Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 96 страниц)

На другой день в два часа мы приехали во дворец Сальм; нас провели в одну из небольших гостиных, которые располагались тогда по обеим сторонам круглого зала. Генерал Жюно велел принести туда удобную бержерку, табуреты и подушки. Камердинер его, немец Гельд, ожидал нас и доложил моей матери, что кенераль Шино велел ему исполнять все ее приказания.

– Боже мой! – сказала моя мать. – Разве Жюно почитает меня одним из тех инвалидов, к которым везет он кости мертвеца?

Она смеялась, однако была очень тронута его вниманием и после повторяла много раз, что это была одна из самых приятных услуг, которых много оказывал впоследствии ей зять.

Кортеж проходил мимо дворца Сальм часа в три. Трудно было не почувствовать сердечного волнения при взгляде на останки знаменитого мужа, лишенного святого спокойствия могилы и наконец близкого к надежному убежищу среди ветеранов, наследников тех, кто служил под его предводительством. Отряд этих изувеченных стариков, которые окружали и берегли гробницу героя, провожая его под сенью знамен, им завоеванных, и впереди них молодой воин с белокурой головой, также покрытый рубцами, – все это вызывало чувства самые благородные и возвышенные.

Проезжая мимо, Жюно поклонился нам с таким вниманием, что это обратило к нам всеобщее любопытство: тут были люди всех мнений, во всяких нарядах и образованности самой различной. Особая комната, бержерка, подушки – все это и так заставляло головы соображать чрезвычайно усердно. Наконец, увидев, что парижский комендант не только поклонился с величайшим уважением даме, но еще обернулся и поклонился ей в другой раз, между тем как она отвечала ему только движением руки, добрые люди вообразили, что это чрезвычайно знатная особа, и один из них сказал другим: «Это вдова маршала».

Прошло десять дней после того, как Жюно явился к моей матери, с 21 сентября приезжал он к нам каждый вечер. Он не говорил со мной, садился подле моей матери и беседовал с нею или с теми, кто был ему знаком в нашем обществе; но никогда не приближался он к той группе, где сидела я, и если бы после этого он перестал ездить к моей матери, я могла бы сказать, что почти не знала его.

Первого октября мы давали небольшой танцевальный вечер. До того как съехались все, подруга моя Лора Казо отвела меня в сторонку и сказала:

– Так-то любишь ты меня? Прекрасная откровенность, нечего сказать! Ты выходишь замуж, а я и не знаю об этом!

Я побледнела, решив, что сватовство, которого я страшилась, опять возобновляется. Лора увидела мое изумление и продолжала:

– Разве не правда? Разве ты не выходишь за генерала Жюно?

– За генерала Жюно? – изумилась я. – Ты с ума сошла! Я почти не знаю его, да и он не знает меня. И вздумает ли жениться на бедной девушке без приданого он, любимец Первого консула и один из первых женихов Парижа? Откуда взяла ты эту смешную новость?

Она сказала мне, кто упоминал об этом у госпожи Казо в тот день за обедом: это был господин д’Обюссон де Лафейад[51]51
  После бывший камергером императора, тесть Огюста Коленкура.


[Закрыть]. К нам вскоре подошла сама госпожа Казо: она подтвердила слова своей дочери и также упрекала меня, что я мало доверяю своим друзьям.

– Нет, вы решили привести меня в отчаяние! – вскричала я нетерпеливо. – Можете ли вы, сударыня, вы, столь добрая, в самом деле верить, что я виновна в неискренности? Разве Лора не лучший друг мой? Если бы я знала что-нибудь похожее на то, о чем говорите вы, она знала бы это в одно время со мной!

Мы поцеловались, и я умоляла их даже не намекать о мнимой тайне моей матери. Я знала пылкость ее и была уверена, что в ту же минуту обратится она против кого-нибудь. В это самое время входил господин д’Обюссон: буря могла обрушиться на него.

Никогда в жизни не проводила я такого скучного вечера. Мать моя, не подозревая ничего, разговаривала и смеялась с генералом Жюно, который сам казался очень веселым. Он сидел подле нее, на обыкновенном своем месте, и, как всегда, оказывал ей множество любезностей.

– Право, я верю, что д’Обюссон ошибся! – сказала мне Лора. – Генерал Жюно, конечно, женится, но не на тебе, а на твоей матери.

– Я не удивилась бы: маменька моя прелестна. Посмотри, как она хороша сегодня вечером.

В самом деле, мать моя была очень красива тогда. Страдания еще не изнурили ее, а красота ее была всегда поразительна. Обыкновенно одетая щегольски, она являла еще больше изящной изысканности, когда оставалась полунеглиже. Любимая одежда ее была пеньюары из великолепной индийской кисеи, убранные фландрийскими кружевами и с большими бантами из лент. На голове носила она обыкновенно чепчик из вышитых кружев, невысокий головной убор, особенно прелестный на моей матери.

В обществе нашем был человек, о котором я еще лишь мимоходом упоминала до сих пор: Тренис, знаменитый своим искусством танца. К нему все относились как к танцору, не внимательнее, хотя он имел все права требовать иной известности, и вскоре я буду говорить о нем подробнее.

В этот вечер он также присутствовал у моей матери и хотел непременно, чтобы я танцевала с ним гавот. Я отказывалась очень серьезно; он пошел с просьбой к маменьке, и та велела передать мне, чтобы я танцевала. Увидев, что я все еще не решаюсь, она произнесла громко: «В самом деле, друг мой Лоретта, ты дурачишься. Стоило учиться у Гарделя и Сент-Амана, если это ничему не служит!» Тут я заметила на устах господина д’Обюссона улыбку, самую насмешливую. В продолжение нескольких минут, право, я желала совсем не уметь танцевать. Долго не могла я потом забыть этой улыбки.

Итак, я танцевала, потому что этого хотела моя мать; но думаю, что никогда в жизни не танцевала я хуже. Госпожа Казо смеялась над моею досадой (я в самом деле была очень сердита); но в шестнадцать лет гнев не бывает продолжителен. Я скоро веселилась больше всех подруг. Мы прыгали до полуночи, играли в шарады. Между тем разносили чай, мороженое, и вечер прошел весело, как все вечера, которые давала мать моя.

Но когда разъехались гости и маменька легла в постель, молчание водворилось повсюду, и я, одна в своей комнате, размышляя о словах д’Обюссона, сообразила, что надобно все же сказать о них матери. Я была уже в ночном чепчике и готовилась лечь, но опять надела платье, взяла свечу и почти входила в комнату маменьки, когда подумала, что отниму у нее сон пустой сплетней и сказать об этом будет еще время и завтра. Я легла, а на другой день, поцеловав ее и приняв от нее благословение, рассказала о новости д’Обюссона.

Это произвело на нее ровно то действие, которого я боялась. Она вспыхнула тем сильнее, что сплетня относилась прямо ко мне.

– Общество превратилось в настоящий ад! – вскричала она. – Когда бывало это?.. Молодой человек приходит ко мне в дом раз десять, и тут уже подозревают свадьбу! И теперь, если генерал Жюно женится на девице Леклерк, что, конечно, совершится и будет очень прилично, то станут говорить, что брак его с моей дочерью расстроился! Но я знаю средство остановить этих сплетников и сегодня же воспользуюсь им.

В это самое мгновение вошел мой брат, и маменька заставила меня повторить то, что я сказала ей.

– Я вижу, от кого идет это! – сказала моя мать. – Д’Обюссон – только эхо. Бедный Жюно не нравится иным из этих дам, и еще больше потому, что не предлагает им своей ложи. Это не госпожа Казо: она слишком добра; не госпожа Мерота: она слишком умна; не госпожа Лостанж: она и умна, и добра… Но я знаю, к кому обратиться, и не буду ждать долго.

Маменька была чрезвычайно встревожена. Она трепетала, и я видела слезы на глазах ее. В это время мне сказали, что господин Вильяни, мой учитель рисования, ждет меня с уроком. Я подошла к матери, поцеловала ее руку; она прижала меня к себе и залилась слезами.

– Право, маменька, – сказал Альберт, – это неблагоразумно с вашей стороны! За вздор, сказанный на ветер…

– Да, именно за это! – возразила мать. – Неужели ты думаешь, что в то самое время, когда упрямство сестры твоей разрушило брак приличный и когда другой расстроился от различия в состояниях, неужели ты думаешь, что мне приятно слышать ее имя, соединенным с именем такого человека, за которого не может она выйти? Нет, нет! Это совсем не пустяк!

Альберт согласился, что сначала не сообразил этого и что мать моя права.

– Но как же быть? – спросил он после минутного размышления.

– О, поправить это очень легко! – отвечала маменька. – Я, естественно, скажу все Жюно и попрошу его не ездить ко мне больше.

Брат усмехнулся и хотел отвечать, но, взглянув на меня, сказал, что я забыла о господине Вильяни, который ждет меня. Я пошла на урок и скоро перестала думать обо всем этом.

Альберт, оставшись один с моей матерью, сказал, что она решается на поступок не совсем приличный, по его мнению.

– Почему же это? – возразила моя мать.

– Если вам угодно знать мою мысль, я скажу, что Жюно, кажется, влюблен в мою сестру.

Мать моя замерла и с минуту глядела на Альберта не двигаясь.

– Да ну?.. – проговорила она наконец.

Альберт между тем ходил по комнате и улыбался, а мать моя следовала за ним глазами, все еще не имея сил говорить.

– Так откуда ты знаешь это? – снова спросила она. – Разве Жюно говорил тебе?

– Ни одного слова, – отвечал Альберт. – Но я видел… Впрочем, – прибавил он, – я могу и ошибаться… Сейчас иду к госпоже Гамелен. Если есть что-нибудь похожее на это, она должна знать и, верно, скажет мне откровенно, потому что любит всех нас. Я буду просить ее именем счастья Лоретты, ее любимицы.

– Ах! – сказала мать моя, которая наконец опомнилась. – Мне не суждено такое счастье прежде смерти моей!.. С какою радостью увидела бы я Жюно своим зятем!.. Бедная Лоретта!.. Нет, нет, Альберт, ты ошибаешься.

Она еще заканчивала свою фразу, когда к воротам нашего дома быстро подъехала карета. Маменька оставалась пока в постели (это было едва около полудня) и хотела позвонить и велеть отказывать всем, но Альберт вдруг вскричал:

– Это Жюно!

– Жюно, – повторила мать моя. – Боже мой! Зачем так рано?.. Да, да, проси! – кивнула она своей горничной, которая пришла узнать, может ли генерал войти. А Альберту маменька велела остаться.

Едва Жюно вошел в комнату моей матери, как попросил ее велеть замкнуть дверь, сел подле ее постели и сказал, взяв за руку, что пришел к ней с просьбой, «которую надобно исполнить», прибавил он улыбаясь.

– Если это возможно, считайте, что она уже исполнена, а если невозможно, то будет исполнена, – сказала мать моя смеясь[52]52
  Известен этот прелестный ответ господина Божона Марии-Антуанетте. Однажды королева прислала просить у него миллион, и чтобы вся сумма была доставлена через два часа. Божон страдал от ревматизма и не мог писать. Он не хотел просить об услуге секретаря, потому велел королевскому пажу подойти поближе и сказал: «Доложи ее величеству, что если требование ее возможно, оно исполнено, а если невозможно, то будет исполнено».


[Закрыть].

– Это зависит от вас и от него, – отвечал Жюно, указывая на Альберта. Он остановился на минуту и потом сказал как человек, превозмогающий сильнейшее замешательство: – Прошу у вас руки вашей дочери. Согласитесь ли вы отдать мне ее? – И продолжал с большей уверенностью: – Даю вам слово честного человека сделать ее счастливой. Я могу предложить ей жребий, достойный ее самой и семейства ее… Госпожа Пермон! Отвечайте мне с такой же откровенностью, с какою говорю я; отвечайте: да или нет?

– Любезный генерал! – сказала мать моя. – В ответе моем увидите вы всю откровенность, какой требуете, потому что, как вам известно, она составляет мой характер. Скажу вам, что за несколько минут до вашего приезда я говорила Альберту: вы тот человек, которого больше всех желала бы я назвать своим зятем.

– В самом деле?! – воскликнул обрадованный Жюно.

– Да, но это еще ничего не значит. Во-первых, вы должны знать, что у дочери моей нет состояния: ее приданое слишком бедно для вас. Потом, я очень больна и не уверена, согласится ли она теперь оставить меня. Наконец, она еще очень молода. Подумайте обо всем, что сказала я, и прибавьте, что моя дочь воспитана в кругу обычаев, может быть, вам неприятных. Словом, подумайте несколько дней, и потом опять поговорим о вашем намерении.

– Я не буду ждать и одних суток! – вскричал Жюно решительно. – Послушайте, госпожа Пермон! Я зрело обдумал все обстоятельства, прежде чем обратиться к вам. Угодно ли вам отдать за меня вашу дочь?.. Хотите ли вы, Пермон, отдать за меня сестру вашу? – сказал он, обращаясь к моему брату. – Я люблю ее и снова клянусь сделать ее счастливой, сколько может быть женщина счастлива.

Альберт подошел к Жюно, взял его за руку и сказал прерывающимся голосом:

– Любезный Жюно! Я отдаю вам сестру мою с радостью и почитаю это счастьем! Верьте, что день, в который назову я вас братом, будет прекраснейшим в моей жизни.

– И я, – сказала маменька, протягивая к ним руки, – я тоже скажу вам, что почту себя тысячу раз счастливой, когда назову вас сыном. Поцелуйте меня, дитя мое!

Жюно бросился в ее объятия, и слезы брызнули из глаз его.

– Ну! – сказал он, отирая свои глаза. – Что скажете вы обо мне? Что я малодушен, не правда ли? – Он повернулся к моему брату и в радости, которую можно было счесть безумием, расцеловал его. – Теперь, – сказал он через несколько секунд, – вы должны сделать мне еще одну любезность. Я чрезвычайно дорожу этим, потому что для меня это особенно важно.

– Что такое? – спросила мать моя.

– Может быть, вам покажется это необычайным, но я желаю, чтобы дочь ваша услышала от меня самого мое предложение.

Мать моя изумилась.

– Это неслыханно! – сказала она. – Это шалость, дурачество!

– Очень может быть, – отвечал Жюно твердым голосом, – но так я решился действовать в этом случае, и если вы имеете снисхождение ко мне, если теперь я сын ваш, для чего не исполнить моей просьбы? Впрочем, я буду говорить с Лореттой в присутствии вашем и ее брата.

– О, это другое дело! – сказала мать моя. – Но что за прихоть?

– Это не прихоть, а, напротив, очень благоразумная мысль. Я даже сам удивляюсь себе!.. Но согласны ли вы?

Мать моя отвечала: «Да».

– Итак, милый Альберт, вы будете столь добры, что прикажете позвать вашу сестру?

– О, боже мой, на это уж я никак не соглашусь! – возмутилась моя мать. – Разве хотите вы, чтобы она пришла сюда в спальном чепчике? Это невозможно, решительно невозможно[53]53
  Останавливаюсь на всех этих подробностях, впрочем, известных многим, живущим в Париже особам, потому, что хочу отвечать фактами, а не возгласами на все, что сказано в «Дневнике» Лас-Каза о моем браке. Лучшее опровержение – события, представленные в настоящем их виде.


[Закрыть].

– Если нет другого препятствия, – сказал Альберт, дергая за колокольчик, – то я думаю, что мы можем позвать сестру; она только что была здесь, одетая очень прилично. – Брат понимал намерение Жюно и хотел помочь ему. – Скажите сестре моей, что маменька зовет ее к себе, – сказал он камердинеру, который пришел на звон колокольчика.

Я занималась в своей учебной комнате с господином Вильяни, когда ко мне пришли с приказанием маменьки. Я тотчас пошла, и очень спокойно, думая, что генерал Жюно уже давно уехал.

Не умею выразить и объяснить, что почувствовала я, когда отворила дверь в комнату моей матери и я увидела Жюно, который сидел подле постели ее, держал ее за руку и разговаривал с нею очень живо. Брат стоял, опершись на столбик постели; все трое смеялись. Жюно встал, предложил мне свое место, сел подле меня и, поглядев на мою мать, сказал самым торжественным тоном:

– Сударыня! Я был счастлив получить согласие вашей маменьки и вашего брата на мою просьбу: я просил у них вашей руки. Но это уничтожится само собою, если теперь вы не объявите здесь, при мне, что подтверждаете их согласие на мою просьбу. Может быть, поступок мой нарушает какие-нибудь приличия, но вы простите меня, если только вспомните, что я солдат, откровенный до грубости, и что в важнейшем деле жизни моей я ищу такого же чувства, с каким приступаю к нему сам. Может быть, – продолжал он, смешавшись несколько больше, – вам помешает опасение…

– Лоретта знает очень хорошо, – сказала мать моя, – что я…

– Позвольте, госпожа Пермон, – прервал ее в свою очередь Жюно с твердостью. – Позвольте мне высказать все, о чем остается мне просить вашу дочь. Умоляю вас сказать откровенно, – продолжал он, обращаясь ко мне, – согласны ли вы отдать мне вашу руку? Особенно прошу вас подумать, прежде чем будете отвечать: не сделаете ли вы этого хоть с малейшим сомнением или даже отвращением?

С той минуты, как генерал Жюно усадил меня подле себя, мне казалось, что я вижу один из тех необычайных снов, разгадка которых мучительна для души своею невероятностью. Я слышала и понимала все, но все это оставалось будто чуждым моему сознанию; между тем надобно было произнести слово, от которого зависел жребий всей моей жизни!

Настало совершенное молчание. Прошло несколько минут, и Жюно, видя, что я не подымаю глаз, устремленных на ковер, и не говорю ничего, принял молчание мое за знак несогласия и, всегда нетерпеливый – в чувствах еще больше, чем в желаниях, – захотел узнать свой жребий немедленно.

– Я вижу, – сказал он с выражением прискорбия, – вижу, что госпожа Пермон была права, когда говорила, что ее согласие в этом случае не значит для меня ничего. По крайней мере, прошу вас, сударыня, сказать мне только да или нет.

Брат заметил явную перемену в лице Жюно и, наклонившись ко мне, сказал:

– Смелее, друг мой. Скажи, что ты думаешь; он не обидится, если ты и не согласишься на его предложение.

– Надобно же отвечать генералу, друг мой! – сказала маменька. – Если ты не хочешь говорить с ним сама, передай мне ответ свой: он узнает его от меня.

Я чувствовала, что положение мое становилось наконец смешно и что в самом деле надобно же отвечать. Но никакие силы в мире не вынудили бы меня произнести слово или поднять глаза, обращенные на ковер. С тех пор как я вошла в комнату, мною овладело ужасное волнение, и сердце мое билось так, что, кажется, готово было разорвать корсет. Наконец кровь бросилась мне в голову, в ушах послышался резкий свист, и я увидела перед собой движущуюся радугу. Я почувствовала сильнейшее недомогание, поднесла руку ко лбу, вскочила и выбежала из комнаты, да так быстро, что брат не имел времени остановить меня. Он побежал за мною, но не нашел меня, потому что я, будто гонимая невидимой силой, в две секунды очутилась на самом верху дома и опомнилась, лишь увидев себя на чердаке с сеном. Я шла оттуда к Альберту, когда он встретил меня. Брат журил меня за безрассудство; я плакала и упрекала его за недавнюю сцену. Он сказал, что понимает смущение, в каком была я несколько минут назад, но мне известна любовь его, и он верит, что, конечно, важные причины заставили меня поступить таким образом. Он поцеловал меня и заставил войти к нему в комнату. Мы объяснились. Он просил меня успокоиться, но не мог уговорить тотчас идти к маменьке. Я твердо решила не возвращаться туда, пока не уедет генерал Жюно.

Когда брат возвратился к моей матери, он нашел Жюно в страшном волнении: никакие убеждения не доходили до его ушей. Увидев Альберта, он тотчас подошел к нему и только взглядом молил об ответе на безмолвный вопрос.

– Дорогой генерал! – сказал брат мой. – Минуту я был вашего мнения и согласился призвать сюда сестру мою, но мы плохо обдумали важность этого поступка. Мы были легкомысленны, как дети, и она, молоденькая девушка, доказала мне это.

– Да где же бедная моя Лулу? – спросила маменька. – Я также предупреждала вас, милый Жюно, что мы поступаем безрассудно. Где же Лулу? – повторила она.

– У меня в комнате, – отвечал Альберт. – Я обещал ей там совершенную безопасность.

– А ответ для меня? – спросил Жюно с мрачным видом.

– Ответ самый благоприятный, какого только вы можете желать. Сестра моя будет гордиться, нося ваше имя. Это я повторяю вам ее собственные слова. Другого чувства не можете вы и требовать, уважая ее.

– Я доволен, доволен! – вскричал Жюно, целуя Альберта. – Она сказала вам, что будет гордиться, нося мое имя? А как она сказала это?

– Да очень просто, – отвечал Альберт, усмехаясь. – Только голос ее прерывался от рыданий, потому что она плакала.

Жюно топнул так сильно, что мать моя чуть не вскочила с постели.

– Черт возьми! Вот дурак! – вскричал он. – Глупая голова моя всегда заставляет меня делать глупости! Ваша сестра плачет из-за меня, а Бог видит, что я не хотел этого.

– Любезный Жюно! – сказала мать моя. – Позвольте дружески посоветовать вам не произносить тех диких слов, которые сейчас вы произнесли, потому что они будут смущать Лоретту. Но оставим это; расскажите мне, как одержали вы славнейшую из ваших побед, то есть каким образом Первый консул согласился на брак ваш с моею дочерью?

– Он еще и не знает о нем, – отвечал Жюно.

– Он не знает?! – воскликнула мать моя. – Как? Он не знает о нем?.. А вы требуете руки моей дочери!.. Позвольте заметить вам, генерал, что вы поступили очень легкомысленно.

Брат говорил мне после, что в эту минуту он был согласен с моей матерью.

– Но позвольте же и мне спросить вас, сударыня: в чем заслуживает порицания мой поступок? – произнес Жюно гордо.

– Можете ли вы об этом спрашивать меня? Разве не знаете вы о холодности, которая осталась у меня с Первым консулом после искренней дружбы и того недоразумения? Неужели вы думаете, что он согласится видеть вашей женой мою дочь, да еще без приданого? И что будете вы делать, если он откажет вам в своем согласии, когда вы придете известить его о своей женитьбе и потребуете на то его одобрения?

– Я обойдусь и без него! – сказал Жюно самым решительным тоном. – Я уже не ребенок. В важнейшем деле жизни я должен советоваться только с самим собой и не слушать мелких, чуждых мне страстей.

– Вы говорите, что вы не ребенок, а рассуждаете, как будто вам шесть лет! Неужели вы расстанетесь с вашим благодетелем, вашим другом, потому что вам угодно заключить, как назовет он это, невыгодный брак, то есть брак без приданого? И разумеется, он не будет объяснять, что не любит меня и потому находит брак этот невыгодным. Что станете вы делать, что будете вы отвечать, когда заставит он вас выбрать или свою дружбу, или руку моей дочери?

– Он никогда не сделает этого! – вскричал Жюно. – А если бы он мог до такой степени забыть мои услуги, мою привязанность, то я все еще останусь верным сыном Франции: она не отвергнет меня. К тому же я генерал…

– Но неужели вы думаете, что мы способны принять такую жертву? – сказала мать моя. – Дочери моей только шестнадцать лет, но вы судили бы о ней слишком дурно, если бы вообразили, что она до такой степени употребит во зло свою власть над вами!

– Мой друг! – сказал Альберт, который не произнес еще ни одного слова во время этого спора. – Я уверен, что дело сладится, но тоже скажу, что вы поспешили.

Жюно поглядел на Альберта, взглянул на часы, схватил шляпу и сказал моей матери:

– Я еду в Тюильри. Первый консул еще не на заседании Совета. Я переговорю с ним и через час буду здесь.

Он пожал руку Альберта, поцеловал руку моей матери, в два прыжка сбежал с лестницы, вскочил в карету, и закричал своему кучеру: «В Тюильри! Во весь дух! Только не опрокинь, потому что мне надобно приехать живым».

– Где Первый консул? – спросил Жюно у Дюрока[54]54
  Жюно не имел никакой надобности просить у Первого консула аудиенции, но он уже являлся к нему утром, а сейчас наступил черед Государственного совета.


[Закрыть].

– У госпожи Бонапарт.

– Друг мой! Я должен переговорить с ним сию минуту.

– Но ты ужасно встревожен! – сказал Дюрок, видя его пламенеющее лицо и слыша дрожащий голос. – Нет ли какой-нибудь неприятной новости?

– Нет, нет! – отвечал Жюно. – Только мне надобно говорить с Первым консулом… Надобно… после скажу тебе для чего такая поспешность.

Дюрок пожал ему руку. Этот превосходный человек понял, что может помочь ему и не заставил долго ждать исполнения просьбы: через несколько минут Жюно ввели в кабинет Первого консула.

– Генерал! – тотчас приступил он к делу. – Вы хотели видеть меня женатым. Это дело кончено… Я женюсь.

– О!.. Уж не похитил ли ты себе жену? У тебя такой дикий вид…

– Нет, генерал.

Жюно всячески старался выглядеть спокойным в эту решительную минуту, потому что в голове его теснилось все, что говорила мать моя, и чем ближе была минута объяснения, тем больше робел он – не оттого, что еще не твердо решился, но потому, что мысль о борьбе со своим генералом сокрушала его.

– А на ком женишься ты? – спросил Первый консул, видя, что Жюно не говорит сам.

– Вы знали невесту мою, еще когда она была ребенком; вы любили ее, генерал; о ней слышу я только похвалы и люблю ее как сумасшедший… Это Лаура Пермон.

Первый консул, против своего обыкновения, не расхаживал в эту минуту при разговоре, а сидел перед бюро, которое царапал своим ножичком. Он вскочил, когда услышал мое имя, бросил нож, подбежал к Жюно и, схватив его за руку, снова спросил:

– На ком ты женишься?..

– На дочери госпожи Пермон, на том ребенке, генерал, которого много раз держали вы на своих коленях, когда сами были еще очень молодым человеком.

– Но это невозможно!.. Как ты можешь жениться на Лулу… Сколько ей лет?

– Через месяц будет шестнадцать.

– Ты заключаешь самый невыгодный союз… Без состояния… И наконец, как мог ты решиться быть зятем госпожи Пермон?.. Будто ты не знаешь, что с нею надобно ходить по струнке… Это ужасный человек!..

– Позвольте мне заметить вам, генерал, что я женюсь не на теще моей… к тому же, я думаю… – Он остановился и улыбнулся.

– Ну? Что же ты думаешь?

– Я думаю, генерал, что маленький раздор ваш с госпожой Пермон бросает тень предубеждения на ваше мнение о ней. Я знаю наверное только то, что у нее множество друзей, и друзей старинных; они окружают ее. Я видел, как любят ее дети. Дочь заботится о ней, как только сердце совершенно преданное может заботиться, ибо у матери расстроенное здоровье. Сын госпожи Пермон…

– А, это славный малый! С редкими способностями…

– Очень хорошо, генерал. Так неужели вы думаете, что он был бы для своей матери тем, что он есть, не будь госпожа Пермон любящей матерью и доброй женщиной? Дети всегда уважают своих матерей и даже заботятся о них; но такая любовь, какую вижу я в Лоретте и Альберте в отношении госпожи Пермон, невольно заставляет верить, что она достойна этого. Вы не можете представить себе домашней жизни их. Впрочем, спросите свою жену, жен Жозефа и Мюрата: все они скажут вам, как обходятся с госпожой Пермон дети ее с самого начала жестокой ее болезни.

– Разве она так больна? – спросил Первый консул с участием.

– Очень больна. Только самое внимательное попечение может исцелить ее и уменьшить ее страдания.

Первый консул молча прохаживался. Вид его был серьезен, но без малейших признаков досады. Наконец он сказал:

– Но без всякого состояния, Жюно? Велико ли приданое этой девушки?

– Я не спрашивал.

– Ты хорошо сделал, что прежде всего назвал себя влюбленным до сумасшествия. Какое безрассудство и глупость! А я еще особенно советовал тебе жениться на богатой; потому что сам ты разве богат?

– Извините, генерал, но я богат, и очень богат. Вы разве не покровитель мой, не отец, не Провидение мое?.. И когда я скажу вам, что люблю молодую девушку, может статься, бедную, но без которой буду несчастлив, тогда, я уверен, вы сами поможете мне и наградите приданым мою невесту.

Первый консул начал улыбаться.

– Но откуда в тебе такая горячка? Разве давно ездишь ты к госпоже Пермон?

– Сегодня одиннадцатый день, генерал, но уже более двух месяцев занимает меня дочь ее. Мне говорили о ней. Одна из общих наших друзей даже хотела устроить наш брак; но тогда у Лоретты был другой жених, и я, судя по тому, что слышал о ней, не хотел ехать к ее матери, боясь влюбиться в дочь. Между тем сватовство расстроилось. Я приехал к госпоже Пермон и тотчас решился. Теперь, генерал, я обвиню себя перед вами еще больше, потому что я действовал так безумно, как вы и не предполагаете.

И Жюно рассказал Первому консулу утреннюю сцену со всеми подробностями. Бонапарт слушал его молча и с особенным вниманием.

– Я узнаю во всем твоем рассказе характер госпожи Пермон, – сказал он наконец, – и не могу не одобрить ее рассуждений. Ты, как настоящий паладин крестовых походов, хотел принести ей жертву, которой не могли принять ни она, ни Альберт… Впрочем, ты поставил меня в такое положение, что я даже не могу ничего советовать тебе. К тому же ты заметил справедливо, что женишься не на теще; а если девушка такова, как ты описал ее, я не вижу причины отказа из-за того, что она не богата… Даю тебе сто тысяч франков на приданое и сорок тысяч для свадебных подарков… Прощай, друг мой!.. Будь счастлив!.. – Бонапарт сильно сжал руку Жюно, потом подошел к своему бюро и проговорил смеясь: – О! Какая ужасная теща будет у тебя!.. – Затем повернулся и прибавил уже серьезно: – Но зато у тебя будет еще и добрый, достойный шурин…

Начиная эти Записки, я не думала занимать публику своими частными отношениями, которые бывают важны только для тех, кого они касаются, и, конечно, заставила бы читателя скучать, если бы, как это сейчас случилось, рассказывала историю семейства, а не эпохи. Но я не могла пропустить ни одной подробности о своем браке, чтобы отвечать фактами на уверения и суждения, равно вздорные и смешные.

Почти все друзья и родственники мои, свидетели этих событий, еще живы теперь; они знают, потому ли был заключен мой брак, что Жюно почитал меня происходящей от Комненов. Я имею право остановиться на этом. Во всяком случае мать моя должна была бы быть слишком искусной волшебницей, если в десять дней заставила республиканца, сына революции, жениться на девушке не красивой и не богатой потому только, что за три или четыре века до того предки ее царствовали в Константинополе! Когда бы составители «Мемориала острова Святой Елены» хоть сколько-нибудь знали генерала Жюно, они знали бы и то, что подобный образ мыслей очень далек от его умонастроения, поступков и взглядов.

Мне странно даже и теперь, что в то время Жюно мог влюбиться в меня, влюбиться так, что заключил союз, который, надобно сказать, был несоразмерен с его состоянием. Я была совсем не красива. После, может быть, сделалась я лучше, но тогда представляла собою обыкновенную молодую девушку, бледную, болезненную, чрезвычайно смуглую и с выражением лица, как правило, печальным, потому что страдания матери вдвое отзывались на мне[55]55
  Всего больше изменили меня проведенные без сна ночи во время болезни моей матери. Сверх того, повторяю, я не была красива. Только зубы и волосы были у меня хороши.


[Закрыть]. Генерал Жюно доказал, вместе со множеством других людей, что историю сердца можно знать, но не изъяснить: он покорился мне с помощью волшебства, какого я сама не знала, и, может быть, потому-то было оно так сильно.

Приготовления к свадьбе совершались чрезвычайно быстро. Две самые модные белошвейки занимались шитьем белья. Жюно им заказал и свои подарки. Госпожа Жермон и Леруа шили платья и шляпки; известный ювелир оправлял бриллианты.

Жюно хотел, чтобы свадьбу устроили не только прежде зимы, но даже прежде дня моего рождения. Он просил госпожу Леклерк и госпожу Летицию уговорить мать мою, и она согласилась с его решением, как потом выяснилось, по причине самой печальной. День был назначен: 20 октября.

Когда маменька сказала мне, что 20 октября назначено днем моей свадьбы, я подумала, что она шутит, и заметила, что уже 10-е. Мать моя была характера живого, даже вспыльчивого, но какая любящая душа, какое нежное сердце! Она заплакала, обняла меня и просила, как награды за любовь свою ко мне, чтобы я не препятствовала совершить брак 20 октября.