Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 96 страниц)

Однажды я поехала с императрицей-матерью в Сен-Клу. Она должна была обедать там у принцессы Боргезе, которая жила тогда в нижнем этаже дворца. Император пришел к нам вечером и, увидев меня, сказал смеясь:

– Ну что ж, госпожа Жюно, вы еще не отправились?

– Государь, я жду, чтобы совершенно выздоровели мои дочери, и тогда поеду немедленно.

– Ах, Наполеон! – сказала императрица. – Ты должен оставить при мне моих дам. Госпожа Жюно не служила при мне целый год, а теперь ты ее посылаешь в Италию.

– Не я посылаю, она сама хочет ехать. Спросите у нее сами.

Он глядел на меня с улыбкой и делал выразительные знаки. В такие минуты лицо его было истинно очаровательно.

– Ну, скажите же, что вы сами непременно хотите ехать в Парму.

– Государь, я не умею лгать, мне нисколько не хочется ехать туда.

Он расхохотался, что было необычно для него, потому что вообще он очаровательно улыбался, но хохотал редко или скорее не хохотал никогда.

– А почему же не хотите вы уехать отсюда, госпожа Лоретта? – Мое бедное ухо было все исщипано. – Добрая жена должна всюду ехать за своим мужем, это евангельский закон.

– Государь, позвольте мне сказать, что в этом случае я совсем не добрая жена. Кроме того, может статься, я буду лишняя в Парме.

– А! Вам насплетничали! Какие болтуньи эти женщины! Но для чего же вы слушаете этих злыдней? Курица должна молчать перед петухом. Если Жюно веселится в Парме, так вам что за дело? Жены не должны мучить своих мужей, иначе мужья становятся еще хуже.

Он сказал это, глядя не на меня, а искоса на императрицу, которая, как умная женщина, делала вид, что решительно ничего не понимает. Сцены ревности случались часто, и, правду сказать, к ним бывало довольно поводов.

Но я с изумлением глядела и слушала, что говорит император, я ничего не знала о том, что узнала после; в самом деле, и сердиться было не на что. Но я глядела на императора с выражением, видимо, очень комичным, потому что он снова сделал мне честь – захохотал.

– Ну, вот вы уж совершенно онемели от безделицы! Это по поговорке, для нас пустяки, когда мы знаем, и ничто, когда не знаем. Подумайте, что должны об этом сказать вы, женщины? Ну, что должны вы сказать? Угодно ли, чтобы сказал я?

– Государь, я слушаю.

– Извольте: совершенно ничего. Но так как вы, женщины, не можете молчать, так вы должны только хвалить это.

– Вот прекрасно! – вскричала императрица-мать.

– Какая гадость! – сказала принцесса Боргезе. – Я очень желала бы видеть, как принц Камилло вздумает заставить меня одобрить подобное. Фу!

Она переменила позу на своем канапе и закуталась в шали. Императрица Жозефина не говорила ничего, но в глазах ее блестели слезы, и я уверена, что еще одно слово заставило бы ее заплакать; а император не любил этого. Уверена даже, что слезы женщины производили на него глубокое впечатление, и потому-то он страшился видеть их. Человек, который не мог без сердечного волнения слышать звона колоколов в сумерки, который видел особенное очарование в том, как под большими деревьями гуляет стройная женщина в белом платье, этот человек, конечно, был способен к живым чувствам и только скрывал свою природу под корою грубой и непроницаемой; после эта кора сделалась, может быть, второю природой его. Но для тех, кто хорошо знал его, нет сомнения, что наряду с множеством черт, на которые указывают недоброжелатели – и справедливо указывают, потому что он жил, не подражая никому, – бывали минуты, когда воля его могла гнуть железо, она делалась тверда, как алмаз. О, как глубоки и прекрасны таинства этой великой души и сколько нечистых взглядов хотели бы проникнуть в глубину этого святилища, с грубым невежеством стараясь открыть там что-нибудь новое, чтоб заработать несколько лишних монет! Сердце мое трепещет от негодования, когда я вижу, что на этот величественный колосс слетаются литературные вороны и раздирают лохмотья, которыми он еще покрыт. Но оставим это.

Двор был тогда внимателен ко всему, что делал император. Он был влюблен во время коронования, и любовь его была истинной. В мое отсутствие ситуация ухудшилась. Императрица оскорбилась поступками любимой особы, и та была приглашена ехать на воды. Император сделал уступку, но с досадой, и императрица чувствовала это, потому что, хоть сердце императора и было занято, он не отказывал себе ни в каком развлечении и даже разнообразил их, как говорили, во время путешествия в Италию на коронацию.

В описываемое мною время в императорском семействе царило замешательство. Уже потихоньку начинали поговаривать об отъезде принцессы Гортензии. Правда, она хотела занять трон; но не без сожаления думали об удалении ее от двора, душою которого она оставалась. Она напоминала мне Генриетту Английскую. Что касается принцессы Каролины, тут было совсем иное. Из всего семейства, она, может быть, одна так и не научилась вести себя как принцесса. Даже сестра ее Полина оказалась в этом случае гораздо лучше. Великая герцогиня Бергская приняла какой-то насмешливый вид, который нисколько не шел ней. Она могла смеяться над теми, у кого не было такого тела, как у нее, но это как-то отзывалось дурным вкусом, не говоря уже о том, что невеликодушно смеяться над тем, что не зависит от нас.

Довольно странной выглядит разница в наружности сыновей и дочерей семейства Бонапарт, между тем как лица их так сходны одно с другим. Лица эти созданы по одному шаблону: те же черты, те же глаза, то же выражение (исключая императора); но формы тела различны. Принцесса Боргезе была пленительной нимфой. Ее статуя работы Кановы – образец прекрасного. Говорили, что художник исправил недостатки ног и бюста, но я своими глазами видела ноги и всю фигуру принцессы и не заметила в них никаких недостатков. О совершенстве ее стана могли судить по походке. Она двигалась медленно, потому что часто бывала нездорова, но прелесть ее движений показывала, как хорошо согласованы между собой все члены ее. Как красиво она поворачивала голову, как мило кланялась! Великая герцогиня Тосканская (Элиза) была не просто дурно сложена, руки и ноги ее были словно кое-как пристегнуты к угловатому и слишком костлявому телу. Принцесса Каролина всем своим видом доказывала, что три сестры могут походить одна на другую и быть в то же время очень различны. Я уже говорила о ее лице. На первый взгляд оно было прекрасно, потому что необычайная свежесть сначала пленяет своим блеском. Но, приглядываясь, вы находили, что глаза все же малы, волосы не светлые и не темные; зубы чрезвычайно белы, но улыбка показывала их неровность, совсем не такую, как у императора и сестры его Полины. Величина головы требовала, чтобы рост был по крайней мере двумя дюймами больше. Плечи, очень полные и белые, были округлы, она казалась погруженной в них, и оттого движения головы, столь пленительные в женщине и особенно важные для грации принцессы, оказывались довольно неприятны и, скажу даже, слишком простонародны. Руки ее были поистине прелестны: полные и белые той прозрачной белизной, в которой есть что-то идеальное, напоминающее чудесный сон, но мне гораздо более нравятся руки королевы Гортензии. Они так же белы и хороши, но они к тому же комильфо: переведите это слово как угодно, я не могу использовать другого, потому что оно тут самое уместное. Ногти ее удивительны: выпуклые и длинные, и пальцы длинные, гибкие в суставах. Видно, что эта рука владеет резцом, кистью, лирой. Руки же другой принцессы, напротив, годились лишь общипывать розы, на которые она походила некогда.

Такое же несходство было и между братьями. Император, король Испанский и король Голландский, все трое невысокие, были сложены в совершенстве. Принц Канино (Люсьен) и король Вестфальский представляли такую же их противоположность, как сестры между собою. Голова короля Вестфальского погружена в плечи, как у принцессы Каролины; а принц Канино высок в сравнении со своими братьями, но у него тот же недостаток фигуры, что у великой герцогини Тосканской. Впрочем, все они отражались в одном общем зеркале – в лице императрицы-матери. В нем были черты каждого из них.

Однажды вечером я занималась дома приготовлениями к отъезду, собираясь выехать через день, когда мне сказали, что приехал генерал Бертран, тогда адъютант при императоре. Он был тих, чрезвычайно вежлив и любим всеми своими товарищами. Я виделась с ним всегда с удовольствием, но он не ездил ко мне, а так как он тогда еще не был женат, то я и встречалась с ним только в Тюильри, но, повторяю, всегда с удовольствием. Понятно, что я удивилась его визиту, и, верно, он заметил это, потому что сказал мне улыбаясь:

– Как ни желал засвидетельствовать вам мою преданность, я дождался бы приезда Жюно и тогда только имел бы честь явиться к вам. Но теперь я по высочайшему повелению.

– Боже мой! – воскликнула я. – Что общего между мной и высшим посланием?

– Император приказал мне сказать вам, чтобы вы не отправлялись в дорогу.

– Слава Богу, это хоть не так ужасно. А что, возвращается Жюно?

– Об этом я не знаю ровно ничего.

– То есть не знаете положительно, но знаете как слух?

– Едва ли больше. Я не могу быть болтлив, но могу сказать, что ваш отъезд задерживает что-то очень счастливое.

Генерал Бертран уехал. Я некоторое время еще оставалась подле постели моих дочерей. Жозефина уже не была больна, но еще выздоравливала, и я радовалась, что ей не нужно будет переносить трудностей далекого пути. Я оставалась с нею, пока она не заснула, а потом велела подать экипаж и поехала известить об отсрочке друга, которому я была тогда дорога, виделась с ним каждый день и любила его искренне, – к герцогине Рагузской (госпоже Мармон). Она принимала немногих и предпочитала жить уединенно. Я бывала у нее чаще всех, и ее прелестный богатый ум превращал ее в одну из самых приятных собеседниц перед камином.

Теперь, когда мой отъезд был отсрочен на неопределенное время, я опять начала являться на службу и на следующей неделе приступила к своим обязанностям при дворе императрицы-матери. Вместе с нею поехали мы на семейный обед, который устраивался каждое воскресенье. Император нарочно велел позвать меня в свой кабинет, где находились и принцессы. Он стоял перед камином, хотя там не было огня, и, пока я здоровалась, глядел на меня с таким насмешливым видом, что это почти выводило из терпения.

– Ну, госпожа Жюно, видите, что получилось с вашим путешествием? Однако как прекрасно вы теперь делаете поклоны! Не правда ли, Жозефина? – Он повернулся к императрице: – Не правда ли, что у нее теперь блистательная наружность? Это уже не девочка. Это госпожа посланница! Это милостивая государыня! – Он глядел на меня с выражением таким внимательным и проницательным, что я покраснела, сама не зная отчего. – А как же вы хотите, чтоб называли вас? Знаете ли, что немного есть имен, которые могли бы достойно заменить титул госпожи посланницы?

Произнося эти слова, он еще усилил звук голоса, который бывал так важен и звучен в своих интонациях. Но все понимали, что император в добром расположении. Может быть, никогда не видала я его более расположенным к веселому разговору. Он все еще глядел на меня, и я заулыбалась. Я знала его характер: не стоило с ним увлекаться. Он тоже улыбнулся и сказал:

– О, я уверен, что вы очень желали бы знать, почему вы не отправились, не правда ли?

– Точно так, государь! И я хотела даже спросить ваше величество, не подвергаемся ли мы, бедные женщины, в этом случае военным законам, то есть солдатской дисциплине, потому что иначе…

С невероятной быстротой он прервал меня. Это был молниеносный взгляд и быстрое слово. Вся веселость его исчезла в одно мгновение.

– А что бы вы сделали тогда?

– Уехала бы, – отвечала я очень спокойно, потому что никогда не устрашал он меня так, чтобы я не могла говорить.

Веселость его тотчас возвратилась.

– Я, право, очень рад был бы отпустить вас в дорогу, – сказал он, опять смеясь, – но нет, останьтесь спокойно дома беречь своих детей. Они больны, как сказала мне синьора Летиция. Императрица утверждает, что моя крестница – самая хорошенькая девочка в Париже. Она, однако, не лучше моей племянницы Летиции[169]169
  Летиция Йозеф, принцесса Мюрат (1802–1859). – Прим. ред.


[Закрыть].

Императрица не отвечала ничего, но явно было, что она желала бы отдать преимущество моей Жозефине; а я, как мать, была бы готова согласиться с нею. Императрица-мать заметила, что обе девочки очень красивы. В самом деле, маленькая принцесса Летиция была тогда очаровательна, как амуры Гвидо или Корреджо; но и моя Жозефина была прелестна.

– Вы еще не говорили мне, довольны ли вы госпожою Жюно, синьора Летиция? А вы, довольны ли тем, что служите при моей матери? – прибавил он, обращаясь ко мне.

Вместо всякого ответа я взяла и поцеловала руку императрицы-матери, как преданная дочь. Эта превосходная женщина притянула меня к себе и поцеловала в лоб.

– Это доброе дитя, – сказала она, – и я постараюсь, чтобы ей не было у меня слишком скучно.

– Да, да! – улыбнулся император, дергая меня за ухо. – Особенно постарайтесь, чтобы она не заснула, глядя на ваше бесконечное реверси и пристально рассматривая картину Давида. Впрочем, эта картина – живой урок для тех, кто проливает кровь свою в битвах: она напоминает, что все властители неблагодарны[170]170
  Эта картина, купленная Люсьеном и оставленная им во дворце его матери, – «Велисарий» Давида. Она совершенно иная, чем у Жерара: здесь Велисарий просит милостыню.


[Закрыть].

Я пришла в величайшее смущение! Эти самые слова были сказаны мной за день перед тем вечером в одном доме, которого не назову я, сказаны при трех других особах, которых я также не назову. Вот почему я пришла в смущение и была в порядочном замешательстве. Я всегда замечала, однако, что император имел удивительный дар оскорбляться только тогда, когда имел охоту и свободное время наказать; вообще же мое мнение не значило для него ничего. Он только сказал мне с выражением важным, но дружеским:

– Они таковы не все.

Императрица-мать, которая не всегда легко могла следовать за разговорами на французском, поняла, однако, глядя на выразительное лицо своего сына, что между нами происходит какой-то спор.

– Нет, – вмешалась она, – Жюно может не бояться, что мы забудем его! По крайней мере, я никогда не забуду, как он пришел ко мне в слезах и сказал, целуя мне руки, что вы в тюрьме. Он хотел спасти вас или умереть вместе с вами. О, в тот день я полюбила Жюно как своего шестого сына.

– Да, – сказал император, – Жюно верный и прямодушный друг. И славный малый! Прощайте, госпожа Жюно! Прощайте.

Он сделал мне знак рукой, улыбнулся дружески и вошел в свой кабинет. Но, еще не выйдя за дверь, он остановился опять, взглянул на меня, когда я кланялась, и прибавил:

– А знаете ли, госпожа Жюно, что лиссабонский двор сделал из вас настоящую придворную даму?..

– Хорошо же вы знаете их, – заметила императрица Жозефина с досадой. – Неужели госпожа Жюно должна непременно усаживаться на пол, как придворные дамы принцессы Бразильской, и еще на пол, худо натертый?!

Возвратившись домой, я размышляла об этом разговоре, или скорее об этой сцене, и мне пришло в голову все, что уже несколько дней говорили друзья мои. Глухо шептали, что Жюно станет парижским губернатором. Рассказывали также о близкой войне; но политические новости казались тогда столь сомнительными и о них рассуждали так тихо, что за достоверность можно было ручаться только, когда они переставали быть тайной. Говорили, что во время Аустерлицкого похода волнения в Париже остались бы незаметными, если б городом управлял Жюно. Император хорошо знал его мужество и верность, и такой выбор в самом деле был бы приличен на время отсутствия в столице императора.

Глава XX. Жюно – парижский губернатор

Через несколько дней после этого разговора я проводила вечер у одного из моих друзей, когда за мной приехали туда и сказали, что Жюно возвратился. Погода была прекрасная, и я тотчас пошла пешком, потому что уже отправила карету. На улице Шуазель я встретила моего мужа: он так хотел видеть меня, что уже сел в карету, чтобы ехать за мной. Жюно сразу сказал, что не имеет понятия, для чего его вызвали. Я передала ему немногие слова, слышанные мной от генерала Бертрана, и мы заключили, что бояться этого возвращения нечего.

На другой день Жюно поехал в Тюильри; император принял его с самым искренним радушием.

– Ах, – сказал мне муж, возвратившись, – можно ли не отдать своей жизни за такого человека?

Слухов носилось тогда много, и каждый составлял свои. Принц Луи был признан королем Голландии 5 июня в силу договора, заключенного между Францией и Батавской республикой; следовательно, он перестал быть парижским губернатором; с другой стороны, ходили слухи, как уже я сказала, о близкой войне. Таким образом, место губернатора следовало занять человеку, преданному Наполеону и способному стать для него и для парижан верным хранителем на случай отсутствия императора.

– Ничем другим не мог бы император так наградить меня! – сказал Жюно, передавая свой разговор об этом с принцессой Каролиной. – Быть парижским губернатором – самая высокое желание моего честолюбия.

Но император молчал. Он обходился с Жюно как нельзя лучше, но не говорил, зачем вызвал его из Пармы, где Жюно был еще нужен. При всякой встрече с ним он лишь подробно расспрашивал его об этом небольшом уголке Италии.

Незадолго до возвращения Жюно император обозначил свои намерения по поводу дворянства – не тем, что установил кавалерские ордена, но тем, что облек Талейрана достоинством почти феодальным. В июне 1806 года этот человек, которого Наполеон почитал тогда преданным ему и его династии, получил титул князя и герцога Беневентского.

Наконец приезд Жюно объяснился самым блистательным образом – для его друзей и к большой досаде его врагов и завистников: 19 июля 1806 года его назначили парижским губернатором. Объявляя ему это, император сказал, взяв его за руки, следующие замечательные слова:

– Жюно, ты губернатор города, который я хочу сделать величайшим из городов. Я назначил тебя на эту важную должность, потому что знаю тебя, и уверен, что добрые парижане будут больше твоими детьми, нежели подчиненными. Они любят тебя, уважают и, конечно, с удовольствием увидят, что эту должность занимает человек, прощаясь с которым они поднесли ему шпагу с самой замечательной надписью. Мой друг, ты должен заслужить новую.

Император лично назначил Жюно парижским губернатором. Другое приказание, которое последовало дней через десять и стало новым знаком доверенности императора, шло обыкновенным путем, через военное министерство. Это был приказ о командовании первой военной дивизией параллельно с управлением Парижем – единственный пример такого рода. Первая дивизия простиралась тогда за Орлеан, до Блуа или даже Тура.

Через несколько дней после назначения Жюно один из наших искренних друзей, господин Фрошо, приехал ко мне утром. Жюно не было дома. Друг наш сказал мне, что город Париж хочет выразить нам свое расположение в начале новых отношений, и, из благодарности лично мне, за то, что я делала зимой 1803 года, просят выбрать, что мне больше нравится – ожерелье жемчужное или бриллиантовое.

– Мой выбор услышите вы сейчас же: я не желаю ни того, ни другого, – отвечала я.

– Ну почему? Не отказывайтесь до возвращения Жюно. Посоветуйтесь с ним.

– Если вам угодно, я сделаю это, но предупреждаю, что при нем вы будете отбиты с еще большими потерями. Берегитесь, чтобы он не почел этого за оскорбление.

Предвидение мое исполнилось. Когда Жюно возвратился и услышал об этом деле, то отвечал резким отказом.

Фрошо огорчился.

– Очень хорошо, – сказал он, – не будем говорить об этом больше. По крайней мере, госпожа Жюно согласится принять цветы и фарфоровое дежене, прибор для завтрака, в день ее именин, с которыми мы хотим поздравить ее. В этом не может отказать нам ни генерал Жюно, ни она.

В самом деле, это было бы слишком – ведь нам хотели всего лишь изъявить знак признательности. Муниципальный совет знал, что Жюно через мои руки раздавал больше двадцати тысяч франков милостыни в год, и признательность города выражалась через его представителей.

– Наслаждайтесь этим торжеством, – говорил мне друг граф Луи Нарбонн, – это ваше торжество, потому что никогда и ни одна парижская губернаторша, будь она хоть трижды Бриссак или Шеврез, не видела, чтобы к ней пришли старшины и главы торговых домов.

Десятого августа, в день святого Лорана, ровно в полдень, префект Сены (тогда господин Фрошо) и с ним двенадцать мэров пришли поздравить меня с именинами. Это была одна из тех минут моей жизни, когда я испытала чрезвычайно глубокое чувство. Не помню, что я отвечала на остроумное приветствие господина Фрошо, помню только, что была очень растрогана. Он сказал мне о фарфоровом дежене и подал корзину, наполненную изящными искусственными цветами. Корзина была больше метра в диаметре, можно судить, сколько в ней помещалось цветов. С обеих сторон корзины были выставлены два кашпо: одно – с огромным померанцевым деревом, другое – с гранатовым.

– Вы позволили подарить вам несколько цветов, – сказал господин Фрошо. – Теперь то время года, когда легко можно иметь их свежими; но мы решились лучше представить вам эти, чтобы воспоминание о нашем чувстве сохранилось дольше.

Фрошо прибавил, что дежене, подносимое мне городом Парижем, должно быть с гербом города, а для этого необходимо время.

– Но мы надеемся, – прибавил он, – что через месяц все будет готово.

– Ну, госпожа губернаторша, – сказал мне император в день св. Наполеона, когда я приехала к нему с поклоном, – вы играли роль маленькой владычицы?

Я решила сначала, что Наполеон осуждает поступок двенадцати мэров, но, взглянув на Наполеона, увидела улыбку, тихую и светлую, которая всегда придавала его лицу приятное выражение.

– Это хорошо, очень хорошо; я люблю, когда уважают то, что достойно уважения. Теперь Жюно занимает при мне первое место после Бертье. Знаете ли вы это, госпожа губернаторша?

Так почти всегда стал он звать меня. После моего возвращения из Португалии он неизменно был добр ко мне и беспрестанно говорил что-нибудь приятное. Рассуждая о поступке мэров, он нисколько не находил его достойным порицания. Впрочем, об этом надобно сказать одно: 1 января следующего года, так же как и всегда в Новый год и в день моих именин 10 августа, они возобновляли свое поздравление, и всякий раз император одобрял их.