трофимовна, изо всех сил вырывая руку, стала просить парня, стараясь говорить спокойно и вразумительно, хотя это ей удавалось с трудом, голос прерывался от волнения, а в горле что-то мешало словам.

– Сынок, сынок, да ты что, какая же я тебе девушка, я же тебе в матери гожусь, пусти, слышишь, сынок, пусти, не пугай ты меня.

Парень отрицательно помотал головой, еще шире улыбнулся и попытался перехватить вторую руку.

Надежда Трофимовна отчаянно размахнулась и стала сумочкой колотить парня по голове, по плечам. «Только бы вырваться, только бы вырваться, а там не догонит – пьяный».

Парень первые удары принял изумленно и даже не перестал улыбаться, но руки не выпустил. Потом улыбка медленно сползла с его лица.

– Ты что дерешься? – вдруг заорал он. – Ты чего? Сейчас как врежу!

Он поймал сумочку и рванул так, что отлетела ручка, потом, ничего не видя от злости, размахнулся и ударил и, не оглядываясь, пошел прочь.

Пройдя шагов десять, он поднял руку к лицу и с удивлением уставился на сумочку, постоял с минуту в замешательстве, потом размахнулся и кинул сумочку через какую-то ограду.

Через две-три минуты Морозова догнал милицейский автомобиль.

«А может быть, это бравада? – думал Васильев и снова перелистывал тощенькое дело Морозова, отыскивая там подтверждение своему сложившемуся мнению об этом парне. Подтверждения не было. Наоборот, в характеристике с завода, где он работал учеником фрезеровщика, не стояло даже трафаретного «дисциплинирован, с производственными заданиями справляется». Там было написано, что Морозов несобран, станок осваивает с трудом, часто опаздывает на работу. И только в конце добавлено, и то как бы через силу: «В серьезных правонарушениях не замечен. На работу в нетрезвом виде не являлся».

«Да, из такой характеристики шубу не сошьешь, – невесело подумал Васильев. – Видать, очень серьезный человек ее писал. Странно… Вот характеристика… Слово-то, в общем, специальное, но редко бывает, чтоб из нее действительно был виден человек, о котором пишут. Или видны бюрократические традиции учреждения, давшего эту характеристику, или же виден автор, если он осмелился отступить от традиций, но никак не герой этого внежанрового произведения».

Законным представителем интересов подсудимого, так как он еще не достиг совершеннолетия (до восемнадцати ему осталось два месяца), была его мать, маленькая бесцветная женщина. Все заседание она вертела в стороны своей птичьей головкой, глядя в рот каждому, кто говорил, и в глазах ее каждый раз вспыхивала надежда, словно вот сейчас скажут заветные слова, что сын свободен и можно будет пойти домой. И каждый раз надежда так же быстро гасла.

Когда пришла ее очередь говорить, она шустро подбежала к трибуне перед судейским столом, но потом повернулась к потерпевшей Березниковой и заговорила быстрым говорком:

– Вы уж простите его, пожалуйста. Он не попросит прощения, он и у меня ни разу в жизни не просил, и у отца-покойника, тот хоть ремнем, хоть чем, а этот – ни в какую, только улыбается… Вы простите его, ради бога. Граждане судьи, – повернулась она наконец к суду. – Товарищи дорогие и вы, девушки, тоже, что я могу сказать, конечно, мне его, дурачка, жалко. Зачем он это сделал? Ну что ты стоишь, как обормот?..

Морозов по-куриному дернул головой.

– Ну что я теперь без тебя буду делать? Забыл про мать? Про сестренок, про братишек забыл? Они вон спрашивают, где Саня их любимый, а Саня водку пьет и на скамью садится. Что мне, так им и сказать? Что молчишь? Он еще улыбается. Товарищи дорогие, ведь он глупый, но добрый. Это все водка проклятая. Так, по-трезвому, он никого не ударит. Он всю жизнь-то со своими младшими братишками и сестренками провозился. Их у него четверо: двое братьев и две сестренки. Я от него слова грубого не слышала… Не то что по-матерному, а даже так, дураком никого не обозвал… – Она всхлипнула, пошуршала по карманам курточки, ища платок, но не нашла, тогда Морозов, искоса наблюдавший за матерью, вынул из кармана аккуратно свернутый платок и, толкнув в бок конвойного милиционера, буркнул:

– Вот, передайте… пусть вытрется, – и снова по-куриному нырнул вперед головой.

– Не положено, – сочувственно сказал милиционер.

– Конечно, судите, – всхлипывая, сказала мать. – Но только у меня на нем вот уже год дом держится. Как отец наш погиб. Ведь за ним старшему-то двенадцать. Ведь он, Сашка-то, только полгода, как стал из дому по вечерам гулять ходить, и то не допоздна и когда можно, когда я с делами управлюсь, а так все невылазно сидел… От меня да от малышей ни на шаг. Конечно, судите, но лучше отпустите…

Суд признал Морозова Александра Ивановича виновным в злостном хулиганстве и назначил ему наказание два года лишения свободы условно с испытательным сроком на два года.

И снова Суханов ускользнул. Правда, не совсем. Васильев заметил тогда, что напился Морозов на дне рождения у Суханова в тот же злополучный вечер. Заметил и удивился. Не часто так случается, что после одного праздника совершаются два практически одинаковых преступления, и притом не в сговоре.

Суханов и сегодня хотел бы уйти, потому он так и настаивает на том, что ничего не помнит… Пьянство, мол, виновато, а я… Я как все. Он ведь даже так и сказал, что пьет, как все. Мол, что меня одного судить? Судите всех пьющих.

И сегодня он почти было ускользнул, если б ни этот жест, который все и решил.

Когда Васильев увидел, как Суханов ныряет вперед по-куриному головой, его память сработала. Трудно было бы предположить, что Суханов научился этому жесту у Морозова. Значит, этому жесту Морозов научился у Суханова, стало быть, он не случайно попал к нему на день рождения, стало быть, они настолько близки, что Морозов подражает ему, пусть даже бессознательно. Все эти характерные жесты так же заразительны, как и словечки. Добрый и мягкий, как сырая глина, Сашка Морозов так внезапно изменился, попав под влияние Суханова. Значит, тут разгадка и необъяснимого поведения Грини – Горелова. А впрочем, все, может быть, и не так…

– Встать! Суд идет!

И тут, неловко шагнув на маленькую приступочку, ведущую к судейским креслам, Васильев качнулся и обрушился всем своим грузным телом на больную ногу. Если б в руке у него была палка, этого не случилось бы, он перенес бы всю тяжесть тела на нее, но палку в зал суда он не брал и теперь стоял, парализованный болью, с побелевшими глазами и невольно рукой нашаривал край стола. Наконец поймал и боком, протиснувшись мимо заседательского кресла, повалился в свое, председательское.

Зоя все видела и непроизвольно дернулась ему навстречу, но остановилась, наткнувшись на его жесткий взгляд.

Только Зоя и догадалась, что произошло. Чему-чему, а этому Васильев научился. Он не научился бегать и плясать «Барыню», он не научился привычке к боли, но скрывать ее Васильев научился в совершенстве. Уж очень большой у него был стаж в этом деле… с 1941 года…

Вот так иногда бывает – мальчишеская любовь к оружию потом переросла в профессию. С оружием он имел дело сызмальства, и самое памятное событие детства – это когда отец впервые дал ружье и два патрона и сказал: «Иди!» – и он пошел, с замирающим от счастья и гордости сердцем. И тот уральский лес, что исходили они с отцом вдоль и поперек, знакомый до кустика, вдруг приобрел новое, таинственное значение. Знакомые тропинки, по бокам которых они с отцом оставили сторожки на мелкую дичь, вдруг стали извилистее, овраги глубже и сумрачнее, все живое словно специально попряталось…

Он принес одного рябчика и чуть живую тетерку. Он так и не решился ее прикончить. Зато с каким удовольствием он разобрал ружье, по-хозяйски оглядел стволы и принялся их чистить. Он и раньше стрелял, и раньше отец давал ему чистить ружье, но теперь каждое его действие имело другой, особенный смысл.

Закончив школу, Васильев поступил в Тульское оружейное училище.

В июле сорок первого оружейник Петр Васильев вступил в войну с фашизмом, а 9 сентября того же года выбыл из личного состава стрелкового полка, вышел из войны с тяжелым ранением обеих ног. И много-много раз, мотаясь по опостылевшим койкам тыловых госпиталей, он думал, что выбыл и из жизни.

В сорок первом – сорок втором годах еще не была написана «Повесть о настоящем человеке», корреспондент «Правды» Борис Полевой еще не встретил своего героя, и в ту кошмарную (в прямом смысле этого слова) осень сорок первого мужественные строки той повести не могли поддержать Васильева. Он был один на один со своей болью, со своей слабостью, когда начиналась газовая гангрена, когда вновь и вновь ему ампутировали ногу, когда тащили из другой ноги мелкие зазубренные осколки, когда сознание то и дело проваливалось в душный, липкий кошмар, а возвращалось будто бы только за тем, чтоб понять: все! Жизнь кончилась!