Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 96 страниц)

Часто случается, что мы сами делаем то, что не одобрили бы, если б так поступили другие. Вечером в тот же день, когда Жюно получил письмо от императора (оно было из Варшавы), он ездил в Тюильри к императрице. Она уже слышала о полученном письме, потому что архиканцлер докладывал ей обо всех новостях. Жюно думал, что сможет обратить внимание императрицы на судьбу своего отца, и говорил ей о его печали и желании получить отставку. Он прибавил к этому ответ императора и пересказал его весь, потому что сам был огорчен. Императрица огорчилась совсем по другому поводу, когда услышала слова Наполеона. Она заставила Жюно повторить их, и только при повторении заметил он, что она огорчена – и даже оскорблена – невнимательностью императора к женщинам. Она, однако, говорила с Жюно с большим участием и показала всю внимательность, всю прелесть чувства, к какому была способна.

Тот же самый курьер привез Жюно два других письма, и я перепишу их здесь, потому что в них есть любопытные подробности о нашей армии того времени. Одно из них писал Дюрок, другое Бертье.

«Я с прискорбием получил, мой милый Жюно, известие о несчастье, которое поразило тебя. Я передал императору письмо, посланное тобой через меня, и Его Величество поручил мне изъявить живое участие, которое принимает он в твоей горести. Что касается меня, мой милый Жюно, ты уверен в моем дружеском отношении и, следовательно, в моем сочувствии тебе.

Мы движемся теперь медленнее… Второй поход начался 25 ноября, после того как первый окончили мы в девятнадцать дней. Ты знаешь, что меня посылали к королю Прусскому. Он всегда благосклонно обходился со мной, и я желал бы явиться к нему вестником мира, но не преуспел в этом, к большому моему сожалению. Обстоятельства были перепутаны с обеих сторон. Я присоединился к императору уже в Познани и нашел его в большой досаде. До Познани мы шли по дорогам вполне приличным, потому что было много пищи, фуража и места для квартирования. Император приехал в Познань 27 ноября, и мы оставались там семнадцать дней. Печальный городишко, несмотря на превосходное сопротивление его северному герою![175]175
  Думаю, что здесь Дюрок говорит о Карле XII, который осаждал Познань в 1702 или 1703 году и взял ее после жестокого сопротивления.


[Закрыть] Видимо, мы страшнее или жители переменились, потому что они не только не защищались, но вышли навстречу императору, возглавляемые важнейшими чиновниками своими, и встретили его с каким-то энтузиазмом, который трудно понять.

Его величество издал 2 декабря прокламацию, в которой напомнил солдатам, что это день его коронования и, особенно, день Аустерлица. Никогда не видал я такого энтузиазма в войсках. Если б император вздумал повести их в Китай, я уверен, что он мог бы сделать это. Они безумствовали, и когда в тот же день другая прокламация известила их о том, что русские пришли на берега Вислы, воздух огласился воинственными криками.

Здесь мы на зимних квартирах; живем славно. Я давно знал, что польки самые милые женщины в Европе, но надобно было мне прийти в Польшу, чтобы постигнуть все их очарование. Варшава – очень приятный город, и в нем прекрасное общество. Мюрат очень нравится полякам своими перьями и блестящими мундирами, а всего больше своею храбростью, которую ты знаешь. Мы по целым дням принимаем депутации. Никогда не видел я императора в таком хорошем расположении духа. Однако он некоторое время сердился на маршала Ланна за его сражение с Беннингсеном; шумел он изрядно, Ланн отвечал, что дело выиграно, когда неприятель оставил поле битвы; однако мы потеряли множество людей. Ланн также жалуется на одну дивизию Даву, которая должна была помочь ему и выполнила это довольно худо.

Впрочем, не знаю, что тут правда. Ланн – друг наш и никогда не лжет; вот все, что я могу сказать. Ты, верно, знаешь, что бедный Рапп опять ранен. Несчастье не оставляет его. Ему нельзя показаться на передовой без того, чтобы его не ранили.

Я обещал тебе, милый Жюно, писать и, ты видишь, держу слово. Правду сказать, я не могу делать это так часто, как бы желал; тебе известны мои разнообразные обязанности, но никогда не помешают они мне сохранять нашу нежную дружбу.

Прощай, мой милый Жюно. Напиши мне обо всех ваших развлечениях. Говорят, у вас очень весело. Расскажи! Свидетельствую мое почтение госпоже Жюно.

Дюрок».

Письмо Бертье короче, и в нем видна та грусть, которая всегда владела им в удалении от Парижа и особенно от госпожи Висконти:

«С большим прискорбием узнал я, мой милый Жюно, что вы лишились матери. Постигаю, как должна опечалить вас эта потеря; но вы отец, вы муж, и в этих двух качествах найдете большое утешение. Император здоров и весел; все идет хорошо. Однако печальная страна эта Польша. Чего не отдал бы я за то, чтобы возвратиться в Париж. Только в этом милом городе можно жить. Но я думаю, мы воротимся туда нескоро. Вы знаете, что Бреславль взят; в нем было восемь тысяч гарнизона. Император чрезвычайно доволен Вандамом. Что касается нас, мы на квартирах и ждем хорошей погоды. Прощайте, мой милый Жюно. Не забывайте меня и верьте моей дружбе. Мое почтение госпоже Жюно.

Князь Невшательский».

Глава XXVI. Скандал после битвы при Эйлау

Суровость времени года в самом деле заставила Наполеона дать своим войскам роздых. После Пултусского сражения он закончил поход и, как и говорил Бертье, разместил свою армию по квартирам. Армия была тогда чрезвычайно огромна: она увеличилась войсками Голландии и Рейнского союза; потому-то во Франции оставалась надежда на успех и французы доказывали это своим спокойствием, которое, разумеется, происходило не от жестокости и не от равнодушия. Оно показывало только, до какой степени Франция доверяла своему императору, предводителю наших детей, братьев, друзей. С ним они должны были победить.

Отдых не был продолжителен. Несмотря на холодное время года, император выехал из Варшавы 1 февраля. У меня перед глазами письмо, где сказано, что в это время было на метр снегу, а термометр показывал десять градусов ниже нуля. Потому переход через Вислу не был так удачен, как прежний: лед разломал большую часть мостов. Мюрат, неизменно удивляющий своей блистательной храбростью, оказался далеко впереди и отличался беспримерными кавалерийскими атаками. Его хладнокровие, соединенное с кипящим мужеством, могло, конечно, извинить все, и даже смешной наряд его. Но, по совести, не правду ли говорил император, когда называл его большим франтом? Кто не слыхал о его сюртучках на польский манер, о его шапках, киверах и прочих странных головных уборах, особенно смешных для военного? Меньше известна высокая цена перьев, украшавших эти прекрасные шапки. Принцесса Каролина рассказывала мне, как, изумленная множеством перьев, затребованных герцогом, выяснила, что за четыре месяца получил он их на двадцать семь тысяч франков. А ведь можно было вести французов к победе и не с таким множеством плюмажей, как доказало это белое перо Генриха IV.

Здесь надобно рассказать о таинственном происшествии, которое случилось в то время, но стало известно императору (да и то без подробностей) только по возвращении его из Тильзитского похода.

Уже в то время в обществе слышался глухой шепот по поводу того, что император грустит, не имея детей; он и в самом деле показывал эту грусть иногда своим верным слугам. Но власть императрицы была утверждена непоколебимо и основывалась не только на привычке, но и на том сладостном чувстве, которое для такого человека, как император, всегда волнуемого огромными помышлениями, казалось эдемом, где любил он отдыхать. Таким образом, в 1806 и 1807 годах ничто не могло тревожить супружеского счастья императрицы Жозефины; но она беспокоилась совсем о другом, когда император отправлялся на войну, и это беспокойство смущало ее с особой жестокостью. Принц Евгений, пасынок Наполеона, был любим всеми, и любим справедливо, потому что, храбрый, приветливый, добрый по отношению к солдатам, он представлял все качества, каких могли требовать от сына императора. Императрица знала это очень хорошо и часто хотела поговорить с императором о важном вопросе усыновления, но робость побеждала в ней выгоды супруги и матери. Кроме того, в ее положении было еще одно неудобство, которое мешало ей действовать открыто: ее дочь и дети ее дочери наследовали бы Наполеону после его кончины.

Однако надо было на что-нибудь решиться. Императрица видела вблизи себя женщину, которая с необыкновенным искусством старалась выдвинуть своего мужа в то положение, в каком Жозефина хотела видеть своего сына, – это была великая герцогиня Бергская. Прежде всего скажу, что я не предполагаю ни в госпоже Мюрат, ни в императрице Жозефине никакого намерения, вредного для спокойствия или славы императора. Но они хотели подготовиться к несчастью и – почему не сказать настоящего слова? – хотели, каждая со своей стороны, в случае если бы император был убит ядром или пулею, чтобы народ сказал, как прежде: Император умер! Да здравствует император! Разница в том, что одна хотела этого для своего мужа, другая – для своего сына.

Но они не могли иметь никакой надежды на успех, пока оставался перед ними человек, не обольщенный ими, – это Жюно. Страннее всего, что обе эти женщины без лишних слов понимали одна другую. Императрица первая решилась приступить к делу, и, как только получили известие о возобновлении неприятельских действий, за два дня до Эйлау, Жюно был приглашен к ней на завтрак. Она завела с ним самый странный разговор. До того они довольно приветливо общались друг с другом, но, не знаю отчего, между ними присутствовала какая-то холодность. Жюно оставался с ней почтителен как с императрицей, но я почти уверена, что она со своей стороны хотела поссорить его с императором. Как бы то ни было, Жюно огорчала холодность императрицы, и потому он с радостью и удивлением встретил знак доверительности и даже искренности ее. Это и в самом деле имело смысл, если сообразим, что Жюно командовал большим войском, и в ту минуту, когда пришло бы трагическое известие, мог, покончив со всякой нерешительностью со стороны народа, дать ему властителя гораздо легче, нежели делали это преторианские когорты или янычары.

Императрица начала разговор уверением в том, что она весьма способствовала назначению Жюно парижским губернатором. Меня уверяли, что на самом деле она просила этой важной должности для человека, нисколько не способного к тому. На ее слова Жюно не ответил ничего. Он бывал иногда осторожен. Впрочем, призыв к дружеским отношениям привел его в доброе расположение духа, и это придало какой-то приятный оттенок разговору. Тогда-то императрица приступила к главному предмету беседы и, надо сказать правду, сделала это весьма искусно. Она сказала, что император, наравне с последним солдатом своей армии, может быть убит или смертельно ранен. Что же будет с Францией? Подвергнется ли она вновь безначалию Директории?.. Этого нельзя допустить.

– Но, государыня, мне кажется, – сказал ей Жюно, – что этот случай предусмотрен императором и Сенатом. Король Жозеф займет место императора, а если не будет его, то принц Луи; а не будет Луи, то его двое сыновей и, наконец, даже принц Жером.

– Ах! – сказала Жозефина. – Не обижайте французов, неужели вы почитаете их столь бесчувственными, что они признают государем своим Жерома Бонапарта? И вы думаете, что Франция, которая еще не залечила ран междоусобия, подвергнется новым, приняв регентство? Я уверена, напротив, что мои внуки встретят большое сопротивление, а, например, мой сын Евгений не увидел бы никакого.

Рассказывая мне после об этой интриге, Жюно говорил, что при упоминании принца Евгения, чрезвычайно любимого в армии, который стал бы зваться Евгением Наполеоном, он почувствовал мгновенную нерешительность. Наконец, сообразив, что это только разговор, он отвечал с приличной осторожностью, чтобы не запутать себя ни одним опрометчивым словом. Беседа оказалась продолжительной и заставила Жюно подумать о многом.

Но в Париже находилось и другое честолюбие, гораздо более деятельное, потому что императорская корона мужа увенчала бы и чело жены, если б Франция допустила это в случае естественной смерти императора. Я уже говорила о великой герцогине Бергской. Мюрат пользовался в армии громкой известностью. Конечно, Ланн, Макдональд, Удино и многие другие генералы также заслужили признательность отечества; но Мюрат, зять императора, являлся народу уже титулованным. Жена его, самое хитрое существо, какое только создавал Бог, понимала силу своего положения и не предполагала встретить серьезные препятствия. Но не могла же она идти прямо к парижскому губернатору и просить, чтобы он объявил, когда будет надо, императором ее мужа?! Вот почему она никогда не спрашивала Жюно, сделает ли он государем ее мужа, если император падет в битве? Но она говорила ему много другого, и смысл ее речей и действий был вполне ясен: когда настанет минута, он ни в чем, ни в чем не откажет ей. Замысел, самый коварный, какой только я знаю!

В этой нового рода борьбе проходили дни Жюно. Сначала он глядел на свое беспрерывное сопротивление императрице как на несчастье. Конечно, она не могла сердиться, что он не хочет нарушать данных ему приказаний и законов Империи; но она желала, чтобы в день опасности он указал на нее как на мать нового императора. Жюно был в замешательстве. Он поехал к архиканцлеру и рассказал ему все. Камбасерес обладал замечательным умом, но знал людей и не вполне верил им. Пока он слушал Жюно, тысячи странных мыслей пролетели в уме его. Он думал, не хотят ли играть им, и глядел на Жюно так испытующе, будто желал проникнуть в его душу. Он спросил, что думает Жюно о великой герцогине Бергской и ее муже. Тогда Жюно не предполагал, что его хотели перехитрить убийственным очарованием нежной вкрадчивости, и даже позже, когда он узнал об этом, самолюбие уверяло его, что он сам составляет предмет воздыханий великой герцогини. Он верил простодушно… и очутился в Португалии, где заключил прекрасную конвенцию; но это была не победа, а император хотел только побед. Потом… Но остановимся! Не следует предупреждать события, мы еще дойдем до этого позже.

– Однако, – сказал ему Камбасерес, – что же вы поняли?

– Я ясно понял, – отвечал Жюно, – что императрица предлагала мне провозгласить Евгения императором и королем, если наш император падет в битве. Вот что слышал я своими ушами.

– На что же решились вы?

– Как! – сказал Жюно. – Разве можно тут делать выбор? Если император погибнет, чего не приведи Бог, то разве король Неаполитанский не будет царствовать здесь? И конечно, у нас не может быть лучшего государя. Самое верное средство доказать свою привязанность императору – это исполнить его волю. Людовик XIV был тиран, деспот, и еще не привезли в Сен-Дени тело его, как уже последняя воля его была нарушена. Моим императором будет король Жозеф, если несчастье поразит Францию смертью Наполеона.

Камбасерес опять внимательно поглядел на Жюно и начал говорить о госпоже Мюрат.

В середине февраля морской министр давал бал. Гостей было множество: тысяча четыреста приглашенных, как он мне сказал, и последние сотни уже оставались без мест. Бал этот замечателен тем, что его давали точно в день битвы при Эйлау. Увы! В тот день многие молодые женщины поехали домой, упоенные удовольствием, а через неделю получили страшные известия, и розовые гирлянды их сменились трауром. Известно, как была ужасна битва при Эйлау. Никогда не видывали такого кровопролития! Я слышала описания, заставлявшие трепетать. Особенно замечательна была превосходная атака гвардейской кавалерии. Но довольно странно, что император, о котором говорили, будто он не жалел людей, чтобы выиграть битву для пустого тщеславия, не ввел в дело своей пешей гвардии. Она оставалась в резерве, и отмороженные ноги солдат были единственными их ранами, потому что гвардейцы долго находились на снегу.

Трудно судить об этой достопамятной битве, потому что донесения и описания очень противоречивы. Но нет сомнения, что мы потеряли чрезвычайно много людей. И для чего лгать? Гораздо разумнее тот, кто говорит истину по расчету ли или по величию души. Император, откровенно объявляя потери свои в битве при Эйлау, кажется мне гораздо выше того, кто говорит нелепости, особенно голосом сына или племянника полковника Семелье, начальника двадцать четвертого линейного полка. Этот полк, один из прекраснейших в армии, составлял почти бригаду, и их истребили всех!

Но тут война, также ужасная для нас своими последствиями, началась между Мюратом, с одной стороны, и Ланном и Ожеро – с другой. Все они доказывали свои права на победу. Император указал в бюллетене, что Мюрат решил исход дня своим мужеством. Но тысяча описаний, сделанных офицерами, которые не имели повода ни для лести, ни для мщения, доказывают, что великий герцог Бергский произвел свою атаку лишь в последнем акте этой кровавой трагедии.

Маршал Ожеро был груб. Я в отчаянии, что пишу это слово подле имени маршала Империи; но это печальная истина. Маршал Ланн был столь не похож на него, что еще прискорбнее ставить рядом эти имена. Но маршал Ланн упорно утверждал, что Мюрат пошел в атаку только в конце дня. У меня есть письма, где вся битва описана в этом смысле. Голова Ланна была увенчана таким великолепным густым лавровым венком, что ему нечего было бояться потерять из него несколько листков; но он говорил, что не хочет лишиться ни одного. Вскоре после битвы, во время отдыха, Ланн устроил при императоре сцену, столько неприятную для Наполеона, что храбрый и прямодушный солдат сам увидел, как далеко зашел. Слова Ланна были грубы и язвительны:

– Этот шут, самохвал, зять ваш! Он со своей рожей фигляра и вычурными перьями похож на собаку, которая пляшет под дудку фокусника. Вы, верно, насмехаетесь надо мной! Вы говорите о его храбрости… Да кто же не храбр во Франции? На трусов у нас указывают пальцем. Мы с Ожеро исполнили свой долг и не хотим отдать этой чести вашему зятю. Его императорскому и королевскому высочеству принцу Мюрату… Смех и горе! Вы что, хотите сшить ему плащ из славы, которую отымаете у нас с Ожеро?

Этот разговор пересказывал мне человек, бывший очевидцем, находившийся в это время, как всегда, вблизи императора. Сцена вышла горячая и тем более прискорбная, что император отвечал Ланну с властной жесткостью и досадой оскорбленного государя, а Ланн, совершенно увлекшись гневом и своими страстями, беспрестанно повторял, улыбаясь с самым презрительным видом, чем выводил из себя императора:

– Вы хотите отдать ему нашу славу? О, возьмите ее! У нас еще останется довольно!

Наполеон не мог больше сдерживаться и вскричал:

– Да! Я отниму ее у вас и отдам, кому мне захочется! Вы должны понять, наконец, что мне, одному мне обязаны вы славой и успехами!

Ланн побледнел, ему сделалось почти дурно. Он пристально поглядел на императора и сказал дрожащим голосом, опираясь на Дюрока, который вошел в это время, встревоженный шумом:

– Да, да, вы прогулялись по этому кровавому полю битвы, которое похоже больше на место казни, и почитаете себя великим человеком после Эйлау? И теперь ваш петух, убранный чужими перьями, ваш зять споет кукареку! Этому не бывать… Я не отдам своего… Впрочем, где же она, эта победа? Уж не эти ли двадцать тысяч трупов, брошенных в снегу и павших за вас, чтобы сохранить за вами поле битвы, поле адского ужаса, ибо это трупы французов?..

Эту сцену слышали многие, но не так ясно, как описала ее я. В продолжение нее император сохранял внешнее спокойствие, но она оказала на него ужасное действие, тем более что он очень любил Ланна. Этот последний в пылу гнева имел неосторожность назвать Ожеро; но у Ожеро совсем еще не было защиты славой и заслугами перед отечеством, как у Ланна.

Как загадочна военная слава, основанная на храбрости! Одной храбрости мало. Можно уметь славно наносить удары саблей и не знать, как защитить от них свою голову. Ожеро, совершенный невежда, грубиян в обращении, мог опираться только на 18 фрюктидора и Аркольскую битву, где он действовал по приказанию главнокомандующего Итальянской армией, который понимал тогда, что новая эмиграция – единственное средство предупредить контрреволюцию, грозившую залить Францию кровью. Ожеро отличался дерзкой храбростью и такой грубостью, что это отдаляло от него даже солдат. Наполеон говаривал: «Солдат смотрит не на физическую силу и даже не на необычайную храбрость своего командира. Достаточно, если тот не трус. Но он хочет уверенности, что его генерал, полковник, капитан, словом, тот, кто им командует, – человек знающий, что он предвидит все и может предупредить всякий случай, какой бы ни встретился на войне и в сражении».

Я слышала, как император много раз высказывал это мнение и, между прочим, в тот день, когда Ожеро устроил историю с Жюно на балу у русского посланника. Я не люблю забегать вперед, но, говоря об Ожеро, помещу здесь слова Наполеона, потому что они будут уместны.

Мы были на балу у русского посланника. Я танцевала, и Жюно, собираясь уехать, ждал только, чтобы я закончила свой контрданс. Он был величайший соня, но ни разу не сказал мне, что хочет ехать. Жюно был удивительно добр, и даже мать моя не оказывала мне больше снисходительности, ожидая, когда мне вздумается уехать с бала. Он ждал, хоть бы до пяти часов утра, и только не сдерживал своей зевоты; а за это нельзя было сердиться.

На балу у князя Куракина он, по обыкновению, зевал, глядя на мелькавшие вокруг головки, увенчанные цветами, и, верно, думал, что гораздо лучше было бы надеть на голову колпак и лечь спать. Но, повторяю, он выдерживал роль мужа превосходно. А вот Ожеро был не так терпелив. Он подошел к Жюно и, разинув от уха до уха свой безобразный рот, в который заглядывал его ястребиный нос, сказал:

– Ну, что же ты, экая дурачина! Какого черта ты остаешься здесь? Зачем так долго ждешь свою бабу?

Жюно знал его манеру изъясняться и не удивился изящным словам своего военного брата[176]176
  Ожеро обыкновенно так называл генералов, которых знал со времен Италии.


[Закрыть]. Он отвечал ему спокойно, стараясь скрыть свою зевоту:

– Жена танцует. Надеюсь, она не останется на другой танец. Впрочем, еще не так поздно.

Он вынул часы, шел первый час пополуночи.

– Черт возьми, – сказал Ожеро, – а она у тебя славная плясунья! Смотри, как ловко вертится. Да ты и сам у нас мастак… А правду сказать, я и сам люблю покрасоваться. Посмотри!

Жюно взглянул на него тогда в первый раз, потому что достаточно было и слушать его, и увидел, что военный брат его в парадном костюме. Но, советуясь только со своим портным, которому требовалось употребить побольше золота, он получил от него платье удивительное: кафтан из голубого бархата, шитый золотом по всем швам, и при этом штаны из белого атласа, с подвязками, также расшитыми золотом. Эта роскошь в сочетании с грубым лицом и сержантской прической с огромной косой, напудренной и напомаженной, весь этот мужицкий вид, претендующий на благородство, да еще и желание казаться модным были совершенно нестерпимы. Однако Жюно только расхохотался.

– Чего ты смеешься? – спросил Ожеро изумленно, потому что в самом деле почитал себя одетым прекрасно.

Жюно отвечал, что он смеется, видя столько золота на таком яром республиканце.

– Что же делать, душа моя! Другие времена, другие нравы, как говорит пословица. При дворе надобно быть, при дворе… Я выполняю эту обязанность не хуже любого другого; да и посещать двор можно не без пользы.

И он, подбоченившись, важничал, выставив ногу, и с большим удовольствием рассматривал ее, затянутую в шелковый чулок со стрелками. Жена его вальсировала в тот момент, кажется, с Сент-Альдегондом.

– Поди сюда! – сказал он ей резко, скорее бросил на плечи, чем надел шаль и сильно подтолкнул пониже спины, прибавив невежливо и очень громко: – Вперед, марш, марш!

Я не одна слышала это; и теперь еще есть люди, которые, верно, помнят описанное мной приключение. Оно произошло в 1810 году; но я не смогла сдержать своего желания рассказать эту историю, заговорив об Ожеро.

Мы часто ездили к императрице в ту зиму, когда император боролся с восточноевропейскими морозами. Она желала, чтобы Жюно открыто выразил свое мнение о принце Евгении, и однажды сказала ему это так ясно, что, возвратившись из Тюильри, он не выдержал и пересказал мне ее слова.

– Право, мне могут придать вид заговорщика, а я не буду ничего и знать об этом, – сказал он. – Что мне делать? Я могу решиться на что-нибудь, но только в случае несчастья, бедствия, о котором не хочу и думать. Если и предположим, что такое несчастье поразит Францию, то у нас есть неаполитанский король Жозеф, а за ним Луи и его дети. Я ни за что не выйду из этой черты, назначенной самим императором.

– А Мюрат? – спросила я, пристально глядя на него, потому что собственными глазами уже видела планы великой герцогини Бергской. Но Жюно еще не замечал этого.

– Мюрат?.. – переспросил Жюно. – Мюрата в императоры? Полно! Тогда уж почему не отдать короны Массену, Ланну, Удино! Черт возьми, если дело только в храбрости, то все генералы нашей армии храбры. К тому же Мюрат хвастун, и его не любят. А последняя дурость его с луидорами отняла и последнее уважение к нему.

Жюно говорил правду. Мюрата гораздо меньше любили во французской армии, нежели принца Евгения, простодушие и доброта которого были оценены всеми, от солдата до маршала.