Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 96 страниц)

Глава XXX. Мое официальное представление госпоже Бонапарт и Первому консулу

На следующий день после бракосочетания меня представили госпоже Бонапарт и Первому консулу. Важное дело для моей матери! Она занималась моим туалетом больше, нежели занялась бы своим собственным в те дни, когда хотела нравиться. Одно смущало ее. Для представлений не было еще никакого этикета, никакого церемониала. «Однако ж он играет роль эдакого короля!» – говорила мать моя. В самом деле, быт в семействе Первого консула был очень богатым, но для жен его министров и служивших при нем генералов не существовало никаких отличий. В то время у госпожи Бонапарт еще не было статс-дам. Госпожа Люсе и госпожа Лористон еще не занимали своих должностей.

Мы приехали в Тюильри из Оперы и, чтобы не опоздать, оставили театр до окончания представления. Сердце мое билось сильно. Я страшилась приема Первого консула при множестве незнакомых лиц, которые, верно, не будут снисходительны к молодой женщине, чуждой им в обществе. Я просила господина Коленкура приехать туда в этот вечер и подбодрить меня, но он не мог отлучиться от одной из дочерей своих, которая тяжело болела. Таким образом, я приехала в Тюильри чрезвычайно взволнованная… Пробило десять часов. Мы вышли в павильоне Флоры у той двери, которая располагается перед угловою и после долго называлась дверью к императрице. Когда мы всходили на пять или шесть ступенек налево, нам встретились Дюрок и Рапп: они как раз выходили.

– Как вы поздно! – сказал нам Дюрок. – Уже почти одиннадцать часов!

– А! – прибавил добрый эльзасец, – Госпожа Жюно – волшебница! Она вот-вот сделает из нашего добряка Жюно щеголя (un incroyable). – И он захохотал так, что затряслись своды.

– Госпожа Бонапарт сама сказала мне, чтобы мы приехали вечером после оперы, – отвечал Жюно, видя, что я хочу идти назад. – Думаю, немного прошло времени после окончания спектакля.

– О, это совсем другое дело! – сказал Дюрок. – Если госпожа Бонапарт назначила тебе день и час…

В это время дверь отворилась и кто-то быстро сбежал к нам. Это был Евгений Богарне. Мать послала его, потому что слышала, как карета въехала во двор (который был тогда гораздо меньше, нежели теперь), и, не видя никого, побоялась, чтобы по недоразумению, очень возможному в такой час, не сказали мне, что она не принимает. Я была чувствительна к ее вниманию, тем более что ее посланник мог внушить уверенность тем, кто боялся встретить неблагосклонный прием.

Евгений подал мне руку, и мы вошли наконец в огромную гостиную, которая была тогда меблирована в желтых тонах и после стала так знакома нам, молодым женщинам того времени.

Это первое представление чрезвычайно памятно мне. Я сказала бы почему, но выйдет слишком длинно; да я и не брала на себя обязанности пояснять все. Буду пересказывать только то, что происходило в этот достопамятный вечер.

Входя в обширную гостиную, я не видела никого, потому что была встревожена; к тому же вся комната освещалась только двумя жирандолями на камине, потому темными оставались другие части комнаты. Но вскоре я оправилась благодаря нескольким словам, сказанным Евгением Богарне. Он вел меня под руку (тогда мы еще не знали, что можно держать за руку) и вдруг, прижав ее, сказал тихонько:

– Не бойтесь! Мать моя и сестра так добры.

Эти немногие слова заставили меня вздрогнуть. Конечно, я чувствовала волнение, естественное для всякой молодой женщины, когда ее представляют незнакомым лицам, да еще если ей известно, что они имеют причины не быть к ней снисходительными. Но чтобы я боялась этих дам?! Слова Евгения Богарне помогли удивительно, и дух мой пришел в равновесие.

Госпожа Бонапарт расположилась на том самом месте, которое занимала сначала как хозяйка обычного дома, а после как супруга сильнейшего в мире государя. Она сидела перед пяльцами, на которых вышивала, три четверти этой работы выходило из рук мадемуазель Дюбукуа; подозреваю даже, что это она и уговорила Жозефину начать вышивать, повторяя, как была искусна в таких работах Мария-Антуанетта.

С другой стороны камина сидела Гортензия Богарне, милая, тихая, кроткая молодая девушка, прелестная своею талией нимфы, белокурыми волосами и приятным обращением. Она нравилась бесконечно. Это было очарование доброты и прелести; а они повелевают.

Первый консул стоял перед камином, сложив руки на спине, что уже вошло у него в привычку. Глаза его были устремлены на меня, и как только мое собственное зрение прояснилось, я заметила, что он вглядывается в каждое мое движение с таким вниманием, которое не могло ободрить меня. Но я решилась, и с этого самого вечера приняла твердое решение не поддаваться пустой боязни: иначе, и с таким человеком, я погибла бы.

Госпожа Бонапарт встала, подошла ко мне, взяла за обе руки и поцеловала с уверениями, что я могу полагаться на ее дружбу.

– Я такой старинный друг Жюно, – продолжала она, – что жена его должна найти во мне дружеское чувство, особенно когда она избрана им.

– Ого, Жозефина! – сказал Первый консул. – Ты быстро приступаешь к делу! Да почем ты знаешь, что эта малютка стоит того, чтобы ее любили? Ну, мамзель Лулу… видите, я не забываю имен старых друзей… Разве у вас нет ни одного ласкового слова для меня?

Он взял меня за руку, притянул к себе и осматривал с таким вниманием, что я потупила глаза. Но я уже сказала, что намерение мое было твердо.

– Генерал, – отвечала я, улыбаясь, – не мне говорить первой.

Нахмуренная бровь его оставалась незаметной для всякого другого, кроме меня: я давно знала это лицо. Он улыбнулся почти тотчас и сказал:

– Славно, метко отвечено… Да, маменькина головка!.. Кстати, каково здоровье госпожи Пермон?

– Худо, генерал, она очень больна. Уже два года здоровье ее так расстроено, что мы даже беспокоимся…

– О, неужели расстроено до такой степени? Жалею об этом, очень жалею. Передайте ей от меня дружеский поклон… Ах эта ужасная голова!.. Дьявольская голова!.. Но она благородна и великодушна[74]74
  Я уже сказала, что буду всегда сохранять обороты Наполеона, в которых то оригинально, что они в одно время оказывались цветисты и изящны.


[Закрыть].

Я отняла руку, которую он держал все это время, и села подле госпожи Бонапарт. Разговор сделался общим. Вошел Дюрок, и с этого самого вечера составила я о нем мнение, которое явилось основанием неразрывной, вечной нашей дружбы. Госпожа Бонапарт мало говорила о том, чего не знала, и потому трудно было заметить слабость ее ума. Сверх того, дочь ее была тут и, говоря не больше, нежели должна девушка, поддерживала разговор о предметах, приятных для всех. Событий в это время скопилось так много, что поговорить было о чем. В Париже ожидали господина Кобенцеля. Рассуждали о приезде его, только совсем не в политическом отношении. Госпожа Бонапарт заметила, что слышала, с каким удивлением говорил кто-то о сходстве между графом Кобенцелем и Мирабо.

– Кто сказал тебе это? – спросил Первый консул, с живостью повернувшись к своей жене.

– Не помню точно, кажется, Баррас.

– А где Баррас видел Кобенцеля? Мирабо!.. Тот был урод, и господин Кобенцель не красавец, вот и все… Черт возьми!.. Ты знал его, Жюно! Ты был со мной во время нашего знаменитого трактата, и Дюрок тоже. Но никто из вас не знал Мирабо. Это был плут, но умный плут!.. Он один сделал против прежних хозяев этого дома больше, нежели сословия все вместе… Но это был плут… – Первый консул взял табак и нюхал его, повторяя: – Это был дурной человек… испорченной нравственности, и потому он не мог стать трибуном народа… Впрочем, это не значит, – прибавил Бонапарт улыбаясь, – что в моем Трибунате нет людей, которые сто́ят его своим дурным поведением, но далеки от него дарованиями. Что же касается графа Кобенцеля…

Он еще понюхал табаку и хотел продолжать свою фразу, но вдруг остановился, будто пораженный внезапной мыслью. Может быть, он сообразил, что первое лицо республики не может таким образом высказывать своего мнения о человеке, только что назначенном одной из первостепенных держав для переговоров с ним. Какова бы ни была мысль его о Кобенцеле, как ни мало уважал он этот характер, но человек частный исчезал перед общественным, которому государь его поручил важнейшие задачи и совсем недавно облек его высоким достоинством государственного канцлера.

Поэтому Бонапарт остановился на половине фразы и, оборотившись ко мне, сказал:

– Надеюсь, что мы будем видеться часто, госпожа Жюно. Мне хочется составить вокруг себя большое семейство из моих генералов и их молодых жен, которые будут друзьями моей жены и Гортензии – так же, как их мужья друзья мне. Угодно ли вам это? Предупреждаю, что вы, может быть, ошибетесь, если вздумаете найти здесь всех ваших милых друзей Сен-Жерменского предместья. Я не люблю их. Они мои враги и часто доказывают мне это, потому что вечно терзают меня. Впрочем, так как ваша мать живет среди таких людей, скажите им, что я не боюсь их. Нисколько не страшны мне они, как и все другие.

Эти слова, сказанные им с огорчением, были обидны для меня по двум причинам: они оскорбляли и меня, и Жюно. Первый консул будто упрекал его за то, что он взял жену из круга его неприятелей, и хотел сказать, будто я прихожу к нему с неприязненным расположением духа. Потому я никак не могла сдержаться и возразила. Может быть, довольно резко.

– Генерал! Позвольте мне, если я забылась и сказала что-нибудь лишнее для женщины и еще больше для жены генерала Жюно, позвольте мне передать с вашей стороны друзьям моим только слова мира и согласия. Я знаю, что те, с которыми вижусь я, не желают ничего иного.

Это было справедливо.

Глава XXXI. Мы приглашаем Бонапарта на бал

Я уже сказала, что мать моя решила дать бал в первые две недели после моей свадьбы. Она дорожила этим старинным обычаем и хотя была самая светская женщина, строго соблюдавшая современную моду, но не хотела оставить своего плана о свадебном бале.

Однажды, дня через четыре или пять после нашей свадьбы, мы обедали у нее. Маменька чувствовала себя хорошо и хотела заняться приготовлением к балу.

– Я хочу, чтобы долго после не было такого прелестного бала, – сказала она, усаживаясь на своем канапе. – Дом мой невелик, но это будет очаровательная корзинка с цветами. Стань на прежнее свое место к секретеру, мадам Лоретта, и мы составим список вдвоем. Потому что надобно пригласить всех друзей твоего мужа.

Жюно встал и поцеловал ее руку.

– Конечно, – сказала ему маменька, – ваши друзья сделались теперь моими. Только есть среди них большие охотники до бранных слов. Лоретта говорит, что когда вы сердитесь, то и у вас это не редкость. Надобно избавиться от этой гадкой привычки: такое не может случаться с людьми, которые обедают с нами.

Жюно посмеялся и погрозил мне пальцем. Я покраснела до ушей.

– Как? Это за то, что она сказала мне о вашей милой привычке? Надеюсь, теперь, когда стала она госпожой Жюно, я не перестану для нее быть тем человеком, которому поверяет она свои радости и горести. Она еще не довольно познакомилась с вами, чтобы вы могли полностью заменить меня. Впрочем, – прибавила мать моя, – она сказала мне также, что вы очень любите ее… Но уже поздно, а лото у нас нейдет на лад. Станем писать.

Это несчастное лото кидало в лихорадку Жюно, Альберта и меня каждый раз (а это случалось каждый день), когда приносили огромный круглый стол и знаменитый мешок из зеленой тафты. Слыша знакомый перестук, Жюно не говорил ничего; но как только слуги начинали суетиться, раскладывая стол и таблички, он пользовался удобной минутой и делал знак моему брату; они оба выходили через мою комнату и отправлялись в театр, откуда уже позже Жюно заезжал за мной. Но они поступали так только тогда, когда у маменьки бывало довольно гостей и она могла составить себе партию. В те времена мы не только уважали наших родителей и не умели быть с ними невежливы, но еще старались не дать им и малейшего повода к огорчению. Например, маменька, при ее редкой чувствительности, заплакала бы, если б могла подумать, что брат мой, хотя ему было уже двадцать восемь лет, выходил из комнаты, когда начиналось лото, стараясь уклониться.

Когда она заговорила о лото и велела мне идти к секретеру, Жюно, который не скрывал своего отвращения ко всем прелестям лото, подошел ко мне и сказал, что также будет составлять список. Вписав имена женщин, среди которых были госпожа Бонапарт и мадемуазель Богарне, дошли до мужчин. Жюно не отымал руки, ожидая, какое имя ему велит написать моя мать.

– Первый консул Французской Республики, единой и неразделимой! Так, кажется, говорите вы? – сказала мать моя.

– Первый консул?! – вскричали мы все трое.

– Да, Первый консул. Что находите вы тут удивительного? Неужели вы думаете, что я, как корсиканка, не должна забывать вендетты? Во-первых, мне скучно не любить кого-нибудь, а потом…

– А потом, – сказал Жюно, смеясь, – вы думаете, что, может быть, сами виновнее его.

– Нет, нет! – воскликнула мать моя. – Это совсем другое дело. Виноват он, тысячу раз он. И как можете говорить это вы, свидетель всей этой истории? Нет-нет, генерал Бонапарт виноват передо мной. Но я думала, что теперь Лоретта будет с ним в ежедневных сношениях и что размолвка между ним и мной может произвести что-нибудь неприятное для нее: я хотела предупредить это. Разве не похвалите вы меня?

Мы поцеловали ее оба.

– Но мало того, чтобы пригласить: надо еще, чтобы приглашение было принято. Вы думаете, он приедет?

– О, я уверен в этом! – вскричал Жюно. – Спросите Лауру, сколько он говорил с ней о вас, и с каким участием, когда речь шла о вашей болезни и страданиях!

Я рассказала об этом матери; она заставила меня повторить все десять раз.

– Но вы столько наговорили ему о моей болезни, что он подумает увидеть умирающую или какое-нибудь привидение.

Говоря это, она улыбалась и, глядя в большое зеркало, которое висело напротив, поправляла свои локоны, по-прежнему черные, как вороново крыло. Она была все еще прелестна.

– Хорошо, назначьте мне только час и скажите, когда приехать за вами, – сказал Жюно, восхищенный этим сближением между своею тещей и драгоценным ему генералом.

Мать моя выпрямилась на своих подушках и, глядя на Жюно с самым смешным изумлением, спросила:

– Приехать за мной? Но куда же поедем мы?

– Куда? – переспросил Жюно, точно так же изумленный ее вопросом. – В Тюильри, чтобы вы сами могли пригласить Первого консула и госпожу Бонапарт!

– Мой милый Жюно, – сказала мать моя с важностью и с самым бесподобным хладнокровием, – вы сумасшедший, совершенно сумасшедший.

– Мне кажется, однако, сударыня, что я говорю очень рассудительно, – отвечал Жюно, немного оскорбившись ее выходкой.

– А я говорю вам, что вы сумасшедший. Как?! Вы хотите, чтобы я сама ехала просить Бонапарта посетить меня, после того как я сказала ему, чтобы он никогда не возвращался ко мне?

– Но если уж вы приглашаете его, то, кажется, об этом можно не думать.

– Извините, но очень даже можно, и Бонапарт сам прежде всех скажет вам это. Вы полагаете, что он приедет? Хочу верить этому; но если он вздумает не возвращаться ко мне, если он откажет мне, то ему будет гораздо легче сделать это в ответ на письменное приглашение. Надеюсь, в нем еще имеется столько совести, что он не решится сказать мне в лицо что-нибудь неприятное.

– Но как же хотите вы пригласить его? – спросил Жюно с невыразимым волнением в голосе.

– А как же угодно вам, чтобы я сделала это? Я пошлю ему приглашение, как и всем другим, только оно будет написано моею собственной рукой, которую он очень хорошо знает. Это для меня такая работа, какой я не делала уже года три. Спросите у Лулу.

Жюно ходил большими шагами по комнате и восклицал:

– Но это невозможно! Лучше совсем не приглашать его! Что за мысль! Он подумает, что вы хотите оказать ему невежливость.

– Он очень ошибется! И как это говорите вы невежливость? Нимало; он не подумает этого. Увидите, что, получив мое пригласительное письмо, он, как все благовоспитанные люди, приедет ко мне один раз до бала или пришлет визитную карточку.

– Как? – воскликнул Жюно с величайшим изумлением. – Вы думаете, что у него есть визитные карточки?

– А почему же нет? – возразила мать моя с уморительным хладнокровием. – Неужели, друг мой, если Бонапарт одерживает военные победы, он, по-вашему, не должен делать визитов?

Давно хотелось мне смеяться, тогда как Альберт уже хохотал. Последний вопрос моей матери, и еще больше изумленный вид Жюно, который сидел с полуоткрытым ртом и не мог ничего выговорить, заставили нас предаться самой шумной веселости. Меня смешило всего больше то, что Жюно и мать моя рассуждали с величайшей важностью.

С некоторого времени маменька вообразила, что любит табак, и, к отчаянию моему, небольшая табакерка, черепаховая с золотом, находилась всегда подле нее на столике. Не имея никакого опыта в использовании этой скверной травы, мать моя совсем не умела взяться за дело, и маленькие пальцы ее просыпа́ли гораздо больше, нежели она нюхала. В эту минуту она с необыкновенной тщательностью трудилась над одною щепоткой и повторяла, вдыхая ее в себя:

– Право, я не вижу, почему не делать ему визитов! А так как я не префект, то уж верно не поеду к нему первая.

Жюно молча прохаживался и глядел на мать мою с отчаянным видом, как будто умоляя быть не столь высокомерной и преклониться перед блистающей славой его генерала. Но мать моя оставалась неумолима. Между тем Альберт хохотал, как ребенок, и я тоже смеялась так, как умеют смеяться только в шестнадцать лет. Однако мы утихли, когда заметили, что мать моя совсем не шутит и в самом деле хочет, чтобы Первый консул приехал к ней прежде, чем она к нему. Конечно, тогда еще не соединяли с его именем мысли о царственной власти, но уже целый год имел он эту власть, и обладание ею не только поставило его высоко, но и естественным образом сделало как бы нераздельным с нею.

Альберт знал характер нашей матери; знал и то, что мы не убедим ее, а только рассердим. Он сделал знак Жюно и, став к секретеру, попросил ее надиктовать ему имена, которые надобно внести в список. Она, по-видимому, так мало дорожила всем прежде сказанным и так спокойно продолжала говорить о своем бале, будто Первого консула не существовало в мире. Список вышел преогромный: семьдесят мужчин и сорок женщин. Это было много, но тогда, как и теперь, любили тесную толпу и повторяли на следующий день: «Как было весело, мы просто задыхались!»

Назавтра Альберт пришел к нам завтракать, и нашим маленьким комитетом было решено, что мы все трое сядем в карету и поедем в Тюильри. Брат и я должны были идти к госпоже Бонапарт и просить ее от имени маменьки и нашего приехать на бал, который дает наше семейство по случаю моего брака. Мы и не думали отдавать приглашение, которое мне вручили, зная наперед, что его употребят на папильотки.

Госпожа Бонапарт приняла нас чрезвычайно мило: в таких случаях она всегда бывала очаровательна. Трудно вообразить, как скоро и как хорошо привыкла она ко всему, чего требовало ее положение, близкое к королевскому. Мы обратились к ней с такою же просьбой о мадемуазель Богарне, которая в это время отсутствовала в Тюильри. «Она в Сен-Жермен», – сказала нам ее мать.

Я еще не говорила о Гортензии. Иногда имя ее встречалось в этих Записках, но я еще не обрисовала портрет ее так ясно, чтобы ее можно было узнать. Виновата; давно бы увидели еще одно прелестное, милое лицо в галерее, уже пройденной нами.

Гортензии Богарне едва исполнилось семнадцать лет, когда я увидела ее в первый раз. Чрезвычайно занимательное лицо! Не будучи классической красавицей, она была свежа как цветок. У нее были самые прелестные белокурые волосы и, что всего очаровательнее в женщине, удивительно приятная осанка. Вся небрежность креолки и вся живость француженки соединялись в ее талии, стройной как пальма; тогда она была округла и тонка, что составляет истинную красоту прелестной женщины. Красивыми были ножки и руки, удивительно белоснежные, с розовыми выпуклыми ногтями. Я уже говорила о ее волосах; эти большие шелковистые локоны так шли к ее голубым глазам, в которых было много кротости и силы! Цвет лица ее был, как у всех блондинок: совсем немного румянца на щеках, но он придавал ей свежесть нежную и пленительную. При небольшом росте она казалась высокой, потому что держала себя как светская дама и тем добавляла себе несколько дюймов.

Я знала девицу Богарне настолько хорошо, что могу теперь начертать ее душевный портрет так же подробно, как описала ее наружность. Как только я смогла оценить ее, она показалась мне примечательной во всех отношениях, по которым обыкновенно судят о женщине. Она была весела, кротка, чрезвычайно добра, с умом острым, в котором соединялись тонкость и столько насмешливости, что речь ее оставалась всегда остроумна и приятна. Гортензия обладала многими дарованиями, которые привлекали к себе окружающих: прелестно рисовала, импровизировала в пении, замечательно играла в комедиях, была отлично образована.

Тогда это была прелестная молодая девушка; позже она сделалась одною из самых милых принцесс в Европе; а я видела много иностранных дворов. Все окружающие любили Гортензию. Одна мать ее, казалось, не хотела видеть всего, что было прелестного в ее дочери. Я не хочу сказать, что она не любила ее, Боже меня сохрани высказать такую мысль. Но у меня есть свои воспоминания – слова, случаи и многое другое, что, кажется, не доказывает такую материнскую любовь, какую должна была бы внушать Гортензия Богарне. Зато брат любил ее с искреннею нежностью, а Первый консул почитал ее своею дочерью и ежеминутно доказывал это – так что самая злая клевета не могла найти причин к ядовитым намекам. Потому она и должна была выдумать для этого целую историю – нелепое обвинение, заслуживающее лишь презрения, и теперь только дураки (которых образчики, по несчастью, еще есть между нами) говорят о том, что родственные отношения императора с Гортензией являлись чем-то иным, нежели отношениями отца с дочерью.

Госпожа Бонапарт обещала нам быть в назначенный день на балу у моей матери. Тогда Жюно сказал ей, что мы идем к Первому консулу просить и его. Госпожа Бонапарт улыбнулась с несколько принужденным видом, который мне не понравился.

– Боюсь, вы напрасно потеряете время, – сказала она нам. – Бонапарт очень редко выезжает со времени учреждения Консульства. Он бывал только на двух праздниках: в Морфонтене, по причине политической – ему хотелось повидаться с уполномоченными Соединенных Штатов, и на другом празднике, который давал консул Камбасерес по возвращении из Маренго.

– Тем признательней будет моя мать, если он примет ее приглашение, – возразила я.

Госпожа Бонапарт улыбнулась с тем же особенным выражением и повторила опять:

– Он очень редко ездит на балы. Вы знаете, что он мало танцует? – продолжала она, глядя на меня и улыбаясь, по своему обыкновению, сжатыми губами.

– Однако ж сестра моя может сказать иное, – произнес Альберт с той особенной мягкостью, которая обычно звучала в каждом его слове, и улыбнулся в свою очередь. – Первый консул часто… да, часто, – прибавил он, сделав ударение на слове часто, – танцевал с Лореттой под звуки фортепиано, на котором играла моя старшая сестра. Знаете ли, сударыня, что мы некоторым образом состоим в родстве с генералом Бонапартом?

– О, знаю, знаю! – поспешила заверить его госпожа Бонапарт и прибавила с благосклонной важностью: – Он часто сам говорил мне об этом.

Это была неправда. Я знаю, напротив, что Первый консул никогда не говорил с нею о моей матери; разве она сама начинала говорить о ней. Но он не любил этого.

Раскланявшись с госпожой Бонапарт, мы прошли к Первому консулу по лестнице павильона Флоры. Жюно отыскал дежурного адъютанта: это был, сколько помню, несчастный Лакюэ[75]75
  Он был убит во время австрийского похода. Человек замечательный, но голова у него была слишком горячая.


[Закрыть].

– Он сам назначил мне, – сказал Жюно, когда товарищ его заметил, что обычный час для доклада прошел.

– А госпожа Жюно? – спросил, улыбнувшись, адъютант.

– Мы еще так недавно женились, что можем считаться за одного человека, мой друг! – отвечал Жюно. – Доложи обо мне. Женщины редко посещают твою монастырскую келью, но ты должен показать, что умеешь быть вежливым и проведешь жену мою до дверей кабинета.

Когда дверь в кабинет отворилась и Первый консул увидел нас, он сказал, улыбнувшись и пребывая в добром расположении:

– О-о! Что значит эта семейная депутация? Не хватает только госпожи Пермон. Разве она боится Тюильри? Или она боится меня?

– Боже мой! – заметила я тихо брату. – Он угадал истину! Мы пропали!

– Генерал! – сказал тотчас Жюно. – Госпожа Пермон хотела приехать вместе с нами, но вы знаете, как она нездорова; она не могла выехать из дома, чтоб самой просить у вас большого одолжения. Жене моей она поручила обратиться к вам с просьбою по всей форме.

Первый консул повернулся ко мне и, глядя на меня с улыбкой, проговорил:

– Хорошо! Посмотрим! Я слушаю. Что вам угодно?

Трудно, или, лучше сказать, невозможно выразить очарования этого лица, когда Бонапарт улыбался. Впрочем, волшебное могущество его взгляда хорошо известно.

Я сказала Первому консулу то, что мы условились сказать. Едва закончила я свою небольшую речь, как он взял меня за обе руки и отвечал:

– Конечно, я приеду на этот бал. Почему же вы как будто думали, что я откажусь? Я приеду, и очень охотно. – Тут он прибавил фразу, которую после часто повторял мне: – Я знаю, однако, что буду среди моих врагов. Говорят, гостиная вашей матери наполнена ими.

Позже он говорил то же о моей гостиной.

Жюно сделал знак Альберту и мне, что пора откланяться. Мы поклонились, и Первый консул, пожав руку моего брата так дружески, будто мы были еще в доме моего отца, спросил:

– Да! А когда же день этого бала?

– В будущий понедельник, генерал; кажется, это будет 10 ноября.

– Как это можно?.. Как 10 ноября?.. – сказал Первый консул, идя к своему письменному столу. – Я думаю, это в самый день… и я не… – Произнося эти слова, он искал календарь и наконец нашел его. – Ну вот! Я и не сомневался! – сказал он нам, когда сравнил обе даты. – Десятое ноября есть день 18 брюмера. Я не могу принять приглашения на этот день… Да к вашей матери и не приедет никто, – продолжал он, глядя на меня и на брата. – Все Сен-Жерменское предместье, все ваши друзья, верно, не выйдут из своего убежища праздновать юбилей восстановления республики. Что касается меня лично, – прибавил он, вдруг приняв выражение строгое и важное, – это, конечно, немного значит, но я обязан следить, чтобы республику уважали. А день, который возвратил нам ее, не совсем прилично праздновать не в своем семействе. Я не отказываюсь от приглашения госпожи Пермон, если вы назначите другой день.

Дело решили тотчас. Он сам предложил двенадцатое ноября, и этот день устраивал всех.

– А будет ли у вас Жозефина? – спросил он.

Я отвечала утвердительно и сказала, что госпожа Бонапарт приняла за себя и за свою дочь приглашение моей матери, которого, к величайшему сожалению, та не могла сделать лично.

– О, я очень верю, что госпожа Пермон нездорова, – сказал Первый консул. – Но тут же присутствуют и лень, и еще кое-что, чего я не хочу называть. Не правда ли, госпожа Лулу?

Он потянул меня за ухо так, что я была готова заплакать, однако ж не очень рассердилась, потому что это стало предлогом к молчанию в ответ на его внезапный вопрос и к объяснению румянца, которым, как маской, покрылось мое лицо.

Между тем как мы беседовали с будущим властителем Франции, у госпожи Бонапарт происходила сцена, которая могла служить вторым действием нашего похода в кабинет Бонапарта.

Господин Коленкур всячески угождал госпоже Бонапарт. Между ними существовала старинная дружба, старинные отношения, с которыми соединялись даже некоторые воспоминания – о покровительстве со стороны господина Коленкура и признательности со стороны госпожи Бонапарт. Потому она была очень добра к нему, и почти каждое утро маленький его пони, с бархатным седлом и золотой уздечкой, отправлялся с улицы Капуцинов в Тюильри. Но мать моя видала Коленкура еще чаще, нежели госпожа Бонапарт, и рассказывала ему обо всех приготовлениях к своему балу, о приглашенных ею лицах и о мозаике, какую должно было произвести смешение людей, совершенно чуждых друг другу. Наконец она рассказала ему, как мы нападали на нее, когда она хотела пригласить Первого консула словно любого светского человека, и что она твердо осталась при своем намерении. Господин Коленкур одобрил ее во всех пунктах. Это говорилось за завтраком у моей матери, и в то именно утро, которое избрали мы для выполнения нашего изменнического намерения: пригласить Первого консула от имени моей матери. Возвратившись от нее, Коленкур велел подвести свою лошадку и отправился в Тюильри.

Мы только вышли от госпожи Бонапарт, когда ей доложили о нем. После первых же слов приветствия госпожа Бонапарт стала говорить ему о моей матери, обо мне и, наконец, о бале, приглашении и об извинениях моей матери. Она прибавила, что в это самое время Бонапарт принимает те же извинения и приглашение.

– Но малышка Лулу не так поняла, что говорила ей мать! – вскричал Коленкур. – Та и не думала извиняться. Лулу точно порох!.. Черт возьми, она совсем не так поняла свою мать!

– Как? Что хотите вы сказать?! – спросила госпожа Бонапарт.

– О, с вашей стороны это очень естественно. Но, послушайте, послушайте: вы жена первого сановника республики. Госпожа Гойе тоже была женой президента Директории; теперь она ушла на покой и похожа, как и была похожа прежде, на добрую почтенную швею!.. Но оставим ее!.. Что касается вас, мой милый друг, вы прелестны. И всегда будете прелестны. Но другой мой друг, госпожа Пермон тоже прелестна… она не богата: вот и вся разница… Ну и вот, при таком равенстве она должна была пригласить вас и Гортензию письменно, как это водится в свете. А Первый консул… О, мой добрый друг! Вспомните, что госпожа Пермон знавала его ребенком, молодым человеком, и даже влюбленным в нее… Вообразите, что в то время я заметил однажды, как он угождал ей, а она смеялась над ним, я заметил, что…

– Вы часто рассказывали мне все это, мой друг! – прервала его госпожа Бонапарт. – Поговорим лучше о бале. Вы сказали, что молодая госпожа Жюно, вероятно, поняла это иначе, нежели вы, потому что теперь она у Первого консула повторяет те же извинения, которые приносила мне.

Госпожа Бонапарт еще говорила, когда я вошла в гостиную и ее собачонка, отвратительное существо, уже докладывала обо мне своим обычным тявканьем: в жизни не видывала я такого гадкого животного! Едва увидев меня, Коленкур воскликнул:

– Ну, моя маленькая проказница: вы ошиблись! И теперь…

Он вдруг умолк, заметив моего брата и быстро сообразив, что болтовня его могла повредить нам, причем не в глазах Первого консула, а у госпожи Бонапарт.