Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 91 (всего у книги 96 страниц)

Глава LXVII. Наши бедствия только множатся…

Движения полумира отзывались у нас в Париже, где с самого 18-го брюмера мы были в удивительном волнении. Сначала в нас жила уверенность в твердой воле Наполеона; ему повиновались беспрекословно, и когда он говорил: «Идите!» – шли… Теперь было совсем иное; правда, шли и теперь, но с размышлениями, которые показывали, что скоро откажутся идти.

Из Германии, из Испании приходили к нам всякий день известия самые убийственные. Общество сделалось мертвым. Сходились и говорили друг с другом с трепетом. Глубокий траур мой не допускал меня видеться со многими, но в небольшом кругу друзей, оставшемся у меня, я часто видела людей, знавших современные дела, так что все текущие события доходили до меня. Сама я была так поражена жестоким ударом, что с безразличием глядела в будущее. Однако у меня были дети, и со временем на них должны были отразиться бедствия или удачи Франции, так что сердце мое не могло не страдать.

Вскоре самые страшные известия распространились в Париже… Лавалетт, всегда неизменный, лучший из моих друзей, часто приезжал ко мне с новостями. Он знал, что после смерти Бессьера и Дюрока я не имела прежних средств получать известия из армии, а в «Монитор» печатали всякий вздор или ложные известия. Однажды Лавалетт приехал ко мне завтракать. Было десять часов утра, когда он вошел, и я ужаснулась перемене его лица.

– О Боже мой! – сказал он входя. – Как счастлив Жюно, что его нет с нами! Мы погибли!.. Император разбит наголову…

Каковы бы ни были побудительные причины моего охлаждения к Наполеону, всё должно было уступить словам: Он несчастлив!.. Я воображала себя на месте Жюно, чувствовала, что в такие минуты он отдал бы свою жизнь для спасения жизни друга, которого он почитал почти за божество свое… Известие о новом несчастии его поразило меня.

– Да, – продолжал Лавалетт. – Завтра узнаете вы, вместе с целым Парижем, о бедствиях Лейпцигской битвы. Император, армия и особенно Польша понесли великую потерю… Князь Понятовский лишился жизни…

– Ах, Боже мой! – вскричала я, в ту же минуту вспоминая, как год назад провела я целый вечер с ним и с Нарбонном у себя в Париже. Я возвращалась в своем ландо из Булонского леса, когда встретила их обоих. Начинало уже темнеть, однако князь Понятовский узнал мою ливрею. Они оба подошли к моей карете и уговорили выйти. Я вышла и, взяв их под руки, очень долго прогуливалась, иногда садясь отдыхать. Мы оставили обыкновенную аллею для гулянья и шли вдоль садов предместья. Воздух благоухал, и ночь была так пленительна, что мы остались до поздней поры, желая продлить минуту счастья в то время, когда счастливые минуты являлись редко.

Он приезжал тогда в Париж только на несколько дней, повидаться со своей сестрой и сыном, и с некоторыми друзьями, искренно им любимыми[257]257
  Сестра его, княгиня Тишкевич, – добрая, умная, одаренная высокими качествами особа. Я предпочитаю ее многим французским княгиням.


[Закрыть]. Но грусть, самая скорбная, звучала во всех словах его. Он хотел скрывать свои дурные предчувствия, но я сама была проникнута ими же.

В этот вечер, замечательный по моим воспоминаниям, он рассказывал мне, как он умолял императора не дожидаться русского холода…

Князь Понятовский был превосходный и любезный человек. Лицо его принадлежало к числу тех, которые любишь с первого взгляда, потому что в них видишь все благородные сочувствия души. Он был одарен многими пленительными качествами, и граф Луи Нарбонн был душевно предан ему. Гибель князя Понятовского стала несчастьем для императора и для всех товарищей князя.

Через год после этого мы были оставлены союзниками нашими, и Лейпцигская битва довершила все другие несчастья.

Лейпцигская битва! Кто не заплачет, вспомнив об этом бедствии?! Кто не хотел бы искупить их своею кровью?!. Наполеон сделал мне много зла незадолго до этой своей гибельной потери, но собственное его несчастье уже изгладило всю ненависть мою…

Французская армия, в которой насчитывалось от 130 до 140 тысяч человек перед Лейпцигской битвой, пришла в Эрфурт, не превышая 90 тысяч!.. Она ободрилась несколько в Эрфурте, где раздали ей снаряды и припасы, и продолжала путь[258]258
  Любопытное и малоизвестное обстоятельство, что император долго колебался, куда идти ему из Лейпцига – в Эрфурт или в Гамбург?.. Может быть, он избежал бы гибели, если бы соединился в Гамбурге с Даву.


[Закрыть]. В Ханау встретила она препятствие новое и неожиданное: австро-баварская армия преградила путь ей и хотела довершить гибель нашей несчастной армии. Под начальством генерала Вреде было 60 тысяч человек войска, и он надеялся остановить нас, чтобы дать время приблизиться Блюхеру и Бернадотту. Тогда, конечно, ни один француз не увидел бы своего отечества: все погибли бы там или попались в плен. Негодование и бешенство одушевили наших солдат; они закричали, чтобы их вели в битву. Они хотели возвратиться во Францию, были так близко от нее, и вдруг перед ними эта живая стена войск, совсем свежих! С криком бросились они на неприятелей и сбили их… Это был наш последний триумф и прощальный день французов в Германии…

Наконец, 2 ноября французская армия перешла через Рейн… Это была граница крепкая, твердая, но если честолюбие не уважило ее, могли ли мы надеяться, что ее уважит справедливое мщение?

Император прибыл в Майнц 3 ноября. Во второй раз возвращался он в свою империю как беглец. Но год назад его положение было не то, что теперь! Теперь всё было потеряно!.. В одном письме из Майнца писали мне, что император глубоко опечален… Несчастный! Я понимаю, как страдал он!.. Там же получил он известие о сдаче Памплоны, а падение этой крепости обеспечивало освобождение всей Западной Испании. Наполеон поспешил из Майнца в Сен-Клу. Он ехал так быстро, что почти через сутки был уже в своем загородном дворце… Там ожидало его новое тяжкое известие: лорд Веллингтон вытеснил маршала Сульта из линий Сен-Жан-де-Люза, и весь Иберийский полуостров был свободен!.. Не оставалось французов в Испании!.. Вся кровь, пролитая на земле ее, текла по воле и ради одного человека! Теперь эта воля принуждена была смириться перед храбрым испанским народом.

Еще одно бедствие поразило нас. Остатки армий, спасшиеся от огня и железа неприятелей, встречали во Франции смерть, еще более ужасную!.. Жестокая заразная болезнь в шесть недель погубила больше сорока тысяч человек, наполнявших прирейнские госпитали!.. Так железная рука Провидения простерлась над нами, и мы падали, угнетенные всевозможными бедствиями и скорбями, – жребий послал их на нас…

Глава LXVIII. Измена Мюрата

Мы приближаемся к заключению той великой драмы, в которой Наполеон на протяжении стольких лет был главным действующим лицом.

Голландию заняли союзники; генерал Молитор с четырнадцатью тысячами человек не мог противиться генералу Бюлову, у которого было шестьдесят тысяч войска; Оранский дом возвратился в Нидерланды… Данциг и Дрезден капитулировали… Словом, к 15 декабря 1813 года у Франции не оставалось ни одного друга по ту сторону Рейна. Даже Дания, эта верная, столь долго верная союзница, которая была в дружбе еще с Комитетом общественного спасения и Робеспьером, не имела смелости остаться тем же для Наполеона бедствующего!.. Несчастный! Он видел, как все вокруг него принимало новые формы, результат неблагодарности людей… Готовился последний удар, и судьба не заставила ждать его долго.

Вся Европа пришла в движение, когда Франция изменила роль победительницы на роль жертвы. Дело касалось жизни и смерти многих миллионов. Наполеон ступил на новое поприще, где он является чем-то выше человека.

По прибытии в Сен-Клу 9 ноября император не стал терять ни минуты. Чрезвычайным опасностям он хотел противопоставить и чрезвычайные меры, потому что бедствия не изменили его: он всегда был первым из всех. Девятнадцатого декабря Наполеон открыл заседание Законодательного корпуса. Речь императора напечатана во всех современных газетах; однако я помещу ее на этих страницах, посвященных памяти его, – это что-то монументальное по красоте чувства. Не одни слова в этих фразах, богатых мыслями: тут вся великая душа его.

«Блистательные победы прославили французское оружие в нынешнем походе; но беспримерные уклонения и измены сделали бесполезными победы: всё обратилось против нас; сама Франция оказалась бы в опасности, не будь у французов единодушия и мужества. В столь великих обстоятельствах первой мыслью моею было созвать вас вокруг себя; сердцу моему нужны ваше присутствие, ваша любовь…

Никогда не обольщался я благополучием; бедствие найдет меня выше своих ударов. Я много раз давал мир народам, когда у них было потеряно все. Я имел и исполнил великие намерения для блага и счастья всего света…

С вооружившимися против нас державами были начаты переговоры, и я согласился на предварительные условия, предложенные ими… Я повелел передать вам все документы моего министерства иностранных дел. С моей стороны нет никакого препятствия к восстановлению мира. Однако я знаю и разделяю чувства французов, когда говорю, что ни один из них не желает мира ценой чести…

Сенаторы, государственные советники, депутаты! Вы прямое продолжение моего трона, и вы должны подать пример силы духа, который достойно представил бы наше поколение перед будущими… Да не скажут о нас, что мы пожертвовали главными выгодами государства и признали законы, которые Англия тщетно старалась предписать Франции на протяжении четырех веков. Вы не должны опасаться того, что политика вашего императора когда-нибудь изменит народной славе. Со своей стороны я уверен, что французы всегда будут достойны самих себя и меня…»

Мне принесли эту речь прежде, чем она была напечатана, и я залилась слезами, читая ее. Каждое слово пробуждало движение в душе моей… В этих удивительных, благородных словах героя, требующего помощи в бедствиях своей великой судьбы, видна целая жизнь человека. Весь Наполеон в этих двадцати строках. Горе тому, кто мог не понять его.

Мы достигли теперь предмета, важного тем более, что никогда Франция не додумалась бы страшиться намерений человека, речь о котором пойдет сейчас. Это Мюрат, нерешительные поступки которого уже давно заставляли подозревать измену. Тяжело писать это слово, но могу ли я употребить другое для выражения своей мысли, когда переношусь к той эпохе. Оно необходимо, чтобы сохранить беспристрастие; а между тем в глубине души своей Мюрат, может быть, и не хотел изменять. Он надеялся даже оказать услугу императору, сохранив Италию в руках государя его дома. Так, по крайней мере, можно заключить из его переписки. У меня есть письма его, отправленные Наполеону в конце 1813 года. Они чрезвычайно важны для истории того времени и, сверх того, почти неизвестны: император никогда не думал обнародовать эти письма для публики, а Мюрат не мог этого сделать, потому что они показали бы его истинные намерения Австрии, которую он предал, прежде чем подписал с нею договор. Чтобы меня поняли, я должна сказать несколько слов о состоянии Италии в 1813 году.

Итальянцы вообще не любят никакой чуждой власти. Всё не итальянское противно им, и они почитают себя рабами, когда в их отечестве говорят на чужеземном языке. Так и в ту эпоху, которую я описываю, нас не любили в Италии. Употребляю это слово, потому что слово ненависть было бы несправедливо; но достоверно, что и в Милане, и во всей Италии нас не любили.

Англия, неизменно внимательная ко всему, что могло ускорить падение Наполеона, поспешила воспользоваться этим обстоятельством. В Италию послали агентов. Нетрудно было узнать состояние дел в разных областях, особенно учитывая, что тиф истребил почти всю армию, посланную принцем Евгением в Германию весной того же года. Тогда-то составили обширный план и, желая сделать новый удар более тягостным для Наполеона, избрали в исполнители своих намерений Мюрата. Точно ли хотели выполнить обещанное ему самому – это другой вопрос…

Когда Мюрат оставил французскую армию после Лейпцигской битвы, он проезжал в Неаполь через Милан. Там уже много месяцев жил человек, давно приверженный ему, – господин де ла Вогийон. Мюрат находился в таком положении, что чувствовал необходимость иметь истинного друга и верного, преданного слугу: он послал за Вогийоном. Этот последний был тогда воодушевлен высокой и благородной мыслью: он мечтал о независимости Италии, о восстановлении прежних ее государств и независимости ее за Альпами, как в счастливые дни. Это великое предприятие занимало все мечты его, и о нем прежде всего начал он говорить Иоахиму.

– Государь! – сказал он. – Ваше величество должны управлять этим порывом, пылающим в сердцах всех патриотов Италии. Объявите себя покровителем его. Можете ли вы найти лучший путь для своей славы и для всеобщей пользы?

Вогийон говорил с глубоким убеждением, а это всегда производит сильное действие. Мюрат прельстился картиной восстановления прекрасной страны.

– Хорошо, – сказал он, – поезжайте в Рим, примите командование над Неаполитанской дивизией, которая располагается теперь там, и возьмите власть в Папской области. Чаще пишите мне в Неаполь о результатах ваших предприятий.

Мюрат отправился в Неаполь, а Вогийон немедленно уехал в Рим. Но по дороге с ним произошел странный случай. В Болонье, к чрезвычайному изумлению своему, он встретил герцога Отрантского, который возвращался в Неаполь после того, как австрийцы прогнали его из Иллирии. Фуше зазвал Вогийона к себе на обед, где тот встретил важного человека из Итальянской армии, генерала Пино. После обеда Фуше пригласил обоих гостей в свой кабинет и с неожиданной откровенностью заговорил об огромных выгодах, могущих произойти от освобождения Италии.

– Вот минута, когда вы можете соединить свое имя с великим и знаменитым делом! – говорил Фуше Вогийону. – Италия зовет к себе на помощь со всех сторон, но только один человек может откликнуться: это король Неаполитанский. Мы знаем его удивительное мужество, честь его имени, любовь народа, который весь за него. Он, может быть, совершит великие дела, пусть и совершит их. Италия должна быть свободна, и свободна теперь же.

Высказав эту мысль, он с большим искусством развил ее.

Генерал Пино, который сначала оставался простым слушателем, очень скоро проявил решимость, которая не могла не изумить герцога де ла Вогийона.

– Генерал, – сказал Пино, подходя к нему. – Я хочу сделать королю Иоахиму предложение, которое верно будет приятно ему. Я начальствую в Мантуе; гарнизон тамошний, весь из старых солдат, предан мне совершенно. Предлагаю вам эту крепость и готов немедленно отдать ее королю Неаполитанскому.

Вогийон тотчас понял всю важность такого поступка для успеха предприятия: это послужило бы примером для всей Италии. Но он не имел при себе и четырех солдат, к тому же надобно было спросить короля… Но Мюрат не отвечал ничего – в то время он опять на несколько дней попал под влияние королевы… А надобно сказать, что королева Неаполитанская всего более страшилась освобождения Италии, потому что при этом она теряла свое влияние как сестра Наполеона. Она скорее решилась бы предаться Австрии!..

В то время отношения Мюрата с Англией были весьма противоречивы. Лорд Кастельри, человек искусный в своем деле, сообразил, как важно было не только привлечь к себе Мюрата, но и удержать его. Вот основания договора, который уже готовился к подписанию.

Англия признавала Иоахима Мюрата королем Неаполитанским и гарантировала, что в этом качестве признает его и Фердинанд, который оставлял эти свои владения и довольствовался Сицилией. Восстанавливалась независимость Италии и все небольшие владения, существовавшие до завоевания. Для помощи в этом Англия давала Мюрату двадцать миллионов на военные издержки, потому что он не мог обойтись без войны, и предоставляла в командование 120-тысячную армию. Адмирал Бентинк, главнокомандующий британскими силами в Средиземном море, имел поручение продолжать эти переговоры, которыми Англия очень дорожила.

Вогийон, тогда властитель Рима, где сменил он генерала Миолиса и управлял Папской областью, всячески старался побудить Мюрата решиться на что-нибудь определенное; но курьеры возвращались без всякого удовлетворительного ответа. Вогийон ждал напрасно: Мюрат не решался ни на что; говорили только о договоре с Австрией.

Однажды камердинер доложил Вогийону, что какие-то два человека настойчиво просят немедленно принять их.

– Сказал ты им, что я одеваюсь? – спросил герцог. Он и в самом деле одевался.

– Сказывал, генерал. Они ждут. Да и могут подождать, – прибавил камердинер. – По виду люди-то совсем неважные.

Герцог де ла Вогийон неспешно продолжал свой туалет, а потом перешел в кабинет и приказал ввести посетителей, которые так настойчиво пробивались к нему. Он увидел двух человек, в самом деле вполне обыкновенной наружности; один из них, невысокий ростом, начал говорить:

– Я довольно настойчиво просил свидания с вами, генерал, – произнес он, и выговор его тотчас выдал англичанина, – потому что дорога каждая минута и я не могу оставаться здесь долго. Но я должен был переговорить с вами, поскольку не имею никакого известия от короля Иоахима. Я адмирал Бентинк.

Герцог де ла Вогийон начал извиняться перед ним; но, правду сказать, в эту минуту изумление было у него сильнее всех других чувств. Адмирал Бентинк в Риме!.. Переодетый… Тут, у него в доме…

– Генерал! – продолжал между тем Бентинк. – Король Иоахим дурно поступает с моим правительством. Он знает, чего может ожидать от него, и должен был бы действовать откровеннее, прямодушнее и, замечу отдельно, поспешнее. Имея в виду настоящий перелом в Европе, необходимо решить вопрос об Италии как можно скорее. Двадцать пять миллионов деньгами и двадцать пять тысяч войска. Принимает ли король ваш эти предложения и вместе с ними дружбу моего правительства? Он должен знать, что союз Великобритании доставит ему союз всех государей Европы. Но пусть поспешит; от кого хочет он приобрести могущество: от Англии или от Австрии? Ему надобно решиться!

Вогийон нисколько не хуже адмирала Бентинка понимал необходимость принятия решения и сказал ему, что и сам не перестает добиваться от короля Неаполитанского того же. Бентинк, вероятно, знал это, и только уверенность в благородном характере Вогийона и его личном желании добиться успеха заставила адмирала решиться на поступок, вероятным исходом которого могло быть заключение в замок Св. Ангела. Он отправился на свою лодку в Чивита-Веккьо, поручая Вогийону соблюдать интересы Италии!

Каково же было замешательство герцога, когда вместо ответа на новое письмо свое, более прежних просительное, он обнаружил, что в Рим приехал адъютант короля, но лишь проездом: он вез на австрийские аванпосты утвержденный договор, только что подписанный Мюратом!

Посреди этого столкновения интриг и страстей 25 декабря 1813 года Мюрат написал императору интересное письмо. Оно сохранилось в моих бумагах с несколькими другими, и я помещаю его здесь как исторический документ. До этого он написал еще одно письмо, но его у меня нет. Знаю только, что оно было нерешительным и император отвечал на него лаконичной и довольно жесткой фразой: «Идите к Пьяве и ожидайте там приказаний…»

Тогда-то Мюрат, раздраженный подобным обращением, и решился занять Папскую область. До тех пор Вогийон оставался в Риме только в качестве командира Неаполитанской дивизии. Король велел ему принять звание генерал-губернатора. Мюрат действительно отправился из Неаполя для присоединения своей армии к вице-королю у реки По, но медлительность его уже показывала, как мало думал он оставаться верным.

Теперь надобно открыть печальные истины; но резец Истории не может быть снисходительным и должен изображать события с совершенным беспристрастием. Когда надобно было идти, король Неаполитанский объявил, что у него нет ружей. Ему послали их двенадцать тысяч из Александрии, это факт, но факт и то, что, принимая эти ружья, уже готовились стрелять из них по французам!

Итак, вот письмо его от 25 декабря 1813 года:

«Государь!

Я получил Ваше письмо от 4-го числа в ответ на мое от 23 ноября. Вы полагаете, что я на берегах По и мое появление заставило неприятеля бежать; Вам желательно, чтобы я перешел эту реку и снял осаду Венеции. Государь! Я буду говорить с Вами откровенно и покажу, что позволяет мне предпринять для Франции положение моего государства.

Тридцать пять тысяч человек и артиллерийский парк с семьюдесятью орудиями – на пути во Флоренцию. Это все вооруженные силы моего королевства, какими я могу располагать. Но я не затруднился отправить их за Аппенины, потому что из Романьи могу действовать для своего государства с такою же силой, как и из Неаполя; в несколько дней могу обратиться к угрожаемым пунктам моего королевства; из Болоньи защищаю всю Южную Италию и могу противостоять всякому нападению, пресечь всякую попытку революционного движения; наконец, потому, что я в то же время действую за Вас, останавливая движение Вашего неприятеля на Милан и Турин.

В самом деле, передвижение моих войск остановило неприятеля. С этого времени обе армии сохраняют род перемирия.

Таким образом, я достиг цели, сначала указанной мне Вашим Величеством; но теперь Ваше Величество требует от меня новых пожертвований. Вы требуете, чтобы моя армия переправилась через По и обратилась к Пьяве, забывая, что я оставил свое государство без защиты, а королева и дети мои охраняются только любовью моих подданных. Но англичане, когда только захотят начать войну в центре моих областей, могут нарушить там спокойствие и прийти кидать бомбы даже в мою столицу и в мой собственный дворец.

Государь, я не умею обманывать Ваше Величество. Я сделал для Франции и для Вас все, что только мог сделать; я исполнил долг признательности как француз, как друг, как Ваш зять.

Я решился послать свою армию на берега По, чтобы не допустить неприятеля приблизиться к Милану и Турину, чтобы прикрыть мое государство, чтобы начать переговоры о мире. Но если действие мое не достигнет главной цели, которую имею в виду, то есть не принесет мира, Ваше Величество, согласитесь, что, исполнив свои обязанности по отношению к Вам, я увижу себя вынужденным исполнить обязанности по отношению к моему народу: пора подумать о собственной защите и сохранении моего королевства. Не должны ли будете Вы отказаться от Вашей надежды видеть меня за рекою По? И отделив этой рекою мою армию от моих подданных, могу ли я противиться усилиям, какие неприятель применяет теперь в Тоскане, в Романье и в собственных моих областях?..

Разделить армию?.. Но она станет бессильна после этого разделения. Я не думаю о своем политическом существовании, но я сделаюсь посмешищем для света и армии.

Я упоминал Вашему Величеству о единственном средстве, какое остается; Вы только презрели его или, по крайней мере, умолчали о нем, и это молчание должно было показать мне, государь, что, объявив Италию независимою, сделав из двух государств одно, границей которого станет По, можно спасти ее; иначе она погибла безвозвратно; она будет снова раздроблена, и цель возвышенной мысли Вашей – освободить Италию, покрытую славой, – уничтожится. Отдайте теперь же области за рекой По в мое распоряжение, и я ручаюсь Вашему Величеству, что австрийцы не перейдут через Адиж.

В переговорах об общем мире Вы будете вершителем судьбы Италии и создадите себе в моем лице верного и могущественного союзника. Я могу одним словом сделать то, на что тщетно покушались англичане и австрийцы в Ливорно, Лукке и Равенне… размыслите, государь!.. Неприятель соблазняет итальянцев идеей независимости, которую предлагает им. Они равнодушны к его предложениям, потому что надеются на мою армию; но всегда ли будет так, если король Неаполитанский не исполнит надежд их и, напротив, станет еще утверждать чужеземное иго над ними? Нет, нет, эта мысль ошибочна. Итальянцы готовы предаться тому, кто сделает их независимыми… Это истина, сущая истина.

Благоволите, Ваше Величество, отвечать и объясниться о таком важном для всех предмете. Время не ждет, неприятель усиливается, а я принужден молчать; но недалека та минута, когда я должен буду объясниться перед моим народом и перед неприятелем. Мое молчание – следствие Вашего – погубит меня во мнениях, если продолжится еще, а мнения – моя единственная сила. Потеряв свою репутацию, я уже не смогу сделать ничего ни для Вас, ни для себя…

Отвечайте, отвечайте, прошу Вас!.. Пусть Италия, обязанная Вам первым своим освобождением, Вам же будет обязана своим дальнейшим политическим существованием и независимостью. Вы знаете мое сердце; чувства мои к Вам заставят меня решиться на все, и чем больше займу я земель, тем больше буду иметь средств помогать Вам… Отвечайте, отвечайте!.. Я могу получить Ваш ответ во Флоренции или в Болонье. Завтра отправляюсь принять команду над моей армией.

P. S. Государь! Именем всего драгоценного для Вас, именем Вашей славы, умоляю, не упорствуйте более. Заключите мир, чего бы то ни стоило; выиграйте время, и Вы выиграете все. Ваш гений и время довершат остальное. Если Вы отвергнете обеты Ваших друзей, Ваших подданных, Вы погибнете и погубите всех нас!.. Верьте мне, Италия еще верна, потому что надеется на лучшее будущее; но недолго останется она такова, если ошибется в своих надеждах. Ее можно подвигнуть на все пожертвования одним словом; но это доброе расположение условно. Вы еще можете сохранить ее нераздельной с Вашими пользами, но каждая минута драгоценна. Если Вы не воспользуетесь этим, ожидайте в ней врага. Раздраженные итальянцы способны к величайшим неистовствам, как теперь еще способны к величайшим пожертвованиям. Поверьте, еще можно спасти Италию…»

Это письмо достойно обширных комментариев, но я не берусь писать их. Замечу только, что видно, как Мюрат борется с самим собой, не желая покинуть своего шурина, и я почти уверена, что будь он один, поступки его остались бы благородны и прямодушны. Не надобно также почитать непростительной эту страсть к притяжательному местоимению мой и моя, хотя, надо признаться, она зашла у него слишком далеко.

Верю, что он был очень несчастлив, и второе его письмо доказывает это еще больше первого. Вот оно.

«Неаполь, 3 января 1814 года.

Государь! Наступает самый горестный день моей жизни. Чувства самые тягостные тревожат мою душу. Надобно выбирать, и я вижу с одной стороны неминуемую гибель моего государства, моего семейства и, может быть, моей славы; с другой – мою привязанность к Вашему Величеству и мою неизменную преданность Франции. Четыре дня находится в Неаполе австрийский уполномоченный граф Нейперг и предлагает мне именем своего государя заключить союзный договор, причем условия самые выгодные для моего государства. А сегодня утром, когда у него происходило совещание с моим министром иностранных дел, английский фрегат под флагом парламентера привез офицера с предложением лорда Бентинка заключить мир еще до отъезда графа Нейперга. Все это придало надежду и даже гордость жителям моей столицы. Они видят, что в моей власти дать им мир, и требуют его неотступно. Сила мнения так могущественна в этом отношении, что пренебрегать ею было бы безрассудно со стороны государя, вся власть которого основана на общественном мнении и любви его подданных… Но, государь, я медлил и еще медлю. Я хотел ожидать и еще ожидаю от Вашего Величества ответа на предложения, сделанные мною в надежде получить от Вас средства для оказания услуг Вам, для защиты Италии, для защиты моего королевства. Удостойте перечитать мои письма от 14-го и 25 декабря. Я говорил Вам со всей прямотой моего характера, со всею откровенностью, какую повелительно требуют нынешние обстоятельства, но письма Вашего Величества только увеличивают мое беспокойство и замешательство.

Вы сказали, чтобы я двинул свою армию на берега По, и я послал ее туда; но Вы не дали мне никакой власти в землях, которые надобно было проходить…

Вы назначили мне идти к Пьяве, хоть я и объявил Вашему Величеству – да Вы и сами хорошо это знали, – что я не мог перейти через По, не подвергая мое семейство и мое государство величайшей опасности. Но Вы даже не определили, кому будет принадлежать командование, когда моя армия соединится с армией вице-короля. Такое молчание явно делает неисполнимым действия, успех которых, если только он возможен, должен основываться на полном единстве и согласии движений…

Вы объявили мне, вследствие моих повторенных не раз просьб, что принимаете предварительные статьи мира и вскоре соберется конгресс; но Вы не удостоили сказать мне, на каких основаниях будут производиться переговоры, и не сказали даже, останется ли мое государство целым…

Нельзя не изумиться противоположности отношения ко мне государя, которому я посвятил всю свою жизнь, и отношения тех монархов, против которых я всегда сражался. Первый показывает мне недоверчивость, хоть она и не должна, кажется, существовать после двадцати лет услуг и привязанности; другие выказывают мне несомненные знаки почтительности, уважения, благосклонности и делают самые лестные предложения. Однако я не колебался бы, если б Ваше Величество дали мне средства быть Вам полезным, быть полезным Франции, моему первому отечеству, слава и благосостояние которого останутся драгоценными мне до последнего моего дыхания.

Если бы Ваше Величество отдали в мое распоряжение средства, которые смогу я найти в Южной Италии, у меня было бы пятьдесят тысяч человек, готовых сражаться за нее, и, думаю, такая армия не оставила бы ни малейшего сомнения в военных талантах Италии и прекратила бы для Франции бедствия войны, заставив неприятелей заключить мир, почетный для всех держав. Объявляю, что и теперь еще, если б я мог думать, что, пожертвовав собственными выгодами и лично собой, могу спасти Францию от угрожающих ей несчастий, я согласился бы пожертвовать собой, согласился бы потерять все…

События идут быстро и с каждой минутой делаются все более грозны. О, я умею идти навстречу опасностям! Но король обязан измерять свои силы. Мне достоверно известно, что Австрия ведет в Италию многочисленные войска! Письма из Франции показывают, что союзники, перейдя Швейцарию, наводняют французские области и обращаются к Савойе. Что могу я сделать, так угрожаемый со всех сторон, не имея надежды на какую-либо помощь? Если бы я командовал французской армией, то отважился бы на все, сражался бы везде, где встретил бы неприятелей. Но неужели Вы думаете, государь, что я могу так действовать с неаполитанскими войсками? Неужели думаете, что я могу надеяться вести их через Альпы? Неужели думаете, что, несмотря на привязанность ко мне, они не оставят государя, который сам оставляет их отечество?

Такие обстоятельства могут заставить меня принять решение, противное самым драгоценным, самым постоянным привязанностям моего сердца. Но, может быть, еще есть время.