Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 96 страниц)

Эта история о полной талии напоминает мне одну особу, которая, впрочем, была очень хороша в свое время. Если она еще жива, то теперь уже в таких летах, когда рассуждения о фигуре не могут ее тревожить. Это госпожа Висконти.

Мать моя очень скоро подружилась с нею, когда госпожа Висконти приехала в Париж, будучи супругой посланника Цизальпинской республики. Действительно, она была чрезвычайно хороша; кажется, я еще и не видывала такой прелестной головки: черты лица нежные, но правильные, и особенно носик – слегка орлиной формы и вместе с тем немного приподнятый; подвижные ноздри придавали ее улыбке неизъяснимо очаровательный оттенок. Сверх того, зубы ее напоминали ровные жемчужины, а волосы, чрезвычайно черные, всегда были прелестно причесаны, в самом чистом вкусе древности: это придавало ей сходство с камеей Эригоны, известной всем любителям искусства.

Госпожа Висконти и одевалась с большим вкусом. Она, как все модные женщины того времени, с умом выбрала для себя только то из греческой и римской моды, что ей шло; и когда вечером она входила в свою ложу в Опере в кашемировой шали, подобной шали госпожи Тальен, ее находили прелестной лишь немногим менее этой великолепной красавицы.

Бедный Бертье так обезумел от нее в то время, что перестал пить, есть и спать. Можно сказать, что он сошел с ума от любви. Любовь его сделала госпожу Висконти лицом историческим, потому что Бертье связан с Наполеоном, а госпожа Висконти тут выступает как оттенок, как отблеск в тени. Бертье отправился в Египет с отчаяньем и оставил свое сердце в Париже, взяв в обмен все клятвы, какие только можно дать и принять в подобном случае; но тогда эта монета не имела большой цены; по крайней мере так думал он в пустыне, когда стоял на коленях перед портретом своего божества и плакал, вспоминая о своей Жозефине, потому что у него была своя Жозефина. Между тем как он плакал, госпожа Висконти, правду сказать, тоже не танцевала, потому что была слишком высокого роста для танцев, но она смеялась, веселилась и, говоря по совести, часто флиртовала. Тогда в Париже много было молодых людей, вернувшихся из эмиграции или вступавших в свет, и хоть она годилась им чуть ли не в бабушки, но они страдали по ней, как говорится в народе. Они окружили ее таким вниманием, что дела бедного Бертье шли более чем худо, потому что и без всякой измены трудно выдержать сравнение тому, кто находился почти за тысячу лье.

Я уже сказала, что госпожа Бонапарт-мать привезла с собою младших своих детей, и между прочим Аннуциату, последнюю дочь. Госпожа Леклерк, вероятно, уже предвидела в младшей сестре соперницу своей красоты и не любила, когда мать слишком часто брала ее из пансиона госпожи Кампан для выезда в свет. Я помню, что Полина приехала к нам как-то провести вечер, одета была прелестно и привезла с собою девицу Луизу-Эме Леклерк, свою золовку, прекрасную молодую особу, красота которой, тем не менее, будучи совсем особенного рода, не могла угрожать ей. Господин Август М., внимательный к малейшему знаку ее воли, находился в это время при Полине, и она вполне наслаждалась своей ролью властительницы. Вдруг входит к нам госпожа Бонапарт-мать, с женой Жозефа и Каролиной, которая приехала из Сен-Жермена. Она была восхитительна. Ее белокурые волосы в локонах спадали на белоснежные плечи и оттеняли свежее лицо, столь милое, что радостно было глядеть на него. Она приблизилась к сестре своей с веселым расположением девочки, на несколько дней выпущенной из своей тюрьмы. Веселье сверкало в ее словах, в улыбке, во всем, и она кинулась целовать сестру.

– Боже мой, маменька! – сказала госпожа Леклерк с заметной досадой, оттолкнув Каролину с такой силой, что та чуть не упала. – Вам бы не надо было позволять Аннунциате (она ясно произнесла это детское прозвище, понимая, что тем делает неприятное молоденькой своей сестре) кидаться на людей так рьяно: она похожа на крестьянку из Фьюморбо[33]33
  Самое дикое место на Корсике.


[Закрыть].

Бедная Каролина отошла от нее со слезами на глазах и не произнесла больше ни слова. Эта небольшая сцена явно не понравилась матери, но она ничего не сказала при чужих людях. Что касается господина М., он с таким удивлением смотрел на Каролину, что это усугубляло всю странность сцены.

В Париже находилось тогда множество молодых людей из хороших семей, желавших поступить на военную и гражданскую службу. Из числа тех, кто часто появлялся у моей матери, она особенно покровительствовала одному молодому человеку из Тулузы по имени Форнье. Его пленил поход в Египет; он хотел участвовать в нем и просил мать мою рекомендовать его главнокомандующему.

«Этого я не могу сделать, – сказала она. – Генерал Бонапарт обошелся со мной не так, как следовало бы, и потому не стану просить его ни о чем. Но я могу дать вам письмо к Луи Бонапарту. Это добрый молодой человек, и я уверена, что по моему письму он сделает для вас все, что сможет».

В самом деле, приехав в Александрию, Форнье нашел там Луи, который по болезни своей не мог участвовать в сирийской экспедиции. Тот принял его, обласкал, как брата, и рекомендация матери моей сделалась для ее любимца источником счастья. Луи Бонапарт – что часто случается с молодыми людьми, у которых доброе сердце, – действительно гордился своим покровительством, особенно когда видел достоинства своего подопечного. Форнье шел по дипломатической стезе, и Луи тотчас сделал так, чтобы тот получил покровительство и опору, потому что сам он оставлял Восток.

Когда главнокомандующий узнал, что какой-то француз приехал с рекомендательным письмом от госпожи Пермон и что это письмо не к нему, он горько улыбнулся: видно было, что он хотел сказать нечто неприязненное, но сдержался, начал подробно расспрашивать о приезжем и, наконец, походив немного времени в молчании, спросил Бертье:

– Как зовут этого молодого человека?

Бертье ответил.

– Запишите его имя на этой тетради. – Он указал на свой стол. – Вы напомните мне о нем, Бертье; понимаете? Я хочу доказать госпоже Пермон, что могу поступать не хуже Луи[34]34
  Когда Форнье возвращался во Францию, его взяли в плен турки, и он два года оставался в Константинополе. Но после судьба его переменилась. Когда Луи стал королем Голландии, он вспомнил о своем любимце, призвал его к себе, наименовал камергером, дал ему место в своей гвардии и осыпал деньгами и почестями. Ныне Форнье удалился в Тулузу и пользуется там общим уважением.


[Закрыть].

Вскоре Луи возвратился во Францию. В нем была такая перемена, что мы с трудом узнали его. Несчастный молодой человек, я думаю, уже носил в себе зародыш разрушительной болезни, которая состарила его к тридцати годам. Но благородное сердце, прекрасная, чистая душа – вот что всегда оставалось в нем неизменным.

Глава XX. Бонапарт, Жубер и Сюше

Луи Бонапарт оставил Египет, потому что любовь к отечеству звала его во Францию, но когда он появился в милой своей Франции, сердце его замерло при виде того, что казалось страшным сном. Куда не взглядывал он, мы были везде на краю гибели, осаждаемые со всех сторон, без всяких средств защиты. Менее чем за год исчезли все плоды наших удивительных побед в Италии; тысячеглавая гидра, порождение наших междоусобиц, сама порождала новые междоусобицы и губила нас; словом, мы находились в отчаянном положении. Между тем у нас не было недостатка в людях с дарованиями. Жубер, Шампионне, Массена, Моро, Сульт, Молитор, Макдональд, Брюн, Журдан, Лекурб и множество других, имена которых заняли бы много страниц, остались хранить и защищать нас после отбытия Бонапарта. Но к чему служило нам столько славных имен, если наше тогдашнее правительство подпускало неприятеля к самым нашим границам, не находя иных средств отвратить эти бедствия, кроме назначения злосчастного генерала Шерера на благородную роль защитника отечества?

Бедная Италия! Бедная страна наших несчастий и славы! Она также вынуждена была страдать от присутствия этого человека; а он везде топтал посаженные нами лавры! Ошибки этого человека повели ее от поражения к поражению и в несколько недель поставили на край разорения и гибели.

Моро принял начальство над сорока тысячами человек, жалкими остатками нашей военной силы, и двинулся против неприятеля. Но маневры русско-австрийской армии под предводительством Суворова были лучше обдуманы, и Моро проигрывает битву при Кассано, теряет почти всю свою артиллерию, пятнадцать тысяч человек убитыми, ранеными, взятыми в плен и к бедствию поражения прибавляет страшное его последствие, всего более ужасное в такую опасную минуту: упадок духа в остальных войсках.

Шампионне, снова призывая победу под наши знамена, победил генерала Мака и захватил Неаполь. Но Директория решила принести на алтарь отечества славу одного из сынов его, и вот Шампионне сменен, посажен под стражу, передан суду военной комиссии, едва не расстрелян, словом, с ним поступили как с врагом Франции, единственно за то, что он хотел воспротивиться жадным и трусливым проконсулам. Его армия, перешедшая под начало Макдональда, присоединилась к армии Моро, но прежде потерпела поражение у Треббии, где пало еще восемь тысяч наших солдат.

В это же время на западе Франции шуаны подняли свое отвратительное знамя, и дороги в Вандее снова стали орошаться кровью французов.

Казалось, злой рок поражал нас без отдыха и всего более жаждал крови: железо и свинец вырывали из нашей среды людей без различия возраста, дарований, положения. Наши уполномоченные были зарезаны в Раштадте гусарами Шеклера. Потом новое несчастье: Жубер пал в битве при Нови: тронутый бедствиями отечества, он забыл о нанесенных оскорблениях и думал только об опасностях его.

Жубер был другом Шампионне, и когда военного собрата его неправосудно взяли под стражу, он послал в Директорию просьбу об отставке. Некоторое времени после этого не хотел он поступать снова на службу, и, учитывая то, что я знаю о прекрасном характере его, могу утвердительно сказать: никогда не принял бы он предводительства над армией, если бы Шампионне осудили. Жубера назначили сначала командиром 17-й дивизии, расквартированной в Париже, а потом, через несколько недель, – командующим Итальянской армией. Мне кажется, что между Жубером и Бонапартом имеется сходство, достойное замечания: оба одних лет, оба сначала находятся в немилости, оба командуют 17-й дивизией, а потом Итальянской армией; но здесь оканчивается сходство: смерть заступила дорогу одному из этих героев.

Жубер – одно из величайших лиц нашей политической драмы. Это был истинный республиканец, но без малейшего оттенка якобинства. Он мечтал об утопии, желая Франции республиканского правления без тех ужасов, которые, по несчастью, связаны с этим словом. Он ненавидел все, что напоминало 1793 год, и я сама слышала, как поднимал он свой голос против возмутительной речи, произнесенной в Манеже. «Разве хотите вы, гражданин, чтобы республиканцев почитали беглыми каторжниками?!» – кричал он, и прекрасное лицо его пылало гневом.

Жубера обвиняли в том, что будто бы хотел сделаться главой государства. В этом уверяют многие его биографы, и та же нелепость пересказывается в современных памфлетах. Это нелепость, говорю я. Если б Бонапарт был убит в Египте, а Жубер остался победителем при Нови, то никто не докажет мне, что Франция не была бы теперь велика и могущественна. Но я знаю Жубера; не потому только, что изучала после его смерти все, что относится к характеру этого героя, а еще потому, что знаю от искренних его друзей и ближайших родственников все малейшие подробности о нем. Я говорю: нелепо обвинять его в таком деле, которое он сам почел бы несбыточным.

Его погубило одно, что должно было составить счастье его жизни, – женитьба. Но мог ли он не любить той, на которой женился? И кто из нас забыл мадемуазель Монтолон, столь прелестную, умную, удивительную во всем? Как была она хороша! Существо нежное, насмешливое и нисколько не язвительное! Я охотно прощаю Жубера.

Семнадцатого мессидора назначенный командующим Итальянской армией, Жубер прибыл в главную квартиру только 23-го. Неприятель имел время собрать все силы, и французский генерал увидел против себя войска и артиллерию, числом далеко превосходившие те, которые имелись в его распоряжении. Он, может быть, напрасно, не считал неприятеля, зато первым искупил свою вину. «Вперед, вперед! Марш!» – вскричал он, когда пуля поразила его. И разъяренные солдаты пожелали, чтобы по крайней мере тело его было окружено трупами неприятелей и чтобы Суворов мог плакать о своей победе. Все пленные, взятые русскими, были изранены – вот обстоятельство, достойное Истории.

Кто не наблюдал, какое действие произвела в Париже весть о смерти Жубера, тот не может говорить о ней. Директория уважала его, и в тот день, когда она отдавала ему погребальные почести на Марсовом поле, общая печаль придала какой-то священный характер этой церемонии. Почти все женщины были в трауре, и когда глава Директории поставил на алтарь бюст Жубера, увенчанный кипарисами и обвитый черным крепом, раздались явственные рыдания.

Рассказ о Жубере напомнил мне историю о Бонапарте и братьях Сюше, близких друзьях Жубера: дружба не была пустым словом для этих людей, и потому-то смерть Жубера особо поразила их.

Мы чаще видели Габриэля Сюше, нежели его брата, который после сделался маршалом, а тогда почти всегда был в армии, где постепенно восходил на ступени славы. Габриэль был очень дружен с моим братом и потому принят в нашем семействе. Они вместе занимали должность контрибуционных агентов в Масса-Каррара во время известного возмущения, когда крестьяне хотели убить их. Сюше и брат мой тогда поступили с большим хладнокровием и убереглись от опасности более нравственной силой, которую дает холодное мужество, нежели благодаря помощи, присланной к ним после.

Уже несколько недель прошло после взятия Тулона, и, казалось бы, занятия военные и административные могли прогнать скуку, поглощая все время; но у Бонапарта оставалось еще по несколько часов каждый день, и он не знал, куда их девать. Шове, главный интендант армии, прекрасно вооружился против скуки: он принялся ухаживать за одной из очаровательных дочерей, кажется, начальника порта; и у Жюно были какие-то дела подобного рода, но Бонапарт оказался совершенно свободен и скучал ужасно. Однажды он обратился к Шове: «Скажите Сюше, что я приеду к нему обедать».

Для пояснения надобно прибавить, что Сюше, тогда начальник батальона, имел квартиру в Ласеле, небольшой премилой деревушке в глубине Тулонского рейда. Он занимал там маленький домик (почти лачугу), принадлежавший отцу девиц. Что же может быть естественнее, чем пригласить отца и обеих дочерей отобедать с молодыми офицерами, хотя самому старшему из них не исполнилось еще и двадцати пяти лет.

Сюше принял своих гостей, как принимал всегда: прекрасно и с радушным видом, прежде слов говорящим: «Я рад видеть вас у себя!» Брат хозяйничал у него как жена и заказал славный обед; все было мило, весело, и за столом шумели и веселились, как только могут веселиться восемь или десять молодых сорвиголов.

Нельзя же все смеяться: вспомнили, что надобно возвращаться домой; а это оказалось невозможно. Время было зимнее, и покуда они смеялись и веселились, шел снег, сделалась гололедица; сообщение с городом стало слишком затруднительно, особенно в темную ночь. Тотчас решились на следующее: сварили пуншу, начали пить, болтать и смеяться больше прежнего и так провели вечер. Но все это еще не конец: как дожить до утра? Куда деться? Во всем доме имелась только одна огромная постель, на которой спали оба брата. Занять ее предложили девицам, но так как спальня была единственной комнатой, где мог гореть огонь в камине, то они не согласились. Бонапарт уже тогда не любил брюзгливых людей, как он называл их, и предложил играть в карты. Вообще нельзя вообразить ничего забавнее Бонапарта, играющего в какую бы то ни было игру! Он со своим быстрым взглядом и верным суждением, что всегда показывало ему предметы в настоящем их виде, почему-то никак не мог научиться ни одной игре, как бы ни была она проста! Он делал гораздо проще – он жульничал[35]35
  После буду я говорить о знаменитых партиях в реверси, в шахматы и о других играх в Мальмезоне. Наполеон находил способ обманывать во всех.


[Закрыть]. На этот раз он отличился во время игры в очко, и какое-то время гаснувшая веселость еще длилась. Но вскоре бедные девушки иззябли; сон овладел ими, несмотря на желание казаться бодрыми, несмотря на страстные взгляды Шове и, думаю, Жюно, который не любил отставать от других, хотя крепость уже была взята. Наконец обе сестры не могли больше противиться утомлению, они бросились на огромную постель в углу комнаты и вскоре крепко заснули. Всякий знает, что холод и огонь в камине – самое лучшее снотворное. Вскоре все, кроме Бонапарта и Габриэля Сюше, храпели, кто на деревянных скамьях вдоль стен, кто прямо на стульях. Но двое игроков провели без сна целую зимнюю ночь, то есть по крайней мере семь часов. Иногда Бонапарт взглядывал на постель, где покоились молодые девушки, и когда Габриэль замечал, как живописно спит одна из них, он улыбался, но с таким спокойствием, которое даже странно в двадцатипятилетнем мужчине. У Бонапарта была только одна страсть, и она властвовала над всеми другими.

Целую ночь напролет играли они, повторяя однообразно: «Еще карту… Хватит… Еще…» Габриэль Сюше говорил мне, что и поныне, спустя много лет, ясно видит, как Бонапарт сидит в кресле, подпирая голову одной рукой и протягивая товарищу другую, и произносит: «Еще карту… Хватит…»

Маршал Сюше занимает важное место в нашей военной и политической истории. Я должна буду еще рассказать о нем. Теперь скажу лишь, что он был достойным другом Жубера.

Глава XXI. Возвращение Бонапарта из Египта

Я говорила о Летиции Бонапарт, но, может быть, не так, как должно бы. Верно, ее представляют себе старой корсиканкой, которая была когда-то хороша, но в те лета, каких достигла она около этого времени (сорока семи или восьми), она уже была, попросту говоря, старуха, и довольно смешная. По крайней мере, так изображали ее некоторые несведущие биографы; а люди, не знавшие госпожи Бонапарт, почитают счастьем, что могут критиковать и смеяться насчет особ, дарованием или жребием поставленных гораздо выше их. Такова толпа!..

Я уже сказала, что госпожа Летиция была одной из прекрасных женщин Корсики. Несмотря на то что многочисленные роды истомили ее, а жизненные невзгоды покрыли морщинами ее прекрасное лицо, она произвела на меня сильное впечатление, когда я увидела ее в первый раз. В ее взгляде отражалась ее душа, и в этой душе много чувств самых возвышенных. Если слово ум принять в обыкновенном, общем его смысле[36]36
  Во французском языке слово еsprit столько же выражает остроумие, сколько ум. – Прим. пер.


[Закрыть], то у госпожи Летиции Бонапарт было его не много. Около описываемого мною времени начала она играть роль хотя не заметную для света, но имевшую влияние на многие события в ее семействе; и потому я изображу ее, какой она была в эту эпоху; после она переменилась опять, и когда мы дойдем до того времени, я прибавлю к ее портрету несколько черт.

Выше сказала я, что госпожа Летиция имела характер возвышенный. Рано оставшись вдовой в такой стране, где глава семейства является для него всем, молодая мать сделалась женщиной сильного характера. Она была одарена утонченной проницательностью, общей для всех уроженцев Корсики; но никогда не доводила она этого свойства до обманчивого хитроумия, как некоторые из ее детей. Обыкновенно она оставалась даже правдива. В некоторых случаях смела, мужественна, в других упорна до невероятия; это замечали во множестве мелочей.

Она не знала литературы, не только французской, но и своей; не имела никакого понятия о светских обычаях, хотя наблюдала свет издали: Марбёф и многие видные люди часто бывали у нее в период захвата Корсики французами. Но это скромное представление о светских обычаях больше вредило ей, поскольку она беспрестанно боялась совершить какую-нибудь неловкость. Впрочем, Летиция была одарена от природы гордостью, которая сделалась благородством в новом ее положении. Она внимательно следила, чтобы ей оказывали должное почтение. И хоть была скупа до забвения всех приличий, но, я должна заметить, дарила много денег богоугодным заведениям и священникам.

Она была добрая мать, и дети, за исключением одного, все обходились с ней почтительно. Они окружали ее величайшим уважением и самой усердной заботливостью. Особенно Жозеф и Люсьен были очень хороши с нею. Что касается Наполеона, он не оказывал матери такого внимания, как его братья, и мы после увидим, почему именно. Госпожа Бачиокки тоже не совсем хорошо обходилась с нею; но с кем же она поступала иначе? В жизни своей не видывала я никого, столь неприятно-заносчивого, как она.

Восемнадцатого вандемьера, вечером, мы собрались в комнате маменьки играть в лото-дофин, ее любимую игру. Госпожа Казо, ее дочь, госпожа Монденар и много мужчин из нашего общества сидели вокруг большого стола, и партия шла очень весело. Вдруг подле дверей остановился кабриолет, и какой-то мужчина в два прыжка взлетел на лестницу. Это был брат мой, Альберт; и вот что он сказал:

– Угадайте, какую новость принес я?

Все были очень веселы; физиономия его также сияла весельем, и потому все пустились отвечать ему разными дурачествами. Он качал головой.

– Ты выводишь из терпения, – сказала маменька и взялась за мешочек с шариками. – Ведь не о переменах в политике собираешься ты сказать.

– Знаете ли, маменька, – возразил Альберт с важным видом, – знаете ли, что сказанное вами шутя очень может сбыться? Бонапарт во Франции.

Лишь только брат мой произнес эти слова, все сделались неподвижны, как по мановению волшебной палочки. Мать моя уже вынула один шарик из мешка и держала его, подняв руку вверх, между тем как другая рука ее выпустила мешок, и все остальные шарики покатились по паркету, но никто не обращал на это внимания; каждый оставался в своем положении. Альберт находил в ситуации только одно комическое; громкий смех его прервал наше оцепенение.

– Бонапарт во Франции!.. – сказала наконец мать моя. – Да как же это случилось?.. Твое известие – просто дурачество, – прибавила она, – я сегодня в пять часов видела Летицию, и ничто не показывало, чтобы она знала о скором его возвращении.

– Мое известие вполне верно, – отвечал Альберт, – я был у Брюнетьера, когда за ним пришли от Гойе. Люксембургский дворец в трех шагах от него; он просил меня подождать и через полчаса возвратился с новостью, что генерал Бонапарт прибыл во Фрежюс два дня назад. Брюнетьер сказывал мне, что он нашел у Гойе Жозефину Бонапарт: она обедала там и там же получила первое известие об этой новости, неизмеримо важной. Ему показалось, как говорил он, – обратился брат мой тише к маменьке, – что это возвращение не так обрадовало ее, как надо было бы ожидать.

– О! – сказал старый маркиз Гошфор. – Она сумеет надеть свою маску первого дня брака, свидевшись с ним. Но пусть остережется – генерал видит зорко.

Мать моя между тем оставалась в глубокой задумчивости. Вдруг она встала, отодвинула свои кресла, и спросила:

– Который час?

Было уже одиннадцать.

– Поздно, – продолжила она, как бы говоря сама с собою.

– А куда же хотите вы ехать? – спросил Гошфор.

– Я хотела узнать, много ли в этом правды, потому что ты, – повернулась маменька к Альберту, – видел и слышал только глазами и ушами Брюнетьера.

Альберт не дал ей закончить фразы, схватил свою шляпу, бросился вон из комнаты и закричал нам уже с лестницы:

– Через четверть часа я заеду: иду к Жозефу и Люсьену.

Он вскоре возвратился с подтверждением своего известия.

На следующий день утром мать моя посетила госпожу Летицию и Полину. Госпожа Бонапарт была очень умеренна в словах; но госпожа Леклерк! Я никогда не видывала такой ненависти между двумя родственницами, и надобно сказать, что госпожа Леклерк была несправедлива, потому что Жозефина обходилась в свое время с Полиною как нельзя лучше. Когда она занимала в Милане дворец Сербеллони, то сама приготовила для сестры мужа прелестные комнаты, и Полина во время своей свадьбы не могла жаловаться на прием. Поискав хорошенько, можно было бы найти причину их нынешней жестокой неприязни. Припоминая разные обстоятельства, я отношу ко времени свадьбы Полины в Милане одного молодого человека, очень приятного наружностью, обращением, умом, и сверх того в прелестном мундире конных егерей. Сначала он только находился при генерале Леклерке, потом был его адъютантом; он оказывал большое внимание госпоже Бонапарт, оставаясь равнодушен к молодой жене своего генерала. Таких обид женские сердца не прощают. Впрочем, я не говорю утвердительно, высказываю только догадку.

Ни в одном языке нет выражений, чтобы дать верное понятие о впечатлении, которое произвел во Франции приезд Бонапарта! Многие утверждали, что если бы Директория захотела действовать решительно, она одержала бы победу. Так могут говорить лишь те, кто не знал ни тогдашней Франции, ни положения Директории. Восторг народа и обоих Советов, которые Директория так неосторожно заставила ненавидеть себя, уже доказывал, что все приближало минуту ее падения. Она была в числе тех правительств, которых уже коснулся перст Провидения.

С 18 вандемьера все вокруг нас было в беспрерывной тревоге. Утром 19-го Жозефина Бонапарт поехала навстречу мужу, хотя никто не мог сказать наверное, по какой дороге он едет: знали только, что он любит Бургундскую, и поэтому Жозефина с Луи отправились в Лион по этой дороге.

Госпожа Бонапарт беспокоилась чрезвычайно, и не без причины. В самом ли деле она была виновна или только неблагоразумна, но достоверно то, что семейный суд Бонапартов обвинял ее жестоко и общее намерение их было заставить Наполеона развестись с женой. Коленкур-отец сообщал нам все свои беспокойства по этому поводу; но когда он судил об этом предмете, разговор прерывался, потому что мать моя, зная образ мыслей в семействе Бонапарт, не могла говорить откровенно: надо было или сплетничать, или лгать.

За некоторое время до возвращения Бонапарта из Египта Жозефина тесно сошлась с Гойе и его женой. Родственники Наполеона искали причину этому сближению и находили ее только в надежде иметь опору на случай, если Бонапарт склонится на убеждения братьев и сестер. Восемнадцатое брюмера оправдало ненависть Гойе к Наполеону; но эта ненависть началась гораздо прежде. Я могу рассуждать о Гойе с уверенностью, потому что многое знаю о нем от двух искренних своих друзей; их ум и правдивость не оставляют никакого сомнения, что они верно судили об увиденном ими. Я представлю тому доказательства.

Величайшая ошибка госпожи Бонапарт состояла в том, что она не искала помощи у самого источника опасности. Ей надо было бы у свекрови своей просить помощи против тех, кто старался погубить ее, – и погубили, через восемь лет. Нечего обманывать себя: развод в 1809 году был следствием беспрерывных усилий всех членов семейства Бонапарт и нескольких ближайших его соратников, которых сначала госпожа Бонапарт, а потом императрица Жозефина слишком презрительно отвергла и не старалась привлечь на свою сторону. Она видела, что опасность окружает ее, а между тем не опиралась на тех, кто был связан с мужем ее неразрывными узами.

Бонапарт приехал в Париж утром 24 вандемьера и не нашел никого в маленьком доме своем, на улице Шантерен: Луи и Жозефина еще не возвратились из своей бесполезной поездки. Зато его окружили тотчас по приезде мать, сестры, невестки, словом, вся часть семейства, не поехавшая навстречу. Дом, оставленный хозяйкой, и пустота в комнатах оказали на него впечатление глубокое и ужасное. Он после рассказывал об этом Жюно и, что любопытно, не забыл этого через девять лет, в пагубных для его несчастной жены обстоятельствах. Не найдя ее среди своего семейства и поверив сестрам и матери, он утвердился в мысли, что она чувствует себя недостойной их покровительства и избегает присутствия человека, оскорбленного ею. Ошибка в избрании дороги казалась ему только предлогом. Он был уязвлен жестоко; а в такой душе, как его, подобное чувство должно было совершить опустошение. «Верно, он страдал ужасно!» – говорил мне Жюно через несколько месяцев, когда я рассказала ему об этом периоде жизни Бонапарта.

Госпожа Бонапарт возвратилась. Бурьен говорит, что Бонапарт три дня демонстрировал жене «чрезвычайную холодность». Почему же этот «очевидец» происходящего не говорит, что Бонапарт не хотел видеть ее и не стал видеться по приезде своем? Это производит впечатление посильнее холодности и показывает события в настоящем их виде. Если Бонапарт возвратил жене не любовь мужа, потому что уже давно не любил ее, а по крайней мере ту нежность привычки, те дружеские отношения, в силу которых называлась она спутницей великого человека, то этой улыбкой счастья она обязана попечениям и просьбам своих детей. Бонапарт чрезвычайно любил Евгения Богарне, который был в самом деле отличный юноша. Гортензию Бонапарт знал сравнительно меньше, но ее кротость, молодость, потребность в нем как во втором отце, которой умоляла она не лишать ее, подействовали на него и победили его упорство. Сверх того, очень ловко не вмешали тут никакого посредника, хотя бы самого сильного в глазах Бонапарта в отношениях дружбы или политики. Госпожа Бонапарт остерегалась требовать заступничества в этом важном деле у Барраса, Бурьена или Бертье. Непременно надобно было, чтобы за нее говорили те, которые могли сказать все и умолять обо всем, не опасаясь возражений. А можно ли было толковать детям таких лет, как Гортензия и Евгений, о проступках матери их? Бонапарт вынужден был замолкнуть и ничем не мог опровергнуть уговоров двух невинных юных существ, которые стояли перед ним на коленях, орошали слезами руки его и говорили: «Не покидайте нашей маменьки!.. Она умрет!.. А мы, бедные сироты, у которых эшафот уже отнял родителя, данного природой, неужели мы должны так несправедливо потерять и другого отца, посланного Провидением?»

Следствием этой сцены, продолжительной и прискорбной, как говорил сам Бонапарт, стало то, что дети побежали за своею матерью и привели ее в объятия мужа. Несчастная жена во все время, пока за нее умоляли дети, ожидала решения своего жребия подле дверей, склонившись на ступеньки небольшой тайной лестницы и, без сомнения, страдая ужасно.

Но каковы бы ни были проступки жены его, Бонапарт, казалось, предал их забвению и примирился с нею совершенно. Вскоре важные заботы увлекли его к иному роду помышлений, перед которыми исчезла занимательность всего другого.

Здесь должна я поместить ответ на цитату из Записок Бурьена, приведенную выше моим издателем, о разговоре Жюно с Бонапартом в Египте, подле фонтанов. Не задумываясь ни на одну секунду, утверждаю, что все это чистая ложь. Не могу предположить также, что Бурьен изобрел эту историю: такого рода выдумка была бы бесчестна. Предложу другое: Бонапарт рассказал ему сказку, а не истину. Я даже уверена, что Бурьен и сам так думал, ибо не мог он сомневаться в привязанности Жюно к Бонапарту; ее доказывает многое. Как же предполагать, что Жюно решился опечалить того, дружеское чувство к кому походило на обожание, и в такое время, когда печаль не могла быть даже утешена или успокоена чем-нибудь? Как? Для чего? С какою целью?