Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 96 страниц)

Глава LII. Король Римский

Я нашла, что император очень переменился внешне: у него было божественно-ясное лицо отца.

И как прелестен был этот ребенок, особенно когда в Тюильри его катали в колясочке, сделанной в виде раковины и запряженной двумя молодыми сернами, которых выдрессировал Франкони, а подарила королю Римскому его тетка, королева Неаполитанская! Он походил на амура, и как же он был хорош! Как счастлив был отец его, которому Фортуна улыбнулась при этом в последний раз, но улыбнулась столь сладостно.

Однажды я была у короля Римского; император был тут же и играл с ним, как обыкновенно с теми, кого любил, то есть не играл, а мучил. Он только сошел с лошади и держал в руке хлыстик, который ребенку хотелось схватить. Когда наконец ручонка его ухватилась за хлыст, он начал смеяться и целовать своего отца, сколько тому хотелось. Императора забавляла эта игра, и из глаз его готовы были пролиться слезы; видно было, как он счастлив.

– Не правда ли, госпожа Жюно, мой сын красив? – сказал он мне. – Согласитесь, что он красавец…

Я могла подтвердить это без всякой лести: ребенок был прекрасен как ангел.

– Вы не были здесь во время его рождения, – продолжал император. – Вот было зрелище удивительное! В тот день я увидел, как любят меня парижане! И еще понял я, что рожать – трудное дело для вас, женщин!

Он провел рукою по лбу, как будто стараясь прогнать тяжелое воспоминание; потом начал опять ласкать румяные щеки своего сына и прибавил:

– В тот день я понял, почему Жюно бежал из дома и пришел ко мне, когда вы рожали! Но парижане от души вознаградили императрицу за ее страдания. Да, они были очень довольны. А что, как приняли известие об этом в армии?

Я сказала ему правду о том, что солдаты недели две были как сумасшедшие от радости. Жюно уже говорил ему это, но он с удовольствием услышал подтверждение. Он ходил по комнате, сложив руки за спиной, опустив голову, но улыбался. Видно было, что он вспоминает о минуте, очень счастливой для него. Подходя к сыну, он целовал его, щипал за нос, за щеки и говорил, отвечая на его крики:

– Полноте, полноте, сударь, молчите! Неужели вы думаете, что вас никогда не будут принуждать ни в чем? Да и прилично ли королю кричать?

Потом он заговорил со мной о моем старшем сыне и о младшем, который был в то время очень болен. То был первый раз, что он говорил о моих детях. Это поразило меня, и я упомянула об этом Жюно. Муж отвечал мне, что император часто говорил ему о красоте нашего Наполеона и однажды спросил, правда ли, будто я родила одна, без всякой помощи, в Сьюдад-Родриго, как писали об этом в английских газетах. За два года до этого император никогда не интересовался бы подобным предметом.

Разве удивительно, что Мария Луиза, молодая, свежая, прекрасная, родила через одиннадцать месяцев после свадьбы? А между тем сколько глупостей, сколько пошлостей было сказано в то время! Мне писали об этом чудеса, и когда я приехала в Париж, меня изумило, что люди, которые не могли и в мыслях иметь подозрения, говорили об этом, по крайней мере, легкомысленно.

Англия могла преследовать само имя Наполеона. Бурбоны могли приказывать истреблять эстампы, бронзы и статуи, напоминавшие о нем. Они покушались и на многое другое, желая истребить в потомстве светлую память о Наполеоне. Но, несмотря ни на какие усилия, останется устное придание, безыскусное и высокое, как предмет его, потому что его во всей красоте сохранит простой народ. Отец расскажет своему сыну, а тот передаст своему потомству, и так пойдет от поколения к поколению, что все приходили в Сен-Клу смотреть на молодую императрицу, которая прогуливалась там, бледная, страдающая, но с бременем, драгоценным для всякого. Это же предание расскажет, как народ во весь голос просил Бога, чтобы у нее родился сын, наследник славы своего отца, и чтобы он принял от него Французскую империю. Призыв этот равно возносился и из раззолоченных дворцов, и из хижин, покрытых соломою, из уст богача и нищего. Легендарным останется день 20 марта 1811 года, когда первый пушечный выстрел возвестил наконец, что Мария Луиза стала матерью. При первом звуке этого выстрела всякий, кто шел, остановился. В одну секунду огромный город умолк, будто по волшебному мановению, и все начали считать. Наконец, двадцать второй выстрел грохнул посреди безмолвия! Тогда-то единый крик, составленный из миллиона голосов, загремел в Париже, и от него задрожал даже дворец, где родился сын героя. Народ заполнил площадь вокруг этого дворца так, что на ней негде было бы сесть и мухе. Шляпы летели в воздух, платки развевались. Люди бежали, целовали друг друга, передавали великую новость со сладостными слезами радости на глазах – в этом сыне своего императора они видели свое будущее!

А он сам?! Укрывшись за оконной занавеской, он видел этот народ, слышал его радость, его обеты. И стальная душа смягчилась от восклицаний народной любви. Он заплакал. Он плакал от душевного волнения. Радость народа открыла в душе Наполеона все, что небо заронило в нее нежного, радушного и что еще не раскрылось к тому времени.

В одиннадцать часов госпожа Бланшар села в корзину воздушного шара и полетела из Военной школы, из тех казарм императорской гвардии, где Наполеон жил еще юношей и где через десять лет раздавал орлы Французской армии. Госпожа Бланшар полетела известить предместья Парижа, что у императора родился сын.

Тотчас пришел в движение и телеграф. Брюссель, Лион, Антверпен, Брест, Бордо, Лилль – все большие города империи узнали радостное известие, и к четырем часам утра оттуда уже получили ответ: в провинциях царила такая же радость, как и в столице. Курьеры поскакали к иностранным дворам. Известили также итальянский сенат и муниципалитеты Рима и Милана. Военные крепости получили приказание сделать такое же число выстрелов, как в Париже; в гаванях корабли украшали флагами, и везде, куда только доходило известие, иллюминация устраивалась без приказаний. Кто любил находить в изъявлениях народа выражение сокровенной его мысли, тот мог заметить, что во всех предместьях и во всех секциях Парижа нижние этажи даже бедных домов оказались также освещены, как великолепные дворцы и общественные здания, всегда блистающие огнями в подобных случаях.

И все это делалось без приказа! Все шло от сердца! Тот самый народ, который в продолжение тридцати пяти лет перечувствовал так много, плакал о стольких потерях, воспевал столько побед, теперь, для выражения своего энтузиазма, снова нашел живые, свежие чувства!

Вот еще несколько слов о рождении короля Римского.

Известно, как страдала Мария Луиза во время родов. Схватки начались в семь часов вечера 19 марта, и лишь в семь часов утра следующего дня она разрешилась.

Нельзя описать, сколько в эти часы страданий император выказал ей своей привязанности: может показаться, что это взято из какого-нибудь романа! Но достоверно, что он любил, и любил истинно в то время. Когда барон Дюбуа пришел объявить ему, что императрица в опасности, он выходил из ванны, в которую улегся, чтобы остудить свою лихорадку. Он не дал даже вытереть себя, надел шлафрок и побежал к императрице, повторяя Дюбуа: «Думайте только о матери! Спасите мать! И не теряйте головы!»

Находясь подле нее, он целовал страдалицу, просил ободриться, думать о нем. О нем, который так любит ее! Он брал ее руку, целовал, сжимал в своих руках, глядел с невыразимой любовью своим всесильным взглядом, который умел метать молнии, а теперь, обращенный к матери его ребенка, стал только нежным и ласкающим. В эту минуту она была для него только предметом любви. Вскоре ее стенания истерзали его сердце, и он побледнел, побледнел так, что, казалось, готов был умереть. Он не мог оставаться в комнате, вышел в соседний кабинет и там дрожал от страха. Так провел Наполеон двадцать минут в жесточайшем мучении, потому что должны были применить инструмент. Ребенок выходил ножками, и голова его была сжата, так что Дюбуа тревожился.

Когда императрица разрешилась, император, которому сделалось чуть ли не дурно, кинулся к ней в комнату и целовал ее, даже не бросив сначала ни одного взгляда на своего сына. А между тем дитя могли почитать мертвым, потому что около десяти минут он не подавал признаков жизни. Его завернули в нагретые салфетки, терли руками тело, влили несколько капель коньяка ему в рот. И наконец царственный ребенок испустил слабый крик.

Надобно было знать благородное лицо Наполеона, чтобы с изумлением вспомнить о выражении безумной радости, одушевившей его, когда он услышал первый крик своего дитя. Своего сына! С живостью двадцатилетнего юноши подбежал он к этому мальчику, который был дан ему как самый высший, но вместе и последний знак благосклонности счастья. Он целовал его с искренней, пылкой нежностью, затем, поворачиваясь к Марии Луизе, благодарил ее за такой подарок, и опять тысячу раз целовал своего ребенка.

Когда императрицу уложили в постель и вокруг стало спокойнее, император пошел одеться – он был почти наг – и пел вполголоса, что всегда было у него знаком величайшего удовольствия. Многие придворные были тут и не смели подойти; он подозвал их сам.

– Ну, господа, этот малютка довольно толст и весьма красив. Он-таки заставил просить себя, прежде чем появился на свет.

Нельзя представить себе, какая толпа теснилась у ворот дворца: все хотели знать о состоянии новорожденного и матери. Услышав об этом, император приказал, чтобы в одном из залов парадной половины постоянно находился камергер, который читал бы вслух бюллетени, предоставляемые медиками императрицы о состоянии ее здоровья.

Да, повторяю, кто не видел Наполеона в этом волнении, тот не знал его как следует. Наполеон обожал своего сына и занимался им беспрестанно. Он играл с ним, будто самому ему было пять лет, брал короля Римского на руки, прыгал с ним, опускал на землю и вдруг подымал быстро вверх, отчего ребенок смеялся до слез. Потом подходил с ним к зеркалу и строил ему гримасы, что опять веселило ребенка.

Иногда принц плакал, потому что шутки были слишком живы; тогда император говорил ему:

«Как, ваше величество, ты плачешь? О! Король, и плачет! Это нехорошо… Фи, фи! Это не годится!»

Он не назначал часа, когда следовало приносить к нему ребенка, да и нельзя было назначить его; наконец выбрали для этого час завтрака. Тогда он заставлял маленького короля пробовать вино, обмакивая свой палец в стакан и давая ему пососать; иногда он обмакивал свой палец в соус и мазал им лицо сына, который хохотал от всего сердца, видя в нем такого же, как он сам, ребенка. Дети любят тех, кто играет с ними…

Однажды император обмазал ему щеки, подбородок и нос. Это чрезвычайно позабавило Римского короля, и он захотел, чтобы император сделал то же самое маменьке Кье – так называл он госпожу Монтескье.

Выбор ее в гувернантки к молодому принцу показывал, как император умел судить о людях. Это был самый лучший, самый правильный выбор, какой только можно было сделать. Женщина еще довольно молодая, так что лета ее не могли испугать ребенка, она, однако, была в той поре зрелости, которая необходима для высокой должности и доверия императора. Благородная именем и сердцем, она действительно пользовалась тем, что свет часто отдает случайности или удаче – уважением всех. Ее уважали и любили.

Госпожа Монтескье была воспитана не так, как многие девицы того времени: она получила образование самое тщательное. Она была благочестива, но не ханжа; никогда не пропускала обедни в воскресенье, но не делала это напоказ. Так же соблюдала она и все религиозные обряды, потому что ее благочестие было столько же искренно, сколько просвещенно. Она пользовалась известностью, свободной от малейшего нарекания. Может быть, она несколько холодно обходилась с людьми, которых не слишком знала, но это было не высокомерием, ибо она понимала, что есть истинное достоинство. По крайней мере, я всегда находила госпожу Монтескье, жену обер-камергера и гувернантку короля Римского, очень вежливой и даже предупредительной особой. Ее, повторяю, уважали и старались заслужить любовь ее.

Превосходные поступки ее в отношении короля Римского, когда настало время несчастий его отца, тем более внушали к ней уважение и любовь. Она проявляла о нем заботу самую нежную с первого дня его рождения, и в тот ужасный день, который разлучил несчастного ребенка с родителями, отнял у него отца и мать, – в этот день госпожа Монтескье отдала ему себя вполне, потому что она одна оставалась у него! Она поехала с ним, покинула отечество, друзей, свою семью ради того, чтобы он, младенец, едва стоящий на ногах, еще долго мог иметь дружескую руку, которая поддерживала бы и вела его! А между тем чело благородного ребенка было уже развенчано, и высокие надежды ее, само собою разумеется, погибли безвозвратно.

Императрица не любила госпожу Монтескье, но причина этого никогда не была известна хорошо. Говорили, будто герцогиня Монтебелло, любимица Марии Луизы, ревновала к госпоже Монтескье. Признаюсь, я не верю этому объяснению: герцогиня Монтебелло, чрезвычайно добрая, была столь любима императрицею, что не могла завидовать никому. Да это и не в характере ее, никогда не затеяла бы она интриги для охлаждения Марии Луизы к гувернантке ее сына.

Но так или иначе, а Мария Луиза не любила госпожу Монтескье, которую должна была бы любить как сестру и мать за беспрерывное попечение о ее сыне. Однако Мария Луиза, достойно хвалимая за то, что не делала зла, демонстрировала холодность во всех привязанностях сердца, не исключая и гувернантки сына. Да как обходилась она и с самим этим ребенком! Я видела ее подле сына, видела, как она, возвратившись после верховой езды или садясь на лошадь, кивала ему, и это почти всегда заставляло ребенка вскрикивать, потому что она носила на шляпе большие перья, которые качались и пугали его. Оставаясь дома, она приходила к своему сыну только в четыре часа дня. С нею бывала работа, и она, вышивая свою салфетку, взглядывала по временам на маленького короля, кивала ему и говорила: «Привет! Привет!» Но не проходило и четверти часа, как ее извещали, что Изабе или Паэр ожидают ее величество – один с уроком рисования, другой с музыкальным уроком. Ей бы следовало дольше оставаться каждый день у сына и учиться быть матерью у той, которая так хорошо заменяла ее. Впрочем, этому нельзя выучиться, и, может быть, она хорошо делала, что уходила.

Каждое утро в девять часов молодого короля приносили к императрице; она брала его иногда, ласкала и опять отдавала кормилице. Разумеется, ребенок сердился, не видя от нее таких ласк, как от отца, и плакал, упрямился. Его уносили.

Когда я приехала в Париж из Испании, император и императрица только закончили путешествие по Северной Франции. Во время этого путешествия она могла видеть, что радость от рождения короля Римского была истинной радостью всех французов!

По возвращении из этого путешествия было совершено крещение. Оно описано столько раз, что излишне снова его описывать. Молодого принца наименовали при крещении Наполеон-Франсуа-Шарль-Жозеф, или на немецкий лад Наполеон-Франц-Карл-Иосиф. Это имена крестных отцов его, они находятся в акте о его крещении и на могильном камне, положенном над ним на двадцать первый год его жизни.

Мы достигли того времени, когда воспоминания о нем знаменуют эпоху тогдашней Франции. Кто из нас не вспоминает об этом ребенке, столь прекрасном, очаровательном, милом? Посмотрите на него на той гравюре, где он изображен на коленях, сложив руки, посреди своих игрушек: «Я молюсь Богу за моего отца и за Францию!»[223]223
  Этот эстамп ныне встречается редко. Он есть у меня, и я прибавила к этой строчке: «Теперь молимся мы за тебя!»


[Закрыть]

Принцу был всего год, когда однажды в Трианоне, на лужайке перед павильоном, император играл с ним. Он снял с себя шпагу и повесил ее на сына, а потом надел на него и свою шляпу. Нарядив его так, он отошел немного, сел на траву и протянул руки к мальчику, который подходил, спотыкаясь беспрестанно, потому что ноги его цеплялись за шпагу, а шляпа прикрывала глаза. Но с какой молодой живостью император кинулся поддержать его, когда увидел, что сын его может упасть!

Все дворцовые слуги обожали его. Всего несколько дней назад один из них, говоря мне о нем, всплакнул, как слабая женщина. Он рассказал мне, как однажды утром король Римский прибежал на половину императора к самым дверям кабинета, потому что госпожа Монтескье не могла поспеть за ним. Подняв свою белокурую головку к привратнику, он сказал ему серебристым, но повелительным голоском:

– Отвори мне, я хочу видеть папу!

– Я не могу отворить вашему величеству.

– А почему? Ведь я маленький король!

– Но ваше величество одни…

Император отдал приказание впускать к себе сына не иначе как с гувернанткою. Конечно, ребенок и не мог прийти без нее; но этим хотели дать молодому принцу, довольно решительному в желаниях, высокое понятие о власти его гувернантки. В первый раз, когда привратник сказал об этом, глаза ребенка наполнились слезами, но он не ответил. Он дождался госпожи Монтескье, которая наконец подошла, схватил ее руку и, гордо глядя на слугу, потребовал:

– Отвори! Маленький король хочет!

Тогда привратник отворил дверь кабинета и известил громким голосом:

– Его Величество король Римский!

Много говорили о бешеном его нраве. Правда, он был упорен в своих желаниях и легко впадал в гнев, но это была отличительная черта и двоюродных братьев его; почти все они были таковы. Я видела Ахилла-Мюрата в возрасте короля Римского в припадках такого сильного гнева, что за этим следовали у него судороги. Однажды в разгар такого приступа гувернантка принца велела, посреди дня, запереть ставни во всех окнах. Ребенок изумился, что дневной свет заменили свечами, и спросил у гувернантки, для чего она велела все запереть.

– Для того, чтобы не слышали вас, сударь. Французы не захотят иметь вас своим государем, если подумают, что вы сердиты.

– А разве я кричал очень сильно?

– Без сомнения.

– И они слышали? – И ребенок заплакал, но уже от раскаяния, обвил своими ручонками шею гувернантки. – Я никогда больше не сделаю этого! Маменька Кье, прости меня!

Однажды случилось, что король Римский вошел к императору в то время, когда в кабинете его кончилось заседание совета. Любя страстно своего отца, он подбежал к нему, не обращая внимания ни на кого. Наполеон, счастливый этим знаком привязанности, естественной и сердечной, остановил, однако, его и сказал:

– Вы не кланялись, сударь! Извольте поклониться этим господам.

Ребенок обернулся и, наклонившись несколько вперед, послал своей ручкой воздушный поцелуй министерской толпе. Император тотчас поднял его на руки и сказал министрам:

– А, господа? Надеюсь, не скажут, что я не забочусь о воспитании сына?

Молодой Наполеон был добр, и все видели, что со временем он сделался бы еще добрее. Я знаю о нем множество анекдотов, трогательных и показывающих доброе сердце.

Бывая в Сен-Клу, он любил садиться подле окна и смотреть на проходящих. Однажды он заметил в некотором отдалении молодую женщину в глубоком трауре и с ребенком на руках, почти одного с ним возраста. Ребенок был тоже в трауре и держал в руке большую бумагу, которую часто подымал к окну короля Римского.

– Почему он весь в черном? – спросил молодой король у своей гувернантки.

– От того, конечно, что потерял своего отца. Угодно вам знать, чего он хочет?

Император приказал, чтобы сын его был с младенческих лет доступен всем несчастным, которые придут к нему с просьбами, и женщину с ребенком пригласили войти. В самом деле это была молодая вдова; муж ее за три месяца перед тем умер от ран, полученных в Испании, и она ходатайствовала о пенсии. Зная, что король Римский почти одного возраста с ее сыном, она полагала умилить всех этим сходством и вложила прошение в крошечные ручки своего сына. Женщина не обманулась: сердце молодого короля было тронуто. Император был тогда на охоте, и потому король Римский только на другой день утром, во время завтрака, смог отдать отцу все полученные прошения. Он оставался печален весь день и, когда на другой день вышел из своих комнат приветствовать отца, положил отдельно просьбу маленького мальчика.

– Вот, папа, возьми просьбу маленького мальчика. Он весь в черном[224]224
  Видно, траурное платье ребенка сильно поразило воображение молодого принца.


[Закрыть]. Папу его убили за тебя, а мама просит пенсии, потому что она бедная и у нее горе…

– А, а! – сказал император, притягивая его к себе. – И ты уже раздаешь пенсии?! Рано начал. Посмотрим, однако, что это за проситель у тебя.

Вдова офицера имела все права; но, может быть, в них удостоверились бы не раньше, чем через год, а тут приказ о пенсии был послан в тот же день, и, кроме того, за истекший год была выдана полная сумма[225]225
  Так всегда поступал император с вдовами военных. «Ничем нельзя оплатить пожертвованную жизнь, – говорил он. – Надобно сделать все, чтобы печаль нашла какое-нибудь вознаграждение в признательности отечества».


[Закрыть]. Если вдова еще жива и маленький мальчик ее, теперь уже молодой человек, достиг тех лет, до которых не суждено было дожить сыну Наполеона, пусть они вспомнят о своем благодетеле и помолятся Богу за него и за его отца.