Текст книги "Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий"

Автор книги: Александр Шувалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 113 страниц)

[Отец] «Михаил Андреевич не только постоянно угнетен жизненным неблагополучием… и, наконец, – расстроенным здоровьем (болезненные припадки, хандра, трясение рук и головные боли), не только постоянно страдает от всех этих напастей, но, кажется, и не очень-то желает выходить из подобных хронических обстоятельств. По воспоминаниям сына – А.М. Достоевского: после смерти матери “пристрастие его к спиртным напиткам видимо увеличилось, и он почти постоянно бывал не в нормальном состоянии”. По воспоминаниям дочери Ф.М. Достоевского: “Алкоголизм моего деда был роковым почти для всех его детей. Его старший сын Михаил и самый младший Николай унаследовали эту болезнь… Эпилепсия моего отца была, очевидно, следствием той же причины”». (Волгин, 1991, с. 313–314.)

«Варвара, [сестра Достоевского] – была несомненно душевно-больная… Ее сын был идиот… Старший сын брата Достоевского, Андрея Михайловича – блестящий молодой ученый, умер от прогрессивного паралича. Второе и третье поколение вышеупомянутого брата Михаила – страдали также алкоголизмом». (Сегалин, 1925а, с. 37–38.)

[Младший сын Ф.М. Достоевского в возрасте трех лет погиб от эпилепсии] «…унаследованной от отца». (Достоевская, 1971, с. 321.)

[Дочь, Любовь Федоровна, писательница] «…с детства страдала разнообразными болезнями, большей частью нервного происхождения, что принуждало ее постоянно лечиться…» (Поливанов, 1992, с. 163.)

Общая характеристика личности

«Был рано развившимся ребенком, с живым, доходящим до галлюцинаций воображением… Ненасытный, доводил всякое влечение до порока… До болезненности нелюдим и замкнут». (Цвейг, 1929, с. 92.)

«…Настолько был непохож на других его товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и так оригинальным и своеобычным, что сначала все это казалось странным, ненатуральным и загадочным, что возбуждало любопытство и недоумение, йо потом, когда это никому не вредило, то начальство и товарищи перестали обращать внимание на эти странности. Федор Михайлович вел себя скромно, строевые обязанности и учебные занятия исполнял безукоризненно, но был очень религиозен, исполнял усердно обязанности православного христианина». (Волгин, 1991, с. 292–293.)

«…Проявление садизма у Достоевского еще в раннем детстве, – стегание лягушек ореховым хлыстом, причем это стегание было, по-видимому, одним если и не из любимых, то во всяком случае частых, привычных забав Достоевского, так как он с видом знатока прибавляет – “хлысты из орешника так красивы и так прочны, куда против березовых” <…> “…я изобрел для себя нового рода наслаждение – престранное – томить себя. Возьму твое письмо, переворачиваю несколько минут в руках, щупаю его, полновесно ли оно, и, насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман…” Какой утонченный, рафинированный аутосадизм это “престранное наслаждение, – томить себя”, чтобы в результате вызвать особо сладострастное состояние души, чувств и сердца». (Юрман, 1928, с. 74–75.)

«Становится ипохондриком, его охватывает мистический страх перед смертью… Деньги расходились у него очень характерно – на милостыню и распутство… Уже нервным ребенком, в страшных галлюцинациях, в ужасной душевной напряженности чувствует он зарницу опасности, – в молнию эта “священная болезнь” выковывается лишь в тюрьме… Но странно: никогда он не противился этому испытанию, не жаловался на свой недуг, как Бетховен на глухоту, как Байрон на хромую ногу, Руссо на болезнь мочевого пузыря; нигде даже не засвидетельствовано, что он когда-либо серьезно принимался за лечение». (Цвейг, 1929, с. 93, 105.)

«Еще в 40-х годах он увлекался игрою на бильярде до крупных проигрышей и знакомств с шулерами. В Сибири, по выходе из каторги, еще решительнее сказывается эта дремлющая страсть». (Гроссман, 1965, с. 285.)

[В минуты ревности, которая возникала очень легко ц по самому незначительному поводу, доходил до] «…бешеного, почти невменяемого состояния». (Достоевская, 1971, с. 294.)

«Он был чрезвычайно мнителен. “Пивший обыкновенно не чай, а теплую водицу”, он приходит в ужас от цветочной заварки и беспокоится за частоту пульса (о чем нельзя читать без улыбки – особенно если вспомнить его позднейшую приверженность к почти черному, похожему на “чифир” чаю и крепчайшему кофе.) Страшась печальных последствий летаргического сна (черта, кстати, общая с Гоголем), он оставляет на ночь предупреждающие записки; он внимательно надзирает за состоянием языка и бдительно прислушивается к малейшим нарушениям в деятельности своего организма». (Волгин, 1991, с. 420.)

«Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: “Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней”». (Гарин, 1994, т. 4, с. 114.)

«Любовь Достоевская говорит, что ее отец за несколько лет до заключения страдал тяжелейшими истерическими симптомами. Он избегал общества, целый день бродил по улицам, громко разговаривал сам с собой и почти не мог работать. О других невротических симптомах, как боязнь быть заживо погребенным, ипохондрия, бессонница и участившиеся истеро-эпилептические припадки, мы уже говорили. Но сразу же после ареста исчезают все симптомы. Он совершенно успокаивается: жалуется почти что только на геморрой и становится психически совсем нормальным…» (Нейфелъд, 1925, с. 38.)

«Нигде может быть психопатия Достоевского не нашла себе такого выражения, как в области психосексуальных переживаний…Есть основания думать, что сексуальная и психосексуальная жизнь героев романов Достоевского до известной степени отражает самую сущность сексуальности и самого Достоевского. “Любовь-страдание”, как обозначает удачно Вересаев любовную жизнь героев романов Достоевского, до того гармонирует со всей психо-патически-страдальческой сущностью Достоевского, что нельзя не считать любовь-страдание частью психопатии самого Достоевского… Трудно поверить, что Достоевский, рисующий с такою психологическою тонкостью и до мельчайших подробностей ужасы упадочно-бесплотной любви, жестокое сладострастие, любовь к мучительству и мученичеству и “нравственное сладострастие”, сладострастное убийство и т. д., что Достоевский, рисующий эти и только эти формы любви, не переживал сам описываемое им “нравственное сладострастие”, “не забывался сам духом” и не удовлетворял таким образом свою извращенную сексуальность… “Упадочно-бесплотная любовь” Достоевского есть та форма любви, которая обозначается научно алголагнией (мазохизм – садизм), и является одним из самых тяжелых извращений полового инстинкта». (Галант, 19276, с. 209, 215–216.)

«В сложной личности Достоевского Мы выделили три фактора – один количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную эффективность, его устремленность к перверзии, которая должна была привести его к садо-мазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся анализу творческое дарование». (Фрейд, 1991, кн. 2, с. 409.)

«…Более различимы контуры его холостого офицерского житья… Он ведет достаточно уединенное существование, и его удовольствия ограничиваются в основном посещением театров да истощающей его финансы бильярдной игрой… “К женскому обществу, – замечает добропорядочный Ризенкампф, – он всегда казался равнодушным и даже чуть ли не имел к нему какую-то антипатию…” В письмах Достоевского конца 30 – начала 40-х годов мы не встретим ни одного женского имени, которое было бы названо под определенным ударением. Ни одного увлечения, ни – хотя бы – намека на влюбленность (разительный контрасте пушкинским или лермонтовским мироощущением). Дочь Достоевского утверждает, что до сорока лет ее отец жил “как святой”». (Волгин, 1991, с. 271–272.)

«При всем уважении к гению Достоевского его характерология не вызывает сомнения: это был деспот, взрывчатый, неудержимый в своих страстях (картежных и аномально-сексуальных), беспредельно тщеславный, со стремлением к унижению окружающих и эксгибиционизмом, сочетавший все это со слезливой сентиментальностью, необычайной обидчивостью и вязкостью». (Эфроимсон, 1995, с. 169.)

К вопросу об эпилепсии

«…Известно, что у подавляющего большинства предков писателя… обнаруживались по-разному выраженные эпилептические свойства: эти люди страдали эпилепсией, эпилептоидной психопатией либо имели отдельные эпилептические свойства характера… У Ф.М. Достоевского среди проявлений эпилептической болезни сами по себе припадки не занимали главного и определяющего места. На передний план всегда выходили специфические особенности психики. Эти черты характера развились рано, и уже у молодого Ф.М. Достоевского проявлялись в крайнем педантизме, безмерной мелочности, склонности к детализированию, бесконечным уточнениям, раздражительности, вспыльчивости, чрезмерной обидчивости. Обращала на себя внимание крайняя ипохондрпчность молодого Достоевского, склонность к страхам и приступам тоскливо-злобного настроения». (Буянов, 1989, с. 181.)

[1839 г.] «По семейным преданиям (сообщенным дочерью писателя), когда весть о гибели отца дошла до его сына Федора, юношу постиг впервые тяжелый припадок с конвульсиями и потерей сознания, лишь гораздо позже определенный врачами как эпилепсия». (Гроссман, 1965, с. 41.)

«“Еще за 2 года до Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь. Рассказать я не могу об этих отвратительных ощущениях, но живо их помню: мне часто казалось, что я умираю, ну, вот, право, настоящая смерть приходила и потом уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно – как только я был арестован, – вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла. Ни в пути, ни в каторге, в Сибири и никогда потом я ее не испытывал – я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен… Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей — с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мной до этого первого припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною встреченное, все, что я читал, слышал – я помню до мельчайших подробностей. Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал совсем хорошо, забываю лица. Забыл все, что написал после каторги. Когда дописывал “Бесы”, то должен был перечитать все сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц…” Припадки были раз в месяц, в среднем, иногда и чаще 2 припадков в неделю. Частота припадков зависит от внешних условий жизни. Если он жил в сносных условиях и не волновался, тогда припадки прекращались на много месяцев… Самый припадок сопровождался потерей сознания, гиперемией лица и общими судорогами. После припадка он ощущал боли в мускулах, забывая все, что происходило раньше (амнезия.) Кроме того, он переживал еще типичную психическую ауру, которая переживалась им как “несказанное чувство счастья”, “чувство близости Бога”. Также Достоевский переживал сумеречные состояния». (Сегалин, 1926в, с. 174–176.)

«Эпилепсия Достоевского относится безусловно к разряду гипофизарных эпилепсий несмотря на то, что она принадлежит к более тяжелым формам эпилепсии, ибо помимо эпилептических припадков, сумеречных состояний и постэпилептических тяжелых состояний характер Достоевского имел много эпилептических черт и должен быть отнесен в целом к группе эпилептических характеров». (Галант, 19276, с. 209.)

[После 1867 г.] «Прежние, почти еженедельные припадки с каждым годом становились слабее и реже. Вполне же излечиться от эпилепсии было немыслимо, тем более, что Федор Михайлович никогда не лечился, считая свою болезнь неизлечимою». (Достоевская, 1971, с. 96.)

«Ни в детстве, ни в юности (то есть до начала серьезных занятий словесностью) никаких признаков эпилепсии у Достоевского не наблюдается… Внимательный наблюдатель, он совершенно отчетливо характеризует свое состояние 1845—49 гг. как душевную болезнь. Он избавится от нее только на каторге, которая, по его словам, обновит его физически и духовно. Но ведь именно на каторге – опять же по его собственному счету – настигнет его эпилепсия. Как примирить эти, на первый взгляд, несовместимые вещи? Одна ли болезнь вытеснила другую? Или за счастливое исцеление от “болезни нравственной” пришлось заплатить столь высокую цену? Он, кажется, вообще не склонен рассматривать эпилепсию в качестве душевного, то есть чисто психического, заболевания. “Болезнь нравственная” оказалась излечимой. Против падучей не нашлось никаких средств». (Волгин, 1991, с. 421.)

«Он бывал совершенно невозможен после припадка: его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях… Достоевский безмерно страдал от эпилепсии, но и дорожил ею как даром, как источником провидческого дара… В каждом его ро мане по эпилептику, и они тоже наделены даром вестиичества». (Гарин. 1994, т. 4, с. 117.)

«…Нам кажется в какой-то степени обоснованным подозрение о наличии элементов демонстративности, частичной нарочитости у Достоевского в его припадках… Достоевский, интенсивно лечившийся по поводу заболевания легких, кишечника и других соматических расстройств у различных специалистов самого высокого ранга, как в России, так и за рубежом (включая Боткина, Экка и т. д.), по поводу “падучей” (эпилепсии) за медицинской помощью почти не обращается. Он ограничивается консультациями у своих друзей-врачей Яновского и Ризеи-кампфа, не являющихся узкими специалистами по психоневрологии… Мы предполагаем следующий диагноз: симптоматическая эпилепсия при последствиях легко протекающего органического заболевания головного мозга, сопровождающаяся пограничными психическими расстройствами невротического уровня… Не отвергая истерический радикал невроза, проявляющийся как в особенностях припадков, так и в первую очередь в богатстве воображения, доходящего до театральности, необходимо отметить, что и другая симптоматика неврозов (астения, тревожная мнительность с навязчивыми страхами, суеверность) были представлены в его переживаниях». (Кузнецов, Лебедев, 1994, с. 36–37. 44, 45.)

«…Все проявления болезни писателя гораздо лучше и проще объясняются с точки зрения одного заболевания – истерии, чем если предположить у него наличие двух болезней, и притом эпилепсии, для которой не хватает очень многих существеннейших признаков». (Ермаков, 1999, с. 355.)

«Судя по описаниям изменений личности, по особенностям приступов, вызывавших чувство остановки времени и быструю смену исключительно ярких зрительных образов, Достоевский страдал правосторонней височной эпилепсией. Время приближения припадка, видимо, сопровождалось у Достоевского избыточно высокой активацией правого полушария. После же припадка наступали понижение активности правого и реципрокная активация левого полушария, приводившие к обостренной способности комбинировать и деформировать хранящиеся в памяти образы». (Николаенко, 1996, с. 18.)

Особенности творчества

«Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиияется».

Ф.М. Достоевский

«Потрясение, испытанное перед гибелью, превратило Достоевского в гения. Причем не только в литературе, но и в философии, религии, естествознании. Пожалуй, никто из писателей не сравнится с ним в прозрении будущего». (Грушко, Медведев, 2000. с. 105.)

«…Гений Достоевского, благодаря именно болезненности, проникал в мир со стороны, прежде никому недоступной. Другого подобного случая – сочетания высшей гениальности с душевной болезнью, – вероятно, и не знает мировая литература». (Бурсов, 1969, с. 86.)

«Один из русских психиатров, проф. Чиж, в своем этюде о Достоевском как психопатологе насчитывает в числе персонажей романов и повестей Достоевского более тридцати душевнобольных… Один из современных критиков Достоевского, Михайловский, называет талант знаменитого писателя “жестоким талантом” и так определяет его характерные особенности: “Жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия… Его очень мало занимали элементарные грубые сорта волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные – не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости. Эта специальность Достоевского слишком бросается в глаза, чтобы ее не заметить… Достоевский чрезвычайно интересовался различными проявлениями жестокости и необыкновенно тонко понимал то странное, дикое, но несомненно сильное наслаждение, которое некоторые люди находят в ненужном мучительстве <…> именно в сфере мучительства художественное дарование Достоевского достигло своей наивысшей силы”». (Баженов, 1903, с. 27.)

«Нельзя говорить, что герои его романов – натуры исключительные, патологические: сам он их такими не признает, сам он думает, что именно в этой исключительности – правило, что в этой недужной обостренности и возбужденности духа и состоит жизнь каждого нормального сердца…» (Айхенвальд, 1998. т. 1, с. 241.)

«Нет сомнения, что, как бы болезнь ни угрожала духовным силам Достоевского, его гений теснейшим образом связан с нею и ею окрашен».. (Манн, 1961, с. 333.)

«Так проникновенно и глубоко, заинтересованно заглянуть в тайны переходов от здоровья к болезни Достоевский, на наш взгляд, смог прежде всего как сын врача, навсегда включивший “врачебную” пытливость в структуру своего человековедения. В этом, а не во фрейдовской концепции “эдипова комплекса” Достоевского и не в наличии у него “священной болезни”, истоки своеобразия его гения, сумевшего органически включить проблему здоровья в свой неповторимый художественный мир». (Кузнецов, Лебедев, 1994, с. 46.)

«Со смещенной из-за психопатологии точки зрения видится многое такое, чего не замечают нормальные люди; благодаря своей акцентированной (чтобы не сказать больше) личности Ф.М. Достоевский лучше других понимал взрывчатые возможности человека. Вероятно, отсюда шли и его поиски обуздывающей власти религии, отсюда и легенда о Великом Инквизиторе, православие, верноподданность, дружба с Победоносцевым¹³⁰ и разгромнейшие выступления против революционеров». (Эфроимсон, 1995. с. 170.)

«Будь Достоевский тем, кем жаждал быть – миллионером, – не было бы Достоевского, быт взял бы верх над бытием. Не случись Семеновского плаца, не будь болезни, культура могла бы вполне его потерять. Извержения подсознательного особенно бурны там, где напор велик, а жерло узко… Трудно в истории нашей литературы найти другой такой пример подневолыцины, когда гениальное рождалось, что называется из-под палки, в номер, к сроку, в невероятной спешке, в вечном страхе испакостить вещь торопливостью. (Вместе с тем, возможно, именно эта атмосфера была ему необходима: дотягивание до последнего срока, опасность разрыва контракта, мозговой штурм.) Он писал по ночам, до 5–6 утра, попивая крепкий холодный чай. Не довольствуясь только чаем, к концу жизни пристрастился к алкоголю. Видимо, организму требовался допинг – для возбуждения ума… Была ли болезнь необходимой компонентой гения Достоевского? инструментом подсознания? стимулом к творчеству? Если да, то сколь важной?» (Гарин, 1994, т. 4, с. 31, 63, 98, 114.) '

«Не будет преувеличением сказать, что сексуальностью, и именно извращенной сексуальностью пропитано насквозь все его творчество». (Юрман, 1928, с. 73.)

«Жестокость в Достоевском – роковой спутник эпилепсии, и данная черта преломляется, как болезненное пристрастие к кропотливому анализу и настойчивому созерцанию острых страданий и мук человеческой души… И вся напряженность творчества Достоевского, приводящая в недоумение как простых читателей, так и его исследователей, объясняется тем, что он, как никто, сочетал эротический момент с творческим, результатом чего являются непревзойденные по напряженности произведения… Жестокость была возбудителем его острого напряженного вдохновения». (Кашина-Евреинова, 1923, с. 81, 91.)

«Явственными признаками прови-денциальности отмечена и судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия, когда мы читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых была соткана внешняя сторона этой жизни. Но, как ни ужасны с гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и художника того великана, каким он стал. Таковы – его эпилепсия, аномальный облик его сексуальной сферы, безудержность и страстность натуры, минуты его на эшафоте, пребывание его на каторге и даже, по-видимому, его бедность». (АндреевД.Л., 1992, с. 380.)

«…Взаимное тяготение русской интеллектуальной жизни с миром психиатрии беспрецедентно». Это не просто гипербола, и произведения Ф.М. Достоевского лучшее подтверждение такого мнения. Не суть важно, эпилепсия была у писателя или истерия: теории и диагностические подходы со временем изменяются, а факты остаются. Налицо болезненная психология личности (то, что и называется психопатологией), и налицо гениальные произведения, влияние которых на читателя в первую очередь достигается художественными образами. По подсчетам психиатров, 25 % всех персонажей Достоевского в большей или меньшей степени психически ненормальны. Более того, обстоятельнее всего писатель изображает такие болезненные проявления, которыми страдал сам или которыми боялся заболеть в силу своей чрезвычайной ипохондричности. Не боясь повторения, заметим в очередной раз, что в ряде случаев гениальность напрямую зависит и самым теснейшим образом связана с психопатологическими нарушениями автора.

ДОУСОН (Dowson) ЭРНЕСТ КРИСТОФЕР (1867–1900), английский писатель и поэт.

«Детство и юность он провел за границей, сопровождая больных туберкулезом родителей. В 1886 г. поступает в оксфордский Куинз колледж и ведет рассеянный образ жизни, что быстро отнимает у него силы…Все более и более предается бродяжничеству, алкоголизму. Смерть отца, самоубийство матери, замужество в 1897 г. его возлюбленной Аделаиды Фолтинович, болезнь ускорили катастрофу, на которую, кажется, было обречено его существование». (Брюпелъ, 1998, с. 237.)

«В 1891 он встретил женщину своей мечты и вдохновения Аделаиду Фолтинович, работавшую официанткой в ресторане ее родителей в Сохо, около Лондона… Аделаиде было 12 лет, когда они встретились, и она отклонила его предложение брака, но Даусон оставался преданным ей в течение следующих плести лет, топя боль невознагражденной любви в вине и женщинах, требуя с течением времени все “более безумной музыки и более сильного вина”… В 1894 г. умер его отец, мать совершила самоубийство, а у Даусона обнаружились признаки туберкулеза. В 1897 г. Аделаида вышла замуж за одного из официантов. Даусон в это время жил главным образом во Франции, поддерживая себя плохо оплачиваемыми переводами и абсентом». (CD Britannica 2000.)

Богемный образ жизни – не редкость среди литераторов. Надо заметить, что в большинстве случаев такой образ жизни неминуемо приводит творческую личность к краху. Удивительного в этом ничего нет: для творческой работы одного вдохновения недостаточно. Далеко не все поэты и писатели выбирают (а это всегда выбор, обусловленный подсознательными влечениями) богему. К ней в большей степени предрасположены личности с неустойчивой аффективной сферой. Доусон – из их числа.

ДРОСТЕ-ХЮЛЬСХОФФ (Droste-Hulshoff) АННЕТЕ (1797-1 $48), немецкая поэтесса н писательница.

Общая характеристика личности

[По мнению психиатра Л.А. Уланова] «Среди факторов, определивших характер и жизненную судьбу Аннеты фон Дросте-Хюльсхофф, на первое место мы ставим весьма яркую наследственность с характерным сочетанием пассивно-феминильного отца и активно-маскулинной матери… Определенное значение в проявлении маскулинных свойств Аннеты сыграло то, что родители, как мать, так и отец, ждали сына, наследника, страстно желали после первой девочки наконец иметь мальчика… Имели значение и нервно-психические особенности Аннеты, не связанныес транссексуализмом: хрупкость, реактивность психики, склонность к длительным депрессивным реакциям под влиянием психогенных причин, склонность к торможению психических проявлений… Транссексуала ное в психике Аннеты проявилось довольно рано, до осознания особенностей своей психики, в сфере предпочтения определенных, свойственных другому полу интересов и склонностей. Транссексуальными были не только ее стремление к мужской работе, мечты об охоте, ношении охотничьего снаряжения, о далеких и рискованных путешествиях, неспособность к женским, свойственным ее полу занятиям, но и ее мужество, храбрость, отсутствие чувства страха, горячая жажда знаний».

«С раннего возраста Аннете стало ясно, что по своим психическим качествам она больше подходит к мальчикам, что ей свойственны интересы и склонности, более характерные для последних. Она мечтала, что она мальчик и ей можно ходить на охоту, и сожалела, что в действительности-то “ей никогда не разрешат носить ружье и охотиться”. Аннета не Любила танцевать, не имела интереса к нарядам, и ей были чужды разговоры девочек о влюбленности… Осознала ли Аннета, что она не такая, как другие девочки, что издавна ненавидит свою женскую природу, что желала бы быть мужчиной? Десятилетие спустя она восклицала: “Если бы я была мужчиной!..”» (Lavater-Sloman, 1957, с. 20. 77, 92.)

«Хочу поохотиться в диких лесах, / Минуя глухие овраги. / Была б я бойцом, позабывшим страх, / Мужчиной, что полон отваги… / Но я на высоком балконе грущу / И злюсь на нелепую долю. / И волосы втайне от всех распущу. / Пусть ветер растреплет пх вволю!» (Дросте-Гюльсгоф А.Ф. «На башне».)

«Как раз там, где обычно ярким цветком распускается женская эмоциональность, у Дросте явный пробел. Ее стихи кажутся в большей степени напетыми грубым охотником: они наполнены охотой и шумом сражения, необузданным бродяжничеством в суровой и пустынной степи, насилием и кровавым убийством, закованными в броню прелатами и рыцарями, мрачными курганами, над которыми в облаках тумана колыхнутся свирепые боги германцев… Дросте-Хюльсхофф не только чувствует себя мужчиной, но и хочет быть мужчиной… Чтобы почувствовать себя в хорошем настроении, в котором ей легче найти самый сильный и самый верный поэтический образ, ей необходимо представить себя одетой в мужскую одежду. Пристрастие к переодеванию в мужскую одежду является хорошо известным признаком, который позволяет выявить психопатических женщин, обладающих характером противоположного пола, интерсексуальных по своему духовному самоощущению». (Kretschmer, 1931, с. 129.)

«Депрессивная бионегативная личность». (Lange-Eichbaum, Kurth, 1967, с. 358.)

Особенности творчества

«Творчество Дросте в десятилетие между 1820 и 1830 годами было заторможено тяжелой депрессией физического и психического характера». (Mallachow, 1953.)

«Где же реализм строго выражен и лишен юмора, там в индивидуальнопсихологическом отношении и по строению тела мы опять приближаемся к шизотимическому кругу (например, Дросте-Гюльсгоф – типично астеническое строение тела), когда реализм сильно переплетается с романтикой и любовью к природе…» (Креч-мер, 1995. с. 531.)

Мужеподобность, как внешняя, так и психическая, редко, но встречается и среди женщин, посвятивших свою жизнь искусству. Знаменательно, что в этих случаях мужские черты характера часто находят свой выход в содержании литературных произведений. Так, Дросте-Хюльсхофф при явной внешней женственности обладала психологической мужеподобностью, которая отчетливо проявлялась в ее стихотворениях.

ДУРОВА НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА (1783–1866), первая в России женщина-офицер, «кавалерист-девица», ротмистр, единственная женщина, награжденная Георгиевским крестом, писательница. Служила ординарцем у М.И. Кутузова.

Наследственность

[Дед] «…был величайший деспот в своем семействе; если он что приказывал, надобно было слепо повиноваться…» (Дурова, 1988, с. 25.)

[Мать] «…убежала из дома, обвенчалась тайно от родителей, за что была проклята отцом». (Смиренский, 1960, с. III.)

«…Страстно желала иметь сына и во все продолжение беременности своей занималась самыми обольстительными мечтами; опа говорила: “У меня родится сын, прекрасный, как амур! я дам ему имя – Модест…” <…> Явилась на свет я, бедное существо, появление которого разрушило все мечты и ниспро-вергнуло все надежды матери… Мать толкнула меня с коленей и отвернулась к стене». (Дурова, 1988, с. 26.)

«Во время похода, измученная криками ребенка, мать выбросила его из окна кареты. Отсильногоудара у девочки пошла кровь изо рта и носа, но она осталась жива». (Смиренский, I960, с. IV.)

«Брат Дуровой в своем роде не уступал в странностях сестре. Я познакомился с ним на Кавказе в 1829 г., возвращаясь из Арзрума. Он лечился от какой-то удивительной болезни, вроде каталепсии, и играл с утра до ночи в карты». (Пушкин, 1962, с. 219.)

Общая характеристика творчества

«…Отец вверил меня… смотрению флангового гусара Астахова, находившегося неотлучно при батюшке… Воспитатель мой Астахов по целым дням носил меня на руках, ходил со мною в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом и махал саблею… С каждым днем воинственные наклонности мои усиливались, и с каждым днем более мать не любила меня». (Дурова, 1988. с. 28.)

«В 1801 была выдана замуж за чиновника В.С. Чернова. В 1804, оставив мужа и ребенка, возвратилась к отцу». (Симовский, 1964, с. 822.)

«…Я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение свое – сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная зависимость начала страшить меня». (Дурова, 1988. с. 39–40.)

«В 1806 г. Дурова, отрезав косы и одевшись в мужское платье, бежит из родительского дома, инсценируя самоубийство (оставила на берегу реки свою – женскую одежду). Присоединяется к казачьему полку, выдав себя за дворянского сына Александра Васильевича Дурова». (Смиренский, 1960, с. VI.)

«31 декабря 1807 года Дурова предстала перед разглядывавшим ее с любопытством царем. Царь…после ее просьбы разрешил остаться в армии, повелел именоваться по своему имени Александровым, что само по себе, по понятиям того времени, означало великую степень благоволения, и приказал зачислить ее в аристократический Мариупольский гусарский полк… Дурова прослужила в гусарах три с небольшим года, затем по ее просьбе была переведена в Литовский уланский полк… После оставления Москвы она недолгое время служила адъютантом М.И. Кутузова. В 1816 году, прослужив в общей сложности десять лет, Дурова вышла в отставку в чине штабс-ротмистра». (Муравьев, 1988, с. 12–13.)