Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 96 страниц)

„Государь! Маршал Сульт сражался в Корунье с неприятелем, который был не в силах удержаться в Испании, спешил сесть на корабли и ослабевал по мере того, как маршал усиливался благодаря постепенному прибытию многих корпусов. Герцог Абрантес, напротив, без всякой возможности сохранить Португалию сражался при Вимейро с неприятелем, который во время самой битвы, чего никак нельзя было предвидеть, получил в подкрепление пятитысячный корпус, вышедший на берег в одном пушечном выстреле от его лагеря. Наконец, если герцог Абрантес не сбил неприятеля с позиции при Вимейро, то и маршал Сульт не помешал английской армии сесть на корабли. Что касается маневра, о котором вы, государь, сделали мне честь, упомянув теперь, то новые примеры были бы бесполезны для оправдания великого правила, навсегда доказанного бессмертными походами вашего величества и основанного на аксиоме, что не разбивая, а уничтожая войско, выигрывают битвы“.

Взгляд императора… Секунда молчания.

„Однако, милостивый государь, с клочками ли вашей армии должны были вы явиться перед неприятелем? У вас было двадцать шесть тысяч человек, а вы явились только с десятью! Это потому, что вы разбросали больше двадцати тысяч в Пениче, Альмеиде, Эльвасе, Лиссабоне, наконец; на кораблях и на обоих берегах Тежу“[205]205
  Генерал Тьебо заметил, что одно привело его в смущение: император говорил ему о главном донесении и знал его наизусть, а в нем было больше ста страниц.


[Закрыть].

„Государь, или я ошибаюсь, или все эти отряды, все гарнизоны были необходимы, и если ваше величество позволите мне предложить некоторые замечания, осмеливаюсь думать, что в них найдете вы оправдание герцогу Абрантесу. – Молчание императора позволило мне продолжать, и я продолжал: – Английская армия, высаженная в Португалии, не имела никакой точки опоры. Если б мы выиграли битву, эта армия была бы вынуждена бросить свою материальную часть и раненых. В таком положении для генерала Веллеслея было тем важнее овладеть Пениче, а для генерала Жюно, по той же самой причине, не допустить этого, ибо полуостров столь же легко защищать, сколь трудно нападать на него. Потеря Пениче, государь, стала бы доказательством, что все погибло для нас на севере Португалии. Герцог Абрантес уступил этим соображениям и оставил там восемьсот человек швейцарского полка.

Ваше величество приказали отремонтировать и вооружить корабли, которые могли держаться в море. Мы уже имели под парусами восьмипушечный корабль и другой, готовый присоединиться к эскадре; два пятидесятипушечных и еще третий выходили на рейд; кроме того, готовилось еще несколько бригов и корвет. Эти суда, государь, были необходимы не только для того, чтобы оборонять вход в Тежу и помочь русскому флоту в случае каких-нибудь предприятий английского флота, но и – гораздо более – для охраны понтонов, занятых испанскими войсками, которые мы обезоружили, и для внушения страха Лиссабону. В таких критических обстоятельствах нельзя было оставить этих кораблей их экипажам. Вот что заставило посадить туда тысячу человек. Я уж не говорю об укреплениях“.

„Конечно, укрепления надо было сохранить. Но что за необходимость кидать две тысячи человек на левый берег Тежу?“

„Государь! Это решение учитывало важные и щекотливые соображения. Восемь русских кораблей под началом адмирала Сенявина были блокированы в Тежу. Единственное хорошее якорное место рейда – подле левого берега; а берег этот был усеян инсургентами, которые умножались и становились с каждым днем все предприимчивее. Оставь мы этот берег, они тотчас получили бы поддержку с английских кораблей, у них появились бы и пушки. Положение русского флота сделалось бы невыносимо, а с ним и наше очень ухудшилось бы. Русский адмирал справедливо мог бы обвинять нас перед своим государем, а герцог Абрантес пришел бы в отчаяние, если бы дал повод императору Александру справедливо негодовать. Так политические причины стали причиной военного решения“.

Император не отвечал и некоторое время ходил молча[206]206
  То, что этот аргумент был принят им без возражения, особенно существенно для изучения Наполеона.


[Закрыть]. Потом сказал:

„А Сантарем?“

Я не мог оправдать оставления тысячи человек в Сантареме и, желая убедить его только силою истины, промолчал.

„А Лиссабон?“

„Только сохраняя этот город, государь, мы и могли производить грозное впечатление, иметь средства обеспечения“.

„Столицы, милостивый государь, решаются на что-нибудь только после событий. Победи вы при Вимейро, вы с поля битвы обеспечили бы спокойствие Лиссабона“.

„Это возможно, государь, в войнах правильных, а не в народных. В народных войнах, государь, всего труднее удерживать столицы, и они бывают грознее всего. Когда, особенно как Лиссабон, они играют великую роль в государстве, предоставлять их самим себе – значит потерять их и с ними всё“.

Он устремил на меня молчаливый взгляд, сделал еще несколько шагов и прибавил:

„Но Эльвас, милостивый государь, но Альмеида? Что за надобность была там оставлять гарнизоны?“

„Государь, мы ожидали помощи. Один из корпусов испанской армии, как нам казалось, шел к Лиссабону – для обеспечения ли дальнейшего владения Португалией, или для открытия нам пути к отступлению, или, наконец, для удержания запада Испании. Этот корпус мог прийти к нам только через Альмеиду или Эльвас. Оставить эти крепости значило оставить целые области, в которых они находятся. По крайней мере так рассуждал герцог Абрантес“.

Император принял все эти причины. Другие вопросы его послужили мне средством совершенно прояснить поступки герцога Абрантеса. Я говорил, как ужасала его мысль вызвать неудовольствие императора или не угодить ему, и теперь видел, что Наполеон слушает меня без всякой досады. Напротив, с этой минуты, как бы признательный за мою роль, он сделался гораздо мягче.

Император готовился открыть новый поход в Португалию и вверил его маршалу Сульту. Это стало предметом продолжения разговора».

Осада Сарагосы все еще продолжалась. Жюно писал мне такие письма, что они приводили меня в отчаяние. Он скорбел душою. Император казался ему несправедливым и, может быть, точно был несправедлив, когда не послал его снова водрузить французских орлов на стены Лиссабона. Жюно возвратил их во Францию чистыми, незапятнанными ничем: это вознаграждение за все, что претерпел он, принадлежало ему, потому что, может статься, более, нежели многие выигранные битвы, покрыл его славою договор, заключенный в Синтре. Но Жюно перестал быть победителем. Все исчезло перед этим обстоятельством, и доходило до того, что он воображал себя лишенным дружбы императора.

Могу удостоверить, что в этом он ошибался совершенно; однако он думал так, и тяжкая печаль сжигала его душу.

Но я забегаю вперед, а ведь Жюно все еще оставался в Сарагосе и был несчастнейшим из людей. Каждое утро начинали осаждать очередной дом, и каждый вечер готовились к новому нападению на следующий день. Мой зять, возвратившись из Сарагосы в Париж, сообщил мне подробности, которые поразили меня. Письмо от Жюно еще более увеличило мое беспокойство: «Когда человек страдает, – писал он мне, – он должен иметь полное право излечить себя, и, конечно, самоубийство есть самое благоразумное и рассудительное, что может он сделать».

Я говорила об этом письме Дюроку; он хотел видеть его, прочитал и стукнул себя по лбу. Почтенный друг! Он знал, что уже три дня тому назад маршал Ланн получил приказ ехать в Сарагосу со всею властью главного начальника осады, той осады, которой Жюно управлял уже около двух месяцев! Маршал Монсей начал ее, а герцог Тревизо (Мортье) должен был помочь Жюно закончить.

Приезд Ланна, который явился вдруг вырвать у него плоды стольких трудов, неблагодарных во все продолжение осады и обещавших награду только в день взятия города, стал ударом для Жюно, еще больше ужасным своими последствиями. И могло ли случиться иначе? Я и до сих пор не понимаю, что заставило императора поступить таким образом? Может быть, он никогда не имел верных сведений об осаде Сарагосы и думал, послав Ланна, одним сильным ударом довершить взятие города. Но Ланн сделал то же, что Мортье, Жюно и тысяча других сделали бы без него. Жюно, приехав под Сарагосу 20 декабря, продолжал осаду, или, лучше сказать, брал дома и монастыри, превращенные в редуты; это длилось до февраля. Наконец очередная атака увенчала взятие Сарагосы, и французы вошли в Корсо. Жюно искал смерти с самого утра и до той минуты, когда прекратился огонь. Непостижимо, как он остался цел в тот день, идя в огонь и посреди огня.

Он писал мне на другой день об этом деле, радость от успеха в котором маршал Ланн сумел испортить, говоря про Жюно так, как будто он в это время осаждал какой-нибудь Серингапатам в Индии.

Ланн был храбрый человек. Он отличался мужеством, и Жюно сам отдавал ему справедливость; Ланн должен был бы платить ему тем же. Генерал Рапп, лучший из людей, отказался от командования шестым корпусом, когда в России Жюно не угодил императору и тот хотел отнять у него корпус. А в России Жюно на самом деле был виноват; в Сарагосе же, напротив, и внешние обстоятельства, и существо дела говорили в его пользу. Ланн поступил, говоря языком военным, как дурной товарищ, когда приехал в Сарагосу. Жюно чувствовал это вполне и сказал мне следующей весной: «Я потребовал лошадей и хотел уехать, но услышал ружейные выстрелы; после этого, разумеется, я не мог не остаться».

Я должна сказать здесь, что питаю глубокое уважение к маршалу Ланну, и потому в словах моих не может быть язвительности или злости; но истина выше всего. Я знаю ее не по слухам, но имею в подтверждение слов своих и письменные доказательства в виде записок, оставленных герцогом Абрантесом явно с намерением, чтобы я могла воспользоваться ими, если бы вздумала описать жизнь его. Осада Сарагосы и все, что относится к ней, было постоянным предметом его дум и страданий.

Жюно, видя, какой оборот приняло дело, решился увезти с собой свидетельство, в котором первый капеллан, хранитель сокровищницы в церкви Богоматери Пиларской, подтвердил, что все драгоценности переданы маршалу Ланну. К этому прибавлены описание и оценка каждого предмета. У меня хранится оригинал этого документа. Он любопытен тем, что показывает, какие огромные приношения делала испанская королевская фамилия церкви и монастырям.

Свидетельство было вручено мужу незадолго до отъезда из Сарагосы, когда он отправился в Германию во время похода на Ваграм. Внизу оригинала подписано рукою герцога Абрантеса: «Всего, по оценке, на 4 687 949 франков».

Это подробное описание и истинная цена каждой вещи неоспоримо доказывают, что сокровищница церкви Богородицы Пиларской заключала в себе редкие и драгоценные предметы, которые все вместе составляли огромную ценность. Маршал Ланн привез их в Париж и сказал императору:

– Я привез оттуда дряни, цветных камней, которые не стоят ничего. Если прикажете, я передам их, кому угодно. А если вам угодно отдать эти камни мне, вы доставите мне тем удовольствие.

Император отдал их ему, не зная, что отдавал, а Жюно, самым нелепым образом обвиняемый в сказочных богатствах, которые еще умножала зависть, никому не показывал протокола, взятого им у капеллана. Он вывез из Португалии только одну вещь, которую усердно просил себе у императора: прекрасную Лиссабонскую Библию, после благородно выкупленную у меня Людовиком XVIII.

Все эти огорчения после тяжелых трудов при осаде Сарагосы наконец сильно подействовали на здоровье Жюно. В довершение всего он узнал, что в Германии начинается война. А он… Он был тут, словно забытый, охранял пустой город, населенный фанатиками и заваленный трупами. Он болел, и припадки его были мучительны. Наконец он так встревожил меня своими письмами, что я решилась просить у императора аудиенции.

– Что ей надобно? – спросил он с досадой у Дюрока.

– Просить о Жюно, я думаю. Он болен, серьезно болен, как сказала мне вчера жена его. Меня уверило в этом и собственное письмо его, которое я видел.

Император казался минуту озабоченным, но это было скорее движение грусти, нежели досады.

– Ведь и госпожа Жюно, кажется, очень больна? – спросил он с оттенком участия, которое не ускользнуло от Дюрока и было передано мне.

– Да, государь, она очень больна и должна ехать на воды тотчас, как позволит время года.

Император отвернулся с досадой и сказал:

– А что у нее такое? Вечно эти женщины или больны, или бранятся. И еще. Для чего она носит столько (и таких крупных) бриллиантов? Это смешно.

Несмотря на свою безграничную привязанность к императору, Дюрок не мог удержаться от восклицания; но тот сделал вид, будто не заметил этого и продолжал:

– Она просит аудиенции и хочет говорить мне о Жюно. Мне тоже надобно сказать ей кое-что. Я очень люблю госпожу Жюно. Я очень любил ее мать. Очень. – Он сделал ударение на этом слове. – У меня отеческое участие и к госпоже Жюно. Вы часто видитесь с нею, Дюрок; вы должны бы были твердить ей, что стоит быть более преданной мне, а не искать дружбы у моих врагов.

– Я не бываю по вечерам у госпожи Жюно, – отвечал Дюрок. – Но когда бываю утром, я не вижу у нее никого, кто сколько-нибудь заслуживал бы называться вашим врагом. Ваше величество, вы знаете меня столько, что можете быть уверены: иначе я давно бы выразил, не смею сказать свое неудовольствие, но свое прискорбие госпоже Жюно.

– Я знаю, ты не из числа тех, кого я осыпаю благодеяниями, а они всё не благодарны.

– Но вы, надеюсь, не применяете этого слова к Жюно, – сказал Дюрок с некоторым волнением.

– К нему? О, нет! Но оставим это. Он просит позволения возвратиться. Пусть возвратится. Я не хочу, чтобы страдал мой старый друг. Скажите госпоже Жюно, что через две недели муж ее будет замещен. Я пошлю вместо него Бессьера. Этот умеет ладить и сделает славное дело, если укротит бешеных арагонцев. Но, Дюрок, вы принимаете большое участие в госпоже Жюно. Посмотрим! Отвечайте мне как честный человек: были вы влюблены в нее?

Дюрок захохотал как сумасшедший.

– Это не ответ, – сказал император с некоторым нетерпением. – Были ли вы влюблены в госпожу Жюно?

Дюрок отвечал, приняв опять серьезный вид:

– Никогда, государь! Могу сказать даже, сегодня приходит первый раз мне в голову, что это могло бы случиться. Честно говорю вам: ни я, ни она никогда не думали об этом.

Наполеон несколько раз озабоченно понюхал табаку. Он вообще не любил, чтобы его заставляли соглашаться с чужим мнением. Сделав несколько шагов, он взглянул на мосток в саду и задумчиво сказал:

– Однако это чрезвычайно странно.

В этом отношении сами понятия его были чрезвычайно странны. Думаю, добродетель всегда изумляла его, когда он встречал ее в женщине.

Дюрок передал мне весь этот разговор, и напрасно. Я страдала таким жестоким нервическим раздражением, что здоровье мое совершенно расстроилось, и я была решительно больна. Я почти никуда не выезжала. Боли в печени и сильное раздражение в желудке приковывали меня к постели. Потому-то так некстати оказались признания Дюрока, и я сказала ему это с откровенностью страждущей больной, которая думает только о близкой смерти. Увы, сколько надобно страдать, пока дойдем до нее! Горе не знает, что такое смерть, так же как и печаль. Можно сказать, оба они любят жизнь.

Тем временем болезнь моя усиливалась. Наконец приехал Жюно и ужаснулся переменам, произошедшим во мне. Он тоже страдал, особенно от шрама на лице, который поражал при взгляде на него. Шрам задевал зрительный нерв, и мигрени сделались гораздо чаще. Кстати, Барежские ванны произвели на него благотворное действие, так что через три недели он был в состоянии отправиться в Германию, согласно своему назначению. Но прежде он хотел видеть, что я уехала к Пиренейским горам, куда посылали меня медики. Один из них, старый друг моей матери, вызвался быть моим провожатым, и я совершила путь, лежа в карете, едва живая. Со мною были также Лаллеман и Шерваль, двое искренних друзей моих.

Первый же стакан воды помог мне. Через неделю я ела, как здоровая крестьянка, а через две недели уже бегала по горам, рискуя двадцать раз сломать себе шею.

Котере – место пленительное. Тогда его еще мало знали, и ездили туда только истинно больные, а умирающие не бегают по полям. За год перед тем королева Гортензия приезжала туда подышать чистым, утешительным воздухом и открыла взглядом художницы, чувством нежной души несравненные красоты. Она пустилась странствовать и совершила знаменитое путешествие на Виньемаль, высочайшую гору Французских Пиренеев. Она хотела взойти на эту вершину и в самом деле взошла. Королева Гортензия первая из всех женщин осуществила это путешествие, и оно оказалось так опасно, что она наградила Мартена и Клемана, главных носильщиков в Котере, медалью для ношения в петлице. На медали было вырезано: «Путешествие на Виньемаль, 1808». С этою медалью была соединена и пенсия. Королева, всегда милая своею добротой, умела наградить их и этим, что сделало их счастливыми.

Глава XLV. Военные действия в Европе в 1809 году

Между тем как я разгуливала в прелестных долинах Пиренеев, поля Германии были снова обагрены кровью. Война, со всеми своими ужасами, рыскала в городах и селах, и все бедствия ее поражали удвоенными ударами, чтобы потом с избытком отплатить нам за них.

Меттерних оставил Париж, где был представителем своего монарха. Говорили, что Меттерних не любил Франции. Но какой же человек может не почувствовать ненависти в сердце своем, когда его унижают, даже оскорбляют, и чуть ли не грозят этой самой жизни, когда его жену, детей удерживают как заложников! И он при этом нападении на самые драгоценные права его вынужден оставить Париж, будто преступник, в карете, в которой опущенные шторы скрывали от всех благородное чело его и невинное лицо, способное только краснеть за нас.

Между тем Массена перешел через Инн, сжег Шардинг, Пассау и напомнил всем героя Генуи и Риволи. Сам император походил на молнию войны в начале похода на Ваграм. В бешенстве, что неприятель, хоть и боязливо, но опередил его, он, как разъяренный лев, ринулся вперед и, так сказать, раздавил одним ударом австрийскую армию. Он принудил ее укрыться и заблудиться в Богемских дефилеях[207]207
  Дефилей (геогр., воен.) – узкий проход между возвышенностями или водными преградами. – Прим. ред.


[Закрыть], и там в продолжение десяти дней беспрерывно поражала австрийцев рука Наполеона, которая владела молнией так, что австрийская армия едва могла переводить дыхание в бегстве своем от грозного неприятеля, опять приближавшегося к древним укреплениям Вены.

За всем тем этот поход не был, как Аустерлицкий, увит лаврами и гирляндами. Траур сопутствовал нашим триумфам, и каждый бюллетень заставлял плакать тысячи семейств, потому что Наполеон, возвышая свой могучий голос, говорил солдату: «Иди!» – и тот шел. «Умирай!» – и тот умирал.

Сорок шестой линейный полк, выйдя из Шардинга в Эберсберг, совершил весь переход за тридцать пять часов. А это двадцать шесть лье!

Мы часто получали письма из главной квартиры. Армия шла вперед. Вена хотела защищаться, но уступила после тридцати часов бомбардировки. Из Вены был отправлен императорский декрет, присоединявший Римские области к Французской империи. Правда, папа имел право жить в Риме с годовым доходом в два миллиона франков! Давно уже император грозно предупреждал об опасности передачи духовной власти во Франции чужеземному государю. Кроме того, Карл Великий отдал римские владения, а Наполеон брал их назад.

Увы, не булла об отлучении нанесла ему мстительный удар, а Эслингенская битва! Эрцгерцог Карл и Наполеон стали друг перед другом, армии начали битву – и смерть с бешенством губит обе стороны. Наша армия потеряла одну из лучших опор своих: маршал Ланн был смертельно ранен! Кровопролитие было ужасно… Эрцгерцог объявил в своем донесении, что потерял четыре тысячи триста человек убитыми и двенадцать тысяч ранеными. Можно судить по такому объявлению, в котором всегда скрывают истинную потерю, чего стоила эта битва нам!

Бедный Ланн! Какое сожаление возбудила смерть его во всей Франции и особенно в армии! У меня еще хранится письмо Жюно, где он говорит об этом событии, «которое облекло в траур все военное семейство. Получив мое письмо, вели сшить траурное платье нашему сыну, и пусть он носит его два дня. Я буду носить траур целую неделю».

Жюно приехал из Испании и пользовался Барежскими ваннами в Тиволи, но в это время он отлучался в Бургундию на свидания с отцом. Его идея носить траур по военному брату своему, на которого еще за несколько недель перед тем имел он право сетовать, показалась мне благородной, прекрасной. Да, у Жюно была высокая душа.

Надобно заметить, что император, позволяя Жюно возвратиться во Францию, приказал ему, однако, оставить Сарагосу не прежде, как исполнив данные приказания. Таким образом Жюно получил от графа Гунебурга (Кларка) позволение возвратиться во Францию. Оно заключалось в следующем письме:

«Париж, 7 апреля 1809 года.

Господин герцог!

Имею честь известить ваше превосходительство, что, приняв приказание Его Величества касательно письма вашего ко мне, привезенного третьего дня курьером, я имею от Его Величества разрешение уполномочить вас возвратиться во Францию. Генерал Сюше заменит вас в командовании третьим корпусом Испанской армии.

Между тем Его Величество желает, чтобы, еще не оставляя Арагонии, вы, господин герцог, занялись тремя следующими важными предметами.

1. Вместе с начальником инженеров составить план крепости Тудела и соорудить земляные укрепления, которые постепенно можно превратить в серьезную крепость.

2. Привести в осадное состояние Сарагосское укрепление и поставить там десять мортир для командования городом.

3. Вывезти всю артиллерию во Францию.

Его Величество также желает, чтобы город Хака был как можно скорее приведен в оборонительное состояние и поддерживал бы сообщение с Францией.

Примите, господин герцог, уверения в высоком моем уважении.

Военный министр, граф Гунебург».

Это письмо показывает все пристальное внимание императора к делу. Приказания, которые отдавал военный министр, были даны ему самим императором, и это в то время, когда он готовился оставить Париж и отправлялся в Ваграм! Однако при этом он занимается крепостью Туделой, укреплением Хаки и Сарагосским, где надобно десять мортир.

Жюно исполнил эти приказания и, оставаясь в Байонне, сообщал императору подробности об Арагонии, драгоценные особенно, когда император совсем не знал, что происходило там и в Каталонии. Письмо это составляет чрезвычайно любопытный документ о тогдашнем состоянии Испании, но я пока откладываю его публикацию.

Письмо Жюно также замечательно выражением сосредоточенной скорби, которая проглядывает в каждой строке. Явно неудовольствие; но скорбь еще невидима, он сам только предчувствует ее. Также нельзя не заметить, что Наполеон, казалось, оставлял в забвении третий корпус после такой ужасной осады, как Сарагосская! Все для севера, когда там решался великий вопрос. Все для севера, о котором он начинал заблуждаться так же, как и о юге…

Смерть маршала Ланна одела всех в траур. Увы, она была предвестницей для многих верных друзей Наполеона, которые прежде него сошли в могилу. Дюрок… Бессьер… Теперь всё печаль, сожаление, слезы… Каждое событие окутано крепом, каждая бумажный свиток – список мертвых…

Эта смерть произвела впечатление не только на французскую армию, но и на всю Европу. Но во Франции, может быть, она поразила не так, как поразила бы, случившись в другой битве, потому что день Эслингенский принадлежит к тем пагубным дням, когда смерть поражает особенно сильными ударами и при множестве других потерь менее чувствуют общественное несчастье, каким стала потеря Ланна. Император был привязан к Ланну, но и обижался на него во многих случаях, когда маршал слишком часто напоминал ему прежние отношения, которые, впрочем, не представляли собой ничего необыкновенного. После смерти его император невольно показал, что только государь сожалел о талантливом человеке, а друг не чувствовал большого горя. Он шутил над Эслингенским делом, говоря, что австрийская армия получила в этот день союзника, о котором он, право, и не подумал: это был генерал Дунай, лучший австрийский офицер, как доказал он это во время дела. Река действительно снесла мосты, и, я думаю, шутка императора относилась именно к этому происшествию; однако, не знаю почему, я не могу привыкнуть представлять себе императора желающим смеяться по этому поводу. Тут нет ничего комического, смешного. Все эти события окружены атмосферой, тяжелой для меня, я страдаю, с трудом могу дышать и прихожу в обычное мое состояние, только подымая глаза и мысленно глядя на него во главе колонны пушек, которые охапками кидал он в плавильную печь, как выразился Виктор Гюго.

Победа была, однако, все еще верна оружию нашему. Принц Евгений разбил Елачича под Леобеном, достопамятным и для императора, и для Австрии. После этой победы легко было соединиться обеим армиям, германской и итальянской. Эрцгерцог Иоанн отступил в Венгрии. Уже войска наши покрывали Карниолию, Фриуль, Штирию, Форарльберг, Истрию, а ведь поход был начат лишь за два месяца перед тем. Надобно заметить, однако, что на этот раз все происходило не так быстро, как в Аустерлицком или Тильзитском походах.

Мы во Франции чрезвычайно тревожились об армии. Император обнародовал только те известия, которые хотел, и мы знали очень хорошо, что в бюллетенях не всегда содержалась вся истина. Я жила тогда в Пиренеях и получала – больше, нежели кто-нибудь другой на водах, – известия верные, потому что письма мне приходили прямо из Германии. Жюно, который командовал баварскими и саксонскими войсками, также не оставлял меня без известий. У меня собирались, таким образом, сведения верные, но я их берегла только для себя, так как они не совпадали с бюллетенями. Так было с Эслингенской битвой.

Битва, выигранная принцем Евгением в Венгрии, принадлежит к числу тех, которым император должен был особенно радоваться, а он говорил о ней как о победе обыкновенной. Она имела огромные последствия. Макдональд, к стыду многих маршалов, которые имели жезлы, украшенные пчелами неизвестно за что, Макдональд, еще не бывший в числе великих офицеров Империи, занял там, наконец, место свое в награду за подвиги, свершенные им во время этого похода. Этим заплатили справедливый долг.

Ваграмская битва облекла в траур тогда бльшую часть Европы. Признаюсь, я гордилась этою победою, кроме разве того, что Жюно не участвовал в ней. Массена, принц Евгений, Мармон, Удино, Даву – вот были избранные. Эта битва есть, может быть, самая драматичная из всех: там стреляли из пушек, как обыкновенно стреляют из ружей. Артиллерия, изрыгающая смерть в тысяче мест, была одним из самых удивительных зрелищ для тех, кого смерть приглашает на свои пиршества. Огромная долина, еще за два дня до того покрытая богатыми полями, прекрасными лугами, цветущими деревнями, к вечеру 6 июля представляло собой только поле смерти. Между грудами разбросанных трупов в крови по сжатой соломе ползали тяжело раненные. Истребление было так ужасно, что еще 10-го числа, то есть через четыре дня после битвы, подбирали среди хлебного поля обезображенных, изуродованных людей, раздавленных лошадьми кавалерии отступавшей и кавалерии преследовавшей!

Между тем как с таким ожесточением сражались у Венгрии, Жюно стал против Кильмайера, а король Вестфальский должен был привести к нему войска. Не знаю, что такое случилось с королем, но он не пришел вовремя и, кажется, даже не пришел вовсе. Жюно не хотел сообщать об этом императору; но император узнал о поступке Жерома и ужасно рассердился на него. Боже мой, как император должен был страдать иногда!.. Почти тотчас после этого Жюно был назначен военным правителем Саксонии. Незадолго перед тем он управлял княжеством Байройт, имея в то же время под своим началом войска короля Баварского. Все эти короли походили тогда на наших феодальных владетелей в Средние века, в том числе в своих сношениях с посланниками императора. Вот для доказательства одно из писем короля Саксонского, адресованного Жюно.

«Дрезден, 19 августа 1809 года.

Мой кузен!

Я с величайшим удовольствием узнал из письма вашего ко мне от 17-го числа сего месяца, что Его Императорское и Королевское Величество вверил вам военное начальство в Саксонии. Мне будет чрезвычайно приятно увидеть вас здесь и возобновить знакомство с генералом вашего достоинства. Будьте уверены, что известность ваша, предшествующая вашему появлению, уже приобрела вам все мое уважение, и я буду очень счастлив доказать вам это тем доверием, с каким буду встречать все, что вы пожелаете сделать для пользы службы и общего дела, которому помогать решился я всеми зависящими от меня средствами.

Фридрих Август».

А вот цитата из другого письма: «…вы хорошо знаете мое безграничное доверие императору, моему августейшему союзнику, и готовность мою сообразовываться с его намерениями. Поэтому будьте уверены, что я употреблю все возможные усилия к исполнению ваших требований. Я уже отдал нужные приказания комиссии, которой поручено наблюдать за дорогами, дабы она скорее исправила дороги от Хофа до Райхенбаха. Принимаю необходимые меры и касательно других предметов, о которых вы упоминаете в своем письме…»

Не явно ли, насколько они боялись не угодить?..

В этом походе 1809 года произошел случай, довольно любопытный в отношении одного из действующих лиц моего рассказа.

Известно, что при образовании Империи Мармон не получил никаких постов. Это чрезвычайно печалило Жюно. Он говорил об этом с Бертье, Дюроком и нашел их обоих весьма дурно расположенными к своему другу, бывшему также и их другом. Император демонстрировал свое мнение молчанием, и для Бертье было этого вполне довольно; Дюрок обижался на несколько высокомерное обращение Мармона, который, никогда не переставая быть человеком прекрасным, благородным, великодушным, имел слабость принимать гордый, тщеславный вид, что создавало ему много врагов. Глупо было сердиться на это, и я очень часто говорила оскорблявшимся, что они гораздо смешнее Мармона. Но, как бы то ни было, он имел врагов, и несправедливо, говорю это громко, не боясь обвинения в пристрастии к нему, которого и не думаю скрывать.

Он оставался ничем и при короновании. Урок горький, и воспоминание о нем длилось, может быть, не один день: оскорбление изглаживается нескоро. После, когда Евгения наименовали вице-королем Итальянским, Мармон был все-таки принят в сословие императорского дворянства, но жезл, увенчанный пчелами, получил только во время похода в 1809 году. Он очень надеялся на это, но почти в самую минуту исполнения своего желания почел было все потерянным. Вот подробности, которые слышала я от очевидца.

Вечером после битвы Мармон, довольный, что в тот день он успел вовремя исполнить какой-то маневр, явился к императору принять заслуженную похвалу, как он думал. Император взглянул на него, нахмурив брови, и сказал, медленно проходя мимо: