Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 96 страниц)

– Ваше величество называет госпожу де Юрсен и госпожу Ментенон; я не буду защищать их. Но это исключения, а они, как известно, подтверждают правило. Кроме того, обе эти женщины жили в век интриг и бесчинств. Я часто слышала, как ваше величество говорили о кардинале Реце, о Ларошфуко и многих других замечательных людях того времени, представляя их не иначе как интриганами и любителями смуты.

Он опять улыбнулся, а потом вдруг спросил у меня:

– Сколько вам лет?

Я отвечала ему только улыбкой, потому что он знал мой возраст не хуже меня самой.

Он иначе перетолковал мое молчание:

– Как? Вы уже скрываете свои лета? Это нелепо!

– Я нисколько не скрываю свой возраст, государь! Да это было бы и невозможно, особенно перед вашим величеством, ведь вы чуть ли не были свидетелем моего рождения. Мне двадцать два года.

Он тихо взял щепотку табаку и стал склоняться головою к пальцам руки своей, что показывало хорошее настроение; потом, считая годы по пальцам, он сказал:

– Да… точно так… 1795-й… одиннадцать лет… точно… А сколько лет было бы теперь вашей матери?.. Ах, вот кто не любил отвечать на этот вопрос! И совсем напрасно! Что значат годы для того, кто так прекрасен, как она. Да, она была очень хороша. Есть ли у вас портрет ее?

– Есть бюст ее, государь. Чрезвычайно похожий.

– Это была странная женщина! Добрая… Превосходная… И умна, как черт!

Он не переставал нюхать понемногу свой табак, похлопывая легонько рукой по ручке кресла, между тем как я, все еще держась за ручку двери, уже с четверть часа оставалась в положении человека, готового отворить дверь и уйти, чего однако не могла сделать, пока император не отпустил меня. Но при упоминании моей матери я нажала ручку двери, чтобы выйти при первом же его слове, обидном для меня. Он заметил это, потому что видел все, и тотчас сказал:

– Часто ли говорила она вам обо мне?

– Никогда, государь.

– Это невозможно, – вскричал он, начиная гневаться. – Это невозможно!

– Почему же, государь?

Вероятно, мое спокойствие показало ему неприличность его горячности, потому что он опять сел и сказал мне с каким-то огорчением:

– Впрочем, она уже не чувствовала дружбы ко мне. Люсьен был ее любимцем. И очень вероятно, что моя строгость к нему погасила в ней последние чувства ко мне.

– Моей бедной матери уже не было на свете, когда вы, ваше величество, изгнали своего брата.

Один Бог знает, что произвела я в нем этой фразой, которая, впрочем, прозвучала так просто. Он встал, хотел говорить, сел опять, покраснел, побледнел, встал снова, сильно отпихнув свое кресло. Глядя на меня строго, он хотел, по-видимому, сдержаться…

Так прошло несколько секунд; потом он сказал мне, насколько мог кротко:

– Хорошо. Доброго вечера! Когда будете писать Жюно, изъявите ему мою дружбу.

Я поклонилась и вышла из кабинета: разговор наш продолжался около часа. Я была уже почти в конце галереи, когда снова отворилась дверь кабинета, и император своим звонким голосом опять позвал меня:

– Госпожа Жюно!

Я обернулась и увидела, что он стоит в дверях и делает мне знак подойти к нему. Я вернулась.

– Мне кажется, вы сказали, что сегодня вы дежурная у синьоры Летиции?

– Да, государь, и я сейчас возвращаюсь к ее высочеству.

– Скажите ей, пожалуйста, чтобы она приехала ко мне завтра поутру завтракать.

Он сделал мне опять вежливое приветствие рукой и возвратился в свой кабинет.

Императрица-мать ожидала меня с нетерпением. Эта прекрасная женщина была неизменно добра ко мне. Я пересказала ей весь разговор с императором, для нее не было в нем ничего неприятного, потому что не иметь Ренси казалось ей очень хорошим решением, совсем не скучным и не досадным, так что она скорее была довольна, нежели смущена моим рассказом. Но когда я передала ей поручение императора пригласить ее к завтраку, она очень встревожилась и даже пришла в беспокойство; я не могла не заметить ее смущения.

Глава XXXVIII. Наполеон и Люсьен

Любопытно изучать домашние отношения семьи императора. Сколько происходило там случаев, неизвестных публике! Так, например, с 1807 по 1809 год беспрерывно шли переговоры между императором и братом его Люсьеном. Император хотел в то время учредить всемирную монархию в лице своего семейства, и, несмотря на сцену, бывшую в Мантуе, вскоре обоим братьям представился новый случай сблизиться.

Поводом к этому стала просьба принца Астурийского, который хотел жениться на ком-нибудь из родственниц императора. Император хорошо знал, что Люсьен не согласится пожертвовать своею дочерью и не отдаст ее за человека, показавшего такие дурные чувства к отцу и матери. Нужно было очень искусно вести переговоры, и в Канино, где тогда жил Люсьен, отправился с предложениями господин Кампи.

Кампи, преданный друг семейства Бонапарт, был корсиканец. Дар организатора всегда отличал его, но это был человек странный: он напоминал те прекрасные характеры, которым мы удивляемся, читая Плутарха и Ксенофонта. Чрезвычайно честный, он при малейшем сомнении тотчас начинал поступать с величайшею спартанской осторожностью. Он не ел мяса, питался только зеленью и плодами, пил одну воду; не смеялся никогда. Странный человек, но честный, даже добродетельный.

Кампи служил под началом Люсьена, когда тот был министром внутренних дел. Он находился при нем личным секретарем, и Люсьен уважал его чрезвычайно; потому-то император и обратил на него взгляд для столь важной миссии, в которой надобно было представить Люсьену предметы затруднительные.

Вопрос заключался в браке Шарлотты Бонапарт с принцем Астурийским. В этом предложении со стороны императора присутствовала, если смею сказать, двуличность, которую я не хочу оправдывать, потому что в то время он уже решил судьбу Фердинанда и тем уничтожал сам смысл отправки к Люсьену посланца. Все это относится к таинственным делам его с Испанией, и мы скоро начнем распутывать этот узел.

Кампи отправился с письмом, в котором император приглашал Люсьена в Париж выслушать его новые предложения и лично переговорить о них. Император соглашался, чтобы Люсьен управлял делами своего правительства по собственному разумению (но нельзя было ручаться, всегда ли будет он так снисходителен), и предлагал ему Неаполитанское королевство. Император хотел удержать Италию, и Люсьен, испытанный в мужестве нравственном и физическом, подходил ему больше других. Но в этом случае Наполеон показал, как усиливалась, а не изглаживалась в нем со временем решимость. Он сказал однажды в Государственном совете: «Я никогда не признаю своей невесткой жену Люсьена».

Эти слова, громко произнесенные в святилище законов, казались обязательством, заключенным самим с собой; в них надо видеть только деспотическую волю, которую император показывал всякий раз, когда один из членов его семейства решался поступить по своей воле. Чем более благородно и гордо сопротивлялся Люсьен, защищая свою политическую свободу, тем сильнее хотел император сломить его хотя бы в другом отношении, от которого отступиться было бы для Люсьена так же не благородно. Наполеон хорошо чувствовал это и еще больше упорствовал в своем намерении из-за того, что почти ненавидел в то время жену Люсьена. Я слышала иногда, что император говорил о ней так язвительно, что Жозефина, у которой, разумеется, не было повода защищать Люсьена и его родных, сказала ему однажды своим ласковым голосом: «Мой друг, подумай, она ведь женщина!»

В самом деле, этого было бы уже достаточно, даже если бы госпожа Люсьен в Риме и не составляла тогда счастья своего мужа, не была тем, что называют римлянкой в смысле, какой мы соединяем с матерями и женами древних римлян. Она жила благородно, – впрочем, этого требовал и ее муж, – и не выходила за пределы своего семейства, довольно многочисленного, это служило ей защитой от всякой мысли, которая могла бы пробудить неблагонамеренность. Поведение ее было безукоризненно: она делала счастливым своего мужа, занималась вместе с ним литературой, услаждала своею заботливостью то горе, которое всякий день чувствовал Люсьен из-за отношения императора. Если правда, повторяя слова самого императора, что Люсьен заключил свой брак только в отместку ему, то в заключенном с досады браке он нашел счастье, которого не дал бы ему союз, устроенный самым правильным образом.

Из всех известных мне людей никто не дорожил так, как император, всем, что относится к домашней жизни. В этом он походил на самую взыскательную женщину. Трудно представить себе требовательность его к своим родным! Конечно, можно удивляться многому, чего не должно бы быть; но везде, где будут придворные, министры, двор, везде будут они одинаковы, разве только с небольшими особенностями. Так, например, можно припомнить, что говорит Сен-Симон о герцогине Бургундской (а Сен-Симон в нравственном смысле был один из самых строгих представителей двора Людовика XIV). Он говорит: «Все видели, что скрывала наша милая принцесса. Все видели, но ее обожали, и каждый хранил молчание».

Но здесь происходило совсем другое: тут скрывали от Наполеона только добро, хотели помешать всякому сближению императора с Люсьеном, и для этого необходимо было создать препятствие переговорам, которые хотел начать Наполеон. К несчастью нашему и его, переговоры эти не могли иметь удачной развязки, и лица, которых не называю, радостно улыбнулись, когда узнали, что предлагалось Люсьену.

Император дал господину Кампи поручение отвезти своему брату право обладания герцогством Пармским, но не для него, а только для жены его. Ему самому назначал он королевство Неаполитанское. Госпожа Люсьен должна была уехать из Рима в Парму с титулом герцогини Пармской и увезти с собой двух дочерей, а мальчиков оставить. Наполеон хотел, чтобы по выезде ее из Рима она была разлучена с мужем, как только может разлучить смерть. За такую цену император признавал ее своею невесткой, давал ей титул и делался добрым ее родственником. Взамен ей нужно было разорвать все, что привязывало ее к жизни, потому что оставить таким образом всех милых сердцу не значит ли умереть? Да еще оставить как будто из корысти!

Первые минуты по приезде господина Кампи были особенно жестоки. Люсьен тотчас отказался и от неаполитанской короны и тем более от герцогства Пармского, которое было бы приобретено низкой угодливостью. Госпожа Люсьен находилась совсем в иной ситуации, нежели ее муж; она должна была принять решение, следуя тому пути, который судьба назначает с самого рождения нам, бедным женщинам; вся ничтожная жизнь наша составлена из жертв! Действительно, после ночи, проведенной в размышлениях, она вошла в кабинет Люсьена и объявила ему, что не хочет быть препятствием для его возвышения и величия, что ответ ее готов и она отошлет его императору.

– Где это письмо? – спросил Люсьен с внешним спокойствием.

Жена подала письмо; он взял его, разодрал в клочки не читая, бросил на пол и начал топтать.

– Друг мой! Друг мой! – сказала госпожа Люсьен плача. – Неужели ты хочешь лишить своих детей короны?

– Неужели я должен лишить их матери ради этой короны? – вскричал Люсьен и с волнением стал ходить по комнате.

– Люсьен! – сказала ему жена его своим прекрасным голосом, которым она лучше всякой другой умеет модулировать. – Люсьен, не отвергай без размышления того, что посылает нам Бог. Помнишь, мой друг, те печальные минуты, когда мы рассуждали, что, когда не будет ни тебя, ни твоего брата – потому что, как ни велико его могущество, оно должно кончиться вместе со смертью, так же как с нею кончатся и твои мучения, – тогда наши дети будут зависеть от детей твоего брата? И у них не будет той независимости, которую сейчас предлагают им, которую могу дать им я! Нет, мой друг, нет! Ты должен быть отцом больше, чем мужем, а я должна быть матерью больше, чем женой.

Говоря это, она была удивительно прелестна. Люсьен несколько мгновений глядел на нее с чувством пламенным, наконец обнял и с любовью прижал к груди.

– Вот доказательство того, что ты достойна обожания, – сказал он ей. – И ты хочешь заставить меня разлучиться с тобой! Нет, мы никогда не расстанемся. Никогда. Если брат хочет возвратить мне свою дружбу, пусть он сделает это без условий, и особенно без таких жестоких условий. Всегда с тобой, мой друг! Никогда в разлуке!

Как ни была решительна госпожа Люсьен, но не могла же она противиться словам того, кого любила. После недолго спора оба супруга согласились отказаться от Неаполитанского королевства и герцогства Пармского на тех условиях, какие предлагал император. Дорожная карета была готова и лошади приведены – все отослали назад. Что касается брака их дочери с принцем Астурийским, тут немедленного отказа не последовало; напротив, были сделаны все приготовления и даже назначен отъезд девушки. Пятнадцатилетняя Шарлотта, очень приятная и в то время и позже[190]190
  Теперь она княгиня Габриэлли, женщина остроумная и добрая.


[Закрыть], была красива, тиха, добра и остроумна; принц Астурийский почел бы за счастье иметь такую жену. Отъезд ее приготовлялся довольно скрытно, так что жители Рима, может быть, и не знали о нем. Госпожа Летье, жена директора Французской академии в Риме, собиралась провожать молодую принцессу в Испанию. Все было готово, когда однажды утром Люсьен призвал к себе графа Шатильона, одного из своих друзей, который, не раздумывая, последовал за Люсьеном в изгнание. Он жил у него и управлял всем, что относилось к изящным искусствам. Люсьен сказал ему, что надобно прекратить все приготовления к отъезду Шарлотты, и с сердечным чувством прибавил:

– Я не могу согласиться отнять у себя это дитя. Лишь один добродетельный человек мог бы покровительствовать ей: это Карл IV, но он не имеет власти. Пусть лучше моя бедная Шарлотта останется под отеческой кровлей.

И Шарлотта осталась.

Таков был первый случай сватовства Фердинанда на какой-нибудь родственнице Наполеона, о чем он сам беспрестанно ходатайствовал. Процесс возобновился, когда Фердинанд жил в Валансе, а пока господин Кампи возвратился во Францию с ответом Люсьена старшему его брату, и все это лишь способствовало увеличению ненависти Наполеона к госпоже Люсьен.

Глава XXXIX. Испанские дела

Много говорили о том, что Наполеон издавна таил в уме своем планы насчет последних Бурбонов, которые еще занимали единственный трон в Европе. Трудно сказать, однако, была ли это мгновенная решимость или действительно план, долго созревавший в уме его. Но если мне надобно произнести свое мнение, и если оно значит что-нибудь из уст той, которая знала его с ранней молодости и собственного своего детства, то я скажу, что не считаю намерений императора касательно Испании задуманными прежде письма Фердинанда VII из Эскуриала. Тогда-то, я думаю, внутреннее состояние этого семейства раскрылось перед императором во всей своей слабости, и он не без основания мог полагать, что если сделается повелителем Испании, то для блага ее это не будет хуже, чем управление бессовестного фаворита. Об испанских делах высказано много различных мнений, и главным почитается то, что Талейран был первый неприятель полуострова и чрезвычайно влиял на императора в решимости его по делам Аранхуэса. Может быть, не отрицаю ничего; замечу только, что редко позволял император влиять на себя…[191]191
  Далее герцогиня подробно описывает внутреннее политическое состояние Испании. – Прим. ред.


[Закрыть]

Глава XL. Веселые кадрили и новые титулы

Между тем как Испания, волнуемая новыми смятениями, готовилась увидеть разрушенными последние преграды, которые еще удерживали бунт, Париж по-прежнему оставался волшебным местом, где веселье и праздники возобновлялись каждый час. Великая герцогиня Бергская давала маскарад, и одна кадриль там была особенно замечательна. Эта кадриль, правду сказать, первой была достойна этого названия, потому что прежняя, устроенная во время брака принцессы Баденской, не походила на кадриль ничем, кроме разве того, что мы стояли по четверо с каждой стороны и были все окутаны голубым, красным и зеленым. В этот раз произошло совсем иное. Великая герцогиня Бергская встала сама во главе кадрили, но избранный ею костюм был гораздо красивее – это был костюм тирольских крестьянок.

Очень короткая юбка из красной шерстяной ткани, вместо бордюра – широкая синяя полоса, на которой вышиты цветы из золота и цветной шерсти. Лиф из широких полосок пурпурного цвета, обшитых золотыми шнурками, на рубашке из самого тонкого перкаля[192]192
  Перкаль – мягкая, шелковистая, но прочная ткань, напоминающая батист. – Прим. ред.


[Закрыть], гофрированного мелкими складочками по всей вышине лифа, так же как и рукава, тоже перкалевые, доходившие до кисти руки и застегнутые эмалевою в золоте пуговкой. На голове вуаль из самой тонкой кисеи, обшитая золотой нитью. Но драгоценных камней – ни одного. Этот костюм был прелестен; его дополняли красные чулки с золотыми стрелками.

Не знаю, почему великой герцогине Каролине вздумалось, чтобы все кадрили были составлены из женщин. Нас было шестнадцать крестьянок под предводительством деревенского бальи, и эту почтенную особу представляла мадемуазель Адель Лагранж. Однако великая герцогиня ошиблась в расчетах. Она хотела, чтобы участники кадрили собирались не у нее, во дворце на Елисейских Полях, где она жила тогда, а у меня около девяти часов вечера. И вот в большой галерее нижнего этажа моего дома устроили первую кадриль, на которой присутствовали те из моих друзей, кто не имел приглашения к великой герцогине.

Пробило половину одиннадцатого, приближалась минута ехать во дворец. Я сосчитала своих масок: четырнадцать. Тут были графиня Дюшатель и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, княгиня Ваграм, тогда еще незамужняя, госпожа Кольбер, мадемуазель де Ла Вогийон, прелестная особа, столь же красивая, сколь добрая и милая, баронесса Монморанси и другие, имена которых я забыла. Кажется, в числе других была и герцогиня Ровиго, но я не уверена в этом.

Мы уже готовились надевать свои маски, когда мажордом подошел ко мне и сказал тихонько, что в другой комнате некая дама, также принадлежащая к кадрили, ждет меня; что она приехала слишком поздно и не смеет войти, пока я не пойду за ней. Я осмотрелась, взглянула на список, данный мне великой герцогиней, обнаружила, что княгини Понтекорво не было с нами; я подумала, что она не хочет идти через эту толпу, и перешла в гостиную перед галереей. Там увидела я в дальнем углу комнаты, которая была плохо освещена, странную женщину, маленькую и полную. От удивления я сначала невольно отступила на несколько шагов. «Боже мой, какое странное существо!» – подумала я и, приближаясь к ней, сказала:

– С кем имею честь говорить?

Она отвечала только тяжелым вздохом. Я не могла сдержать улыбки, и мне отвечал второй вздох, еще тяжелее первого, так что от него зашевелился подбородок маски. Но такой разговор не мог продолжаться; да это и выглядело забавно только раз. Я уже хотела уйти в галерею, но вдруг женщина схватила мою руку, притянула меня к себе, обняла за талию одной рукой и, подняв нижнюю часть своей маски, хотела поцеловать меня. Я закричала пронзительно, вырвалась, ударив ее, и одним прыжком отскочила к камину; там схватила я шнурок колокольчика и зазвонила изо всех сил. Правду сказать, и было чего испугаться: я почувствовала, что к моему лицу прикоснулась жесткая, колючая щетина. Мажордом тотчас вбежал и принялся хохотать. Но толстуха захохотала еще сильнее, и наконец я тоже рассмеялась, хотя все еще была сердита: передо мною оказалась нелепая, разоблаченная фигура его высочества принца Камилло Боргезе. Он хохотал басом и подмигивал мне, беспрестанно повторяя: «Oh! Oh! Tivouli… Tivouli… Oh!.. Oh!»

Для объяснения надобно сказать, что за год перед тем, в один прекрасный летний день, Жюно вздумал ехать в Тиволи с одной знатной дамой, родственницей князя Боргезе. Я узнала об их поездке, и Жюно, чтобы придать этому приключению пристойный вид, сказал мне, что с ними был князь Боргезе. Случилось так, что князь Камилло заехал ко мне с этой знатной дамой, а Жюно не предупредил ее, и его не было дома, так что она не могла предвидеть ответа князя Боргезе или помешать ему, когда я спросила:

– Что ж? Весело было вам третьего дня в Тиволи?

– Тивули! Какой Тивули? – вскричал он с изумлением. – Я ездил верхом…

Я усмехнулась и тотчас переменила разговор, с меня было довольно!

С тех пор всякий раз, когда князь Боргезе встречался со мною, – а он очень часто искал этих встреч, хоть я истинно не понимаю, для чего, – он уже издалека кричал мне: – «Oh!.. Tivuoli!.. Tivuoli!» – так что наконец это сделалось несносно.

В этот вечер он не пропустил случая закричать мне свое Тивули, прыгая вокруг, потому что был прекрасным танцовщиком и всячески старался поцеловать меня. Когда первая минута изумления прошла, я расхохоталась от чистого сердца, глядя на эту смешную фигуру. Я взяла его за руку и, чтобы избавиться от преследования, которого очень боялась, вошла с ним в галерею, где были все наши дамы. Там-то поднялся крик изумления и сумасшедший хохот, когда он снял свою маску и все увидели синюю его бороду, черные бакенбарды, курчавые волосы угольного цвета: некоторые непослушные завитки вырывались из-под тонкого кисейного покрывала, обернутого вокруг головы!

Когда утихло первое веселье и нарядившийся женщиной князь увидел, что я нисколько не хочу его поцелуя, мы отправились во дворец. Великая герцогиня Бергская ожидала нас в своих внутренних комнатах с княгиней Понтекорво, и обе они были одеты так же, как мы. Там снова начался хохот при виде крестьянки, приведенной мною.

Когда мы выходили из внутренних комнат в галерею, какая-то маленькая голубая маска бросилась, чуть не сбив меня, из кабинета, где переодевались. Не ожидая встретить такой толпы, она произнесла выражение довольно сильное; но я не стала возмущаться – это был сам император.

Он хотел веселиться, как говаривал сам, в эти дни сатурналий и для этого маскировался с головы до пяток, а вместо себя наряжал кого-нибудь, кто расхаживал на балу в его роли. Например, в тот день роль его была поручена Изабе. Изобретательный ум художника годился для маскарада, если честно сказать, гораздо лучше, нежели ум императора. Но Наполеон, несмотря на то что его узнавали в одну минуту, любил маскарады и забавлялся ими, как дитя.

Всего труднее было скрыть руки Изабе: кто видел его, тот помнит, что у него руки престрашные, а у императора они были красивы. Изабе очень удачно изобрел средство скрыть эту несообразность: он надел на руки, и без того уже очень большие, толстые перчатки, а поверх них – белые. Трудно было судить, сколько пар перчаток надето на эти руки, могли видеть только, что это руки маскарадные, переодетые. Впрочем, Изабе представлял императора очаровательно, хоть и не очень удобно для него в толпе, где могло выйти какое-нибудь приключение, а всякая ошибка оказалась бы пагубной.

Бал продолжался с особой живостью. Посреди множества прелестных масок в залах удивительной красоты вечер протекал сладостно и с такою безотчетной веселостью, что ум засыпал, будто убаюкиваемый волшебством…

Я еще не говорила об одном обстоятельстве, важном в политической жизни императора: это установление нового дворянства. Намерение было видно уже при учреждении Почетного легиона; но довершено было только установлением наследственных титулов с поместьями и майоратством. Все заставляло нас предвидеть, что это скоро будет выполнено, потому что титул герцога Данцигского, данный императором еще в 1807 году, показывал его волю ясно.

Я была на дежурстве при императрице-матери в Тюильри, куда провожала ее на семейный обед, который случался всякое воскресенье. В дежурной гостиной павильона Флоры я нашла Савари, который шел ко мне, говоря:

– Поцелуйте меня: я скажу вам хорошую новость!

– Сначала скажите, а потом я вас поцелую, если новость стоит того.

– Хорошо: я стал герцогом.

– В самом деле, это удивительно; но за что же тут целовать вас?

– Я называюсь теперь герцог Ровиго, – продолжал Савари, расхаживая по комнате, так переполненный своею радостью, что мог бы подняться в воздух, как воздушный шар.

– Но что мне за дело до вашего титула и смешного имени? – сказала я, потому что он начинал выводить меня из терпения.

– Если бы он объявил вам, что вы герцогиня, – сказал в этот момент Рапп, подойдя ко мне тоже и дружески взяв за обе руки, – я уверен, вы поцеловали бы его, как поцелуете меня!

– От всего сердца, – отвечала я, подставляя свою щеку этому почтенному человеку, в восхищении от его откровенной, искренней дружбы.

– А за Жюно?

– И за Жюно, очень рада буду. Обещаю вам написать ему, что от вас первого услышала я эту приятную новость.

– Да, а кроме того, – продолжал Рапп, – у вас самое прекрасное имя из всей этой толпы. Вы герцогиня Абрантес.

Я тотчас поняла, что император хотел сделать приятное Жюно, назвав его герцогом Абрантесом[193]193
  Абрантес – старинный укрепленный город в провинции Эстремадура. Именно отсюда в 1807 году генерал Жюно направил свое победоносное шествие на Лиссабон. – Прим. ред.


[Закрыть], и эта новая благосклонность сделала меня вдвойне счастливой. Жюно и в самом деле сказал мне после, что, узнав об этой милости императора, он был тронут до слез.

Мы сошли обедать в гостиную, которая располагается внизу, подле лестницы павильона Флоры. Обедали мы там, как сказал однажды Жюно шутя, словно в буфете. За столом председательствовала почетная дама императрицы, тогда графиня Ларошфуко, или статс-дама, или, в отсутствие их обеих, дежурная придворная дама. В этот день графиня Ларошфуко сама занимала свое место; а она, между прочим, редко оказывала нам такую честь. Припоминаю это обстоятельство, как будто бы и ничтожное, но оно важно в описании того дня.

Я чувствовала себя довольно одиноко. Все, кто окружал меня, не были мне симпатичны своими манерами или разговорами, так что я почти решилась уехать домой, когда увидела госпожу Ланн. Мне всегда бывало приятно встретиться с нею, а в тот день особенно. Мы тотчас подошли друг к другу и сели рядом за стол.

– Ну, – сказала я, – вот великолепное событие; но я почти уверена, оно не трогает вас нисколько.

Это была правда. После ей, может быть, понравились все эти почести; но я знаю ее, знаю, что она простодушна, добра и совершенно естественна.

– Вы верно догадались, что все это не значит для меня ничего, – отвечала она. – Кроме того, я уверена, Ланн не обрадуется. Вы знаете образ его мыслей, и он не переменил его нисколько. Но многие из окружения императора думают совсем не так, как он. Посмотрите! Посмотрите скорей!

Я взглянула и увидела неподалеку блистающего радостью герцога Ровиго.

– А какое имя дали вам? – спросила я собеседницу.

– Прелестное… Монтебелло. Оно и ваше – два самых приятных в списке.

Она показала мне карточку, на которой были написаны имена всех герцогов, пожалованных императором, и майоратств, соединенных с этими достоинствами.

Никогда Тюильри не становился свидетелем такого честолюбивого волнения, объединяющего всех в малейших оттенках своих. От маршала до простого чиновника сердца всех бились надеждою получить лишнее перо в дворянский плюмаж. Скажу ли, что это было жалкое зрелище? Нельзя вдруг создать дворянства, как, впрочем, и ничего серьезного и значительного.

По воскресеньям наши вечера проходили в Тюильри совсем иначе, нежели в другие дни. После обеда мы шли к императору; иногда, если он бывал в хорошем расположении духа, а собравшиеся дамы нравились ему, Наполеон приказывал им входить к себе. Так случилось и в этот вечер.

– Ну, госпожа герцогиня, – сказал он, увидев меня, – довольны ли вы своим именем? Абрантес! И Жюно должен быть также доволен им. А что говорят в ваших гостиных Сен-Жерменского предместья? Верно, ошалели немного от этого подкрепления, которое я даю им. Я хотел назвать его герцогом Назаретским[194]194
  В честь битвы при Назарете, у Акры. – Прим. ред.


[Закрыть], – сказал мне император и, обратившись к архиканцлеру, добавил: – Бесспорно, что я ничего еще не сделал более соответствующего Французской революции, чем это восстановление высших чинов. Французы всегда готовы сражаться за одно: им требуется равенство перед законом и возможность достигнуть всего. То, что будут называть моим дворянством, не совсем дворянство. Дворянства не бывает без привилегий и наследования, а у этого все преимущества в богатстве, данном в награду за военные или гражданские заслуги, и автоматического наследования нет, если государь не утвердит в достоинстве сына или племянника. Да, мое дворянство – это мое лучшее создание.

Император и в самом деле видел в этом мероприятии полезное и прекрасное довершение своего плана. Прав ли был он? Я думаю, нет. Надобно было ограничиться двадцатью четырьмя великими офицерами Империи. Они служили живой опорой Франции, и в то же время на них опиралась державная власть, хотя народ не был зависим от них. Империя 1804 года сама была уже удивительным творением и оправдывала тщеславие тогдашних французов.

Любопытно вспоминать об этой эпохе. Сколько смешного происходило вперемешку с прекрасным! Суетность захватила не одну добрую и благоразумную голову в эти минуты безумия. Я помню их и, следовательно, помню многие смешные сцены.

Генерал, очень известный, был сделан графом. Жена его хотела иметь мундир, который своим блеском не уступал бы ни в чем самым благородным мундирам Сен-Жерменского предместья. Нельзя назвать эту графиню ни дурой, ни невеждой; но на свою беду она попала в руки злым людям, которые завели ее на такую тропу, где все делалось самым нелепым образом. Новую графиню уверили, что муж ее достиг своего положения силою руки, и прежде всего надобно сделать его Алкидом, а потом представить мозаику (именно так) всего, что могло напомнить знаменитый военный подвиг, потому что, говорили ей, каких только подвигов он не совершил. Графиню мысль о мозаике славы прельстила, и начали составлять герб. Я видела его и попробую описать. Тут была сотня игрушек под общим названием герба: шпаги накрест и прямо, башни для напоминания о взятых городах (а в формуляре генерала, составленном его женою, числилось не менее двадцати городов). Сколько ж надо было построить этих разбитых башен! Потом он еще исполнял и дипломатические поручения, то есть переговаривался иногда на аванпостах о перемирии – надобно подле сабли и шпаги положить оливковую ветвь и перо! Наконец, вся эта пестрота, раскрашенная самою графиней, потому что она воображала себя разбирающейся в живописи, была разделена на четыре части, которым нет названия в геральдике; ее разделял широкий крест, исписанный легендой нового изобретения, которая напоминала о Святом Людовике и крестовых походах, потому что генерал бывал в Египте.

Наконец труд закончили, и графиня сама отвезла его господину Сегюру, который имел удовольствие посмеяться вместе со мною. К счастью для бедной графини, Сегюр знал ее довольно хорошо, так что мог говорить откровенно. Он заставил ее разорвать прекрасный лист пергамента, переливающийся золотом, лазурью, красной и зеленой краской, потому что, разумеется, она раскрасила его всеми возможными цветами.