Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 96 страниц)

– Ваше величество, – сказала я, – никто не может обвинить меня даже в желании сделать худо.

– Знаю. Знаю… Но вы насмешливы, вы любите рассказывать. Этого надобно избегать. Испанская королева тем больше будет вас расспрашивать, что французская посланница в Мадриде очень худо знает Францию и вовсе не знает императорского двора. Она ведь провела всю свою молодость в эмиграции. Следовательно, королева задаст вам множество вопросов об императрице и парижском дворе. Пока речь будет идти о фасоне платья, пусть. Но как только разговор примет оборот более важный, а это непременно случится, потому что Мария-Луиза хитра и лукава, тогда берегитесь. Что касается меня, то вы знаете: обо мне надобно говорить так, как говорят в «Мониторе».

В другой раз он сказал мне:

– В Мадриде есть женщина, которая, говорят, ненавидит меня: это принцесса Австрийская. Обращайте внимание на свои слова при ней. Она говорит по-французски так же, как и вы. Но вы говорите по-итальянски, не правда ли? Это очень хорошо! – Он прохаживался и улыбался. – Это очень хорошо… Они в Мадриде и Лиссабоне мало говорят по-французски, но почти все говорят по-итальянски. Посмотрим, как говорите вы…

Я прочитала ему свой любимый сонет Петрарки, и Наполеон, казалось, был поражен моим выговором.

– Кто научил вас произносить так? – спросил он меня. – Я слышал, как вы говорите по-итальянски, но никогда не слышал, как вы читаете стихи. Вы декламируете их на французский манер, не распевая по-итальянски, и справедливо. Знаете ли вы наизусть стихи Тасса?

Я прочитала ему некоторые; потом читала стихи из Петрарки и много из Данте.

– О, да это превосходно! – сказал он, потирая руки. – Вы легко выучитесь португальскому языку, раз говорите так хорошо по-итальянски; да, кроме того, вы им понравитесь. Но помните, что я вам сказал о болтливости… Как вы теперь с принцессой Каролиной?

– Очень хорошо, мне кажется.

– А с принцессой Полиной?

Вот имя, которое он хотел произнести, когда советовал мне не быть болтливой. Я часто замечала, что император, несмотря на свой характер, властный и смелый в больших делах, часто пускался отдаленными путями, чтобы достигнуть цели, казалось, близкой, и все это для такой ерунды, как, например, рассказанное только что мной. Тогда в Англии выпускали ужасные пасквили обо всех лицах императорской фамилии. Особенно принцесса Полина и госпожа Летиция изображались там красками самыми отвратительными и лживыми. Все это очень огорчало императора. Наполеон был уязвим в этой части своей души, открытой злобному дыханию света, уязвим невероятным образом для всякого, кто не знал его хорошо.

– Принимайте больше гостей, – сказал он мне еще. – Дом ваш в Лиссабоне должен быть так же приятен, каким он был в Париже, когда вы жили здесь госпожой комендантшей. Но удовольствия в нем должны быть приличны и благородны. Вы видели здесь многое; это может служить вам или примером, или предостережением. Госпожа Галло, госпожа Луккезини, госпожа Четто, потом эта английская герцогиня: тут многое можно перенять и многого избегнуть. Живите в согласии с другими дипломатическими семействами, но не входите в тесную связь ни с одним. Иначе выйдут женские сплетни, в которые после вмешиваются мужья. Бывает и так, что два государства готовы истребить одно другое, потому что две болтуньи поссорились или у одной шляпка лучше, чем у другой.

Я засмеялась.

– Не подумайте, что я шучу, и будьте очень осторожны в контактах. Кажется, леди Фицджеральд – это тамбур-мажор в юбке или какая-то крикунья. Оставьте ее в этом положении, которое она сама выбрала: она смешна, а это хорошо мстит за меня.

Я пришла почти в отчаяние от этого путешествия в Португалию, когда обнаружила необходимость оставаться под властью старинных обычаев потому только, что они существуют уже несколько веков. Признаюсь, смешной закон – надевать фижмы для представления ко двору – казался мне самой величайшей нелепостью. Я узнала от госпожи Ланн, что, несмотря на все усилия ее и генерала, нельзя было избежать их и что я непременно должна заказать себе фижмы в Париже, потому что для довершения смешного, невозможно было и думать заказать что-нибудь подобное в Лиссабоне. Она советовала мне взять с собой все необходимое для устройства дома, но я вместо этого купила все необходимое у нее.

Я должна была быть представлена весной и заказала два платья, которые годились для всех трех времен года, кроме зимы: одно белое креповое, с подбоем, вышитое золотыми блестками, и к нему ток с белыми перьями, также вышитый золотом; а другое – из розового муара, вышитое серебряными блестками, с гирляндою серебряных листьев, но не вышитой, а только прикрепленной вокруг ужасных фижм. Ток был одного цвета с платьем. Парадный костюм Жюно был уже готов: его мундир генерал-полковника, который надевал он во время коронации; мы увидим после, какое действие произвел этот мундир в Лиссабоне.

Затем Жюно занялся распределением своих офицеров и чиновников, которых не мог и, правду сказать, не хотел взять с собой. Дебан де Лаборд, первый адъютант его, один сопровождал Жюно в Португалию. Кольбер остался в Париже и вскоре после нашего отъезда был определен к маршалу Бертье, что было для него гораздо выгоднее, чем ехать в Португалию. Вердье также остался во Франции и перешел в действующую армию. Карл Ван Берхем, брат нашего друга и любимый офицер моего мужа, был горячо рекомендован им Удино, которого назначили командиром дивизии аррасских гренадеров.

Из всего своего штаба Жюно оставил при себе только Лаборда. Это был самый достойный, превосходнейший человек, совершенно преданный своему генералу! Сердце – истинно французское! Храбрость – истинно беспредельная! «Ну, Лаборд, – сказал ему император в день Аустерлицкой битвы, – возьми эти два полка и веди моих храбрецов по-лабордовски». Когда Лаборд повторял эти слова, он плакал как ребенок… Напрасно ищу вокруг себя – я не вижу больше таких характеров. Это потому, что гений, вдохновитель их, угас на скалах Святой Елены.

Жюно хотел, чтобы все, оставляемые им, были счастливы и получили места. При нем служил в Аррасе муж одной из моих близких подруг, господин Лимож, прежний комиссар пороховых заводов, человек образованный, любезный и превосходного обращения, которое исчезает в наше время. Когда грубость захватывает все, то самое воспоминание о людях вежливых и благовоспитанных драгоценно. Господин Лимож превосходно исполнял свои обязанности, но не хотел оставить отечества. Он просил Жюно отправить его в прежнее управление, где он занимал почетное место, и его назначили директором порохового завода в Меце.

Имя господина Лиможа напоминает мне один анекдот, довольно смешной, в котором он играет ведущую роль.

Он был тогда банкиром и собрался ехать в Бордо по своим коммерческим делам. Вечером накануне отъезда он пошел в театр. В кармане у него была черепаховая табакерка, инкрустированная внутри и снаружи золотом, с превосходной миниатюрой работы Огюстена, изображавшей портрет жены с сыном на руках. Их дитя, тогда двухлетнее, отличалось ангельской красотой; госпожа Лимож тоже была прекрасна; и все это составляло прелестную картину. Господин Лимож то и дело вынимал свою табакерку, чтобы полюбоваться портретами. Выходя после спектакля, он подал руку одной знакомой даме, но вдруг почувствовал, что его толкают. Он обернулся и обнаружил подле себя какого-то молодого человека, приятного лицом и обращением, который просил извинить, что толкнул его. Возвратившись домой, Лимож обнаружил, что табакерка похищена, и это жестоко оскорбило его. Табакерка была для него дважды драгоценна – и по своей цене и по предмету миниатюры. Он напечатал в газетах объявление, в котором описывал потерянную табакерку и обещал десять луидоров награды тому, кто принесет ему хотя бы только миниатюру. Но дела заставляли его срочно уехать из Парижа в Бордо, а возвратившись через два месяца, он нашел у себя дома адресованный ему сверток. Можно вообразить радость его, когда он обнаружил в нем хоть и не всю табакерку свою, но лишь миниатюру, и письмо, довольно любопытное, которое привожу здесь.

«Милостивый государь! Понимаю ваше сожаление по поводу потери миниатюры, которую имею честь теперь доставить вам. Такое прелестное дитя, такая прекрасная женщина должны составлять усладу и гордость человека, имеющего право живописать их. Но позвольте мне заметить вам: у кого есть дитя и супруга столь прелестные, кто нанимает Огюстена рисовать их и носит живопись его на табакерке, у того табакерка должна быть вся золотая, а миниатюра – осыпана крупными бриллиантами. Это было бы гораздо почетнее для них и выгоднее для меня.

Имею честь свидетельствовать вам мое почтение.

Вор.

P. S. Вы обещаете десять луидоров в награду тому, кто вернет вам миниатюру. Право, это немного сомнительное обещание, потому что, верно, вы не почитаете меня таким простаком, который решится на подобный опыт. Но я увижу, с тем ли вы даете обещание, чтобы исполнить его. Положите десять луидоров в карман и приезжайте в театр Фавара; я получу плату своими руками».

Лимож поспешил положить в карман десять луидоров и в самом деле отправился в театр, но напрасно: вор, не столь удачливый с другими, как с ним, уже сидел под стражей.

– Как, – сказала я Лиможу, – вы положили десять луидоров в карман и имели терпение позволить обокрасть себя еще раз?

– Почему же нет? Я обещал; по совести, надо было исполнить обещание. Нет сомнения, что это был мошенник; но я должен был свято сдержать свое слово, тут нечего и сомневаться.

Глава IX. Император влюблен

Прежде моего отъезда одно событие должно было привлечь внимание к императору больше, нежели ко всякому другому человеку в таком положении: он влюбился от чистого сердца, и, если угодно сказать определеннее, он и был влюблен только в этом случае и еще один только раз.

Женщина, в которую влюбился император, пользовалась известностью. Она была прелестна, и я вполне понимала, что привлекало в ней. Любопытно было видеть, какое волнение вызвало это событие! До тех пор никто и не думал, чтобы император был повержен. Конечно, иногда случалось ему обращаться к какой-нибудь женщине, но, правду сказать, это походило почти на оскорбление, по крайней мере так всегда казалось мне. И после всякий раз, когда он обращал на кого-нибудь внимание, случалось то же самое. Только в этом случае, о котором я упомянула, в нем увидели нежность и внимание – всегдашние признаки истинного чувства. Наполеон не был способен любить страстно, с увлечением; но он любил г-жу *** так, как мог.

Я, может быть, первая заметила это событие, потому что любовь такого властителя, как Наполеон, конечно, есть событие, и даже важное. Военный министр давал бал во время коронации. Женщины сидели за ужином вокруг разных столов, потому что различия уже были восстановлены и то прекрасное время свободы, когда нас заставляли по-братски обедать на улице и отрезали голову тому, кто не шел туда пировать с дворниками, осталось в прошлом. В 1805 году у нас была Империя, двор и, следовательно, различия. Стол, за которым сидела императрица, считался почетным столом. Г-жа *** принадлежала ко двору и сидела за этим же столом, я находилась подле нее. Император не хотел садиться и ходил вокруг стола, разговаривая с каждой дамой. В тот вечер он был удивительно мил и добр, так что празднество напоминало нам все, что рассказывали о празднествах Людовика XIV. Тогда мы еще удивлялись этому царствованию; после мы опомнились и хорошо сделали. Но, повторяю, тогда мы не имели никакого примера и были только ученики. Что ж, мы не замедлили сами сделаться учителями…

Император, как я сказала, ходил по гостиной, находя для каждого приятное слово с той любезностью, с которой умел это делать и которая была непобедима. Он разговаривал с императрицей как настоящий кавалер, выхватил из рук пажа тарелку и подал ей, словом, был очень мил, тем более что это не часто случалось. Но он хотел быть любезным только для одной женщины и не хотел, чтобы это заметили, – это уже было доказательством любви. Наконец он подошел к нашей стороне, потому что долго маневрировал, прежде чем приблизился, но сначала заговорил не с моей соседкою. Он стал спрашивать у меня, много ли я танцевала, везу ли с собой в Португалию всякие изящные безделицы, которые советовал он мне взять, чтобы они для тамошних женщин служили образцом хорошего вкуса, а я сама – образцом любезности и приятности. Я изумилась вежливости его слов и обращения. Император облокотился на спинки наших двух стульев, так что был между г-жою *** и мной. Она хотела достать фарфоровую корзинку с оливками, но не могла дотянуться. Император потянулся, взял корзинку и поставил ее перед г-жою ***.

– Вы напрасно кушаете вечером оливки: это не здорово, – сказал он. Тут было совсем иное, нежели любезность, – император заботился о здоровье женщины. Нельзя было не обратить на это внимания.

– А вы, госпожа Жюно, вы не кушаете оливки? И хорошо делаете. Дважды хорошо, потому что не подражаете г-же ***: Она неподражаема во всем.

Надобно было слышать, с каким выражением сказал он это; надобно было видеть взгляд, какой сопровождал эти слова. Г-жа *** потупила глаза и покраснела, но не отвечала ничего. Император также молча оставался еще несколько секунд за нами и пошел дальше. Г-жа *** подняла глаза, и прекрасный взгляд ее следовал за ним с выражением замечательным…

Нечто чудесное было в любви такого человека, как Наполеон, и любовь представала тут в форме юной и чистой, глубоко нежной – доказательство того, что есть чувства, которые могут долго спать, и свежее утро существует для всех возрастов. В этом многочисленном собрании, где на императора глядели все, может быть, только я и императрица тотчас поняли событие в настоящем его смысле. Это была любовь, а не предпочтение, то есть награда более оскорбительная, чем почетная, и всегда влекущая за собой два неприятных следствия: одно – презрение, если уступить, другое – ненависть, если воспротивиться. Но тут не было ничего такого; тут была любовь. Голос Наполеона, взгляд, все доказывало мне это. Императрица, вероятно, угадала то, о чем я могла судить так хорошо, потому что зоркость и слух ревности усиливаются до невероятной степени, когда им нужно молчать и слышать.

Несмотря на холодное время года, меня пригласили завтракать в Мальмезон, и, хоть за несколько дней перед тем я была на большом завтраке у императрицы в Париже, она тотчас позвала меня в свою комнату и начала с дружеской доверительностью говорить о моем отъезде, зная, насколько он был мне в тягость. Она поручила мне достать ей разные китайские и английские вещицы; потом опять обратилась к моему путешествию.

– Если вам так тяжело оставить своих друзей, – сказала она мне, – для чего не просите вы Бонапарта, чтобы он позволил вам приехать к Жюно через несколько месяцев? Хотите, я попрошу его об этом?

– Ах, что вы! Заклинаю вас не делать этого! – вскричала я с неподдельным испугом.

– Почему же? Может, вы сомневаетесь в том, что я имею власть над императором и могу испросить у него что угодно? – В руках она вертела кисть подушки, на которую опиралась.

– Умоляю ваше величество не приписывать мне такой нелепой мысли. Но император сам говорил со мной об отъезде и жизни в Лиссабоне; я получила от него самые подробные наставления и не хочу, чтобы он рассердился, если бы до него дошла такая просьба с моей стороны.

– Не о путешествии ли вашем говорил он с вами третьего дня, за ужином у Бертье?

– Да, государыня, он говорил мне о моем туалете и обязанностях моих как модной француженки; а вы знаете, что император редко занимается этим.

– И с г-жою *** также он говорил о ее туалете? – спросила императрица, и улыбка ее явно выражала плохо скрываемую досаду.

– Нет, государыня, он сказал ей, сколько могу припомнить, что вечером не следует есть оливки.

– А, а!.. Но если уж он давал ей советы, так должен был сказать, что с таким длинным носом смешно корчить из себя Роксолану.

Я смутилась от этих слов и не ответила ничего. Императрица встала с козетки, на которой сидела, и подошла к камину, вроде как погреть ноги, но на самом деле для того, чтобы раскрыть том романа «Герцогиня де Лавальер» госпожи Жанлис, который вышел за несколько недель перед тем и был в страшной моде.

– Вот книга! – сказала Жозефина, отбрасывая ее с досадой. – Она кружит головы всем молодым женщинам, худым и белокурым. Они все почитают себя фаворитками. Но это скоро кончится. Кстати, знаете ли вы, госпожа Жюно, что вас хотели поссорить со мной несколько лет назад, когда я ездила в Пломбьер? Но я могу отдать вам справедливость, бедняжке!

Я знала очень хорошо, как это понимать: императрица не могла не отдать мне справедливости, потому что я была совершенно невинна перед ней; но она не сделала этого, самые ничтожные сплетни служили основой для ее суждений. Только почтение зажимало мне уста, но бесполезность ответа угнетала меня больше всего. Что касается императрицы, ясно было, что она многое угадала, но знала немного и рассчитывала больше узнать от меня о вечере третьего дня.

– Как вам кажется г-жа ***?

– Она прелестна, государыня.

– Правда?

– Да, государыня, она мила и кажется мне прекрасной и очень модной женщиной.

Начиная свою дипломатическую карьеру, я выбрала самую дурную дорогу. Императрица, обычно кроткая и добрая, взглянула на меня с таким гневом, что это привело бы в волнение сердце менее твердое, чем мое. Но я решилась раз и навсегда быть независимою при дворе.

– Неужели вы не заметили, – сказала мне императрица после минутного молчания, – что Мюрат волочится за ней?

Я не хотела попасть в силки этих коварных вопросов; сверх того, будучи подругой г-жи ***, я могла свободно сказать, что не видала того, о чем меня спрашивали. Я так и сделала.

– Как?! – вскричала Жозефина. – Вы не видели этого тогда вечером, за ужином! Когда император отошел от вас обеих, Мюрат облокотился на спинку стула г-жи *** и говорил с нею по крайней мере четверть часа.

– Ваше величество позволит мне заметить, что при шуме, который устраивают пятьсот человек, перемещаясь вокруг меня, трудно было услышать, что говорилось подле; а я не хотела подслушивать, это не в моих привычках.

Я чувствовала себя оскорбленною. Принц Мюрат в самом деле подходил и, повиснув на спинке стула г-жи ***, рассказывал ей то же, что говорил всем молодым и хорошеньким женщинам. Он, конечно, желал бы сделать этот разговор посерьезнее, но видел невнимание и не думал сражаться с ним, потому что подозревал настоящую его причину.

Жизнь императрицы была отравлена теми донесениями, какие делали ей каждый день многие женщины, не только прислуга, но и почтенные дамы, которые сохраняли, по крайней мере, наружность порядочных женщин. Некоторые из них были настоящие ехидны. Я укажу на эти лица. Пусть свет отдаст должное тем, кто не прощает успеха, роется в вашей жизни, стараясь обнаружить какую-нибудь старую ошибку, а потом безжалостно преследует вас своим порицанием. Но у императрицы была потребность слушать этих женщин. У нее оставалось много праздных часов, и ложные или справедливые рассказы этих женщин обо всех, принадлежавших ко двору, заполняли дневник, который она составляла. Представляя его самому императору, она внушала ему самые нелепые представления о домашней жизни людей, окружавших его. Помню, что в 1807 году я обличила нарекание, взведенное на домашнюю жизнь Дюрока. По счастью, я знала его очень хорошо и на аудиенции, которой добилась у императора по возвращении его из Байонны, была счастлива открыть Бонапарту истинное положение дел.

Императрица Жозефина увидела наконец, что я не знаю ничего или ничего не хочу сказать. Было одиннадцать часов, а она еще не одевалась. Я вышла и прошлась с визитами по комнатам придворных дам в ожидании, пока соберутся завтракать в небольшой гостиной в конце левого павильона. Мне ужасно хотелось смеяться, когда я находила «Госпожу де Лавальер» решительно на всех ночных столиках. Я вошла к г-же ***: у нее тоже была эта книга. Это желание видеть в романе нынешний императорский двор с его прекрасной и реальной славой напомнило мне гнев императора, когда за несколько лет до того он прочитал дурной памфлет «Две недели Великого Александра», где его сравнивали с Людовиком XIV, особенно потому, что будто он давал много денег своим любовницам.