Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 96 страниц)

Глава XXXIV. Непримиримый Люсьен

Праздники по поводу бракосочетания короля Вестфалии продолжались, и двор в Фонтенбло казался еще более блестящим, чем во времена Людовика XIV. Каждый день устраивался какой-нибудь новый праздник, один лучше другого. Я жила в Ренси, терпеливо ожидая конца своей беременности, когда получила приглашение или скорее приказание приехать в Фонтенбло и провести там несколько дней. Я отправилась, но не хотела в положении своем подвергаться случайностям и жить во дворце. Я могла родить и, хотя срок казался отдаленным, не хотела вдруг разбудить обитателей дворца своими ночными криками. Впрочем, при мысли о преждевременных родах всего больше устрашал меня император; но Дюрок сказал мне по секрету, что они скоро отправляются в дорогу; только он не прибавил куда. Я наняла небольшой домик поблизости от дворца, и каждый день носильщики переносили меня в портшезе во дворец.

Что бы ни рассказывали теперь, все будет не похоже на действительность той эпохи. Великолепие, волшебная роскошь всего, что окружало императора, празднества, где блистали тысячи бриллиантов, драгоценных камней и цветов, шутки и веселье, любовные интриги, которые были там гораздо заметнее, нежели в Тюильри, все это вместе делало Фонтенбло каким-то фантастическим местом. По утрам в хорошую погоду (а в тот год октябрь и ноябрь были удивительны) ездили на охоту, в лес, и завтракали там. У всех женщин были мундиры, сначала ужасные, но вскоре уже прелестные, из кашемира цвета коричневато-желтой замши, с воротником и отворотами из зеленого сукна, вышитого серебром. Черная бархатная шляпа украшалась большим букетом белых перьев. Ничто не может быть прекраснее зрелища семи или восьми колясок с дамами в шляпках с колышущимися перьями, в изящных нарядах для верховой езды, с затянутыми талиями; они быстро проезжали по лесистым аллеям Фонтенбло, между тем как император с многочисленной свитой летел мимо нас с быстротою стрелы за каким-нибудь оленем, ветвистые рога которого показывались на минуту на скале, поросшей мохом, и тут же скрывались от своих преследователей. У мужчин тоже имелись прекрасные мундиры для охоты: фрак из зеленого сукна с золотыми и серебряными брандебургами[184]184
  Бранденбурги – шнуры, галуны, которыми украшаются петли и места около пуговиц. – Прим. ред.


[Закрыть], пришитыми на грудь и карманы; отвороты изготавливались из амарантового бархата.

В Фонтенбло говорили многое, но говорили очень тихо. Всех занимали события текущие и будущие. Среди первых особенно важным предметом стали новые любовные интриги императора. Прекрасная уроженка Генуи (Карлотта Гаццани) пользовалась тогда решительной благосклонностью его величества, и ей удалось наконец быть представленной ко двору. Император обыкновенно не любил поддаваться таким просьбам, но в этот раз показал большую слабость.

Другое более важное обстоятельство также занимало умы всех и являлось предметом многих разговоров: развод с императрицей. Сына королевы Гортензии, предназначенного для престола, уже не было в живых. Брат его не внушал императору надежд; часто по утрам он выезжал верхом с одним Жарденом, любимым своим берейтором, честнейшим человеком, совершенно переданным ему. Наполеон углублялся в лес, обдумывая на свободе, на что ему решиться.

– Как можете вы допускать, что император уезжает почти один в этот лес? – сказала я Дюроку. – Это ничего не значит один раз; но как скоро узнают, что он регулярно ездит туда, его могут там поджидать, и долго ли до несчастья!

– Я не могу уговорить его не ездить без провожатых, – отвечал мне Дюрок. – Я напоминал ему об этом не один раз: он не слушает меня[185]185
  Император терпеть не мог, чтобы за ним шли или ехали. Я видела в Мальмезоне, как он ехал один с Бурьеном, Жюно или Раппом, но только с кем-нибудь одним, и это во времена, самые опасные для него. Если он чувствовал такое отвращение к охране во Франции, то можно судить, каково было ему на острове Святой Елены, когда специально приставленные англичане надзирали за ним во время всех его прогулок!


[Закрыть]. Впрочем, как только он выезжает, мне сообщают об этом, и я тотчас принимаю меры предосторожности. Но лес велик: нельзя знать заранее, в какую сторону вздумается ему ехать, и эти уединенные прогулки очень беспокоят меня.

В тот год Фонтенбло был истинно великолепен благодаря множеству прелестных женщин, которые жили в нем. Принцесса Полина и великая герцогиня Бергская патронировали этих молодых женщин, приближенных к императорскому двору. Несмотря на новую любовь Наполеона к госпоже Г., он сильно привязался к госпоже О., которая в качестве придворной дамы одной из принцесс часто бывала на охоте и участвовала в пикниках. Император очень занимался ею, но это ложь, будто он имел с нею успех. Я знаю все это дело. Знаю очень хорошо, что император даже писал ей, что довольно редко случалось у него при этих мимолетных связях, какою осталась бы и эта, если бы госпожа О. не сохранила столько благоразумия, что устояла против ослепительного волшебства, каким окружен был тогда Наполеон. В самом деле, какое сияние славы, какое светлое облако непрерывно светилось вокруг него! Единственной преградой оставалась любовь этой женщины к другому, потому что иначе никакой рассудок и никакая добродетель не устояли бы против его обольщения.

Императрица глубоко печалилась. Несмотря на все старания ее казаться веселой и довольной, слухи о разводе казались все более и более основательными. Ей пересказывали все, и частые разъезды курьеров к некоторым дворам устрашали ее возможностью союза с кем-нибудь из новых друзей Наполеона. Она не смела говорить об этом императору, но однажды, когда я приехала к ней с утренним визитом, сделала мне честь, сказав:

– Госпожа Жюно! Они успокоятся, только когда сгонят меня с трона Франции. Они озлоблены против меня…

Она хотела говорить о семействе императора. В самом деле, две невестки и даже сам Жером уверяли ее, что все, кто хочет славы для Империи, должны непременно желать развода. Император не говорил ничего, но молчание его было для императрицы гораздо ужаснее всяких слов. Смерть наследника, молодого принца Голландского, явным образом ниспровергла все его планы… Императрица заливалась слезами, глядя на прелестные русые волосы ребенка, которые велела сохранить под стеклом на черном бархате… Невозможно выразить словами отчаяние бедной матери, королевы Гортензии, но императрица также страдала жестоко: она тоже чувствовала материнское горе, потому что бабушка разве не то же, что мать? Ужасное беспокойство ее о разводе усиливалось с каждым днем.

Дюрок был человеком, которого я особенно уважала, был мне другом, к которому я чувствовала самую искреннюю привязанность. Поэтому меня не обвинят в несправедливости, если я не удержусь от упрека в том, что он старался отомстить императрице, которая некогда помешала его собственному браку. Когда воспоминание об этом возвращалось к нему, он не чувствовал уже к Жозефине никакой жалости. Однажды, незадолго до развода, я указала ему на императрицу, когда она вошла в тронный зал и взор ее, мрачный, отчаянный, как будто останавливался на каждом предмете и прощался с ним навеки.

– Как можете вы глядеть на это без жалости? – сказала я ему.

Он долго смотрел на меня, не говоря ничего и как бы упрекая меня за мой упрек; потом, взяв мою руку, сказал, чтобы я поглядела на другой конец зала. Там были две женщины, одна подле другой: одна стояла, другая сидела.

– Вглядитесь хорошенько, – сказал он мне очень тихо. – Ведь это рай и ад! А кто устроил всё так? Разве не она? Нет, я не могу жалеть ее!

Я пересказала эту сцену потому, что Дюрок, имея удивительную власть над императором, мог бы сделать многое для пользы императрицы. Я уверена, что он никогда не действовал против нее; но есть обстоятельства, в которых молчание бывает смертельно.

Однажды утром узнали, что император уехал ночью, в четыре часа; но цель и даже место этого путешествия оставались неизвестны. Впрочем, император не мог ехать никуда, кроме Италии. В самом деле прежде всего он хотел побывать в Милане. Но одна из побудительных причин этого путешествия, почти неизвестная, была желание его вновь сблизиться с Люсьеном, которого не видел он со времени второй его женитьбы. Император почувствовал наконец или, лучше сказать, никогда не сомневался, что из всех братьев его только один Люсьен мог понять его и идти с ним по открытому им пути. Но характер Люсьена был тяжел, и император, зная это, решил сам повидаться с ним. Для этого оба брата решили съехаться в Мантуе.

Люсьен приехал вечером, около девяти часов. Он был в дорожном берлине с господином Бойе, двоюродным братом своей первой жены, и графом Шатильоном, одним из своих друзей, жившим тогда у него.

– Не велите распрягать, – сказал Люсьен этим господам. – Может быть, сегодня же вечером я отправлюсь назад.

И он вошел к императору. Об этом достопамятном свидании я знаю подробности с обеих сторон, и рассказы не противоречат один другому.

Наполеон прохаживался в большой галерее с принцем Евгением, Мюратом и Дюроком. Он пошел навстречу брату и протянул ему руку с дружеским чувством. Люсьен был тронут. Они не виделись после Аустерлицкого похода, и вся слава Наполеона не только не возбуждала в нем зависти, но казалась ему еще блистательнее и огромнее в то время; благородное сердце его было растрогано. Несколько секунд он молчал и наконец сказал, какое счастье для него увидеться с братом. Император сделал знак, и все бывшие в комнате вышли.

– Ну, Люсьен, – сказал Наполеон, – какие у тебя теперь планы? Хочешь ты наконец идти одним со мной путем?

Люсьен взглянул на него с изумлением.

– У меня нет никаких планов, – отвечал он. – Что же касается до пути вашего величества, то как понимать это?

На круглом столе перед ним лежала сложенной огромных размеров карта Европы. Император взял ее за один конец, развернул движением руки и бросил на стол с какою-то небрежностью.

– Выбирай королевство, какое тебе угодно, – сказал он Люсьену, – и я сию минуту обязываюсь словом брата и императора отдать его тебе. Потому что я имею теперь довольно власти в Европе. – Он остановился и, глядя на Люсьена с удивительным выражением, прибавил: – Люсьен! Ты можешь разделить со мной власть, которую имею я над людьми. Для этого надобно только идти путем, который я открою тебе, посвятив тебя в свою идею, самую грандиозную и величественную, какую только изобретал человек. Но, чтобы привести ее в исполнение, надо помогать мне, а это могут делать только мои родные. Из моих братьев только ты и Жозеф в состоянии оказать мне реальные услуги. Луи – упрямец; Жером – дитя без всяких способностей. Следовательно, только с вами связаны все мои надежды. Хочешь ли ты осуществить их?

– Прежде чем мы пойдем дальше в этом объяснении, – отвечал Люсьен, – я должен предупредить тебя, что не переменился нисколько. Правила мои те же самые, какие были в 1799 и 1803 годах. Здесь, рядом с императором Наполеоном, я таков же, каков был в Люксембургском дворце 18 брюмера. Так что решай сам, брат, угодно ли тебе продолжать.

– Ты говоришь ерунду, – ответил Наполеон, пожав плечами. – Другое время, другое направление идей. Кстати ли теперь говорить о ваших республиканских утопиях! Надобно понять мою систему, говорю я тебе. Иди моими путями, и завтра же я сделаю тебя главой любого народа. Я признаю твою жену своею сестрой, короную ее вместе с тобой и сделаю тебя величайшим в Европе после себя. И возвращу тебе всю мою дружбу, – прибавил он после этих громких слов голосом ласкающим и сладостным, тем голосом, которым обладал он один, голосом, сильные и нежные звуки которого потрясали ваше сердце, заставляя его биться сильнее. Этот человек был весь обольщение!

Люсьен затрепетал, слушая его, и побледнел: он любил Наполеона…

– Я не продаю себя, – сказал он взволнованным голосом. – Послушай, брат! – продолжал он, и голос его изменился. – Послушай, этот час очень важен в моей и твоей жизни. Я не хочу быть твоим префектом. Если ты даешь мне королевство, я хочу управлять им согласно своим идеям и соображаясь с его потребностями. Я хочу, чтобы народы, подвластные мне, не проклинали моего имени, хочу, чтобы они были счастливы и уважаемы, а не оставались рабами, как в Тоскане и во всей Италии. Ты сам не должен желать найти в брате малодушного угодника, который за несколько приятных слов продаст тебе кровь своих детей, потому что народ есть не что иное как большое семейство, глава которого обязан дать отчет Богу за каждого из его членов…

Император глядел на Люсьена, нахмурив брови, с выражением глубокого неудовольствия.

– В таком случае, зачем же было приезжать ко мне? – сказал он отрывисто. – Потому что если ты упрям, то я, как известно, упрям не меньше!

В эту минуту самые разные эмоции отразились на лице Наполеона и придали ему вид странный. Он быстро ходил по комнате и повторял с выражением, которое показывало сильную тревогу души:

– Все тот же!.. Все тот же!..

Вдруг, обернувшись, он закричал громовым голосом, топая по мраморному полу галереи:

– Повторяю вам еще раз, милостивый государь, зачем же вы приехали ко мне?.. Для чего все эти возражения?.. Вы должны повиноваться мне, как своему отцу, как главе нашего семейства. И вы непременно сделаете все, что я хочу.

Люсьен начинал гневаться, и все благоразумие, какое он обещал себе сохранить, быстро исчезло, потому что слишком бурным вышло их свидание, которое должно было решить не только будущий жребий его, но, может быть, и жребий Европы. В самом деле, как знать, что случилось бы, если бы этот человек, умный и сильный, сделался королем какого-нибудь обширного государства?

– Я не подданный ваш! – вскричал он в свою очередь. – И если вы думаете наложить на меня свою железную лапу, вы ошибаетесь. Никогда не склоню я головы! Вспомните, что я говорил вам однажды в Мальмезоне[186]186
  Сцена, о которой напоминал Люсьен, случилась в Мальмезоне незадолго до провозглашения Империи. В семействе уже знали об этом провозглашении, и раздоры, произведенные женитьбой Люсьена, приняли характер тем более мрачный, что Наполеон видел ошибку в своих расчетах: он хотел сделать Люсьена одним из могущественнейших своих соратников, Люсьен же надеялся видеть возрождение прекрасных времен Римской республики, но видел только времена Августа и был ужасен в своих упреках. Он сказал прямо, что император не сдержал данного ему слова и поступил с ним коварно; словом, раздор превратился в ссору и, наконец, в жестокую обиду. «Вы хотите убить республику! – кричал Люсьен в бешенстве. – Хорошо, зарежьте ее. Топчите ее труп и труп ее детей. Но выслушайте, что предсказывает вам один из них. Эта империя, которую воздвигаете вы силой и должны поддерживать насилием, будет ими же уничтожена, а вы сами будете разбиты, раздавлены, вот так…» Он схватил экран, стоявший на камине, и разбил его рукой, дрожащей от гнева. Потом, как бы желая сделать гнев свой еще больше понятным, он выхватил свои часы, кинул их на пол и раздавил каблуком, повторяя: «Да… разбит… раздавлен… вот так…»


[Закрыть].

Продолжительное молчание… Молчание ужасающее, почти страшное, наступило вслед за этим взрывом гнева. Оба брата стояли друг против друга, разделенные только столом, на котором лежала Европа, эта игрушка прихотливого честолюбия Наполеона… Он был чрезвычайно бледен. Сжатые губы его и почти мертвенный цвет щек обличали сильное внутреннее волнение, он кидал на Люсьена бешеные взгляды и наконец первым прервал молчание – он умел укрощать свое волнение, – спокойно сказав брату:

– Обдумай все, что я сказал тебе, Люсьен… Утро вечера мудренее. Завтра надеюсь увидеть тебя более благоразумным – для пользы Европы, если не для твоей собственной. Спокойной ночи, брат!

Он протянул ему руку; Люсьен взял ее и пожал с чувством, потому что душа его способна к самым живым и сильным впечатлениям, а размышления этого момента могли вызвать чувства самые глубокие.

– Спокойной ночи, брат! – повторил он, все еще держа руку Наполеона в своих. – Прощай!..

– До завтра! – сказал император.

Люсьен сделал знак головой, хотел говорить, но вместо этого отворил дверь, бросился вон из комнаты, вскочил в карету, где ожидали его друзья, и тотчас отправился из Мантуи.

Он вновь увидел своего брата уже только в дни его несчастий.

Глава XXXV. Первые неудачи Наполеона

Я должна теперь приступить к описанию эпохи знаменитейшей. Готовясь оставить своего любимца, Победа как бы хотела осыпать его дарами, которые до тех пор составляли жизнь его. Как любящая и преданная женщина, она следовала за ним всюду и везде показывала свою любовь к нему. На Пиренеях рассталась она со своим героем и с седых вершин горного хребта еще глядела вслед ему… Там еще мог бы остановиться он и сказать: «Вселенная принадлежит мне!» Но нет, здесь-то и возвысился крик целого мира, ужасный и радостный крик: «Наконец ты наш!»

Да, на Пиренейском полуострове выкованы цепи острова Святой Елены, и первое кольцо их связано с походом в Португалию. Не достаточно приказать своему сеиду завладеть королевством, покорить его, чего бы это ни стоило, а потом удержаться там и отвечать за это головой. Самый преданный человек может отдать только свою волю и пролить свою кровь, но что может он сделать, когда события оказываются сильнее его и уничтожают самую сильную волю? Таким было положение Жюно, весьма прискорбное…

Между тем как Жюно овладевал Португалией, а правящая Браганцская семья удалялась от европейских берегов в поисках убежища за морями, ближе к нам важные события предшествовали другим, еще больше важным, потому что дело уже касалось будущего Наполеона и всего мира.

Тотчас после отъезда Жюно я не удалилась в Ренси. Беременность моя, уже на последних месяцах, давала мне право не дежурить при императрице-матери, и должна сказать, что в этом случае, как и всегда, она была чрезвычайно добра ко мне. Я провела в Ренси два последних месяца моего срока и воротилась в Париж только за несколько дней до родов.

Я уже родила пятерых дочерей[187]187
  Две из них живы и сегодня.


[Закрыть], когда готовилась сделаться матерью в шестой раз. Жюно, конечно, не обвинял меня за то, что рождались только дочери, но я видела, что ему было горько не иметь сына. Потому-то, когда я смогла написать ему «У тебя родился сын!», я была совершенно счастлива. Известие пришло к нему в Лиссабон вскоре после прибытия туда, и радость его походила на безумие, когда он писал мне: «Благодарю тебя за сына! Наконец я могу оставить императору другого себя, который будет так же проливать кровь свою за него, как я. О, я истинно счастлив!»

Жюно не хотел и слышать, чтобы у его сына был крестным отцом кто-нибудь другой, кроме императора, хотя император уже был крестным отцом старшей моей дочери и не любил крестить двух детей в одном семействе. Но Жюно требовал, чтобы я просила его, и я приехала с этим к нему.

Император принял мою просьбу чрезвычайно ласково и отвечал:

– Я исполню просьбу Жюно. Но кого избираете вы крестной матерью?

Вопрос был очень затруднителен. Тогда уже говорили о разводе, и так открыто, как только можно было в царствование Наполеона говорить о том, что относилось к домашней его жизни. Замешательство относилось не ко мне, и я, конечно, без всякого затруднения назвала бы императрицу, потому что не в моем характере оскорблять несчастье; поэтому нерешительность моя продолжалась только несколько секунд, и я тотчас отвечала:

– Если вашему величеству угодно позволить, крестной матерью будет ее величество императрица.

Он поглядел на меня своим проницательным взглядом и сказал:

– Отчего же вы не хотите взять синьору Летицию?

– Я готова исполнить приказание вашего величества.

– Что это за ответ! Кого хотите взять вы в крестные матери своего сына?

– Ваше величество предоставляет выбор мне?

– Я целый час повторяю вам это…

– Тогда я буду просить ее величество императрицу быть крестной матерью моего сына.

– А!.. – Он произнес это а… и долго глядел на меня; наконец прибавил: – Вы хотите избрать императрицу? Хорошо, пусть будет так.

Расторжение их союза произошло в следующем году.

Все, что современные мемуары говорят нам о баснословном великолепии Марли и Версаля, все это много ниже двора Наполеона в зиму 1808/09 года. Одно из самых привлекательных чудес, каким не мог похвалиться ни один двор, было множество прелестных женщин, молодых, свежих лиц, и это понятно, потому что почти все генералы и высшие офицеры императорской гвардии женились во Франции или во время своих походов по любви.

Я уже говорила о роскоши и возрождавшемся вкусе, украшавшем консульский двор. Теперь мы достигли времени Империи, и вкус, мода, роскошь удвоились, утроились в своих изысканности и великолепии. Во время консульства мы руководствовались воспоминаниями нашего детства и советами наших старых родственников. Во время Империи мы уже сами шли по пути, нами назначенному, и вдохновлялись тем прелестным вкусом, который всегда постигают молодые француженки, когда надо расставить цветы в будуаре, назначить места для картин или драпировать бархатные занавеси в гостиной. Ту же прелесть увидите вы всегда в молодой парижанке, если всмотритесь в ее наряд, каковы бы ни были время и эпоха. Я уже говорила, что консульский двор напоминал корзину, наполненную свежими розами, если бальный наряд тогдашних молодых женщин, увенчанных цветами и одетых с изящным вкусом, сравнить с нарядом последующих лет. Потом, во время империи, Наполеон хотел, чтобы двор его стал прекрасен и блистателен. Весело было исполнять такое приказание, и оно исполнялось. Скоро забыли, что закон запрещал носить придворное платье все расшитое золотом, и мужчины соперничали с нами роскошью шитья, красотой кружев и даже бриллиантов.

Мне приятно вспоминать, какое фантастическое зрелище представлял Зал маршалов, когда в дни больших концертов обе стороны его были заняты тремя рядами очаровательных женщин с цветами и в перьях. Позади них стоял строй офицеров гвардии, а между ними мелькали генералы, блистающие золотом, сенаторы, государственные советники и министры, все в богатых костюмах, увешанные орденами и лентами всех европейских дворов. В углублении залы находились император, императрица, его сестры, братья и невестки, и император своим огненным взглядом пробегал по этому строю голов, украшенных перьями и драгоценными камнями. Многие из людей, которые вдали от него высоко подымали голову, опираясь на свою старинную родословную, тут под огнем его взгляда склонялись низко, очень низко со всей своей гордыней…

Теперь, когда легли годы между этим человеком и поклонением ему, когда императорский балдахин заменен плакучей ивой острова Святой Елены, эти придворные сороки и вороны громко и смело поносят колосса, перед которым падали ниц, вымаливая взгляд его в дни празднеств! Как они были мелки, ничтожны, боязливы, когда корсиканец, так называют они его теперь, выходил из своих комнат и вступал в тронный зал через знакомую нам дверь, там, справа от подиума, где стояли кресла, обитые красным бархатом, с золотой буквой N. Кругом были представители всех европейских дворов, никто не осмеливался говорить громко, все шептались, едва подымая глаза… Когда появлялся он, в этой обширной зале никто не произносил ни звука; он как будто соединял в себе все и, тихо выступая вперед, заставлял следовать за собой сотни взглядов, а уши ловили малейший звук, вылетавший из его уст! Сколько раз видела я, как драгоценные звезды и высшие кавалерские кресты дрожали от сильного биения сердца, которому становилось тяжко перед таким величием! Все трепетали от его взгляда и оживали от его улыбки. Они могут теперь отрицать это, но воспоминание неистребимо.

Как только здоровье мое поправилось, я опять начала свою службу при императрице-матери и явилась в свет, от которого тяжелая беременность моя отделила меня на несколько месяцев. Я упомянула, что в ту зиму Париж был особенно блистателен, и все воспоминания мои подтверждают эту истину. Государи Рейнского союза, Германия, Австрия, Польша, Италия, Дания, Испания – словом, вся Европа присылала в Париж все самое богатое и удивительное, и это только увеличивало великолепие выходов императора, когда в дни больших съездов он шел из тронного зала в театр, устроенный в самом Тюильри.

Великая герцогиня Бергская была самой молодой и самой прелестной из принцесс императорской семьи, она была свежа, как роза, тогда как принцесса Боргезе, всегда больная и истомленная, не производила на праздниках такого впечатления, как ее сестра, которая к тому же любила танцевать. Принцесса Боргезе неподвижно сидела в своих креслах, точно идол, роль которого она и любила играть. Принцесса Каролина же была планета, вокруг которой собиралось все, что было при дворе молодого и приятного. Но она ни на йоту не могла отнять той милой, прелестной власти, с какою появлялась принцесса Гортензия, всеми обожаемая.

Дела Испании начинали принимать вид грозный. Гром рокотал над прекрасными равнинами Аранхуэса и отзывался в Тюильри. Император хотел иметь в Испании свои глаза, и великий герцог Бергский отправился принять начальство над войсками, собранными на испанских границах. Я не особенно искусна в политике и не могу порицать или одобрять этого начала несчастных «испанских дел». Не знаешь, кого обвинять, кого оправдывать, видя совершенную бездейственность Испании во время заключения договора в Фонтенбло! В силу этого договора, тайные статьи которого объясняли вторжение в Португалию, войска наши прошли почти через весь полуостров. Согласно тем же статьям другие войска выдвигались эшелонами до ущелья Сомо-Сиерра, и Мюрат писал герцогу Магону, что возлагает на него ответственность за все последствия, если тот и дальше будет отказываться сдать французам крепость Сан-Себастьян. «Не хочу этого! – отвечал мужественный герцог Магон. – Я был бы трус!» «Ах, не ссорьте меня с республикой!» – тотчас закричал ему испанский монарх, и герцогу Магону были направлены строгие приказания сдать крепость французскому генералу. Тот повиновался, скрежеща зубами от гнева. Здесь кстати заметить странную истину: во всей Европе жребий Испании почитали решенным. Кардинал Мори, например, писал во Флоренцию одному из своих друзей, который служил там при французском посольстве: «…испанскому королю нечего больше делать, как удалиться в Мексику. Королева Этрурская, к счастью ее, находится в особом положении: она может отдаться под покровительство императора, как старшая дочь его в завоевании европейских тронов».

Несмотря на эти благие, хотя и ужасные предупреждения испанский двор был уничтожен бурею прежде, нежели успел укрыться от нее. Я вскоре буду говорить об этих бедствиях; теперь упомяну только отъезд великого герцога Бергского в Испанию.

Мюрату совсем не нравился этот отъезд. Он привык волочиться и почитал волокитство хорошим тоном, хотя на самом деле это были довольно грубые любовные связи, которые остались бы незамеченными, если б не становились смешны из-за его несчастного выговора, его кудрей, его перьев и всего наряда его, похожего на театральные костюмы странствующего комедианта. Однако многих женщин это привлекало. Бог с ними!

У великого герцога, или, вернее, у принцессы Каролины, что совсем иное дело, был тогда в распоряжении Елисейский дворец. Уже во время свадьбы короля Вестфальского она давала там самые пышные праздники. Зимой, после свадьбы, происходило много празднеств менее шумных, но более приятных. Император приказал всем принцессам назначить дни, в которые они должны были давать балы. Он, правда, сам не слишком любил танцевать, но хотел, чтобы веселились другие, и надобно признаться, что никогда так хорошо не исполнялись его приказания. На этих балах у принцесс бывало не более двухсот особ. Женщины, которых съезжалось до пятидесяти, почти все молодые и хорошенькие, великолепно и модно одетые, любили эти удовольствия, и никогда на балах в Елисейском дворце или у королевы Гортензии не встречалось сердитого лица; разве что какую-нибудь из танцорок мучили мозоли на ногах или тесные туфли. Потому что, если кто не слышал, то пусть узнает, что это мученье почти всех женщин. Часто иной ревнивец мрачно глядит на страдающее, печальное лицо, с каким жена его или просто любимая им особа отвечает своему танцору; но прежде чем делать из этого сцену, он должен был бы спросить у нее: «Милый друг, а не тесны ли тебе туфли?»

Каролина избрала пятницу, Гортензия – понедельник, а Полина – среду, но ее бесконечные болезни, притворные или истинные, вынуждали ее посылать иногда к императору с известием, что у нее не будет бала. Право, на этих балах проводили время весело и мило. Сколько движения! Сколько нарядов!

Иногда мы забавляли в свою очередь наших детей. Я подала пример, как мать старшей из крестниц императора. День рождения ее был 6 января; я стала приглашать от ее имени детей военных товарищей Жюно, детей высших сановников и моих друзей. На эти праздники съезжались ко мне более ста малюток. Их забавляли ученою обезьяной генералом Жако, учеными чижиками, которые стрелялись на пистолетах; появлялись и Фиц-Джеймс, чревовещатель, и Оливье, фокусник, предшественник Боско, не столь искусный, но всегда удивительно забавный. Можно представить себе радость детей! Затем следовал ужин или просто угощение, где подавали все, что только могли изобрести самого изящного в лакомствах всякого рода: необыкновенные сахарные фигуры, мороженое, пирожные… Маленькие гости начинали дремать, и их увозили, а молодые матери оставались. Я приказывала позвать музыкантов, и мы от чистого сердца танцевали до двух часов утра.

Иногда устраивались для детей и маскарады! Надобно было видеть принца Ахилла Мюрата, который тогда был премиленький ребенок, резвый, как чертенок; надобно было видеть, как изображал он зеленого дьявола! Он шумел, кричал, в самом деле вел себя как чертенок и так отличался от своих кузенов Людовика и Наполеона, детей короля Голландского! Те воспитывались превосходно. Второй, заменивший старшего в наследственной линии, ушел от нас еще прискорбнее, нежели брат его, потому что ему было тогда уже двадцать семь лет…

Лучшие из этих собраний случались у Гортензии. Там обыкновенно разыгрывали лотерею, составленную из детских игрушек и разных хорошеньких вещей, полезных для девочек лет десяти-двенадцати, потому что иные уже были в этом возрасте.

Супруга маршала Нея занимала тогда дом на улице Лилль, подле особняка Почетного легиона – с одной стороны и дворца принца Евгения – с другой. Евгений находился в Милане, и дом его занимал князь-примас [Дальберг], добрый, почтенный человек, но величайший охотник для поклонов, какого только я встречала. Однажды на масленицу госпожа Ней приглашает всех наших детей на маскарад к своим сыновьям. Страшная радость для маленького общества нашего и важное занятие для молодых матерей, из которых каждая хотела, чтобы дети ее были лучше всех. От этого общего желания рождалось настоящее кокетство в выборе костюмов. Я тогда недавно возвратилась из Испании и заказала для дочерей своих полный испанский наряд со всем его богатым изяществом. Отрадно было видеть маленьких моих девочек с локонами под серебряной сеткой и розовой синелью[188]188
  Синель – пушистый шнурок для вышивания, изготовления бахромы. – Прим. ред.


[Закрыть], в юбочках из белого атласа с букетами роз и серебряных колокольчиков, в корсетиках с длинными рукавами и отворотами. Одев детей, я приказала отвезти их к госпоже Ней. Было еще только семь часов, но для детей праздники начинались рано. Я должна была приехать в девять часов, так же как и большая часть матерей, потому что иначе мы могли помешать веселью почтенного собрания, и гораздо лучше было оставить его на свободе.

Мадемуазель Пуадевен, наставница моих дочерей, приказала ехать. Кучер и слуга возили их прежде только в Булонский лес и в церковь. Слуга спросил у других, где живет госпожа Ней, и ему сказали, что на улице Лилль. Они отправились. Приехав, кучер обнаружил преогромные ворота. Рассудительный человек, он въехал во двор и остановился у большого крыльца. Дверцы кареты отворили; мадемуазель Пуадевен со своими воспитанницами вышла и попросила, чтобы ее провели к госпоже маршальше (тогда еще не было герцогов).

– То есть к его светлости, сударыня? – спросил ее высокий слуга, с изумлением глядя на странную группу, которая находилась перед ним.