Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 96 страниц)

Глава XI. Моя мать ссорится с Бонапартом

Мать моя оставалась в глубоком трауре. Приличия требовали совершенного уединения, а это с каждым днем все более ослабляло ее здоровье, хрупкое от природы. Дюшануа сказал ей однажды, что приличия могут удалить ее от света, но ей необходимы развлечения. Вследствие этого он предписал ей нанять в каком-нибудь театре ложу и ездить туда, соблюдая строгое инкогнито, слушать хорошую музыку в углу своей ложи, посреди друзей и заботы, чтобы растворить душу сладостным успокоением, которое хоть на несколько часов заставит забыть горести. Мать моя взяла ложу в Фейдо и каждый вечер ездила туда на час или на два. К ней всякий раз являлся Бонапарт. Он не любил французской музыки, и, правду сказать, голоса госпожи Сио и Гаво-Буша не могли приучить его к ней.

В это время у Бонапарта состоялось объяснение с моей матерью, но такое странное, что я сама теперь не могу вспомнить о нем без улыбки.

Он сказал моей матери, что желал бы соединить браком оба семейства: то есть отдать Полину за Пермона.

– У него, – прибавил он, – есть некоторое состояние (тогда еще не знали, что мы не нашли ничего после смерти отца). У сестры моей нет ничего, но я теперь могу сделать многое для своих и предоставить хорошее место ее мужу. Этот союз сделал бы меня счастливым. Вы знаете, как прелестна моя сестра. Мать моя ваш друг. Скажите да, и дело это будет сделано.

Мать моя не сказала ни да ни нет и отвечала, что сын ее совершенный властелин своего жребия, что она не будет внушать ему никаких своих мыслей и что все зависит от него самого.

Бонапарт объявил, что хотя Пермону только двадцать пять лет, но это молодой человек достойный внимания, и по зрелости ума, по своей ловкости он может занимать какое угодно место. Все эти слова генерала Бонапарта были естественны и приличны. Он желал соединить молодую девушку шестнадцати лет с молодым человеком двадцати пяти лет. Полагали, что у этого молодого человека десять тысяч ливров дохода; он был приятной наружности, рисовал, как учитель его Верне, играл на арфе лучше своего учителя Крумпхольца, говорил по-английски, по-итальянски, по-гречески так же, как по-французски; писал очень милые стихи, работал с легкостью и умел вести дела. Таков был человек, которого Бонапарт предназначал для своей сестры, правда прелестной, доброй, – но более ничего нельзя сказать в похвалу ей. К тому, что говорила я о моем брате, можно прибавить еще, что был он редкий сын и человек замечательный – как член общества, как друг, как брат и как родственник. Может быть, станут обвинять меня, что позволяю своему перу слишком слушаться моего сердца. Но я далека от всякого очарования и предубеждения. Я говорю о брате Пермоне, следуя самой строгой, взыскательной истине. Таков был брат, когда Бонапарт говорил матери моей о намерении соединить с ним девицу Полину Бонапарт, которую все родственники и друзья называли прекрасной Полеттой. Он прибавил к этой идее намерение удвоить союз и выдать меня за одного из своих братьев, Луи или Жерома.

– Жером гораздо моложе Лоретты! – сказала мать моя смеясь. – Право, милый Наполеон, вы сделались сегодня каким-то первосвященником: жените всех, и даже детей.

Бонапарт также засмеялся, но смущенно, а после заметил, что, видно, когда встал утром, на него повеяло каким-нибудь воздухом женитьбы. А в доказательство, прибавил он, целуя руку моей матери, он решился просить ее начать соединение двух семейств браком ее с ним, лишь только позволят это приличия.

Мать моя так часто рассказывала мне об этой странной сцене, что я знаю ее, как будто сама была в ней главным действующим лицом. Она глядела на Бонапарта несколько секунд с изумлением, похожим на онемение, а потом захохотала так громко, что мы услышали это в соседней комнате, где сидели втроем или вчетвером.

Бонапарт сначала очень обиделся, что так принимают предложение, которое казалось ему вполне естественным. Заметив это, мать моя поспешила объясниться и сказать ему, что тут не он, а сама она играет истинно смешную роль, по крайней мере в своих глазах.

– Поговорим не шутя, милый Наполеон, – сказала ему она, когда перестала смеяться. – Вы думаете, что знаете, сколько мне лет? Напротив, вы не знаете этого. Я не назову вам их, потому что это маленькая моя слабость. Скажу только, что я гожусь в матери не только вам, но и брату вашему Жозефу! Оставим эту шутку; она печалит меня, когда вы затеваете ее.

Бонапарт повторил, что для него это не шутка и что ему нет дела до ее возраста, а на вид ей нет еще и тридцати, так что пусть она зрело обдумает все сказанное им. К этому прибавил он следующие замечательные слова:

– Мне надобно жениться. Мне предлагают женщину прелестную, добрую, приятную, которая не чужда Сен-Жерменскому предместью. Парижские друзья мои желают этого союза; старые друзья отговаривают меня от него. Я хочу жениться, и предложение, которое делаю вам, подходит мне во многих отношениях. Подумайте.

Мать моя прекратила разговор, сказав с улыбкой, что ее собственные размышления в этом случае давно кончены; а что касается ее сына, она будет говорить с ним и сообщит его ответ в следующий вторник (тогда была суббота). Она подала Наполеону руку и повторила, все смеясь, что хоть и не отказалась еще от побед, однако не думала завоевать сердца двадцатишестилетнего человека; что, наконец, это маленькое объяснение, конечно, не смутит их дружбы.

– Но, по крайней мере, вы подумаете! – сказал Бонапарт.

– Хорошо, я подумаю, – отвечала мать моя, продолжая смеяться.

Когда Жюно узнал об этом разговоре, то заметил, что ему он не кажется таким странным, как нам. Во время 13 вандемьера Бонапарт присоединился к какому-то военному комитету: не знаю, что такое было это, но знаю, что что-то неважное. Все предприятия, все планы его имели одну цель, одно направление – Восток. Имя Комнен могло представлять большую важность для его воображения, стремительного и предприимчивого. Имя Каломерос, соединенное с Комненом, могло стать очень полезным.

– Тайна всех придуманных им свадеб, – сказал Жюно, – заключалась в этой мысли.

Я верю.

Желая дать верное понятие о том, что последует далее, я должна пояснить, что кузен моей матери, Димо Стефанополи, приехал незадолго до описываемого мною времени с Корсики с просьбой помочь ему поступить на службу и получить чин. Я не обвиняю его, но он заставляет меня невольно вспомнить о прискорбном времени, когда случилась неприятная сцена, навсегда поссорившая мать мою с Бонапартом.

Я уже сказала, что Бонапарт беседовал с моей матерью в субботу. В среду перед тем – день, когда у матери собиралось несколько человек обедать, – она говорила ему об этом Стефанополи и просила поместить его в гвардию Конвента. Стефанополи был довольно красив собой и высокого роста; голова его, правда, была несколько мала для такого роста, но черты лица прекрасны. Словом, во всяком полку и в гвардии почли бы его счастливым приобретением. Бонапарт согласился, когда мать моя упомянула об этом, представляя своего кузена, и обещал скорый и благоприятный ответ.

В пятницу она спросила у него, думал ли он о своей рекомендации.

– Безусловно, – отвечал Бонапарт. – Военный министр уже обещал исполнить все, и остается сделать немногое. Завтра я закончу дело и сам привезу вам диплом.

Завтра пришлось на несчастную субботу. Мать моя опять спросила у него, что делается с ее дипломом.

– Потому что, – заметила она, – я почитаю его как бы своим.

Бонапарт отвечал под влиянием того, что происходило между ними, и хоть в словах его не было досады, однако он казался не так хорошо расположенным, как вчера.

– Наполеон! – сказала мать моя улыбаясь. – Теперь в вас два человека. Будьте, прошу вас, всегда тем, которого я люблю и уважаю, и не давайте другому овладеть вами.

Бонапарт сидел в это время за столом подле моей матери. Он нахмурился и с живостью оттолкнул свою тарелку.

– Зачем вы сердитесь? – спросила мать моя тихо.

– Вы не угадываете истинной причины моего гнева! – отвечал Наполеон. – Я сержусь на себя. Сегодня суббота, а еще ничего не сделано. Но завтра… будьте уверены во мне.

Об утреннем разговоре своем он в тот же вечер рассказал моему брату, и тот не задумываясь отвечал нет: посторонние этим Запискам причины мешали ему принять предложение. Недавно еще, пересказывая эту историю одному очень неглупому человеку, я услышала с удивлением: «Как? Ваш брат отказался от руки принцессы Полины?» – «Да, отказался. Вообразите только годы, взаимное положение, баснословные перемены, и что кажется вам необычайным, тотчас покажется естественным».

В понедельник Бонапарт приехал утром, верхом, окруженный многочисленным штабом. Он казался довольно веселым и наговорил моей матери множество приятных и даже милых слов. Когда же он целовал ее руку и удивлялся белизне маленьких пальчиков, она с гневом вырвала ее и спросила, готов ли наконец диплом.

Бонапарт отвечал, что еще не готов, но что ему обещали его завтра.

Несчастное слово! Мать моя рассердилась бы за него менее, если бы оно не было произнесено уже раз десять по этому делу.

– Да что же это значит? – возразила она, нахмурив брови и глядя на Бонапарта сверкающими глазами; щеки ее вспыхнули и ноздри расширились. – Что это значит? Или вы не хотите? Но тогда лучше было отказать мне сразу. Я нашла бы людей, которые постараются мне услужить.

– Ничего этого нет, госпожа Пермон, – отвечал Бонапарт. – Важные занятия поглощали все мое время.

– Все ваше время? Полноте, генерал. Увольте меня от таких нелепостей. Какие важные занятия мешают вам сдержать свое слово? Не привыкли ли вы к этому по вашему новому военному уставу?

Бонапарт побагровел, а это случалось с ним редко:

– Не слишком ли много сказано, госпожа Пермон?

– Нет, еще не слишком. Вас надобно каким-нибудь толчком разбудить от сновидения, в которое погружены вы почестями Республики.

Разговор, бывший общим, прекратился; глубокое молчание воцарилось вокруг споривших, все пришли в замешательство. Шове, из дружбы с обоими, мог лучше всякого другого помирить их, он и старался сделать это, сказав несколько слов моей матери; но она была так рассержена, что ни слова не доходило до нее. Она чувствовала себя оскорбленной, говорила она. Генерал Бонапарт давал ей слово двадцать раз, уверял, что диплом готов и только задерживается какими-то формальностями. Она объясняла ему, как важно для нее, по ее семейным обстоятельствам, чтобы Димо Стефанополи получил место. Генерал Бонапарт знал все это, но день за днем, обещание за обещанием, время проходило, и ничего не исполнялось.

– Мог ли более сделать враг мой? – продолжала она, горячась по мере того, как говорила. – Словом сказать, я напрасно вверилась ему.

– Вы слишком возбуждены теперь, госпожа Пермон, и потому не можете быть справедливы ко мне, – сказал Бонапарт, взяв свою шляпу и готовясь уйти. – Завтра надеюсь увидеть вас более спокойной и, следовательно, более справедливой.

Он подошел к моей матери, взял ее руку и хотел поцеловать; но она была так разгневана, что с силой вырвала ее у него. При этом движении она больно ударила его по глазу.

– Вы не можете поправить того, что сделано, – сказала она гордо, – пусть так и остается. Для меня слова – ничто, а поступки – все…

Бонапарт, стараясь взять ее руку, сказал довольно тихо:

– Молодежь смеется над нами, мы похожи на детей.

Мать моя увернулась и сложила руки крест накрест перед собой, с презрительной улыбкой. Бонапарт глядел на нее с секунду, как будто ожидая перемены, которой явно желал. Но, видя, что она остается неподвижной, сделал нетерпеливое движение, мало походившее на поклон, и поспешно вышел.

– Ради Бога! – воскликнул Шове. – Не расстраивайтесь так! Позвольте мне, госпожа Пермон, позвать его, заклинаю вас! Он огорчен. Вы напрасно говорили с ним так при его адъютантах. Посмотрите, как тихо он удаляется: он ждет, я уверен, чтобы я позвал его.

Маменька действительно была добра и имела редкое в женщине преимущество: сознаваться в своих ошибках. Но то ли слишком сильно затронули ее самолюбие, или в самом деле она не почитала себя тут виноватой, только она никак не хотела, чтобы Шове вернул Бонапарта.

– Какое упрямство с его стороны! – сказала она. – Он виноват, что же мешает ему сделать уступку? Для чего хотите вы, чтобы я сделала первый шаг?

Явился слуга просить господина Шове к генералу.

– Ступайте, мой милый Шове, – сказала мать моя, протягивая к нему руку. – Ступайте и не вините меня, потому что я не виновата.

Брата моего не было дома во время этой несчастной сцены, и я уверена, что при нем она не случилась бы или кончилась бы иначе. Когда я рассказала ему о ней, он пришел в отчаяние. Маменька сама чрезвычайно жалела о случившемся. Она любила Бонапарта, как любят дитя, которое воспитывали сами. Впоследствии ссора с Бонапартом вызывала в моей матери какое-то раздражительное чувство – не ненависть, которой не испытывала она ни к кому, но сильное охлаждение, особенно после 18 фрюктидора, когда пострадало множество ее друзей и общий голос приписывал эти потери Наполеону.

Не знаю, в тот ли самый день или на следующий мы виделись с Фешем. Он имел характер добрый, тихий и очень миролюбивый, его чрезвычайно огорчила ссора моей матери с его племянником, и он старался примирить их; но две причины мешали этому, и победить их было тем труднее, что одну знали только Бонапарт и мать моя, а другую – он один. Последняя, кажется, всего важнее. Шове угадал, что его жестоко оскорбило ее обхождение – будто со школьником, только что вышедшим из Бриеннского училища, и еще при офицерах, мало знавших его. Если бы тут находились только Шове, Жюно и кто-нибудь другой, он первый смеялся бы над тем, что так глубоко уязвило его. Другой причиной стало неприязненное, раздражительное состояние, в каком находился Бонапарт с самой субботы. Как бы то ни было, но разрыв сделался решительным. Много дней мы не видали генерала; потом он заехал, когда знал, что мы в театре; наконец совсем перестал ездить к нам. Через некоторое время мы узнали от его дяди и от Шове, что он женится на госпоже Богарне, и вскоре потом, что назначен главнокомандующим Итальянской армией.

До его отъезда мы еще раз виделись с ним при несчастном для нас событии – смерти моей сестры Сесилии. Бонапарт присылал к нам на другой же день, как только узнал о новом несчастье; потом сам приехал и говорил с выражением искренней дружбы. Мать моя была так глубоко опечалена, что едва могла принять его.

Глава XII. Встреча на балу с виконтессой Богарне

Мать моя возвратилась с вод почти совершенно здоровой. Грусть ее также очень утешилась в развлечении путешествием и еще более – надеждой встретить в Париже множество знакомых, которых в свете условно именуют друзьями, хотя на самом деле это не друзья, а только люди приятные, милые в общественной жизни. Нынешнее общество не знает их: ныне все грубо, дерзко, никто не хочет согласиться, что в ежедневных отношениях каждый обязан проявляться со всей любезностью и вежливостью. И потому-то не видим мы теперь дружеских собраний сорока или пятидесяти особ, всякий день встречающихся у пяти или шести из них.

Кроме удовольствия, такой образ жизни представлял и существенные выгоды. У кого не было покровительства, тот всегда находил опору в обществе, к которому принадлежал. Это делалось если не по влечению природной доброты, то из опасения встречать каждый день человека, получившего отказ: неприятно видеть недовольное лицо. Таким образом, одалживать окружающих делалось обязанностью. Знаю, что на это могут отвечать, и соглашусь, что тогда, как во всякое другое время, случались злоупотребления. Но спрашиваю: неужели теперь, когда формы стали грубее и корыстнее, разве теперь нет прежних великих злоупотреблений, плодов фаворитства?

Как бы то ни было, а мать моя чрезвычайно обрадовалась, когда узнала о возвращении большей части своих знакомых. Франция казалась тогда спокойною, и эмигранты возвращались толпами, с уверенностью, которая оказалась для них очень пагубна через несколько месяцев (в дни фрюктидора), но тогда считалась основательной. Особенно женщины казались очарованы совершенно. Они опять видели милое отечество, свою прекрасную Францию, воспоминание о которой только увеличивает горечь изгнания во всякой стране, как бы ни была она гостеприимна!

Я помню, что, когда увидела мать мою искренняя приятельница ее, госпожа Марбуа, за несколько дней до того вернувшаяся в Париж и еще полная радости, она рыдая бросилась в ее объятия и больше четверти часа не могла успокоиться. Дочь ее рассказывала нам, что так встречалась она со всеми своими друзьями; с ее стороны тут не было ни притворства, ни комедии: это происходило от порыва пламенной души, которая наслаждалась всем счастьем, соединенным со словом отечество.

Но сколько разочарований ожидало наших изгнанников при возвращении их на родную землю! Бедность, одиночество, смерть – вот что большей частью встречали они. Увы, не все было счастьем в то время!

Одно из самых существенных огорчений – чему я была свидетельницей – происходило от разности, или, лучше сказать, разнообразия во мнениях. Поверят ли, что эти оттенки производили раздор даже в согласных семействах? Естественное следствие продолжительного разрушения всех начал и всех дел необходимо влекло за собой изменение самых обыкновенных привычек и обычаев жизни. Все отравлялось несносной политикой, за которой следовали резкое противоречие, гнев, споры и часто даже разрыв между мужем и женой, между сестрой и братом или иногда между отцом и сыном.

Такую картину представляло парижское общество в то время, о котором говорю теперь, то есть в 1796 и 1797 годах; а потому и слово общество употреблено мной в простонародном смысле для обозначения сборища, поскольку, говоря точнее, общества не было. В частных домах боялись слыть богачами, принимая всегда, и ограничивались тем, что часто посещали общественные собрания, куда съезжалось лучшее общество. Не только концерты, но и балы давались таким образом. Кто вообразит теперь, что самые модные женщины ездили танцевать в дом Телюссон или в дом Ришелье? И всего любопытнее, что там сближались, смешивались все мнения, все классы.

Однажды на балу в доме Телюссон случилось довольно забавное происшествие с госпожой Д-с, которая иногда привозила сюда свою дочь. Невозможно, чтобы между людьми, не только различными по образу мыслей, но и оскорбленными друг другом не случалось столкновений, потому, несмотря на согласие наружное, часто происходили сцены, едва заметные для толпы, но чрезвычайно любопытные для тех, кто, по счастью, видел их и мог понимать.

Госпожа Д-с приехала очень поздно. Большая круглая гостиная была вся заполнена, и в ней не оставалось нигде двух свободных мест. Однако с помощью толчков и просьб госпожа Д-с и дочь ее пробились на середину зала. Госпожа Д-с, совсем не робкая от природы, оглядывалась во все стороны и старалась отыскать глазами хоть одно место, чтобы присесть. Вдруг ее взор остановился на молодом пленительном личике, окруженном облаком белокурых волос; робкий взгляд, прелестные темно-голубые глаза – вся она представляла собой образчик самой очаровательной сильфиды. Эту молодую особу только что привел на ее место господин Тренис, что доказывало, что она хорошо танцует, потому что Тренис удостаивал приглашения танцевать с ним только тех, кто заслужил славу превосходных танцовщиц. Милая девушка эта сидела подле дамы, которая казалась ее старшей сестрой и обращала на себя внимание всех женщин своим блестящим модным нарядом.

– Кто эти женщины? – спросила госпожа Д-с у старого маркиза д’Отфора, державшего ее под руку.

– Как, вы не узнаете виконтессу Богарне? Это она, со своей дочерью[20]20
  В то время госпожа Бонапарт была еще не очень известна в свете. Ее не представляли ко двору Марии-Антуанетты, и госпожа Д-с действительно не знала ее.


[Закрыть]. Теперь она уже госпожа Бонапарт. Постойте, вот подле нее есть место, сядьте там: вы возобновите знакомство.

Вместо всякого ответа госпожа Д-с с силой ткнула маркиза в бок, и он двинулся за нею в одну из маленьких гостиных, которые находились перед большой ротондой.

– В уме ли вы? – возмутилась она, когда они пришли в другую комнату. – Прекрасное место для меня подле госпожи Бонапарт! Стало быть, моя Эрнестина должна знакомиться с ее дочерью? Да вы голову повредили, маркиз!

– Совсем нет! И что находите вы худого в том, что Эрнестина познакомится или даже подружится с Гортензией Богарне? Это премилая особа, тихая, любезная…

– Какое дело мне до них? Я не хочу сближаться с такими женщинами. Я не люблю тех, кто бесчестит свое несчастье.

Д’Отфор пожал плечами и не отвечал ничего.

– Ах, боже мой! А кто эта прелестная особа? – спросила госпожа Д-с, указывая на женщину, которая входила в гостиную и привлекала к себе взгляды толпы. Эта дама была ростом выше среднего, но совершенная гармония во всех частях тела не позволяла обращать на это внимание. Это была Венера Капитолийская, но более Фидиевой прелестная, потому что в ней сохранялась та же чистота черт, то же совершенство рук, ног, но сверх того добавлялась жизнь, отблеск волшебного зеркала души, а наполняла эту душу одна доброта. Наряд не увеличивал красоты ее, поскольку на ней было простое платье из индийской кисеи, драпированное в античном стиле и скрепленное на плечах двумя камеями; золотой пояс обнимал ее стан и тоже застегивался камеей; широкий золотой браслет стягивал рукав гораздо выше локтя; волосы ее, похожие на черный бархат, были коротко острижены и завиты вокруг головы в прическе а la Titus; белые прелестные плечи обвивала превосходная красная кашемировая шаль, тогда вещь чрезвычайно редкая и уважаемая. Она пленительно и живописно драпировала даму, которая составляла собою картину поистине очаровательную.

– Это госпожа Тальен[21]21
  Я жила в Бордо и имела друзей, которые обязаны госпоже Тальен жизнью, я знаю, сколько добра сделала госпожа Тальен. Не имею никакой причины жаловаться на нее и, следовательно, могу говорить о ней только хорошее.


[Закрыть], – отвечал д’Отфор.

– Госпожа Тальен! – вскричала госпожа Д-с. – Ах, боже мой! Как же вы привезли меня сюда, мой друг?!

– Но вы не найдете во всем Париже места, где собиралось бы лучшее общество.

И маркиз пробормотал еще несколько слов, всегда готовых у него для тех, кто не соглашался с ним.

В эту минуту вдруг довольно живое волнение поворотило к дверям толпу молодых людей, которых называли тогда les incroyables – иначе говоря, неописуемыми, невероятными, – они шли навстречу молодой даме, только что приехавшей, хоть и уже было чрезвычайно поздно. В этой женщине то, что можно назвать безобразием, соединялось с непостижимой прелестью. Она была дурно сложена, но ее маленькие ножки танцевали так хорошо! Она была брюнетка, но ее черные глаза блистали таким выражением! К тому же она казалась очень милой, и если могла становиться злой, то лишь когда на нее нападали. Ее живой, насмешливый взгляд сверкал умом и в то же время выказывал самое чистое простодушие. Вообще, она была добрая подруга и самая веселая из женщин. Короче говоря, она нравилась, она была тогда в моде, и ее имени страшились или искали его. Все посетители бала окружили ее тотчас, как только она появилась. Тренис и Лафит просили ее танцевать с ними; она каждому отвечала умно и весело, улыбаясь так, что видны были два ряда белых зубов, и шла далее; ее легкая надушенная драпировка развевалась, от чего вся комната наполнялась благоуханием. Этот запах беспокоил госпожу Д-с, и она, как все вздорные люди, которые обыкновенно жалуются на то, что нравится другим, начала вертеться на скамье, а потом заявила во весь голос:

– Право, я думаю, что это жена или дочь парфюмера Фаржона! Есть от чего ослабеть самому крепкому мужчине![22]22
  Это напоминает мне довольно смешные слова господина Конфлана, отца маркизы Куаньи, столь известной в Париже любезностью и остроумием. Отец ее был большой оригинал: он никогда не пудрился, уверяя, что голова его дымится, как вулкан, при первом прикосновении метелки для пудры. Однажды его теща, госпожа Конфлан, лежала после родов, и господин Конфлан подошел поцеловать ее, но теща не подпустила его, сказав, что от него пахнет амброй. Предание говорит, что почтенная особа сама имела недостаток возвещать о своем приближении не словами, и потому зять сказал ей с досадой: «Помилуйте, сударыня! Неужели вы думаете, что только от хорошего запаха становится дурно?»


[Закрыть]

– Это госпожа Гамелен! – возразил д’Отфор.

– Госпожа Гамелен?! – вскричала она и прибавила разгневанно: – Поди сюда, Эрнестина! Надень свой палантин: мы едем.

Все, что говорили ей после этого, заставляло ее только спешить с отъездом. Она повторяла оскорбленно:

– Каков же этот маркиз! Уверил меня, что я найду здесь прежнее общество! Да меня целый час кидает то в озноб, то в жар. Пойдем, Эрнестина, идем скорее!

Последняя сцена происходила в нескольких шагах от той скамьи, где сидели мы с маменькой. Что же касается первой части этой комедии, то мы хорошо знали маркиза д’Отфора, и он, обладая острым сатирическим умом, не скрыл от нас ни одной подробности. Он был очень насмешлив и заставил нас долго хохотать, рассказывая о своих приключениях на балу в обществе госпожи Д-с.