355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Леонов » Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) » Текст книги (страница 34)
Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)
  • Текст добавлен: 17 апреля 2021, 19:00

Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"


Автор книги: Николай Леонов


Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 248 страниц)

– Белецкий! – окликнул меня Чашин. – Специально для тебя.

– Что?

– Снимки с места убийства Скворцова. Можешь взять на память.

– Нет, не хочу.

Я не хотел видеть Василия Ивановича мертвым. В моей памяти он остался живым. До сих пор для меня живы и Медведев и Сухоруков, и Тузик, и Леонид Исаакович, и Груздь, и Сеня Булаев, и Савельев… Друзья человека умирают только вместе с ним…


XIV

После гибели Скворцова обязанности инспектора первой бригады Петрогуброзыска исполнял Носицын, высокий, широкоплечий, с цыганским лицом и лихим прищуром горячих, как уголья, глаз. При мне он числился агентом первого разряда.

Превратиться из обычного агента в руководителя прославленной бригады что-нибудь да значило, особенно для тщеславного Носицына. И он наслаждался своей значительностью, властью, тем, что он сейчас хозяин этого большого кабинета и сидит за тем самым столом, за которым сидел известный на всю республику Скворцов. Без особой к тому нужды он доставал из сейфа и клал обратно толстые папки с грифом «секретно», хмурил, будто припоминая что-то важное, свои густющие брови и точно так же, как Василий Иванович, разговаривая с сотрудниками, постукивал согнутыми пальцами руки по краю стола.

Но, подражая во всем Скворцову, он все-таки чувствовал, что до Василия Ивановича ему пока далеко и что стены кабинета Скворцова не обладают волшебной силой. Поэтому с ребятами из бригады он по-прежнему держался запанибрата. Но в этом панибратстве проскальзывали новые нотки: вам, дескать, не хуже меня известно, что Носицына больше нет, что прежний Женька Носицын превратился в ответственного работника Петрогуброзыска. Однако новый Носицын не загордился. Он, несмотря на свое высокое положение, все-таки свой парень и с простым народом разговаривает по-простому, на равных.

Передо мной ему разыгрывать спектакль было ни к чему, и он, походя смахнув с себя маску преемника Скворцова, стал на какое-то время прежним Женькой, неглупым тщеславным парнем. Он, как испокон веков принято на Руси, хлопнул меня тяжелой рукой по спине, с хозяйским радушием усадил в кресло и начал расспрашивать про московские новости. В отличие от МУРа, Петрогуброзыску пришлось передать волостной милиции около ста работников.

– Не с кем стало работать, – жаловался Женька. – Камсу набрали, пацанов…

Самому Носицыну было двадцать лет. Когда я ему напомнил об этом, он самодовольно улыбнулся и, играя горящими глазами, сказал:

– Зелень по цвету определяют, не по паспорту…

Это уже был почти афоризм. Носицын мог быть доволен: он считал, что каждый мало-мальски ответственный работник должен уметь говорить афоризмами. Небось поговорку Скворцова «сегодня жив, а завтра – жил» все повторяют!

Я напомнил ему о цели своего приезда.

– Стрельницкий? – переспросил Носицын. – Как же, как же, помню. Только ты зря в Петроград приехал. Могли без тебя его допросить. Я бы лично, – слово «лично» он подчеркнул, – его допросил.

Он вызвал рыжего паренька из новых и приказал немедленно доставить Стрельницкого в розыск.

– Будешь с ним у меня в кабинете работать. Я все равно на операцию уезжаю.

Он хлопнул меня по спине, одернул пиджак, под которым бугрился засунутый за ремень наган – так обычно, отправляясь на операцию, носил оружие Скворцов, – и, высоко неся красивую голову, вышел из кабинета, большой, ладный, самоуверенный, по мнению Скворцова, слишком самоуверенный.

Василий Иванович недолюбливал Носицына. Он вообще настороженно относился к людям властным, убежденным в своем неотъемлемом праве руководить другими. «Власть должна быть тяжким бременем, а не забавой, – говорил он. – Будь на то моя воля, я бы к ней подпускал только тех, кто от нее обеими руками отпихивается. А если человек к власти как к лакомству тянется, его – на поводок. Знаешь, какой порядок на водочных заводах был? На работу только непьющих брали. А ведь власть хуже вина пьянит, и привыкают к ней побыстрей. С алкоголиками от власти я встречался, знаю. За один глоток власти человека задавят. А Носицын такой… Его от запаха власти в дрожь бросает…»

Эти слова Скворцова я понял много позднее.

Стрельницкого доставили через час. Видимо, кабинет Скворцова действительно обладал какой-то магической силой, иначе трудно было объяснить то исключительное почтение, которое проявил ко мне агент, доставивший свидетеля.

– Я вам пока не понадоблюсь? – вежливо спросил он, застыв у двери.

Я даже смутился.

– Нет, можете быть свободны.

Он неслышно исчез, словно растворился в воздухе.

С минуту мы со Стрельницким молча смотрели друг на друга. Толстый, неуклюжий, с оплывшим нездоровым лицом, он стоял посреди кабинета, наклонив голову и держа руки на спиной. Так держат руки люди, побывавшие в тюрьмах. Тюремные привычки устойчивы, некоторые из них остаются на всю жизнь… Интересно, долго ли он сидел? Молчание затянулось. Я предложил Стрельницкому стул.

Он сел, сгорбившись, опершись руками на колени, выставив вперед покрытую коричневыми пятнами лысую голову. Он не знал, зачем его привезли, но, видимо, приготовился к самому худшему. Одет он был странно. На нем был засаленный сюртук, один из тех сюртуков, которые я видел только на актерах, игравших чиновников, узкие брюки со штрипками, из-под которых виднелись носки, лаковые потрескавшиеся штиблеты. Не человек, а манекен из лавки старьевщика.

– Вы здесь разделись?

Мой вопрос его испугал. Он быстро вскинул на меня свои выпуклые водянистые глаза, облизнул ссохшиеся губы.

– Да, а что?

– Просто вижу, что вы без верхней одежды.

Стрельницкий вновь опустил глаза. Он внимательно

разглядывал, как капли стаявшего снега скатываются со штиблет на пол, образуя лужицы.

– Наследил я вам…

– Ничего. Как ваше имя и отчество?

– Стрельницкий Семен Митрофанович.

– Год рождения?

– Тысяча восемьсот пятьдесят второй.

– Социальное происхождение?

– Дворянин, сын землевладельца.

– Чем занимались до революции?

– Служил.

– Где и кем?

– Помощником командира железнодорожного батальона его императорского величества. В 1912 году вышел в отставку и проживал вместе с семьей в своем имении в Калужской губернии до ноября 1917 года, а потом снова переехал в Петербург.

На вопросы Стрельницкий отвечал быстро, привычно. Когда я спросил, кем он теперь является, Стрельницкий ответил:

– Бывшим человеком.

– Чем занимались после революции?

– В основном голодал, – не без юмора сказал он. – Потом, как положено, сидел…

– За что?

– В суде сказали, что за спекуляцию: менял оставшиеся вещицы на хлеб…

– А чем занимаетесь сейчас?

– Служу в управлении дороги.

– И пишете историю гибели Николая II?

Стрельницкий попросил закурить. Я протянул ему через стол портсигар. Он вытащил из портсигара папиросу, долго разминал ее в пухлых пальцах, потом неумело прикурил, поперхнулся дымом и натужно закашлялся. Откашлявшись, тихо сказал:

– Казните. Мне и так и этак жить недолго. Пора господу отчет о своей жизни представлять. Безропотно смерть приму. Только одно скажу: в белогвардейцы мне записываться поздно и никаких компрометантных знакомств у меня нет…

Мне потребовалось много усилий убедить его, что труд, над которым он работает, имеет только косвенное отношение к теме нашей беседы и что речь идет о расследовании убийства. Он мне не верил, считая, что разговор об убийстве – ловушка, силок, расставленный следователем. Пришлось показать постановление о возбуждении уголовного дела.

Стрельницкий немного успокоился, обмяк.

– Значит, господин Богоявленский убит? – растерянно сказал он, приходя в себя. – И вы занимаетесь розыском?

– Абсолютно верно.

– Убит, – повторил он. – Жаль, жаль… Лично не имел чести его знать, а скорблю. – Он перекрестился. – Призвал, значит, господь. Что поделаешь, все там будем, все, как один, соберемся у престола всевышнего…

Стрельницкий заявил, что он не был знаком ни с Богоявленским, ни с Лохтиной.

– Много наслышан был, а чести не имел…

– А с Таманским вы давно виделись? – спросил я, используя излюбленный прием Фреймана.

– Как вы сказали? Таманский? Такого не знаю. Он где служил? Таманский… нет, не слыхал про такого…

– Вы переписывались с Богоявленским?

– Да, я состоял с покойным в переписке, – охотно подтвердил Стрельницкий.

– Знакомы не были, а в переписке состояли?

– Так.

Стрельницкий промакнул пальцами слезящиеся глаза, пригладил встрепанную бородку.

– Случай, – сказал он, поблескивая голым черепом, на котором играли блики скупого петроградского солнца. – Раньше бы я сказал: перст божий, теперь говорю: случай. Племянник мне о нем рассказал… Но вас действительно интересует только убийство?

– Только убийство, – заверил я.

И Стрельницкий, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать:

– Есть у меня племянник, сын сестры моей покойной жены, Игорь… Игорь Владимирович Азанчевский-Азанчеев. Про отца его вы, верно, слышали, генерал-губернатором был, а Игорь в гвардии, в Преображенском полку государю служил. А теперь он, как и я, бывший. С семнадцатого я его не видал и не слыхал, а в прошлом году он объявился: на несколько дней из Москвы в Петроград прибыл, по делам службы. Гостиницы дороги. Остановился у меня. И для него удобство, и для меня, старика, радость. Я теперь один как перст: жена от голода померла, царствие ей небесное, а дочери в Париже… Я этого от властей не скрываю. Еще в семнадцатом году вместе с мужьями и детьми за границу уехали. Так и посчитали: за границей несладко, а в своей стране и того хуже… Я это не в обиду вам, а так, к слову… Всякая власть от бога. Значит, Игорь, у меня остановился. Я, как положено, о его приезде в жакт сообщил, гражданину дворнику… Все по закону. Никаких нарушений не было. И говорили мы с ним больше о семейных делах. Рассказал я ему о своих досугах. Прочитал он мои наброски и сказал, что есть человек, который помощь мне оказать может. Кто такой? Николай Алексеевич Богоявленский. Игорь с ним в Севастополе в двадцатом году познакомился, когда у барона Врангеля служил…

– Что же вам Азанчеев рассказал о Богоявленском?

– Говорил, что он пытался спасти государя. Был в 1918 году в Тобольске и Екатеринбурге. Игорь мне и адрес Богоявленского оставил.

– А откуда он знал адрес?

– Да пришлось ему как-то ларец слоновой кости продавать. Пошел в антикварный. Глядит, а антиквар-то знакомый…

– Таким образом, вы обратились к Богоявленскому по совету племянника?

– Да, по совету. Так он мне и сказал: напиши, говорит ему, дядя, он тебе в твоем благородном труде поможет Я и написал…

– Богоявленский вам ответил?

– Ответил и тетрадь дневниковую прислал…

– Где она?

– У меня на квартире. Хотел ему по минованию надобности вернуть, да все оказии не было, а обычным путем не решался. Не в обиду будь вам сказано, почтовое ведомство после революции ненадежным стало: отправишь письмо в Тверь, а оно в Тамбов угодит…

– Вы Богоявленскому один раз писали?

– Нет. Только на второе свое письмо ответа я не получил. Напоминание ему написал, да он, видно, уже мертвым был…

Я положил на стол письмо, которое приказчик отдал Фрейману, когда тот был в магазине Богоявленского.

– Узнаете?

– Да. К мертвому пришло?

– К мертвому.

Он перекрестился. Попросил еще папиросу. Закурил.

– Что вы просили сообщить вам во втором письме?

– Я спрашивал, какие иконы и книги государь привез с собой в Екатеринбург и что на Николая Алексеевича произвело самое сильное впечатление в доме Ипатьева…

Я вспомнил бесконечный список икон, над которым мы с Фрейманом напрасно ломали голову. Еще там были «Правила игры на балалайке» – собственность царевича Алексея, сочинения Аверченко и религиозная литература.

Я достал из портфеля, подаренного мне на день рождения Верой, копию найденного у убитого письма.

– Здесь, кажется, ответы на все ваши вопросы…

Стрельницкий осторожно взял своими пухлыми желтыми пальцами листок, склонил над ним лысую голову.

– Да, пожалуй. Только пропуски имеются…

– Было залито кровью, не разобрали…

Он поспешно положил листок на стол. Посмотрел на пальцы, будто опасаясь, не замараны ли они кровью. Потом покачал тяжелой головой, вздохнул:

– Изверги, ох изверги!

– О каких ваших и своих заблуждениях мог писать Богоявленский? – спросил я.

Стрельницкий потер под столом руки, словно стирая следы крови. Задумался.

– Что вам сказать? Чужая душа потемки. Может быть, он подразумевал высказанную мною в письме уверенность, что он был и остался монархистом? Игорь мне говорил, что Богоявленский все себя теребил, растравлял. Не было спокойствия в его душе. Как говаривали в старину, укатали сивку крутые горки… Вот видите, пишет: «У меня сейчас нет прошлого, и я не заинтересован в его воскрешении». Без прошлого жить, конечно, легче, зато умирать тяжелей…

– Азанчевский-Азанчеев проживает сейчас в Москве?

– В Москве.

– Адрес помните?

Прежде чем ответить на вопрос, Стрельницкий спросил:

– Вы его тоже допрашивать будете?

– Конечно. Надеюсь, его показания помогут разыскать убийцу.

– Дай-то бог. А адрес его такой: Староконюшенный, значит, переулок, дом 7, квартира 15.

– Кстати, как выглядит ваш племянник?

– Я, признаться, не мастер описывать. Человек как человек. Когда-то был брюнетом, теперь стал седым. Тюрьма да гражданская война выбелили. Вы не думайте, – почти просительно сказал Стрельницкий, – он за свою службу у белых сполна получил. Так что старые грехи ему не в зачет.

Старик опасался, что его показания могут сказаться на судьбе племянника. Я его успокоил. «Был брюнетом, теперь стал седым…» Не тот ли это седоватый господин, о котором говорил на допросе приказчик убитого?

Я попросил Стрельницкого подождать в коридоре, а сам отправился к начальнику Петрогуброзыска. С его помощью мне удалось связаться по прямому проводу с Москвой. Я сообщил результаты допроса Стрельницкого, адрес Азанчевского-Азанчеева и сказал, что завтра буду в Москве и привезу с собой дневник Богоявленского.

Стрельницкого я нашел на том же самом месте, где оставил его час назад.

– Ну, поехали к вам. Нас уже машина ждет.

– Обыскивать будете?

– Зачем? Думаю, вы мне и так дневник убитого отдадите.

– Дневник? Да, конечно…

Он тяжело встал, руки его опять оказались за спиной. Сгорбившись, он пошел к стоящей у подъезда машине, в которой уже сидел рыженький агент.

Когда мы приехали к Стрельницкому, он достал из старинного платяного шкафа, из-под груды каких-то тряпок, аккуратно завернутую в бумагу толстую тетрадь, исписанную уже знакомым мне почерком астигматика.

– Вот, пожалуйста…

Он проводил меня до еамой двери. На лестничной площадке мы остановились. Он мялся.

– Меня действительно не арестуют? – наконец спросил он.

– Конечно, нет.

– А Игоря?

– Если он не причастен к убийству, то тоже нет.

– Я вам верю, – торжественно сказал Стрельницкий. – Правда, вы не дворянин, но я вам верю. Мне жить недолго, но я не хотел бы умирать в тюрьме. – Он поднял на меня свои водянистые глаза, в которых были слезы. – Я вам верю, – еще раз повторил он.

Итак, теперь мы располагали дневником Богоявленского.

Какую роль он сыграет в расследовании этого дела?


XV

Дневник Богоявленского был своеобразной исторической хроникой и, видимо, с этой точки зрения представлял бы известный интерес для читателей. Но, чтобы не перегружать свое повествование, я приведу лишь те записи, которые имеют прямое или косвенное отношение к описываемым мною событиям.


Петроград, 1917 года, марта 9 дня

Как только императорский поезд подошел к перрону, на платформу соскочил командир железнодорожного батальона генерал-майор Цабель. Не оглядываясь, он кинулся к выходу. Его примеру последовали другие свитские. Придворные напоминали крыс, бегущих с тонущего корабля. Николай Александрович был потрясен происходящим. К нему подошел новый командующий войсками Петроградского военного округа генерал Корнилов.

– Государь, на меня возложена прискорбная обязанность арестовать вас…

– Куда прикажете отправляться? В Петропавловскую крепость?

– Что вы, Николай Александрович! – поспешно сказал начальник царскосельского караула полковник Кобы-линский. – Ваша семья ждет вас в Александровском дворце…

Николай Александрович молча прошел мимо выстроившихся вдоль дебаркадера солдат запасных гвардейских полков, которыми командовал какой-то прапорщик, и так же молча направился к зданию вокзала.

Домой я попал только вечером. Чувствовал себя разбитым и опустошенным. Начинался приступ мигрени. Меня ожидал Думанский. Он рассматривал висевшего в гостиной Дега. Высказав о картине несколько тривиальных замечаний и, как обычно, процитировав Сократа, он спросил, не соглашусь ли я продать своего Пизано. Я, разумеется, отказался', рассчитывая, что он тут же уберется. Но Думанский пробыл еще с полчаса.

Будто мимоходом упомянул о Кривошеине[13]. Я понял,

что Думанского интересует, поддерживаю ли я с ним связь. Если это так, то узнать ему ничего не удалось. Уже прощаясь, он сказал, что я, видимо, не совсем правильно расцениваю поведение Бориса Соловьева, который весьма переживает нашу размолвку.

Я промолчал.

Этот протеже Лохтиной никогда не внушал мне доверия. Для него нет ничего святого, кроме денег. А человек без святыни скоту подобен.


Петроград, 1917 года, марта 15 дня

Новая беда: Александровский дворец отгорожен от внешнего мира. Оказывается, висельники[14] вели тайные переговоры с англичанами об отправке царской семьи в Лондон. Предполагалось, что семья будет тайно вывезена министром юстиции Керенским в Архангельск, куда будет послан английский крейсер. Но в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов как-то об этом узнали и ударили в набат. На экстренное заседание исполкома вызвали Керенского. Он был настолько перепуган, что даже забыл воткнуть в карман сюртука свой красный платочек, с которым никогда не расставался, выступая в Государственной Думе. В Царское во главе отряда пулеметчиков и семеновцев отправился доверенный эмиссар Совета Мстиславский[15].

Убедившись, что августейшая семья на месте, Мстиславский сменил все караулы. Комнаты, где находились члены семьи, были оцеплены тройным кольцом постов, а все двери, ведущие наружу, закрыты на замки и засовы.

Кривошеий был очень взволнован случившимся. Повинуясь неясному для меня чувству, я, возвращаясь от него, приказал лихачу остановиться у дома, где в бельэтаже снимает квартиру Думанский. Думанский был чрезвычайно любезен. Во время пустого, ни к чему не обязывающего разговора он внезапно спросил:

– Так вы принимаете наше предложение?

– Какое?

– Объединить усилия для освобождения царской семьи, – без обиняков ответил он.

Думанский продемонстрировал мне записку Анны Александровны. Никаких сомнений, что он представляет Вырубову, не оставалось.

– Но вы никогда не были монархистом…

– Зато всегда был финансистом, – ответил он.

– Вы верите в реставрацию монархии?

– Безусловно. Я всегда верил в нелепости и на дерби обычно ставил на темную лошадку…

Он рисовался своим цинизмом, будируя меня.

– История Руси всегда напоминала детский волчок, – говорил он, – крутится, вертится, а все вокруг одной оси – царя. Даже Емелька Пугачев это понимал и выдавал себя за Петра III… А нынешняя прекраснодушная братия воспарила. Профессор истории Милюков забыл про историю. Парадокс! Милюкову-то уж следовало бы знать, что в России испокон веков на все смотрят снизу вверх, а при такой диспозиции даже царские ягодицы и то двойным солнцем кажутся… В России могут быть лишь Пугачевы, а Робеспьеры рождаются во Франции…

Кривошеин с интересом выслушал пересказ моей беседы с Думанским. Рассуждения этого парвеню его позабавили. Он никогда не был чужд цинизма.

Кривошеий полагал, что официальное положение Бориса Соловьева, адъютанта председателя военной комиссии Временного думского комитета полковника Энгельгардта, даст возможность наладить постоянную связь с августейшими узниками. Но разговор с Борисом меня разочаровал. Борис ссылался на строгости режима и происки большевиков, влияние которых значительно возросло, жаловался на отсутствие денег. По его словам, он и князь Андронников заняты формированием офицерского отряда, преданного до последней капли крови его императорскому величеству, а Думанский ведет переговоры с руководителями «Союза тяжелой кавалерии». Я предложил десять тысяч рублей. Борис взял чек и сказал, что на ближайшие дни их, возможно, хватит. Ушел я поздно. Он проводил меня до самого дома. Мы поцеловались. Хочется ему верить.


Петроград, 1917 года, мая 7 дня

Обстановка после апрельских событий все более осложняется. Возле Таврического дворца – рабочие и солдатские демонстрации. Они требуют суда над императором. Разоблачительные интервью наперебой дают все, начиная с великого князя Николая Николаевича и кончая стрелком 35-го запасного Сибирского батальона Дмитрием Распутиным… Последний не счел даже нужным пощадить память отца. Он заявил, будто всегда знал, что «папашу убьют, и еще нам на всю жизнь проклятие останется…». «В его святость я никогда не верил, – сказал он. – Просто он был умный и хитрый. Какой он святой, если так здорово пил и с матерью по бабьему делу скандалил?» Газетная кампания – только прелюдия к трагедии, которая может разыграться со дня на день. Над головой государя занесен меч.


Петроград, 1917 года, июля 21 дня

Я считал, что переезд царской семьи в Ливадию уже решен. Но сегодня Кривошеий встретил меня неожиданным вопросом, как я смотрю на перевод семьи в Тобольск. Я пожал плечами.

– Почему именно в Тобольск?

Александр Васильевич тонко улыбнулся:

– Ливадия слишком на виду. Некогда Коковцев говаривал, что политика в России кончается в 100 верстах от столицы и в 30 от губернских городов. Он был плохим премьером, но достаточно наблюдательным человеком. Так вот, Тобольск как раз находится за чертой политических страстей… Учтите другие его преимущества: настроения оренбургских казаков и зажиточного крестьянства, назначение в Тобольск епископа Гермогена… Кстати, епископ Гермоген сейчас в Петербурге. Он остановился в Ярославском подворье…


Петроград, 1917 года, июля 22 дня

Сегодня был у Гермогена. Владыка принял меня с кротостью, как подобает служителю церкви.

Когда я спросил, сможет ли государь рассчитывать на благоволение служителей святой церкви в Тобольске, Гермоген, не задумываясь, ответил:

– Православная церковь выпестовала самодержавие и не откажется от него, а епископ Гермоген всегда был и останется всеподданным богомольцем его императорского величества.


Петроград, 1917 года, августа 2 дня

Царская семья отправлена в Тобольск в сопровождении двух правительственных комиссаров. Начальником конвоя назначен все тот же полковник Кобылинский.

Накануне отъезда в Александровский дворец приехали Керенский и великий князь Михаил Александрович. Керенский не удержался, разумеется, от речи. В море разведенного им пустословия некоторые фразы обратили на себя внимание. «Помните, – сказал он солдатам, – лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не хамами. Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни семья ни в чем не должны испытывать лишений». Это не помешало ему в письменной инструкции указать, чтобы государь и государыня «воздерживались употреблять горячие закуски» и вели скромный образ жизни.

Господину премьеру-министру не мешало бы поучиться скромности у государя. При желании в императорской гардеробной он мог бы увидеть шаровары государя с заплатой, на коих имеется метка: «Изготовлены 4 августа 1900 года. Возобновлены 8 октября 1916 года»…


Петроград, 1917 года, сентября 1 дня

Седьмого августа Борис обвенчался с Матреной Распутиной. Тогда же он должен был выехать в Покровское, но уезжает он лишь завтра. Встретились мы на квартире его товарища по полку. Он был пьян. Я спросил, где Матрена Григорьевна. Борис неохотно ответил, что Мара – он почему-то называет ее только так – четвертого дня отбыла в Тюмень вместе с Лохтиной. И вдруг взорвался: «Какого черта вы мне навязали эту бабу?! Ни рожи, ни кожи. Что я с ней делать буду?!» Сбивчиво рассказывал о своих планах освобождения государя. Как я и предполагал, заговорил о деньгах. Потом спросил: «Где переданная тебе царская коллекция икон?» Я ответил, что она хранится в достаточно надежном месте. Борис предложил заложить это собрание Думанскому, а деньги использовать для организации восстания воинских частей в Тобольске. Я отказался, заявив, что, если для освобождения государя потребуются дополнительные суммы, я заложу и иконы, и принадлежащие мне полотна, но только не Думанскому. Дал ему две тысячи – все, что при мне было. Он не постеснялся тщательно пересчитать банковые билеты, разве только не рассматривал их на свет. Пересчитав, сказал: «А относительно картин все-таки подумай… Думанский обещает сто пятьдесят тысяч отвалить…»

Кривошеин прав: Борис работает в паре с Думанским. Уважаемому Владимиру Брониславовичу не терпится превратить святое дело в выгодную финансовую операцию. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Думанский взял бы дешевле…


Петроград, 1917 года, октября 10 дня

Прибыли из Тюмени прапорщик Гаман и полковник Барановский.

В Тобольске Гаман установил отношения с молодежной монархической организацией «Двуглавый орел».

– Я уверен, что еще в этом году государь император вновь взойдет на престол своих предков, – сказал Гаман.

Его старший товарищ высказался более сдержанно. Тем не менее Барановский тоже говорил, что для освобождения государя потребуется лишь небольшая группа дисциплинированных боевых офицеров.

Барановский предлагал с помощью Кобылинского похитить царскую семью прямо из церкви Благовещения, где она еженедельно присутствовала на литургии. Семью предполагалось доставить в Троицк или другое место, где расквартированы верные монархии части оренбургских казаков.

Кривошеина этот план заинтересовал.

Было решено отправить человека для переговоров с Дутовым в Оренбург и кого-нибудь из группы в Тобольск. Полковник Барановский остался у Кривошеина, а Гамана я повез к себе на квартиру. Мы с ним проговорили всю ночь. Он мне рассказывал о себе, о Тобольске, откуда он родом, о жизни августейшей семьи.

Условия в Тобольске, по его словам, более сносные, чем в Царском Селе. Правда, охрана построила вокруг дома, где содержится августейшая семья, высокий забор, а посты расположены не только снаружи, но и внутри. Зато придворные имеют право беспрепятственного входа и выхода, а время прогулок никем не регламентируется. Государь свободно переписывается с родственниками, получает газеты, русские и иностранные журналы, пользуется губернаторской библиотекой.

Николай Александрович установил твердый распорядок дня. В восемь часов сорок пять минут – чай, который он и его любимица, великая княжна Ольга Николаевна, пьют в его кабинете, а остальные члены семьи – в столовой. Затем Николай Александрович разбирает корреспонденцию, читает, пишет дневник и выходит во двор, где гуляет и колет дрова. В час дня – легкий завтрак и снова прогулка. Дети тоже гуляют, катаются на качелях, строят площадку над оранжереей. В пять часов – чай, а в восемь – обед, на котором помимо членов семьи присутствуют князь Долгоруков, генерал-адъютант Татищев, личные фрейлины государыни, гофлектриса Шнейдер, лейб-медик Боткин, воспитатель наследника Жильяр и преподаватель английского языка Гиббс. После чая в 11 часов вечера все расходятся по своим комнатам.

Развлечения сводятся к городкам, картам, рукоделию, которым особенно увлекается Татьяна Николаевна. Порой государь заходит в караульное помещение, где играет с солдатами в шашки. Изредка ставятся домашние пьесы на английском и французском языках. Пьет Николай Александрович мало, и только за обедом. По настоянию Александры Федоровны иногда по вечерам он читает вслух…


Тюмень, 1917 года, ноября 23 дня

Тюмень, Тобольск, Покровское, опять Тобольск и опять Тюмень. И бесконечные встречи. Встречи с Гермогеном, Борисом, Кобылинским, Думанским, тягостный разговор с Лохтиной. Первый удар по иллюзиям – знакомство с организацией «Двуглавый орел». Такой организации нет. Она создана воображением Гамана. Руководителей «организации» – мальчиков в возрасте от десяти до шестнадцати лет – я застал за обсуждением формы будущего собственного его императорского величества конвоя… Младший бриат Гамана весь вечер допытывался у меня, что лучше – кивера или каски. Он лично отстаивал кивера и показывал мне эскизы одежды, над которыми трудится уже вторую неделю…

Мираж – организация «Двуглавый орел», мираж – офицерский отряд Соловьева, мираж – монархисты в Тобольске… Дутов своих людей не прислал, видимо выжидает дальнейшего развития событий. Единственный, на кого, кажется, можно опереться, – полковник Кобылинский. Но он мало что может сделать: солдаты охраны отказываются повиноваться. Они избрали солдатский комитет и послали в Петроград к большевикам делегатов.


Тобольск, 1918 года, января 5 дня

Поведение Гермогена становится безрассудным. 6 декабря дьякон провозгласил в церкви многолетие царствующему дому, именуя при этом полными титулами государя, государыню, наследника и великих княжон. Дьякон Евдокимов и священник Васильев были посажены под домашний арест и только через два дня, по настоянию Гермогена, освобождены для епитимьи[16] в монастыре. Августейшей семье запрещено посещать церковь, и план, предусматривающий похищение семьи из храма, отпал сам собой.

В довершение ко/ всему из Петрограда вернулись делегаты охраны с циркуляром большевистского комиссара имуществ республики. Августейшая семья переводится на солдатский паек. Николаю Александровичу запрещено иметь оружие и носить погоны.


Тобольск, 1918 года, февраля 27 дня

Германские войска развивают стремительное наступление. Ходят слухи, что захвачены Псков, Ревель, Нарва, Юрьев и фронт теперь под Петроградом. Власть большевиков висит на волоске. Кобылинский считает, что немцы должны принять участие в судьбе августейших узников, хотя бы потому, что Александра Федоровна и великие княжны – принцессы немецкой крови.


Тобольск, 1918 года, марта 29 дня

Перечитал предыдущую запись. Вновь мираж… Немцы подписали с большевиками мирный договор. Судя по происходящему, в Омск просочились какие-то слухи о готовящейся попытке освобождения государя, и большевиками предприняты ответные меры. В Тобольск из Омска послан комиссар. Этот угрюмый латыш каждый вечер проверяет посты. Вслед за ним прибыл из Омска красногвардейский отряд. Арестованы Татищев, Гендрикова и Шнейдер – все те, с кем мы поддерживали постоянную связь.


Тобольск, 1918 года, апреля 22 дня

Тобольск с каждым днем большевизируется: омский отряд, екатеринбургский, а сегодня – большой конный отряд московского комиссара Яковлева[17]. В подобной ситуации трудно что-либо предпринять. На совещании у Гермогена к единому решению не пришли. Все растерянны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю