Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 96 страниц)

Глава I. Греческое происхождение мое и Бонапартов

Я родилась в Монпелье 6 ноября 1784 года. Наше семейство поселилось в Лангедоке на время, чтобы отцу моему было удобнее исправлять должность свою по финансовой части, полученную им при возвращении из Америки. Это временное жительство объясняет, отчего у меня есть в Монпелье друзья и нет родственников, хоть я и родилась там. Но я вспоминаю о Лангедоке как о своей родине и всегда почитала тамошних жителей своими земляками.

Мать моя, как и я, родилась на чужой земле. Предки ее удалились из Босфора в пустыни Тайгета, а оттуда переехали в горы Корсики. Представляю самое краткое описание моей фамилии.

Франция сделалась владетельницей Корсики по договору, заключенному ею с Генуей; но еще до того французские войска пытались, как союзники генуэзцев, завоевать или, вернее, покорить этот остров. Корсиканцев никогда не покорили бы, не соверши они сами великой ошибки, восстановив против себя греков из Паомии. Последние не могли простить им опустошения своих полей, пожара в своих домах и разрушения самого своего существования. Только такие серьезные причины могли подвигнуть их к мщению и принудить участвовать в покорении свободного народа, тогда как греки сами, в продолжение двухсот лет, противились великому народу, защищая свои права и независимость.

Греческая колония Паомия была населена семействами, принятыми под защиту генуэзским сенатом, когда под предводительством Константина Стефанопулоса бежали они от междоусобиц своей страны и оставили Манию с намерением отыскать убежище в Италии. Греки этой части Пелопоннеса повиновались тогда одному руководителю из своей среды, и начальником их всегда оставался Комнен, с тех пор как Георгий Никифор Комнен, последний из сыновей Давида II, был принят в Мании. Это случилось в 1476 году.

Константин Комнен, десятый правитель Мании, оставил в октябре 1675 года второе отечество свое и отправился разбить шатер на земле изгнания. За ним последовало три тысячи человек, которые предпочли изгнание рабству у мусульман.

Простояв некоторое время у берегов Сицилии, колонисты прибыли в Геную, где и была заключена сделка между сенатом и Константином Комненом. Когда все было подписано, колонисты снова сели на свои суда и прибыли на Корсику 14 марта 1676 года. Земли, принадлежавшие Генуэзской республике, были уступлены грекам на условиях, которые Константин обязался выполнять. Генуя сохранила ему титул потомственного главы этих земель. Также Комнены сохранили право носить цвета, веками принадлежавшие исключительно им: фиолетовый и багряный.

Вскоре Паомия была признана садом Корсики. Плодовые деревья самого превосходного качества, самые питательные овощи – всё было посажено, посеяно и взошло удивительно быстро во всех владениях колонии. Особенно хлеба оказались столь прекрасны и такого высокого качества, что покупать их приезжали со всех концов острова. Паомия сделалась эдемом среди пустыни. Генуэзская республика почитала долгом покровительствовать иностранцам, доставлявшим области существенные блага, и сенат дал им новые привилегии.

Но счастье колонии оказалось непродолжительно. Жители Вико и Ниоло стали завидовать благосостоянию новых колонистов и покровительству, какое оказывала им Генуя. Поля вновь были опустошены, дома преданы огню. Несчастья прежней их родины, казалось, преследовали изгнанников и в этом последнем убежище!.. Наконец они были вынуждены оставить Паомию и удалились в Аяччо.

Иоанн Стефанопулос Комнен, первый Комнен, родившийся подданным чуждой державы, человек замечательный и достойный, с отчаянием видел уход своей колонии в Аяччо. Сложив на груди руки, он глядел, как женщины, дети и старики оставляли убежище, основанное отцами их. Кто при виде такой картины не поклялся бы отмстить? Неужели мщение известно и приятно только одним корсиканцам?

У Иоанна было пятеро сыновей, из которых старший, Теодор Комнен, вступил в духовное звание и умер двадцати шести лет, только назначенный архиепископом Греческим в Риме. Он приходится мне двоюродным дедом.

Константин наследовал своему отцу. Столь же храбрый, как отец, он соединял с драгоценными свойствами Иоанна большее знание света и превосходное обращение, к которому привык, путешествуя по миру. Двенадцати лет он бывал уже во многих походах, а с семнадцати – предводительствовал греками Корсики. Константин умер в молодых летах, но и кратковременная жизнь его была усеяна скорбями и неприятностями, от которых сделалась очень тягостной. Следствием этого стало странное обстоятельство: он возненавидел свое происхождение. Благородный и независимый характер заставлял его находить унижение и скорбь во многом, что было бы незаметно для другого. Он никогда не говорил о своих предках и еще менее позволял говорить другим. Эта ненависть сделалась так сильна, что наконец он решился остановить свой род. Намерение его особенно утвердилось, когда, по присоединении Корсики к Франции, он испытал самые возмутительные проявления несправедливости. У него было четверо детей: три сына и одна дочь, мать моя. Он убедил старшего сына, Иоанна Стефана Комнена, вступить в духовное звание. Другой сын был послан в Рим и тоже назначен в католическое священство. Третий находился еще в таком юном возрасте, что не мог участвовать в великом решении братьев, однако и он был, наряду с ними, предназначен к безбрачию. Он должен был последовать их примеру, как скоро позволит это его возраст.

Мой дядя Димитрий, сделавшись старшим из братьев после принятого братом его Иоанном решения, не хотел вступать в духовное звание, потому что не чувствовал к нему никакой склонности, но Константин повторял: «Я хочу этого!», а для тех, кто знает внутренние обстоятельства греческих семейств, не будет удивительно, что Димитрий в конце концов покорился. Таким образом, дед мой умер в полной уверенности, что фамилия его угаснет: он ожидал этого от принятых им мер, хоть и оставлял после себя трех сыновей.

Не мне судить, справедливы ли были намерения моего деда. Я нахожу, однако, почти самовольство в этой мысли: разрушить связь, соединяющую семейство с обществом. Скажу более: не значит ли это также идти против воли Бога? Вопрос неизмеримый! Власть родительская, которую я почитаю безграничною, встречает здесь границы. Но дед мой много терпел от несправедливости к себе и к своему семейству; умолкнем: кто может сказать все, что чувствовал он, решившись предать забвению имя знаменитое и прославленное? Не будем осуждать.

Узнав об опасном состоянии своего отца, мой дядя Димитрий тотчас оставил училище Propaganda Fide, где он воспитывался, и поспешил приехать на Корсику. Но, выйдя на берег, он узнал, что дед мой умер два дня назад и теперь он остается единственным кормильцем для матери и сестры.

Потеря отца была не единственная скорбь, ожидавшая его на отеческом берегу. Достоинство первоначальника, которое Генуя всегда сохраняла за его семьей, было уничтожено, а принадлежавшие семье земли присоединены к коронным землям Франции. Димитрий был горестно оскорблен этой несправедливостью: нельзя назвать такого поступка иначе, если вспомним потери и добровольные пожертвования греков для Франции. Юноша был поражен этим поступком в самое сердце. Ему было только шестнадцать лет, и он еще не знал, что несправедливость есть история человечества. Возмужав, он приехал во Францию и принес к подножию престола свою жалобу. Она была выслушана благосклонно, и правительство вознаградило его за отнятые земли. На другие требования ему отвечали, что достоинство, которым были облечены его предки, несообразно с обычаями французской монархии, но что он может пользоваться всеми преимуществами, принадлежащими потомственному дворянству, если представит доказательства. Они тотчас были представлены, и вот какое последовало решение: «Нельзя сомневаться, что господин Комнен происходит по прямой линии мужского колена от Давида II, последнего царя Трапезундского, убитого по приказанию Мухаммеда II, и что, следовательно, он вправе пользоваться всеми преимуществами, принадлежащими его происхождению». Прямое наследование от Давида до Димитрия Комнена было признано и утверждено дипломом Людовика XVI, подписанным 15 апреля 1782 года, внесено в реестр парламента 1 сентября 1783 года, а в Счетную камеру – 28 мая 1784-го и напечатано в том же году в начале «Краткой истории императорского дома Комненов».

Теперь я расскажу, в каких отношениях семейство Бонапарт состояло с моим семейством, как соединяла их дружба, а также какие между ними существуют родственные связи, ибо для многих будет любопытно узнать, что происхождение Бонапарта, по всей вероятности, – греческое. Предмет весьма любопытный. Не важны ученые изыскания о людях, игравших в истории обыкновенную роль, но чрезвычайно любопытно следовать по всем отраслям генеалогии за человеком, наполнившим целый свет именем своим, особенно когда этот человек – Наполеон.

Константин Комнен прибыл на Корсику в 1676 году. С ним приехали несколько сыновей, из которых один назывался Каломерос. Этого сына он отправил во Флоренцию, к герцогу Тосканскому, для исполнения одного важного дела. Константин умер прежде его возвращения, и герцог оставил юного грека при себе. Отказавшись от Корсики, Каломерос поселился в Тоскане. Каломерос в буквальном переводе значит bella parte или buona parte. Следственно, имя этого Каломероса было итальянизировано. (Так слово Medic – имя семьи, имевшей большое влияние в Мании и существующей доныне там и на Корсике, было переделано итальянцами в Medici.) Какой-то из этих Каломеросов приехал обратно из Тосканы и поселился на Корсике, где потомки его не прекращались и составили род Буонапарте.

Остается узнать, было ли прямая связь между Каломеросом, отъехавшим в Италию, и Каломеросом, возвратившимся оттуда? По крайней мере, достоверно то, что один Каломерос поехал, а другой возвратился. Достойно замечания, что Комнены, говоря о Бонапартах, всегда употребляют греческое имя Calomeros, Calomeri или Calomeriani, смотря по тому, об одном или о многих говорится. Оба семейства были соединены тесной дружбой.

А пока пойдем за моей матерью и семейством Бонапарта на Корсику и посмотрим на время раннего детства Наполеона.

Я уже сказала, что когда греки были принуждены покинуть Паомию и бежать от преследований восставших корсиканцев, они временно селились в городах, оставшихся верными Генуэзской республике. Но впоследствии, когда в вознаграждение за огромные потери и для нового поселения отдали грекам Каржес, некоторые семейства оставили при себе дома в Аяччо. К числу таковых принадлежало и семейство их руководителя, и мать моя проводила время попеременно в Каржесе и в Аяччо; тогда-то началась нежная дружба ее с синьорой Летицией Рамолино, матерью Наполеона. Обе они были почти одних лет и небывалой привлекательности. Но красота их была столь различна, что между ними не могло возникнуть ревности. Летиция Бонапарт была прелестна, мила, очаровательна; однако без всякого тщеславия дочери могу сказать здесь, что никогда не встречала я в свете женщины столь прекрасной, столь красивой, какой помню еще мать мою. В четырнадцать лет она была самая очаровательная и самая остроумная девушка во всей колонии; а без Летиции Рамолино следовало бы сказать: на всем острове[3]3
  Может быть, найдут, что я напоминаю басню о петухе и кукушке и слишком часто повторяю: мои лучше всех. Но все, о чем я упоминаю, известно многим. Есть еще довольно людей, знавших моего отца: они скажут, что я написала нельстивый портрет его и даже оставила в тени многое, о чем буду говорить после. Что ж касается слов моих о матери и дяде, аббате Комнене, они до такой степени чужды здесь всякого влияния родственных связей, что я еще прибавлю многое. Это благо для сердца.


[Закрыть].

Летиция Рамолино и в самом деле казалась прелестной; знавшие ее в пожилых летах находили в ее лице суровость, но это мнение несправедливо: обыкновенно немного строгое выражение лица происходило у нее, напротив, от робости. Это была потрясающая женщина во всех состояниях: и в несчастье, и в счастье. Сын отдал ей справедливость, но несколько поздно.

Глава II. Наполеон в детстве

Известно, что, еще не вступая в переговоры с Генуэзской республикой, Франция дала ей войска для усмирения островитян. Из числа французов, состоявших в армии по части административной, отличился там некий двадцатилетний молодой человек. Он был приятен в обращении, фехтовал как Сен-Жорж[4]4
  Жозеф Болонь де Сен-Жорж (1739 (или (1745)—1799) был известен не только как дирижер, скрипач-виртуоз, композитор, но и как королевский мушкетер, мастер холодного оружия и знаменитый бретер. – Прим. ред.


[Закрыть], пленительно играл на скрипке, имел все приемы человека знатного и был в то же время простолюдин. Но он сказал себе: «Я выйду в люди и буду богат!», сказал, одушевляясь волей, какою одарены люди, которым не может противиться ничто, ибо их воля противится всему. Он уже мог разделить с будущей женой своей порядочное состояние и не устрашился избрать жемчужину всей страны: он потребовал руку матери моей и получил ее. Этот человек был мой отец, господин Пермон.

Родители мои оставили Корсику и приехали во Францию, куда призывали моего отца дела. Через несколько лет ему предложили значительное место в армии, находившейся в Америке, и он отправился туда, взяв с собой моего брата, которому было только восемь лет[5]5
  У отца моего была своя система воспитания, показывающая, насколько этот превосходный ум опередил свой век и насколько любил он все хорошее в методе Руссо. Отец был нашим наставником, и знавшие моего брата скажут, как он воспитал его.


[Закрыть]. Маменька возвратилась на Корсику, к моему деду, со всем своим малолетним семейством. Я тогда еще не родилась.

Таким образом, вызванная на Корсику воспоминаниями семейственными и дружественными, мать моя, после отъезда моего отца в Америку, решилась провести некоторое время его отсутствия на родине. Тогда-то она видела Наполеона еще совершенным малюткой, часто носила его на руках, и он играл с моей старшей сестрой (которой я потом лишилась самым ужасным образом). Наполеон сам хорошо помнил эти дни, и часто случалось, когда он жил в Париже, еще не имея никакой должности, что после обеда за нашим домашним столом он садился перед камином, складывал руки на груди и, протянув к огню ноги, говаривал: «Синьора Панория! Поговорим о Корсике! Поговорим о синьоре Летиции!»

Почти всегда он так величал мать свою, но только при людях, давно известных ему, и в полной уверенности, что это не покажется странным. «Здорова ли синьора Летиция?» – спрашивал он иногда у меня и говаривал ей самой: «Ну, синьора Летиция, как вам кажется дворцовая жизнь? Вам скучно, не правда ли? Потому что не так вы делаете: к вам мало ездят. Посмотрите на ваших дочерей: они как будто родились тут! Я дал вам прекрасный дворец, прекрасные земли, миллион доходу, а вы не пользуетесь этим и живете как мещанка с улицы Сен-Дени…»

Мать моя и дяди уверяли меня тысячу раз, что когда Наполеон был ребенком, в нем не замечали никаких особенностей, о которых говорят любители чудес. Он был здоров и даже до приезда во Францию был, что называется, толстенький, упитанный мальчик; словом, был как все дети.

Может быть, в характере Наполеона-ребенка имелись какие-то нежные оттенки, заставляющие предугадывать человека необыкновенного. Но чтобы что-то предвещало гиганта, который некогда выйдет из-под этой оболочки, – нет, этого не было.

Госпожа Бонапарт привезла с собою во Францию няньку-домоправительницу. Любопытно было слушать эту женщину по имени Саверия, когда позже она рассказывала о домашней жизни семейства Бонапарт, которое знала досконально и каждое лицо которого, выросши на ее руках, занимало потом какой-нибудь трон. Она рассказывала много историй, ставших вскоре анекдотами. Я очень любила разговаривать с нею, когда бывала на дежурстве в Пон-сюр-Сене, дворце Летиции Бонапарт в Париже. Заметив, что некоторых из детей этого семейства она любила меньше других, я спросила у нее однажды: отчего это? Не знаю, жива ли она, и не хочу в теперешних ее летах (если она жива) подвергать добрую старушку неприятностям моею нескромностью, тем более что скоро, может быть, она окажется зависима от людей, которые припомнят оскорбительное для них предпочтение или отдаление. Все, что могу сказать: она обожала Наполеона и Люсьена.

Однажды она рассказывала мне о происшествиях из детства императора, который оставался на Корсике только до девятилетнего возраста. Описывая, как однажды его наказали розгами, Саверия подтвердила слышанное мною от моей матери: Наполеон почти никогда не плакал, если его бранили. На Корсике бьют детей во всех, даже лучших семействах. Бить жену там, как и везде, означает верх невежества, но бить свое дитя – дело самое обыкновенное. Когда Наполеону случалось подвергаться иногда такому наказанию, боль извлекала у него слезу, но это продолжалось минуту; когда же он не бывал виноват, то не хотел и просить прощения. Вот для примера анекдот, слышанный мною от него самого: он привел его как образец скромности.

Одна из сестер обвинила его как-то в том, что он съел большую корзину винограда, инжира и лимонов. Эти фрукты росли в саду его дяди-каноника. Надобно знать домашнюю жизнь в семействе Бонапарт, чтобы постигнуть, какое страшное преступление – съесть фрукты дяди-каноника! Это значило гораздо больше, нежели съесть фрукты у кого-нибудь другого. Одним словом, учинили допрос; Наполеон отпирался – его высекли, приказали просить прощения и тогда обещали простить. Напрасно уверял он, что не виноват: ему не верили и прибили бедного малютку. Кажется, он сказал еще, что матери не было дома: она посещала Марбефа или кого-то еще из своих друзей. Запирательство его наказали тем, что целых три дня ему не давали есть ничего, кроме куска хлеба с сыром. Однако он не плакал; печалился, но не грубил. На четвертый день маленькая подруга Марианны Бонапарт вернулась с виноградников своего отца и, когда узнала, что случилось, объявила, что это она и Марианна съели всю корзинку с фруктами. Марианна в свою очередь была наказана. Когда Наполеона стали спрашивать, почему он не сказал о своей сестре, тот отвечал, что не знал, виновата ли сестра, что подозревал ее, но из уважения к маленькой подруге, которая не участвовала во лжи, не сказал бы ничего. Стоит заметить, что тогда ему не исполнилось и семи лет.

Это происшествие было бы обыкновенным в жизни другого ребенка, но мне показалось, что оно достойно занять место среди воспоминаний, которые относятся к жизни Наполеона. Я вижу в этом что-то его. Любопытно еще, что Наполеон так и не смог забыть этого случая.

Наполеон, говорила мне Саверия, никогда не был хорошеньким ребенком, как, например, Жозеф. Голова его всегда казалась слишком большой для туловища: это общий недостаток семьи Бонапарт. Но такое уродство всегда заставляет думать, что тот, в ком оно есть, превосходит других. Тут примета оправдалась; однако не надо заключать из этого ничего в пользу больших голов и ничего в обиду маленьких. У кого была голова меньше Вольтеровой? А у меня есть целая армия племянников и племянниц с голиафскими головами на туловищах пигмеев, и между тем ничего нельзя сказать о них, кроме слов: большая голова на маленьком туловище.

В Наполеоне, когда он стал юношей, был очарователен взгляд его и особенно то тихое выражение, которое ему было свойственно в минуты благосклонности. Правду сказать, была страшна и буря!.. Я, сколько ни была привычна к нему, никогда не могла без трепета глядеть на его лицо, удивительное и в гневе, если гнев одушевлял его. Улыбка его была очаровательна, тогда как презрительное движение губ заставляло окружающих содрогаться. Но все это: чело, предназначенное носить несколько венцов владетельных, руки, которыми могла бы гордиться самая великая кокетка, и нежная белая кожа, покрывавшая стальные мускулы и алмазные кости его – все это было незаметно в ребенке и начало проявляться только в юноше. Саверия справедливо говорила мне, что из всех детей синьоры Летиции детство Наполеона меньше других могло предвещать будущее величие.

Саверия любила меня достаточно сильно. Это выражение употребляю потому, что она ненавидела Францию, гнушалась ею. Слова мои покажутся, может быть, слишком выразительными, но они справедливы. Корсиканка Саверия не любила Франции; но если корсиканец чувствует ненависть или любовь, не меряйте это обыкновенными чувствами других людей.

Саверия была по-своему женщина превосходная и представляла первозданный образ тех корсиканцев, которых римляне боялись и не хотели покупать в невольники, но которые отдавали свою жизнь для спасения любимого господина. Характер корсиканцев вообще не понять. Мы судили о них, как судили об испанцах. Входим победителями в какую-нибудь страну и берем ее себе, не спрашивая жителей, нравится ли это им. Когда же они хотят отбиться от нас, мы кричим: разбой! Остается сказать про русских, что и они не хороши. В самом деле, мы похожи иногда на тех грабителей, которые входят в комнату путешественника и, видя, что он уехал со своими деньгами, вскрикивают: «Ах, какой мошенник!»

Но вот я опять сбилась в сторону. Я сопровождала мою Саверию в длинную галерею дворца Летиции, блуждала с корсиканскими пастухами по их горам и оставила мать мою, переезжавшую в Аяччо. Мы снова найдем ее там, всегда прелестную, милую, и с двумя детьми, столь же прекрасными, как она.

Во время житья там виделась она со своею подругой и с ее детьми: Наполеон жил тогда во Франции. Возвращаясь, мать моя обещала всячески помогать молодому корсиканцу, если он, находясь на таком большом расстоянии от своего семейства, будет иметь нужду в друзьях. Не знаю, что было причиной некоторой холодности между Карлом Бонапартом и семейством моей матери: это смутно в моей памяти, и я не стану останавливаться над таким неважным обстоятельством; думаю, что на меня и не станут сердиться за это.

Американская война кончилась. Отец мой возвратился на родину и, хотя был еще очень молод, однако сумел купить себе место главного бухгалтера казначейства (такие должности всегда выставлялись на публичные торги). По обязанностям этой должности ему надо было поселиться на время в Монпелье; там я и родилась.