Текст книги "Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Юрий Перов,Сергей Устинов,Юрий Кларов,Валериан Скворцов,Николай Оганесов,Геннадий Якушин,Лев Константинов,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 157 (всего у книги 248 страниц)

Припомнилось, как несколько лет назад Нина Ивановна, соседка, говорила, что Волонтир предлагает ей обмен, и советовалась: меняться ей с ним квартирами или нет? Тамара ужаснулась, представив, что, возможно, придется жить дверь в дверь с запойным пьяницей, и отсоветовала Щетинниковой. Правда, старушка и сама вряд ли серьезно относилась к волонтировскому предложению, скорее поделилась по-соседски новостью, и все же Тамара успокоилась только после того, как Игорь сообщил, что обмен окончательно расстроился.

Следователь заинтересовался, каким образом Игорь оказался причастным к обмену квартирами. Может быть, у него был свой, особый интерес, комиссионные, например?

Этого она не знала.

Обе предыдущие встречи со следователем изобиловали не совсем понятными, ненужными и пустыми, на ее взгляд, вопросами, но последняя, третья по счету, окончательно поставила в тупик. Ее спросили, не приходилось ли ей слышать, где проживал Волонтир во время войны. Да, она слышала, но какое это имеет отношение к Игорю?

– И все-таки, что вы об этом знаете? – более настойчиво спросили ее.

– Он проживал в нашей квартире, – ответила она. – Кажется, вместе с братом.

– Откуда вам это стало известно?

– Отец говорил. И соседи тоже.

– Кто из соседей?

Тамара задумалась.

– По-моему, Щетинникова. – Она напрягла память. – Да, Нина Ивановна. А вот по какому поводу и когда – забыла.

– А ей откуда известно, не знаете?

– Наверно, жила в этом доме, – предположила она, – или была знакома с Волонтиром.

Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом.

– Простите, – извинился он, – это наши внутренние дела. Вам, вероятно, неизвестно, кто жил в этом доме во время оккупации?

Ну откуда ей знать? Нет, конечно. И вообще, при чем здесь оккупация?

Следующий вопрос тоже показался ей праздным.

– Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, – сказал следователь. – Не заметили, когда она перегорела?

Час от часу не легче! При чем тут лампочка?

– Я их часто меняю, – пожала она плечами. – Знаете, какое качество…

– Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? – Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. – Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую…

– Да, лампа горела, – вспомнила Тамара.

– Прошло три часа, – продолжал следователь. – Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. Темно было в прихожей?

– Темно. Еще пришлось зажечь спичку.

– Получается, что лампа перегорела в период вашего отсутствия?

– Получается так.

– А кто зажигал спички – отец или Игорь?

– Игорь.

– Любопытно… Он всегда носит с собой спички или коробок случайно оказался у него под рукой?

Ну вот и до спичек добрались!

– Даже не знаю. Он вообще-то некурящий.

– Вы не просили его вкрутить новую лампочку?

– Просила.

– И что он вам сказал?

– Не помню. Кажется, сказал, что вкрутит завтра.

– После ссоры, когда ушел ваш отец, Игорь снова выходил. К Георгию Васильевичу. Как же он пробирался в темноте через прихожую?

– Не знаю…

Вечером восемнадцатого января ей в самом деле было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, кинулась на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать…

– На следующий день утром вы провожали мужа на работу? – настойчиво допытывался следователь.

– Нет, утром меня разбудил ваш звонок.

– И больше вы его не видели?

– Не видела.

Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.

В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.

Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.

«Пора», – подумала она и встала с чемодана.

ТИХОЙВАНОВ

Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники – группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, – слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:

– Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.

– Что, новоселье? – подмигнул Егоров. – Не забудь пригласить. – И дружески подтолкнул в спину: – Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу…

Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать – переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца – следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.

Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной…

А дело было так.

Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, – он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды – с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.

Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.

Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.

Дверь открыл Георгий.

– Вы? – спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.

– Поговорить надо. – Федор Константинович продолжал стоять у порога.

– О чем это? – глухо спросил Георгий.

– Предупредить хочу… Ты вот что: не можешь не пить – пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.

– Что-то не пойму я, о чем ты?

– О зяте своем, об Игоре… Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?

Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами бровей.

– Теперь понял?

– Теперь понял. Чего ж не понять? – ответил он и шагнул навстречу. – Да ты проходи, Федор, чего у порога стоять. Посидим, потолкуем, как люди.

– Не о чем нам с тобой толковать. Я тебя предупредил, а ты думай.

– Все такой же бедовый, – усмехнулся Волонтир, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся внутри дома, и пошире раскрыл дверь. – А ты все-таки войди, Федя, не гнушайся. Здесь у меня, поди, и не был ни разу?

Тихойванов переступил порог – было в тоне соседа что-то такое, что заставило его остаться.

– Вот ведь как получается, – скороговоркой, почти радостно ворковал за его спиной Волонтир, провожая к столу. – В кои-то веки зашел, и то по делу. Нет чтобы просто по-соседски заглянуть, ведь соседи мы с тобой, а, Федор? Ты извини, что я тебя по имени – разница-то небольшая, мизерная, можно сказать, и знакомы целый век… Ты садись, я сей момент чайку организую…

– Не надо чая, – отказался Тихойванов, но Волонтир уже суетился у газовой плиты.

– То есть как не надо? Обязательно надо. Тут у меня чекушка завалялась, но я не предлагаю. Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял… Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.

– Друзьями мы с тобой никогда не были, – осадил его Тихойванов.

– Ну, нет так нет, – легко согласился Георгий. – Я, правду сказать, никудышный товарищ был. А почему, знаешь? Слишком хромоту свою переживал, злость да зависть к вам, здоровым, заедала. Кабы не это, у меня, может, вся жизнь по-другому сложилась бы. Это сейчас мудрости поприбавилось…

Тихойванов присел на шаткий стул, осмотрелся. Взгляд его задержался на длинной, узкой вазе с пыльным бумажным цветком, прикрученным к проволочному стеблю.

– Что смотришь? – издали заметил Волонтир. – У вас, кажется, такая же была? Она, ваза-то, довоенная еще, но не ваша, ты не сомневайся. Я ее днями на свалке подобрал. Жиреть люди стали, такое добро выбрасывают. А мне она приглянулась, взял на память.

– На память?

– Ну да. До войны такие в каждом доме были. Как посмотрю на нее, время то вспоминаю, молодость свою. – Он хмыкнул и покачал головой. – Помнишь, как меня Митька до крови избил? Да что спрашивать, помнишь, конечно. Я ведь тогда влюбленным ходил в эту… ну, Нинку-то Щетинникову. Смешно… К брату ревновал. Он с ней тогда амуры крутил, любился до войны. А меня завидки брали. Люто завидовал, ох, люто! Господи, думал, ну почему у меня, а не у него нога увечная, почему?! – Волонтир замолчал, искоса посмотрел на гостя. – Неприятно тебе слушать? Ты скажи, если что…

Тихойванов промолчал.

– Да… так вот я и говорю: смотрю на вазу эту и жизнь свою непутевую вспоминаю, ребят наших дворовых. Мало нас осталось: ты, да я, да мы с тобой. Ну, Нинка еще… Хорошие хлопцы были, а, Федор?

– Хорошие, да не все, – сухо откликнулся Федор Константинович.

Волонтир поставил чайник на огонь.

– Знал, что упрекнешь. – Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. – Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. – Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку «Севера», но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. – Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.

– Может, это и к лучшему.

– Ты б хоть поинтересовался почему?

– Неинтересно.

– А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. – Настроение Волонтира резко упало. – Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что – не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался – и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.

– Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?

– Не поймешь? – с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. – Ну, пусть… Не понимаешь – мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.

– Это почему же?

– Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?

– Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему…

– Вот-вот, – перебил Волонтир. – Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон – закон мести.

– Совести, а не мести. – Тихойванов поднялся со стула. – Все, поговорили – хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.

Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.

– Постой, Федор. – Он нерешительно коснулся рукава его пальто. – Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался…

– Ну, говори, – полуобернулся к нему Тихойванов.

– Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что… не верь, если на меня наговаривать тебе станут…

– Кто? – не понял Федор Константинович.

– Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась…

Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.

Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.

С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти – сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.

Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.

– Не знаю, как и сказать тебе, Федя, – начала она. – Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?

– В октябре сорок первого.

– Вот, – не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. – Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. – Она глубоко вздохнула, помолчала. – Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле… Ты Дмитрия-то помнишь?

– Помню.

– Вот, – она снова вздохнула. – Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. – Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. – Знаешь, что предал он?

Тихойванов кивнул.

– Так вот, в сорок третьем нашел он меня. Из наших, дворовых, тогда мало кто остался: кто эвакуироваться успел, кого немцы потом в Германию угнали, а остальные попрятались кто куда. Я недалеко отсюда жила, у тетки. Ты слушаешь?

– Слушаю.

– В январе это было. Сразу после Нового года. Иду как-то по улице. Вдруг сзади меня кто-то хватает за руку. Обернулась – Жорка Волонтир. «Ты что ж, – говорит, – знакомых не узнаешь? Радуйся, Митька приехал, тебя по всему городу ищет». Я тогда не знала еще, что он в холуях у немцев, удивилась. «Как, – спрашиваю, – ищет? Он же в армии». – «В армии, – говорит Жорка, – да только не в той, что ты думаешь». Смотрю: на нем пилотка немецкая, сапоги новые. Тут я сообразила, что к чему, и аж похолодело у меня внутри. А он вроде хвастает: «Ну, как видик у меня, – говорит, – подходящий? Это Митька, бугай, подарил. Обещал и парабеллум с кобурой дать». Я слушаю, а самой бежать хочется, и ноги от страха подкашиваются. «Знаешь, – прошу, – Жорка, ты ему не говори, что меня встретил, ладно?» – «Почему это?» – спрашивает. Я не ответила, пошла, еле с места сдвинулась, а он за мной хромает. «Ты что ж, – спрашивает, – не рада, что ли? Неужто и видеть его не желаешь? Так напрасно, он теперь петухом ходит, в начальниках, и денег у него чемодан, везет гаду. Слушай, – говорит, – а может, ты с этими заодно, с теми, кого на площади у исполкома вешают?» Я молчу, слово боюсь вымолвить, а он не отстает. «Ты, гляди, не прогадай. Хана вам, товарищам, пришла, так что поберегись. Героя нашего, Тихойванова, помнишь, с орденом все ходил, – у сапожника прячется, думает, не знает никто, а стоит мне словечко Митьке шепнуть, от него вместе с орденом мокрого места не останется». Я прибавила шаг. «Да не боись, так и быть, не скажу», – крикнул он вдогонку и приотстал, видно, уморился за мной бежать. А через день-два старший Волонтир пожаловал. Хорошо, меня дома не было. Вечером тетка сказала. Отвела к знакомой, спрятала. – Голос Щетинниковой дрогнул. Она снова накрыла его руку ладонью. – Не знаю, Феденька, Жорка ли выследил, сам ли Дмитрий отыскал, или совпадение это было – врать не буду. Только отца твоего взяли тогда…

Больше месяца после той встречи прошло. Последовавшие вскоре события – смерть Щетинниковой, убийство Волонтира, арест зятя – вытеснили на время мысли о нем, но разговор у Скаргина вернул Тихойванова к словам Нины Ивановны, и он, еще не зная о показаниях Божко, сопоставляя факты, пришел к убеждению: в смерти отца замешаны оба брата. Следователь был прав: прошлое действительно не может существовать само по себе, в отрыве от настоящего, не может хотя бы потому, что подлость, совершенная более трех десятков лет назад, отзывается болью в живущих сегодня…

ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье поминутно прикладывал ко лбу свой щегольской, под цвет галстука, платок, после чего нервно, по-женски, комкал его в руках. При этом взгляд его карих выпуклых глаз красноречивее слов говорил об испытываемых страданиях. Вызов в прокуратуру был чреват крупными неприятностями. Увольнение с работы – вопрос времени, с ним Харагезов успел смириться, внутренне к нему подготовился. Злоупотребление служебным положением, мелкие нарушения финансовой дисциплины, отпуск товаров «налево», а теперь еще взятки… Тут легким испугом не отделаешься, придется отвечать. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Значит, арест, суд, конфискация! Ужас!.. Сколько же ему дадут? Год? Два? Больше? Наверняка больше.

Экскурс в недалекое будущее прервал следователь:

– Как же нам быть, Алексей Михайлович? Несолидно получается. Мы вас предупреждаем об ответственности, а вы…

– Я готов, – поспешно заверил Харагезов, для убедительности приложив руку к груди. – Вы мне только намекните, что вас интересует, и я со всей душой.

– Ну, если вы не понимаете прямых вопросов, придется говорить намеками. Вы не забыли свои первые показания?

– Да-да, глупо получилось, – согласился он, как будто речь шла не о нем, а о ком-то отсутствующем. – Не сориентировался, недооценил всей важности момента. Оказывается, вопрос с нашим работником Красильниковым стоит очень остро. – И более доверительно добавил: – Прошу вас, не придавайте моим словам значения.

– Каким? Тем, что вы говорите сейчас, или тем, что вы сказали в прошлый раз?

– Ну что вы? – Изобразив на лице жалкое подобие улыбки, Харагезов как можно тверже пообещал: – Сейчас я скажу все как есть. Зачем мне покрывать преступника?

– Вот и я думаю: зачем?

– Мой прямой долг говорить правду, – храбрился Алексей Михайлович.

– Совершенно верно.

– И я скажу!

– Прекрасно. Пожалуйста, я вас слушаю.

– Красильников выполнял плановые задания – это истина, не скрою. Но когда работаешь в коллективе, этого мало. Надо еще ладить с людьми, считаться с мнением общественности, и вот этого-то Игорю Михайловичу недоставало. В общественной работе он участия не принимал, пренебрегал культурно-массовыми мероприятиями, в общении с товарищами держал себя высокомерно, иногда допускал грубость…

– И поэтому вы приняли решение перевести его в отдельную мастерскую?

Харагезов на мгновение замер, словно позируя невидимому фотографу, но через секунду снова заговорил, обильно уснащая свою речь округлыми казенными оборотами:

– Боюсь, что произошло недоразумение. У отдельных наших товарищей, у Щебенкина, например, и у некоторых других тоже сложилось не совсем правильное, я бы сказал, извращенное представление о методах работы руководства. Они считают перевод на индивидуальную работу поощрением, фактом признания особо высокой квалификации отдельных работников, в то время как…

– …это не так, – продолжил за него следователь.

– Это не всегда так, – осторожно поправил заведующий. – Увы, в случае с Красильниковым произошло наоборот: уволить его по своей инициативе мы не могли, не было достаточных оснований. Но, простите за откровенность, избавиться от такого, с позволения сказать, работничка хотели. Вот и пришлось изыскивать средства, ставить вопрос о переводе. В целях изоляции от коллектива. – Чтобы придать вес своим словам, он сослался на начальство: – Прежде чем принять это решение, я советовался в управлении, и там меня поддержали.

– Интересно, – заметил следователь. – И кто именно?

Харагезов снова стал неподвижен и шевельнулся только после паузы, которой с лихвой бы хватило, чтобы навести объектив на резкость и щелкнуть затвором.

– Простите, как – кто?

– Кто поддержал?

– Ах кто? – Он вперил удивленный взгляд в собственный носовой платок. – Знаете, вопрос решался еще в прошлом году, так что мне потребуется время, чтобы…

– Хорошо, оставим это. Продолжайте.

Харагезов замялся.

– Если вы настаиваете, я могу позвонить в управление и уточнить, – предложил он.

– Не надо, мы сами разберемся.

От уверенно произнесенного «разберемся» Алексея Михайловича бросило в холодный пот. Он заерзал на стуле, представив, что значит «разберемся» и какие это «разберемся» повлечет последствия лично для него. «Они разберутся, – с тоской подумал он. – Они во всем разберутся. И устроят тебе, дорогой товарищ, показательный суд с общественным обвинителем в лице того же Щебенкина…»

А пока ему продолжали задавать вопросы.

– Скажите, Красильников не жаловался вам на низкую зарплату, на нехватку денег?

– Ну что вы, он получал до ста шестидесяти рублей плюс премиальные.

– А сверху?

– Простите, не понял?

– Брал он «левые» заказы?

– Вообще-то мы боремся с этим позорным явлением. В целом коллектив у нас здоровый…

– Значит, не брал?

– Ну, за всем разве уследишь, – уклончиво ответил Харагезов. – Ходил у нас слушок, что он занимался частными заказами, но за руку в таких случаях поймать трудно. И потом, борьбой с преступностью занимаются специальные, уполномоченные на то органы, мы не вправе вмешиваться в их деятельность. Существует милиция, народный контроль…

– А как он вообще относился к деньгам?

– Я не припомню случая, чтобы у нас с ним заходил разговор о деньгах.

– Мы договаривались, что вы будете откровенны, – напомнил следователь. – Так что постарайтесь вспомнить. Мог он, к примеру, одолжить деньги товарищу?

Харагезов собрался с духом и выпалил:

– Не думаю. Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процентов прибыли.

Заявление плохо вязалось со сказанным раньше, но сидевший за столом следователь не подал виду.

– Понятно. А его семейные отношения? Что вам, как руководителю, известно о его личной жизни?

– Трудный вопрос. – Харагезов искал, за что бы зацепиться, так как тема личной жизни Красильникова непосредственно его не касалась и была сравнительно безопасной. – У него есть дочь. Учится во втором классе. Жена не работает. – Видя, что следователь ждет продолжения, добавил: – Мы с ним были не настолько близки, чтобы делиться своими семейными проблемами. Как там у него с женой складывалось – я не в курсе, но на днях мне звонила девушка, интересовалась Игорем. И это не в первый раз. Раньше ему тоже звонили.

– Вы уверены, что звонила посторонняя девушка, а не жена Красильникова?

– Конечно, посторонняя, – оживился Харагезов. – Жену зовут Тамара, а звонила Таня.

– Она что же, назвала себя?

– Нет. Просто я слышал, как кто-то во время разговора позвал ее, обращаясь по имени, и она ответила, что через минуту освободится.

– Так когда вам звонила эта самая Таня?

– Позавчера, кажется. Да, позавчера. В первой половине дня. Спросила, вышел ли на работу Красильников. Я сказал, что нет. Тогда она поинтересовалась, не болеет ли он и если болеет, то когда выйдет… – Харагезов запнулся.

– И вы ответили, что он арестован?

– Но ведь меня никто не предупреждал, – потупив взгляд, повинился он. – Я бы ни за что не сказал, если бы знал, что нельзя.

– Больше она ни о чем не спрашивала?

– Ни о чем, – подтвердил Харагезов. – Сразу повесила трубку. Напугалась, наверно.

– Алексей Михайлович, когда-нибудь Красильников обращался к вам с просьбой достать санаторную путевку?

– Обращался.

– Когда?

– В ноябре. Я объяснил ему, что это не так просто, но он очень просил, и я обещал помочь. У нас в управлении иногда бывают «горящие» путевки, особенно зимой. В декабре он справлялся, как обстоят дела.

– Не говорил он вам, для кого нужна путевка, в какой именно санаторий?

– Нет, Сказал только, что желательно в санаторий для сердечников, а если не будет для сердечников, то в любой.

– Еще вопрос. Он вам давал деньги на путевку?

– Ну что вы! Если бы я выбил ее в управлении, то все оформили бы законным путем через местный комитет. – И, порозовев, негромко закончил: – Мой долг соблюдать соцзаконность на вверенном мне участке работ.

Следователь зашелестел бумагами, и Харагезов, готовясь к худшему, тоскливо посмотрел в окно на голубое безоблачное небо. Он вдруг представил, как его выведут из кабинета и на виду у всех подчиненных поведут к милицейской машине.

– Вернемся к январским событиям, – сказал следователь, отрываясь от своих записей.

Харагезов облегченно вздохнул, взятку он взял в прошлом году, значит, пока пронесло, но опасность еще оставалась. Если его спросят про девятнадцатое, почему он сказал, что Игорь пришел на работу вовремя, тогда…

– Восемнадцатого января… – начал следователь.

– …Восемнадцатого Красильников отпросился у меня на похороны соседки, – торопливо заверил Харагезов. – Честное слово, так и было! Он приехал к девяти, сказал, что у него большое несчастье и что он хочет взять отгул. Соседка якобы женщина одинокая, ни родных, ни близких. Я и разрешил – причина-то уважительная.

– А девятнадцатого?

«Все, дождался! Они все знают! Теперь хочешь не хочешь – придется говорить. – Харагезов вытер взмокший лоб. – Я не виноват: сам горю, как швед под Полтавой…»

Девятнадцатого около одиннадцати часов – только он приехал из управления – к нему без стука вошел возбужденный Игорь. Он плотно прикрыл за собой дверь и не допускающим возражений тоном предупредил: «Для всех, кто бы ни спрашивал, сегодня с самого утра я был на работе. Ты понял?»

Ошарашенный его наглостью, Харагезов потерял дар речи, хотел возмутиться, поставить подчиненного на место: что это он себе позволяет? Влип в какую-то грязную историю, по роже видно, что в грязную, и диктует свои условия. Думает, непонятно, что речь идет об алиби. Дурака нашел!.. Но Красильников будто читал его мысли: «Не подтвердишь – расскажу о взятке. Вылетишь из своего кресла под фанфары. Мне, сам понимаешь, терять нечего». Да, волчий прикус у парня, а все овечкой прикидывался! Куда было деваться, пришлось пообещать. Уже уходя, Игорь подмигнул и небрежно, как милостыню, бросил: «Не мандражируй, может, и не понадобится твоя защита».

Однако понадобилась. И очень скоро. Часа не прошло – ну и темпы у милиции! – Красильникова арестовали, а его самого на следующий день взяли в оборот, изволь отдуваться. Был соблазн выложить все начистоту, отмежеваться от неприятностей, все равно Игорю крышка – это и коню понятно. Но удержал взаимный интерес: если он промолчит о просьбе Игоря, Красильников промолчит о взятке – глядишь, и пронесет.

Целый месяц ходил в страхе. Теперь чувствовал: не пронесет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Видно, спета его песенка. Конец карьере. Э-эх, денег ему, что ли, не хватало? Ведь хватало! Дом – полная чаша, с книжки одних процентов по пятьсот рублей в год набегает, дачу недавно купил с бассейном! Что ж еще надо? Так нет, связался с этим уголовником?! Возможности упускать не хотел, власть свою показать, благодетелем всесильным перед подчиненным представиться, чтобы восхищался и кланялся, кланялся и восхищался…

– Так как же девятнадцатого, Алексей Михайлович?

– Чистосердечно признаюсь, товарищ следователь, напутал кое-что в спешке, с кем не бывает…