Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 96 страниц)

Я заметила в испанцах великие добродетели и великие недостатки; но испанец редко бывает порочен, и пороки его – больше следствие обстоятельств, нежели собственной его природы. Он скромен замечательным образом, так что страсть и гнев не изгоняют этого качества – в нем нисколько нет скрытности. Он чрезвычайно терпелив, и эта добродетель, может быть, всего больше вредила нашей несчастной экспедиции против них, потому что с нею соединялись постоянная любовь к своему государю и вера, а испанцы набожны от чистого сердца; по крайней мере таковы они были в ту эпоху. Знаю, что после прокрался к ним яд, опасный для народа непросвещенного: поверхностная образованность, научающая неверию и вольнодумству. Таков один из прекрасных даров наших испанцам.

Набожность женщин представляла собой умилительную картину, которая поражала и трогала меня: они преданы Святой Деве, они обожают ее под тысячью разных имен, и каждый день у них новый праздник. Вообще религия испанцев удивляет, если можно так сказать об этом важном предмете. Бесчисленное множество святых, упоминаемых в молитвах прежде имени Бога или Иисуса Христа, кажется странным, особенно французу, религия которого проста в сравнении с религией испанца.

Все, что рассказывают об отвращении испанцев к пьянству, совершенно справедливо. До вторжения я проехала весь полуостров и видела только двух пьяных, да и то один был француз. Страбон пишет, что один испанец кинулся в костер от стыда, когда его назвали пьяницей. Не знаю, так ли совестливы они теперь. Не думаю. Этим изменением они также обязаны нам. Кастильцы, которых я знаю лучше других, горды и важны. В них есть гений, есть сила в душе и возвышенность в чувствах. Они недоверчивы; делаются друзьями только после продолжительного испытания, но зато бывают уже друзьями преданными. У них все сильно и все внушает доверие. Я высоко уважаю жителей этой части полуострова.

Да, я утверждаю, что испанцы – народ великий и благородный. Когда вспомним о средствах, употребленных для угнетения их, нельзя не удивляться, что они еще таковы, какими видим их! У них есть пороки, но у какого же народа нет? Какой человек свободен от них?

Недостаток, в котором можно упрекать их, хоть он и мог быть их достоинством, – недостаток, скучный для иностранцев, потому что оскорбляет и раздражает их, – это их беспримерная народная гордость. Немногие испанцы не почитают своего народа первым во вселенной и не говорят вам этого со всею приличной вежливостью. Они живут, еще вспоминая о завоевании Нового Света и о том времени, когда Карл V мечтал о мирной монархии. Впрочем, в этом они таковы же, как мы в настоящее время. Мы все еще погружены в эпоху революции и Империи, думая о наших победах и блестящей славе, и в эпоху Людовика XIV – в отношении своем к вежливости и учтивости, а между тем мы далеки от того и другого не только в действительности, но и потому что идем обратным ходом.

Глава XII. Князь мира

Двор находился в Аранхуэсе, когда мы приехали в Мадрид. Жюно хотел немедленно переговорить с Князем мира и увиделся с ним на другой же день после своего приезда. Князь знал, что он сообщит ему много важного, и хотя аустерлицкие громы еще не огласились в Европе, однако Испания оставалась самой верной союзницей Франции; разумеется, столько же по расчету, сколько по дружбе. Нужно сказать, что такое побуждение к верности могущественнее всех других – и у народа, и у частного человека, оно не бывает обманчиво.

Князь, желая понравиться императору, продемонстрировал столько любезности при свидании с Жюно, что тот возвратился очарованный им.

– Бертье говорил вздор, когда злословил об этом человеке! – сказал он. – Он описывал его наглецом и говорил, что все знатные жалуются на это; а я увидел в нем только придворного, какими представляю себе придворных Филиппа V. Например, он не любит принца и принцессу Астурийских и предупредил меня, что они примут нас очень дурно. Он сказал мне, что принц – первый враг Франции. «Его возбуждает против нас жена, – прибавил он, – дочь короля Неаполитанского, и единственно за то, что Франция – союзница Испании. Ах, господин посол! – сказал он мне. – Испания будет несчастна, когда он сделается королем! Этот двойной союз с Неаполитанским домом свяжет нас и с Австрией, где теперь властвует третья дочь короля Неаполитанского. Все эти женщины – враги Франции. Новая слава ее оскорбляет их, и союз этот составлен и управляется самой королевой Неаполитанской. Наша всемилостивейшая государыня, которую да хранит Господь, старается всеми силами своего ума и материнской любви к сыну отвратить это дурное влияние, но…» Он ударял себя в сердце правой рукой и много раз качал головой с расстроенным видом.

– Я удивляюсь твоим словам, – сказала я Жюно. – Дядя Димитрий часто рассказывал мне о принцессе Неаполитанской, нынешней принцессе Астурийской. Он знал ее в Неаполе, когда его посылал туда граф Прованский; она очаровательна, как он сказывал мне; она прекрасна и совершенна не только как принцесса, но и как светская женщина. Она говорит на семи или восьми языках, она превосходная музыкантша, отлично рисует, вышивает, словом, она истинное совершенство. Так что не по делу говорит твой Князь мира.

Жюно засмеялся:

– Не он, а ты, моя бедная Лора. Почему принцесса не может быть совершенством в том смысле, как говоришь ты, и вместе с тем самой злобной женщиной на свете?

– Потому что нельзя быть злым, когда занимаешься всем деятельно. Мне кажется, что женщина, которая с утра до вечера занята музыкой, живописью, поэзией и любит изящные искусства, может питать в душе своей только возвышенные чувства. Я не скажу этого о твоем Князе мира; говорят, он едва умеет писать.

– О, это решительно ложь! – вскричал все еще очарованный Жюно. – Вот, посмотри, можно ли иметь почерк лучше.

И он показал мне записку, полученную им утром от Князя мира. Писано было по-испански, то есть неразборчиво для иностранки, но почерк был прекрасный.

– Это писал не он, – сказала я.

– Какая ты упрямица! – отвечал Жюно. – За что ты ненавидишь этого человека? Что он тебе сделал?

Это начало благосклонности к Князю мира так любопытно, что я должна сказать о нем несколько слов, тем более что этот человек, по несчастью, имел большое влияние в Европе.

Дон Мануэль Годой родился в Бадахосе, в Эстремадуре. Отец его был незначительный провинциальный дворянин, или, как мы говорим во Франции, un gentillatre (дворянчик). Старший брат дона Мануэля, дон Луис Годой, по особенной милости герцога Инфантадо вступил в гвардию. Дон Луис, высокий, прекрасной наружности молодой человек, похожий на своего брата, обратил на себя внимание одной особы, которая, несмотря на возвышенность своего сана, умела отличать приятное для нее во всех слоях общества. Дон Луис скоро сделался любимцем и брата своего тоже поместил в эту армию. Привязанности никогда не были прочны в сердце (или в голове) его покровительницы. Дон Мануэль, более приятный и красивый, тоже ей понравился. Он быстро вознесся, и вскоре испанский двор увидел, что для него вновь настало время фаворитов. Но Валенсуэла и отец Нитгард [фавориты Марианны Австрийской] или кардинал Лерма [фаворит Филиппа III] были людьми с дарованиями, и во время их управления Испания не покоилась в летаргическом сне, от которого пробудилась, чтобы упасть в бездну.

Вскоре Мануэль Годой бал наименован сначала герцогом Алькудия, а потом Князем мира. В последнее время он был министром иностранных дел. Все милости, какие только может оказать государь своему подданному, были ему оказаны. Менее чем за десять лет он стал первым любимцем своих властителей, любимцем, каких Испания не видела еще около королевского трона.

Но тот ошибется, кто заключит по словам моим, что Князь мира лишен всяких дарований. Он быстро схватывает и умеет трудиться – редкие качества у испанца, которые обыкновенно медлительны. Кроме того, у него имеются здравые идеи и часто верное суждение. Эти качества должны были бы сделать из него хорошего министра; но, видно, Бог не хотел этого, и его правление до сих пор является причиной слез Испании.

Между тем он не зол. Намерения его как испанца и министра были добры. Он покровительствовал многим художникам, которых судьба оставляла в ничтожестве, пока он не отыскал их. По его приказанию были предприняты многие путешествия людьми, способными принести своему отечеству полезные сведения в науках и промышленности. Он строил мосты, улучшал дороги; он осмелился восстать против инквизиции, и в этой борьбе победа осталась за светской властью.

Откуда же эти бедствия, бывшие следствием могущества Князя мира? Отчего ненавидел его весь народ? Верно, были ясные, основательные причины для недовольства всего народа одним человеком.

Я уже сказала, что во время нашего приезда в Мадрид двор был в Аранхуэсе. Жюно сначала ездил туда без меня, не знаю почему. Наконец было решено, что меня представят 24 марта en confidence, то есть без фижм и не в парадном платье.

Мы отправились в Мадрид 23 марта, в четыре часа вечера, чтобы приехать в Аранхуэс поужинать, переночевать там и предстать на другой день перед их величествами в час пополудни, то есть немедленно после их обеда и прежде чем король отправится на охоту.

Все, что поэты рассказывают об Аркадии и прочих местах, любимых богами, не может сравниться с Аранхуэсом. Въехав в долину, вы тотчас забываете о меловых равнинах Новой Кастилии: тут нет больше запустения, нет бесплодных полей; везде прекрасная тень, везде цветы, луга, цветущие и плодоносящие деревья. Вы вдыхаете ароматы и чувствуете новую жизнь. Замок не красив: это довольно обыкновенный, скромный деревенский дом, очень простой; он мог бы принадлежать обычному богатому человеку.

Я пришла в восторг при виде этого земного рая. Мне хотелось надеть белое платье, соломенную шляпу и гулять по этим очаровательным лугам, по этим прелестным аллеям столетних вязов, которые составляют удивительный и прохладный свод, так нежно освещенный в самое жаркое время дня, что нельзя вступить под него без чувства восторга. Все это кружило мою молодую голову, и очень не хотелось идти одеваться, но надобно было представлять госпожу посланницу, и я оделась. На голове, на шее и в ушах были у меня бриллианты. Я желала бы надеть жемчуг, потому что днем бриллианты кажутся мне слишком ослепительными, но при первом слове об этом маркиза Ариза и другие дамы ужаснулись, как будто я хотела оскорбить кого-нибудь; поэтому я надела бриллианты. Они предупредили меня еще об одном обстоятельстве, но я не поверила и думала, что они смеются надо мной: они объявили мне, что королева не принимает ни одной женщины в перчатках, даже белых.

«Пожалуйста, не забудьте скинуть их, – сказала мне герцогиня Осуна, – иначе это произведет неприятное впечатление».

Я только посмеялась над советом и, одевшись, даже не вспомнила о нем и надела прекрасную пару белых перчаток. Но каково было мое удивление, когда у дверей комнаты, в которой король и королева должны были принять меня, камарера-майор (старшая статс-дама) остановилась, взяла меня за руки и сделала мне знак, чтобы я сняла перчатки. Она не говорила по-французски, а я не понимала ни одного испанского слова, и потому разговор наш был не шумен, но оживлен нашими движениями. Помню, я еще спрашивала себя, для чего мне, француженке, то есть иностранке без всякого титула при испанском дворе, подвергаться этому глупому и нелепому обычаю? Может быть, я легче согласилась бы, не будь так упряма. Но камарера-майор никак не могла уговорить меня, и я, отдергивая свои руки в перчатках, только повторяла ей:

– Nada, nada, senora.

Наконец, видя, что я противлюсь не на шутку, она улыбнулась, взяла меня за руку довольно сильно и начала стягивать с меня перчатки своими темными, худыми пальцами. Я подумала, что смешно мне сражаться с этой старухой, и снисходительно позволила снять с себя перчатки. Она осторожно свернула их и отложила, а потом, взглянув на мои руки, воскликнула:

– Jesus! Jesus! Muy bonitas!.. Оh!..

Она, верно, хотела утешить меня за то, что я вхожу на аудиенцию в длинном платье, в бриллиантах и с голыми руками. Нет ничего необыкновенного, когда все входят так; но, признаюсь, сначала я не могла перенести мысли представиться в таком виде владетельным особам.

Камарера-майор пошла доложить, и меня тотчас ввели.

Король и королева стояли так близко к дверям, что мне трудно было сделать три свои поклона. Королева подошла ко мне и встретила с необыкновенной приятностью. Она сначала говорила о моем путешествии, с участием, разумеется, неискренним, потому что я ее мало интересовала, но она делала вид, и это уже значит много со стороны монарха.

Королева постарела, но показалась мне прекрасной. Она уже начинала полнеть, второй подбородок значительно ее старил. Но волосы ее были убраны по-гречески, в них – или, лучше сказать, в ее шиньон – были вплетены жемчуг и бриллианты. Шея и плечи ее были очень открыты. Желтое платье из тафты было сплошь покрыто английским кружевом удивительной красоты. Голые руки украшены браслетами из дорогого жемчуга, с замочком из большого рубина, прекрасней которого я не видывала. Я не могла не вспомнить о своих перчатках, увидев руки королевы. Быстрый взгляд ее тотчас угадал причину незаметной улыбки, которой я не могла удержать.

– Вы удивились, госпожа посланница, что вас не допустили остаться в перчатках? Таков обычай, и вам нечего на него жаловаться, потому что ваши руки очень хороши.

Лицо и вид Карла IV были чрезвычайно оригинальны: высокий рост, волосы редкие и седые, нос чрезвычайно длинный, не украшавший лица, от природы невыразительного, в котором, однако, видны были доброта и желание быть приятным. Когда я увидела короля в первый раз, наряд его не отличался богатством: он был в синем полуфраке, довольно поношенном, с желтыми металлическими пуговицами, в штанах из мягкой кожи и в голубых чулках, натянутых до колен, как носили наши прадеды. После я узнала, что это его охотничий наряд. Он любил удовольствие или, лучше сказать, утомление от охоты и, так же как отец его, охотился каждый день, невзирая на погоду.

«Дождь не изломает костей», – приговаривал он.

Поговорив о моем путешествии и о моей дочери, королева выбрала странный предмет для разговора, начав расспрашивать меня об императрице Жозефине. Ей удалось сказать немного, потому что я отделывалась общими фразами, но мне легко было заметить, что мнение, которое выражала она, принадлежало не ей.

– Как одевается она? – спросила меня королева.

– Чрезвычайно щегольски, со вкусом, – отвечала я. – Она законодательница мод, и не потому, что она наша государыня, но потому, что изящный вкус ее показывает нам, что красиво и хорошо.

– А носит ли она розовый цвет?

Я отвечала, что не носит, и это было справедливо в то время. Странно, что императрица часто потом носила розовое, но не помню, чтобы я видела на ней розовые наряды во время Консульства и в первые годы Империи.

– А носит ли она цветы? – спросила королева.

Я отвечала утвердительно, но должна была перечислить, какие именно, и поневоле описала ей многие наряды императрицы, бывшие на ней во время празднеств и церемоний коронации.

Потом королева спросила:

– Вы видели мою дочь, королеву Этрурскую? Не правда ли, она мила и похожа на меня?

Я не знала, что отвечать, так как и представить себе не могла кого-нибудь безобразнее королевы Этрурской. Я побоялась, не ловушка ли это, потом подумала, что материнская любовь могла ослеплять до такой степени. Поэтому сначала я была в замешательстве, но здравый рассудок тотчас показал мне, что королева спрашивает от чистого сердца. Я отвечала, что королева Этрурская в самом деле имеет с нею чрезвычайное сходство.

– О, это еще ничего, – сказала она, – вы увидите мою Карлотту в Лиссабоне: она удивительно походит и на своего отца, и на меня. Заметьте, она точная копия отца в верхней части лица и меня – в нижней.

Смешно сказать, но это было справедливо, хотя королева Португалии была безобразна, а мать – красива. В 1804 и 1805 годах, когда я видела ее, Карлотта была очень дурна: у нее не было зубов, а те, что вставил ей дантист, никого не могли ввести в заблуждение.

Король кивками одобрял все слова своей Луизы, глядел на меня и улыбался с довольным видом. Я мало видела таких добрых лиц. Вдруг, видно заскучав из-за того, что его оставляют безмолвным, он спросил у меня, каковы показались мне дороги в его государстве и не удивили ли меня мулы, которые, верно, были для меня новостью.

Я не могла не засмеяться, потому что, правду сказать, я была смешливая молодая женщина, и отвечала, что лучших мулов доставляет ему одна из французских областей, именно Пуату. Никогда не забуду, какое удивление появилось на этом добром, почтенном лице. Он поглядел на меня с таким изумлением, будто я сказала, что Перу находится в Мадриде.

– Знала ли ты это, Луиза? – спросил он у королевы.

Королева отвечала ему знаком, что да.

Я не упомянула еще об одной особенности моего посещения Аранхуэса, а она достойна упоминания. Комната была не очень велика, и я могла легко видеть, что в ней происходит. Я увидела на другом конце комнаты человека. В этом еще нет ничего особенного, если бы его вид и положение были таковы, какими должны быть в покоях короля и королевы Испании. Но зрелище было странным и необыкновенным.

Этот человек казался лет тридцати пяти. Прекрасная наружность его, прекрасная в том смысле, что он был красивый здоровый мужчина, отличалась беззаботностью в движениях и не показывала ни малейшего благородства: а это редкость в Испании, где рыцарская наружность могла измениться, но не представляет из себя, по крайней мере, ничего пошлого. Человек, которого я видела, был обвешан множеством орденов. На нем сверкали главный испанский орден Золотого Руна, орден Святого Януария, большой крест Карла III и Святого Фердинанда, Мальтийский орден, орден Иисуса Христа. Я могла догадаться, что это человек значительный, и в самом деле не ошиблась – это и был Князь мира.

Но мне показалось странным не то, что я увидела его в комнате королевы, где проводил он целые дни; меня удивила его поза. Опершись на небольшой столик в конце комнаты, он почти лежал на нем, играя кистью драпировки, которая была у него в руке. Не могу сказать, какое впечатление произвел он на меня, представ в таком неприличном виде. Никогда не могла я объяснить себе, почему не был он осторожен в своем поведении при иностранке? Или, может быть, именно при мысли, что я иностранка, он позволял себе показаться мне таким домашним человеком в королевском семействе? Я предполагала это тогда, думаю так же и теперь. А может быть, привычка была в нем так сильна, что уже не казалась ему ни смешною, ни необычною.

Благосклонность к нему была тогда безгранична и не имела примера даже в этом государстве, где короли в продолжение веков пользовались только правом сидеть на троне, а все свое могущество передавали в руки какого-нибудь privado. Князь мира пользовался благосклонностью короля и королевы, и в этом-то странность судьбы его. Когда Мануэлито не бывал вблизи Карла IV, его призывали, потому что король с трудом переносил его отсутствие. Он имел титул принца, он был первый министр, государственный советник, шеф и инспектор четырех рот королевской гвардии, генералиссимус сухопутных и морских сил – чин небывалый в Испании и выдуманный нарочно для него, чтобы дать ему преимущество над генералами. Надобно прибавить, что незадолго до того он женился на принцессе из дома Бурбонов, дочери инфанта дона Луиса, сестре архиепископа Толедского. Этот брак, о котором я слышала много странного, еще раз доказал, что никогда не надо принуждать к вечному союзу. Супруги часто ненавидят друг друга; но ничто не может сравниться с ненавистью Княгини мира к тому, кого она не хотела признавать своим мужем.

– Она дурно примет вас, – сказал Бернонвиль Жюно, – если будет предполагать, что вы хороши с Князем.

Не так говорил Князь мира, потому что, когда Жюно был представлен княгине, он сказал ему:

– Это вознаградит вас за хмурые лица, которые увидите вы и госпожа Жюно. По крайней мере, здесь встретит вас хороший прием и приятное лицо.

Хмурые лица, о которых говорил он, были принц Астурийский и его супруга.

Княгиня мира ненавидела мужа до такой степени, что однажды в Мадриде, говоря со знакомым моим, генералом Лагранжем, она прибавила, указывая на свою дочь, которая бегала в комнате:

– Словом, я ненавижу его так, что даже не люблю этого ребенка, и лишь потому, что она его дочь!

Я думаю, трудно найти другой пример дурного сердца и злой души. Князь мира, может быть, не так хорошо обходился с женою, которую владетели его отдали ему как награду, как милость; но ее слова, кажется, оправдывают все, что стало с нею.

В Мадриде тогда многие говорили, будто он женат на госпоже Тюдо, которую видела я в театре и которая показалась мне прекрасной. У нее был дом, где жила она среди довольно многочисленного семейства, принадлежавшего, как сказывают, Князю мира; впрочем, я не утверждаю этого и передаю только слухи, которые носились в свете, как обыкновенно случается в больших городах. Прибавлю даже, чтобы показать все свое беспристрастие, что я, как и многие, считала Князя мира женатым на госпоже Тюдо до брака с принцессой Бурбонской и думала, что честолюбие ослепило его и заставило сделаться двоеженцем. Недавно, буквально несколько дней назад, одна особа, которой я доверяю, убедила меня в противном, сказав, что сама видела бракосочетание Князя мира с госпожою Тюдо в Риме после смерти графини Чинчон[155]155
  Принцесса Бурбонская называлась после графиней Чинчон.


[Закрыть]. Не для чего праздновать свадебную церемонию в церкви дважды, и потому верно, что Князь мира был женат самым законным образом на принцессе Бурбонской и что, напротив, она сама часто пренебрегала своими обязанностями.

Говоря о Князе мира, я должна рассказать анекдот, который передавался из уст в уста тогда в Мадриде. Он может служить объяснением той удивительной благосклонности, какою пользовался Князь мира.

Он любил королеву, или, лучше сказать, она любила его. Я скорее готова принять последнее, потому что он был молод и хорош собой, а королева, надобно сказать со всем почтением к ней, была стара и дурна. Когда страсть ее несколько поутихла, он хотел продолжать влиять на нее и потому очень рассердился из-за благосклонности ее к молодому человеку, взятому из гвардии, по имени Майо. Гвардеец был красив, статен и мог пойти далеко. Князь сердился, но тщетно, потому что молодой человек был уже в силе и изгнать его оказалось не так-то легко. Могущественный вельможа мстил за себя, отпуская на счет его и королевы злобные эпиграммы. Однажды, гостя в Сан-Ильдефонсо, он стоял с королем и королевой на балконе, и вдруг они увидели, что подъехала карета в четыре лошади, окруженная ливрейными слугами, жокеями и всеми княжескими приложениями.

– О, о! – воскликнул король. – Кто это приехал к нам? А, это Майо! – Чрезвычайно удивленный, добрый король глядел попеременно на Луизу и рrivado, а потом сказал: – С некоторых пор я замечаю, что Майо делает ужасные расходы. Недавно я видел его в Прадо в таком экипаже, который лучше твоего, Мануэлито. Что это значит?

– О боже мой, да очень просто! – отвечал Князь мира, взглянув на королеву, которая, как ни была решительна, но трепетала, чтобы Мануэль Годой не стал ревновать ее. Но он был так умен, что и не думал начинать. – Это очень естественно, – сказал он королю, – одна старая дура влюбилась в него и дает ему денег, сколько он хочет.

– Неужели? – сказал король. – И кто же эта старая дура? Уж не Сантьяго ли?

Князь почел, что наставления его достаточно, и переменил тему разговора. Это было нетрудно с Карлом IV, потому что стоило только сказать о пробежавшем мимо кролике, и дело было кончено. Надобно прибавить, однако, что король прислушивался и к жалобам несчастных и обездоленных, когда тройная ограда вокруг трона позволяла им доходить до него. Он был истинно добр.

Рассказывая о королеве, я забыла похвалить речь ее. Она имела ум довольно острый, любила и умела разговаривать; а это редкость у испанских принцев крови. Она была хорошая музыкантша и очень любила музыку. Король также был страстный музыкант, но это была страсть несчастная. Всякий день по возвращении с охоты он устраивал концерт с самыми приближенными людьми. Король брал скрипку и играл квартет Гайдна, квинтет Боккерини или еще какую-нибудь прелестную пьесу. Можно представить себе, как страдали прекрасные дарования и как мучились некоторые из наших знаменитых скрипачей, бывшие тогда в Испании, когда призывали на музыкальные вечера к королю.

Жюно, исполняя данный ему приказ, проводил совещания с Князем мира и был в восторге от него. Я слышала об этом человеке много худого и не много доброго, а после смерти принцессы Астурийской о нем распространялись самые страшные и оскорбительные слухи. Но, честно рассказывая все, я должна прибавить, что муж мой составил себе о нем иное мнение и после очень подействовал на мой образ мыслей. Брат мой часто виделся с Князем в Марселе во время его изгнания в 1808 году и также рассказывал о нем многое, что могло переменить мое мнение. Он и Жюно бранили меня за несправедливое отношение к Князю мира. Следствием наших раздоров стало с моей стороны большое сожаление о том, что Князь мира не использовал всех тех прекрасных качеств государственного человека, какими наградило его небо.

Мне чрезвычайно хотелось познакомиться с принцессой Астурийской. Я спросила, в каком часу могу быть представлена ей, и мне назначили три часа как самое удобное время для принцессы, которая, занимаясь беспрестанно, не тратила времени на дневной сон, подобно другим обитателям Аранхуэса. Мое желание увидеть принцессу имело свои причины. Я знала ее давно, хоть и не видела никогда. Ее несчастья обратили на нее всеобщее внимание, известность ее была европейской: люди всегда бывают признательны принцессе, умеющей быть выше других женщин! А эта точно была выше. Конечно, свекровь не может иметь сердце матери. Мать гордится успехами дочери своей, свекровь завидует им; а раздраженная зависть тщеславной женщины налагает на все едкий и жгучий налет. Королева Неаполитанская, без сомнения злая женщина, умилялась, однако, видя свою дочь столь ученою и простой, несмотря на ученость. Но королева Испанская хмурила черные брови, с первого дня почувствовала к ней антипатию и после возненавидела прелестную невестку, говорившую с каждым послом на его родном языке. О, ненависть, произведенная завистью женщины, ужасна своими последствиями!

Принцесса Астурийская была еще, можно сказать, новобрачной в то время, когда я представлялась ей в первый раз. Ее привезли в Барселону для двойного размена: она выходила замуж в Испании за принца Астурийского (впоследствии Фердинанда VII), а брат, провожавший ее, брал инфанту донну Марию, которую должен был возвести на трон Обеих Сицилий. Увы, оба эти предположения оказались тщетными. Ни одна из принцесс не возложила на себя короны, которой обе искали далеко от своего отечества. Коронованные главы в блестящих венцах своих, возвышающиеся над другими людьми, как будто виднее для смерти и несчастья. Какая судьба ожидала принцессу Астурийскую![156]156
  Мария Антония Бурбон-Сицилийская прожила совсем недолго и умерла от туберкулеза в возрасте двадцати двух лет; долго не утихали слухи о том, что она была отравлена. – Прим. ред.


[Закрыть]

Я слышала от приближенных ее, до какой степени она была несчастлива. Князь мира, возможно, потому, что в самом деле был оскорблен принцем Астурийским или принцессой, обходился с ними так, что, конечно, наследник престола не мог переносить этого, не испытывая жажды мщения глубоко в душе. Справедливо говорят, что царственные особы – такие же люди, как и другие; но, допуская это, надобно допустить и другое, что если они такие же люди, как мы, то они тоже должны иметь страсти и мщение может зарождаться в сердце их, как и в сердце последнего человека в государстве. И потому-то величие царственного характера состоит в забвении и презрении обид, которые очень часто не имеют другого побуждения, кроме неудовольствия из-за то, что не получили места, какое хотелось. Я видала много таких патриотов! Но принц Астурийский не добивался никакого места, хоть я и знаю, что было время, когда он, сжимая руки, просил у императора себе жену[157]157
  «Ваше величество, отдайте за меня одну из ваших племянниц!» – говорил он императору. «Они не хотят этого». – «Ну, так одну из родственниц Ее Величества императрицы». – «Они тоже не хотят». – «Государь, ну, так дайте нам жену, какую вам угодно, только по вашему назначению».


[Закрыть].

В 1805 году он требовал только справедливости; он хотел, чтобы наследник престола был уважаем, чтобы жена его была счастлива или, по крайней мере, спокойна в домашней жизни и чтобы их не оскорблял дон Мануэль Годой. Повторяю, он хотел только справедливости. Он любил принцессу истинною, полною любовью, какую чувствуют в двадцать лет. Она также любила его истинно и горячо. Я знала, что любовь этих несчастных молодых людей была единственной радостью в жизни их, исполненной непрерывных неприятностей.

Таким образом, зная домашнюю их жизнь, я с еще большим волнением вошла в их комнату. Эти чувства усилил во мне Жюно, сказав, что, вероятно, принцу Астурийскому велели принять нас. Я ужасно боялась, входя в комнату, где стояла она, опираясь на стол перед канапе. Принц находился в ближней комнате. Он тотчас вышел и, так же как супруга его, оперся на тот же стол. Вообще я замечала всякий раз, что, будучи рядом с принцессой, принц следовал за нею глазами и ждал, что она велит делать ему.

Принцесса была не очень высока, но приятной внешности, казалась величественной и хорошо держала голову. У нее были голубые глаза; белокурые волосы обличали северное происхождение. Рот и особенно губы у нее были австрийские; нос Бурбонов, но только орлиный, а не сосед подбородку, как у ее свекра. Она отличалась чрезвычайной свежестью, эта свежесть или, лучше сказать, этот избыток здоровья не совсем приятно выражался в необыкновенной полноте ее груди. Ее руки и ноги были не слишком изящны, но вообще она была хороша и похожа на принцессу[158]158
  Увидев герцогиню Орлеанскую, нынешнюю королеву французов, я не нашла в ней ни одной черты сходства с сестрой ее, принцессой Астурийской.


[Закрыть]. Вид ее был величествен и при первой встрече строг; но, когда взгляд приходил в согласие с улыбкой, все лицо освещалось каким-то тихим светом. Она обошлась со мною очень хорошо, я навсегда сохраню воспоминание об этом, равно как и о доказательствах благосклонности ее ко мне. Я буду говорить о ней, описывая проезд свой через Мадрид при возвращении во Францию вскоре после Аустерлицкой битвы. Прошел лишь год, и принцесса, столь очаровательная, цветущая, была уже едва жива, беспрерывно призывая смерть избавить ее от нестерпимых мучений. Одно воспоминание о ее стенаниях приводит меня в ужас.

В первый раз я увидела принцессу в простом белом платье из английской вышитой кисеи, которую делали тогда так хорошо. Только фиолетовая с белым лента Марии Луизы выделялась в ее наряде. Прекрасные белокурые волосы были просто, но тщательно зачесаны. Гребень, который придерживал их, был осыпан крупным жемчугом и бриллиантами. Эта богатая простота тем больше поразила меня, что в верхнем этаже я видела безвкусную пышность наряда на пожилой женщине. А здесь – молодая, цветущая принцесса, белокурая, с лазурными глазами и улыбкой, тихой и печальной. Я полюбила ее с этой самой минуты и навсегда. У нее был дар завоевывать сердца при первой встрече, дар, который я видела еще только в Наполеоне: это было то же лицо – сначала важное, потом привлекательное и, наконец, волшебное. Принцесса не отличалась красотою, и многие утверждают даже, что она была безобразна. Может быть, но мне она показалась прекрасной и пленительной.