Текст книги "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне"

Автор книги: Лора Жюно

Жюно же описывает его совсем иначе и подтверждает слова свои верными доказательствами.

Уверенный в своих поступках, он ожидал, что темное облако, ставшее между ним и императором, рассеется; к тому же он знал, что дело под Смоленском не имело следствий, ожидавшихся императором, и досада, очень естественная при неудаче, как думал Жюно, была причиной, что Наполеон не отдал ему сразу справедливости. Надобно было сослаться на что-нибудь и при других ошибках, но рано или поздно справедливость должна же была осветить невинное чело… Долго ожидал ее Жюно, и, может быть, слишком долго!.. Тогда он подумал, что император умышленно хранит молчание, хотя и знает всё дело под Смоленском. Неаполитанский король оставался главою армии после возвращения императора во Францию. Может быть, Наполеон не хотел оскорбить его обличением в лживом рассказе?.. Как бы ни было, Жюно не услышал ни одного утешительного слова, и темное покрывало навсегда брошено на первые причины этой интриги против него. Когда армия находилась уже в полном отступлении, Жюно получил от князя Невшательского приказ, на который отвечал ему, как мы видели, и в первый раз объяснил императору все, что Наполеон, конечно, знал и прежде этого письма. Император с большим вниманием прочел письмо Жюно и сказал: «Жаль, но бюллетень уже опубликован».

Тут не нужны никакие размышления… Я долго не знала самого события, и только в ту ночь, во время той горестной бессонницы, когда Жюно увидел мои слезы и плакал сам, он рассказал мне всё. Я благодарила Бога, что не знала этого прежде: если бы я знала о произошедшем в день аудиенции у императора, объяснение наше было бы еще более бурно, нежели то, когда, по собственным словам его в «Дневнике острова Святой Елены», я обошлась с ним как с мальчишкой.

Прочитав все бумаги, которые он достал из портфеля, Жюно сказал:

– Вот что происходило со мной в этот несчастный год!.. Вот мои дела! Вот истина!.. Неужели из уст Наполеона имя мое должно перейти теперь к потомству в ложном виде? Эта мысль убивает меня!

– Но как же поступить в таких обстоятельствах? – спросила я у Дюрока. – Мне кажется, тут надобно что-нибудь сделать… Прежде у нас была Жозефина, но как обратишься к императору через Марию Луизу?

Но тут я остановилась – мне пришел на память разговор мой с Наполеоном в 1808 году, и я согласилась в душе своей, что Жюно говорит правду: император переменился.

Это утро чрезвычайно облегчило тоску Жюно; он мог говорить со мной о произошедшем.

Потом мы рассуждали с Дюроком, когда он вырывался из своей тюрьмы, которая становилась для него тяжелой. Однажды Жюно взял его за руку и сказал:

– Мой милый Дюрок! Ты страдаешь, как я… Я сказал тебе прежде: мы страдаем все… И так любим его!..

Дюрок был печален и задумчив со времени возвращения своего из России. Я знала его очень хорошо и видела, что он грустит не за себя. Я не ошиблась: он высказал нам много таких опасений, что они в самом деле наконец должны были породить печальные предчувствия… Мы начинали беспокоиться…

Глава LXI. «Маленький пузан»

Год 1813-й начался самыми печальными предвестиями. Бедствия армии нашей в России как будто вызвали другие; Юг отвечал им гробовым голосом, новыми неудачами и смертью… У меня еще оставалось много друзей в Испании, и я получала каждую неделю известия, не по почте и не с эстафетой, но через какого-нибудь офицера, который, возвращаясь во Францию, привозил мне письмо и прибавлял к нему всё, что знал любопытного. Эти изустные и письменные известия могли привести в отчаяние!.. И между тем подвиги наших маршалов были удивительны в таких ужасных обстоятельствах, когда удерживаться надобно было с величайшим трудом, даже после самых знаменитых битв. Маршал Сюше сохранял всё прибрежье Средиземного моря. Маршал Сульт, благодаря своим ученым соображениям, умел еще поддерживать короля Жозефа в его королевстве, пробитом со всех сторон, и где только звезда Наполеона составляла силу, хотя она уже отдалялась от него. Правда, Испанию наводняли наши батальоны, но в них были уже не прежние солдаты, а мальчики, погибавшие от трех зол: туземной болезни, войны и убийства. Это последнее слово особенно поражало сердце, потому что его страшились беспрерывно. Не нужно соображать, сколько наших войск наполняло Испанию: тут признанная истина служит только новым доказательством нашей слабости. В это время положение наше в Испании было так странно, что один из друзей моих писал ко мне:

«Как ни велики были несчастья наши здесь в ваше время, но их нельзя и сравнить с теперешним нашим положением, – самый мужественный человек приходит в ужас!.. И как можно иметь желание побеждать, когда вчерашняя победа ничтожна сегодня?.. Я писал это императору еще вчера… Испанцев можно победить, даже истребить, но завоевать, покорить – никогда!.. Нельзя ожидать ни отдыха, ни мира с народом, который одушевляется только ненавистью и фанатизмом и только на них основывает свое политическое и религиозное сопротивление! Знаете, что недавно сделали они в горах Сории и около Заморы? Их обезоружили; отобрали у них все ружья и пики; эти пики, может быть, вы помните, сделаны ими для того, чтобы привыкнуть к пикам поляков и уже не бояться их… И что же? Меньше чем за неделю они сделали всё это вновь!.. Они устроили кузницы в горах, наделали пик, сабель, налили пуль из свинца, который взяли не знаю откуда… Что касается ружей, то испанцы, наверно, в братстве с демонами и от них получают ружья… Впрочем, для них годится всякое оружие. Не будь у них железа, они найдут средство делать каменные топоры и деревянные пушки и так же ловко станут ими убивать нас…»

Это письмо, писанное человеком, хорошо знавшим Испанию, было чрезвычайно прискорбным для меня – несчастья отечества всегда находили горестный отклик в моей душе… И между тем как страдали мы за Испанию!

Рапп деятельно поддерживал переписку с Жюно. Он так благородно отказался от командования его корпусом, когда император рассердился на герцога Абрантес в России, что Жюно чувствовал глубокую признательность за это и сказал, расставаясь с Раппом, при отъезде последнего в Данциг:

– Ты мой военный брат и честный, благородный человек! Я никогда не позабуду твоего поступка.

Но Рапп утверждал, что это поступок самый обыкновенный, и удивлялся, что Жюно говорит о нем. Пожимая руку его, он сказал:

– Ну да, между нами дружба на жизнь и на смерть!

После перехода через Березину вместе с императором Рапп отправился с ним в Вильну. Но в Сморгони император объявил ему, что он отправляется во Францию, чтобы собрать новые средства и пробудить народный патриотизм. «Они, мой милый Рапп, хотят напасть на нашу прекрасную Францию, а я хочу, чтобы она осталась неприкосновенной…»

«Да, – говорил мне Рапп, рассказывая о своем расставании с императором, – да! Он оставил армию, чтобы спасти остатки, чтобы оградить нас от пруссаков и русских, а не оттого, что ему было холодно, как говорят здесь люди, которым стоило бы отрезать язык».

Прощаясь с Раппом в Сморгони, император сказал ему, что он должен возвратиться в Данциг, но прежде помочь Нею и королю Неаполитанскому собрать остатки армии. В Вильне Рапп делал чудеса не только храбрости, но и человеколюбия… Этот старый солдат, хотя и молодой человек, понимал очень хорошо, что несчастные солдаты, за два месяца получившие продовольствие только три раза (в Смоленске, Орше и Ковно), были глухи к голосу своих командиров, но были доступны голосу товарища: им-то и говорил он с ними… Столь же твердый, сколько благодетельный, он в Вильне нес на своих плечах раненого унтер-офицера, который не мог идти, и тут же бил палкой какого-то солдата, хотевшего отнять хлеб у маркитантки, заплатившей за него пятнадцать франков своих денег!

Почти в это же время была кинута в общество новость, к каким оно всегда жадно: я говорю о путешествии императора и императрицы в Фонтенбло, где жил уже несколько месяцев папа Пий VII, до тех пор почти пленник в Савоне*. В Фонтенбло он действовал превосходно – как апостол, как истинный наместник Иисуса Христа… Приблизившись к нему, императрица встала на колени и просила его благословения: святой отец благословил ее как свою духовную дочь… Император вел себя с папой так, будто он только что приехал для коронации в 1804 году. Признательный за выгоды, которые даны были Францией многим епископам, назначенным после разрыва отношений с Папским Престолом, папа обещал утвердить их своею духовной властью. Император возвратил свою благосклонность епископам и архиепископам, подпавшим под его гнев. В числе их был и кардинал Феш, изгнанный в свое Лионское архиепископство. Он был дядя императора, но Наполеон не признавал семейных связей в таких отношениях.

Его часто обвиняли в жестокости, но он родился с добрым сердцем и, я уверена, с чрезвычайной чувствительностью. Только несчастное его положение в первые годы юности совершенно переменило природу его, и появилось честолюбие, овладевшее душой, созданной любить и быть любимой… Наполеон видел две совершенно различные жизни – одну после детских своих лет, другую – во всё остальное время. Поручик артиллерии в Марселе, он не думал, что этот город будет составлять некогда часть обширной его Империи… Ему было семнадцать лет – годы самой цветущей юности и, следовательно, обольщений!.. Но могла ли мечта, даже юношеская, убаюкивать его мыслью о короне, троне, могуществе! Только одно могущество признавал он тогда: могущество двух прекрасных глаз и гармонического голоса, когда они говорят о любви. Тогда он охотно поддавался очарованию обольстительного волшебства, особенно если оно является в необычайном блеске театрального обольщения. Госпожа Сен-Губерти. Наполеон увидел ее, услышал, и огненное сердце его затрепетало от звуков этого голоса, который, говорят, высказывал страдание души с такой истиной, что невозможно было слушать его без слез восторга. Наполеон был так глубоко взволнован, когда услышал госпожу Сен-Губерти в роле Дидоны, что сочинил стихи… Я прилагаю их здесь. Это, может быть, единственные стихи, которые сочинил он за всю жизнь свою.

 
Romains, qui vous vantez d’une illustre origine,
Voyes d’oи de'pendit votre empire naissant:
Didon n’eut pas d’attrait assez puissant
Pour arre^ter la fuite oи son amant s’obstine;
Mais si l’autre Didon, ornement de ces lieux,
Eиt e'te' reine de Carthage,
Il eиt, pur la servir, abandonne' ses dieux,
Et votre beau pays serait encore sauvage[245]245
  Нет никакого сомнения, что они сочинены Наполеоном. Я получила их от герцога Бассано, который уверен, что они точно его.


[Закрыть].
 
 
(Римляне, вы хвалитесь знатным происхождением,
Смотрите же, от чего зависело вашей империи рождение:
Дидона не была столь привлекательна,
Чтобы остановить бегство, к чему ее возлюбленный упорно
стремился;
Но если бы другая Дидона, украшение сих пределов,
Была царицей Карфагена,
Он, чтобы ей служить, ослушался бы своих богов,
И ваш прекрасный край оставался бы диким до сих пор.)[246]246
  Дидона – основательница и царица Карфагена, куда бурей вынесло корабли Энея после бегства из Трои. Дидона стала возлюбленной Энея. Но Энею явился Меркурий и приказал продолжать путь к берегам Италии, где троянцам, по предсказанию, предстояло обрести новую родину. Эней, послушный воле богов, оставил Дидону и уплыл в Италию, где его потомки основали Рим, который и стал столицей могущественной империи. – Пер. с фр. и прим. Ольги Вайнер.


[Закрыть]
 

В этих стихах есть поэзия. К склонности писать стихи, которая одна уже показывает нежную душу, прибавьте его любовь к поэзии Оссиана, его мечтательность, когда вечером он заслушивался отдаленным звоном колоколов, – и всё это без примеси жеманства, без малейшего признака, обличающего комедианта или человека в маске. Вот доказательства, что Наполеон сделался бы, как Люциан, составом из огня и железа, если бы в начале пути не изменили его равнодушие, эгоизм людей, а потом неизмеримая страсть честолюбия. Я не несправедлива к Наполеону; но я и не фанат его: я так же рассудительна, как он велик. Я сужу о таком колоссе славы единственно верным способом: по его собственным деяниям.

Известно, что он любил прохаживаться по утрам вдвоем с герцогом Фриульским, и величайшее удовольствие его было не дать узнать себя. Однажды, в марте или апреле, он вышел из Елисейского дворца, где жил тогда, и вместе с Дюроком отправился по бульварам. Был прекраснейший весенний день, теплый и благоухающий, шесть часов утра. Выйдя на бульвар, император с улыбкой заметил, что они слишком рано поднялись: все лавки были еще заперты:

«Не надобно подражать Гарун-аль-Рашиду так рано!.. – сказал он. – Впрочем, он со своим верным Гиаффаром, кажется, по ночам странствовал и изумлял багдадских жителей…»

Отмечая, какой дом слишком выдвинут вперед и заслоняет улицу, – что Дюрок должен был записывать – для передачи архитектору Фонтену, – они пришли к месту, называемому Passage du Panorama. Там несколько лавок было только что отворено. Одна из них привлекла к себе особенное внимание императора: это был знаменитый флорентинский магазин мраморных и алебастровых изделий. Его и тогда содержал, и теперь содержит Г.Л. со своею сестрой. Оба они из Швейцарии, образованные, приятные, лучшего общества люди.

В магазине была в тот момент только одна служанка, которая подметала пол, причем так неловко, от страха разбить какую-нибудь вещь, что император невольно загляделся на нее и наконец засмеялся, как веселый школьник.

– Ну! Кто же здесь управляет?.. – громко воскликнул он. – Не видать ни хозяйки, ни хозяина.

– Купить что-нибудь хотите? – спросила служанка, прерывая свою работу. Она оперлась на швабру и глядела на императора с видом довольно насмешливым.

Наполеон всегда носил знаменитый серый сюртук[247]247
  Только в последние годы он стал надевать и синий сюртук.


[Закрыть], но странность была не в этом, а в фасоне сюртука… Император никогда не хотел быть стесненным или сжатым в своей одежде, и оттого портные шили ему мундиры и сюртуки так, будто мерку снимали с бочки. Во время второй женитьбы своей он позволил королю Неаполитанскому уговорить себя, чтобы его портные сшили ему новую одежду, и в первые дни крепился довольно мужественно; но потом начал жаловаться на мученье и наконец потребовал пощады. Он отдал вопрос на разрешение императрицы, и она позволила императору одеваться как он хочет, по собственной его моде и фантазии, говоря, что «он мил ей в любых нарядах».

При этом комическом сюртуке, да еще застегнутым на все пуговицы, у него была круглая шляпа, надвинутая прямо на глаза, потому что он не хотел быть узнанным. Короче, ничего героического. Служанка в магазине с первого взгляда увидела, что человек в таком наряде не будет покупать ничего серьезного, так что нет нужды идти будить хозяйку… Но император, видно, думал иначе и вторично спросил у нее, теперь уже повелительно, есть ли тут кто-нибудь кто ответит ему.

Между тем молодая сестра господина Л., услышав разговор служанки с покупателем, поспешила одеться и спуститься в магазин. Императора невольно привлекла ее наружность, красивая и благородная, как у лучшей дамы императорского двора.

– Право, сударыня, – сказал он, дотрагиваясь до поля своей шляпы, но не снимая ее, чтобы не быть узнанным, – вы, кажется, не любите вставать рано, а порядочная хозяйка не так должна содержать свой магазин.

– Да, это было бы справедливо, – отвечала мадемуазель Л., – если бы мы могли продавать сколько-нибудь. Но теперь хоть приходи, хоть нет в свой магазин: продажи от этого – ни больше, ни меньше…

– Что, торговля так плоха? – спросил император, разглядывая разные вещи на прилавках.

– Пропала, сударь, совершенно пропала!.. Да может ли быть иначе? Мы погибаем от тягостей.

– Правда? Разве Франция в таком сомнительном положении? Я иностранец, желал бы сделать кое-какие покупки и в то же время узнать от такой приятной особы, что теперь делается во Франции… Как называются вот эти вазы?

– Это вазы Медичи, – отвечала мадемуазель Л.

– Очень милы! Прелестные!.. А цена их?..

Мадемуазель Л. уставилась на него во все глаза и не верила ушам своим: на вазах висели ярлыки с цифрой 3000 франков. Она указала на них Наполеону; он только кивнул головой и начал опять:

– Да, так вы говорите, что торговля совсем не идет? Что ж за причина этому?

– Ах, сударь! Покуда у нас будет такой бешеный охотник до войны, как этот маленький пузан, можно ли нам иметь хоть один спокойный час, не говоря уже день? – И она со вздохом опустилась на скамью подле кассы.

Император глядел на нее снисходительно, однако с каким-то уважением, потому что, как я упомянула, она внушала уважение благородством и изяществом манер.

– А разве ваш муж в армии? – спросил Наполеон.

– Я не замужем, сударь, а живу с братом, помогаю ему в торговле… Мы не французы, а швейцарцы…

– А, а! – сказал император с такой рассеянностью, как будто хотел зевнуть; но между тем он слушал очень внимательно. – Я покупаю у вас эти две вазы. За ними придут к вам в одиннадцать часов; постарайтесь, чтобы они были хорошо запакованы.

Он проговорил эти последние слова тоном истинного повелителя и, снова прикоснувшись рукой к шляпе, вышел из магазина, делая рукой знак герцогу Фриульскому, чтобы тот шел за ним.

– Ну, кажется, я ловко выкрутился! – сказал он, когда они возобновили путь. – А ты заметил, какой у этой девицы благородный вид? Как думаешь, узнала она меня?

– Нет, государь, она слишком спокойно и доверительно говорила… Нет, я уверен, что она не знает, кто вы.

Несколько минут император шел задумавшись, потом вдруг поднял голову, и взгляд его с гордым спокойствием пробежал по всему окружавшему его… Дюрок, описывая мне всю эту сцену, прибавил, что император, видно, имел сначала дурные мысли, но победил их – у него была сильная воля!

В одиннадцать часов мадемуазель Л. увидела, что пришли носильщики и с ними ливрейный лакей императора… Он принес записку, где было сказано, что мадемуазель Л. должна лично доставить вазы и уже на месте получить за них деньги.

– Но куда я должна идти? – спросила девушка с трепетом, потому что, видя императорскую ливрею, она уже начинала раскаиваться в словах, произнесенных ею поутру.

– В Елисейский дворец, сударыня, – отвечал лакей.

Брат ее, тоже находившийся в магазине, решил проводить ее. Вазы уложили с величайшей осторожностью, и он пошел за ними со своей сестрой, которая дрожала как осиновый лист, хотя не подозревала еще всей истины.

Во дворце их тотчас ввели в кабинет императора… Он сам вынул из своего бюро три билета по тысяче франков и, отдавая их мадемуазель Л., сказал с улыбкою: «В другой раз не жалуйтесь так на плохую торговлю» – и, сделав им рукой ласковое приветствие, ушел в свои внутренние комнаты.

Брат и сестра были в состоянии оценить такой великодушный поступок. Они поняли его душою, столь же прекрасною, как этот поступок императора. Через долгое время после слышала я, как девица Л. рассказывала свое происшествие, и всё так же просто, и всё так же к чести своей, хотя она не подозревала этого. Она удостоверилась в то утро, что торговля может страдать без всякой вины со стороны повелителя. И как же выросла ее оценка маленького пузана, – не от того, что он купил пару ваз за три тысячи франков, но от того, что заставил себя забыть слова, которые для многих были бы сильной и долгой обидой.

Глава LXII. Нарбонн и Дюрок

Наконец Пруссия объявила нам войну и торжественно приступила к союзу с Россией. Мы были тогда в ужасном положении! Армия, которая после отъезда короля Неаполитанского была под началом принца Евгения и составляла весь оплот нашей силы, насчитывала не более тридцати двух тысяч ветеранов! Вице-король сделал чудеса в то время, покуда оставался без помощи и почти без надежды, окруженный только союзниками, готовыми отстать от нас, и солдатами, потерявшими дух… Мы еще занимали Магдебург. Главная квартира вице-короля была в Штасфурте, близ Галберштадта. Рапп, затворившись в Данциге, отбивался там как герой… Но эти последние лучи освещали уже слабую волю… Жюно, с тоской в сердце, отправился в Иллирию: император назначил его генерал-губернатором Иллирийских областей и одновременно губернатором Венеции, потому что англичане угрожали всему прибрежью Юга. Наставал час опасности, и Наполеон видел, что туда надобно послать именно такого человека, как преданный ему старый друг.

Но Жюно поехал только исполнять волю его: он, напротив, горел желанием отправиться в армию, в пыл и огонь битв, навстречу смерти, чтобы опровергнуть несправедливость нареканий, сделанных против него в России… Увы! – приближалась минута, когда лучшие друзья Наполеона, самые верные слуги его, должны были пасть, как бы свидетельствуя, что колесо фортуны перестает двигаться по его воле… Берлин заняли казаки, Дрезден – пруссаки, Гамбург был оставлен без войск, и силы французской армии, хотя еще грозные на вид, уже не внушали уверенности людям сведущим. Вот список французских войск, находившихся в апреле 1813 года в Германии: это восемь корпусов армии и императорская гвардия – следующим образом.

1-й корпус, на нижней Эльбе, под командованием генерала Вандама, человека неустрашимого и, конечно, самого способного для защиты отечества в дни опасности. В этом корпусе было 24 000 человек.

2-й корпус, под началом маршала Виктора, герцога Беллуно. Виктор был человек мужественный, с дарованиями, но несчастливый. Он стоял близ Магдебурга с такими силами, что это было скорее смешно, чем полезно: 6000 человек.

3-й корпус маршала Нея – 30 000.

4-й корпус генерала Бертрана – 20 000.

5-й корпус генерала Лористона – 20 000.

6-й корпус маршала Мармона – 14 000.

11-й корпус маршала Макдональда – 18 000.

12-й корпус маршала Удино – 18 000.

Императорская гвардия – 17 000.

Императорская кавалерия – 6000.

Всего 173 000.

Силы союзников были готовы начать против нас наступательные действия и простирались, не считая шведов, до 225 000 человек. Вскоре это число должен был увеличить принц Шведский со своими войсками…

В первые месяцы 1813 года нашим послом в Вене был граф Нарбонн. Я часто получала от него известия и в каждом отчетливо слышала скорбный голос печали, даже в самых искренних выражениях дружбы его ко мне – той, кого он любил как свою дочь. Я просила его объяснить мне причину этой тоски и не могла добиться ничего конкретного… Но он сам дал мне ключ к ней, когда, при отъезде своем из Парижа, говорил, целуя меня и прощаясь:

– Я не знаю сам, куда еду! Пускаюсь в безбрежное море, где встречу только скалы…

– Но почему же не отказаться от этих опасных поручений? – спросила я почти со слезами, потому что нежно любила его. Увы, я уже не свиделась с ним больше!..

– Отказаться невозможно! Как скажу я императору, что не могу принять должность только потому, что вижу тут опасность?

– Однако, милый друг, если правда, что вы едете в Вену, то это посольство почетное. Меттерних любит вас, и я уверена, что вы вдвоем сделаете что-нибудь хорошее. Могу ошибаться, но думаю, что господин Меттерних желает мира. У этого человека сердце самое честное и прямое в политике. Сколько раз слышала я от него, в дружеской откровенности и без всякой дипломатической лжи, что политические дела шли бы гораздо лучше, если б люди сами не выдумывали затруднений, изобретенных обманом и еще чаще слабостью.

– Всё это я знаю, – отвечал мне граф Нарбонн. – Но всё равно уверен, что не сделаю ничего доброго… Милое дитя, повторяю вам, я очень несчастлив!

Он прислонил голову к мрамору камина и впал в жестокую мечтательность… Сколько раз после наших несчастий, общественных и личных, я вспоминала об этом утре!

– Да, – начал опять Нарбонн. – Через несколько недель – или месяцев – вы увидите, что я не понял инструкций, что я не сумел заключить мира…

Я уставилась на него во все глаза. Альберт вошел в эту самую минуту, Нарбонн сказал:

– Я знаю, что огорчаю вас… Бедное дитя, вам предназначено страдать от всех, кого любите вы!.. Но я нисколько не преувеличиваю своих опасений. Во многих местах, и даже в собственном моем семействе, я скрываю это… Но здесь я могу открыто говорить, потому что Жюно уже говорил вам этим языком… Только одного, может быть, не знает он, как я, потому что привязанность к императору накидывает непроницаемый покров на его глаза. Но я знаю очень хорошо (тут он понизил голос), что император Наполеон не хочет мира!

Я вскрикнула…

– Молчите! Ради Бога, молчите и забудьте всё: вы же не хотите погубить нас? Стало быть, Жюно видит это иначе? Это типично для тех, кто живет близко к императору… Постойте, спросите у почтенного герцога Бассано. Он советует заключить мир, хотя многие утверждают, что он просто желает угодить императору, лаская любимую его идею; но я уверен в обратном. Герцог Виченцский тоже хотел бы склонить императора к миру, но я не думаю, что мир будет заключен, потому что, скажу еще раз, мне кажется, что он не хочет его… Это совершенно политическая война с Англией, и покуда Англия будет на ногах, до тех пор не перестанут стрелять в нее из пушек. Повелитель наш сердится не на Россию, не на Пруссию, не на Австрию, а на этого врага своего, который впивается в его сердце и жалит своим жалом всякий раз, как только имеет время и возможность подняться и броситься на него… Так она, видите ли, должна умереть, чтобы он мог спокойно засыпать на своем ложе из лавров и завоеванных знамен…

Я слушала его с печальным вниманием, потому что в его словах звучала истина… Альберт молчал, но ясно было, что он одного с ним мнения, а он лучше многих мог подтвердить или опровергнуть мнение о политике Наполеона. Он знал этого человека с детских лет, знал очень хорошо, самая тайная политика Императорского кабинета была открыта ему… Он сказал мне, что согласен с графом Луи Нарбонном.

– Но эти мысли не должны выйти из твоей комнаты, – прибавил он. – Вредно будет и для Жюно, и для графа, и для меня, если узнают, что ум наш так ясен, – иногда надобно притворяться слепым… Особенно, сестра, остерегись писать что-нибудь об этом разговоре твоему мужу. Я знаю его мысли…

– Разве они такие же, как у вас обоих? – спросила я с изумлением.

Альберт кивнул головой.

– Да! Да! – сказал Нарбонн. – И он очень несчастлив этим… О, император должен был бы внимательнее прислушиваться к голосу мужественной преданности!

Этот разговор с Нарбонном и братом моим заставил меня много думать… Я никогда не могла утвердиться в своем сомнении, однако всё заставляет меня думать, что во время аудиенции, которую Жюно имел у императора незадолго перед своим отъездом, он говорил ему в том смысле, как думали Нарбонн и мой брат. По крайней мере я имею сильные причины так считать. А ведь желание всеобщего мира было в то время господствующей мыслью…

Короче, Нарбонн отправился в Вену с твердым убеждением, что ему не заключить мира, потому что император не хочет его…[248]248
  Об этом, кстати, довольно ясно говорит «Дневник острова Святой Елены». Император повторяет там несколько раз, что он не хотел заключать мир в Праге; это то немногое, в чем он обвиняет себя.


[Закрыть] Прощание наше было печально: казалось, будто откровение будущего летало над нами… О, какая жестокая потеря! Какой друг!.. Великий Боже! Что я сделала? За что испытывает меня так гнев твой?..

Первое совещание, которое имел Нарбонн по приезде своем, было не только очень продолжительно, но и очень важно. Князь Меттерних сам посетил его во французском посольстве, и там-то происходило первое их совещание. Возвратившись домой, он был в сильном волнении, быстро ходил по комнате и, кинув свою шляпу на кресла, вскричал: «Итак, вот еще один человек, приносимый в жертву!..»

Это было справедливо.

Император отправился из Парижа 14 апреля, и отъезд его произвел глубокое впечатление на парижских жителей. До тех пор он никогда не возбуждал опасений, удаляясь из своей столицы: победа следовала за ним по пятам! Но жребий переменился, и о нем теперь столько же тревожились, сколько прежде были уверены в нем. Новостей ожидали с нетерпением, к которому примешивался страх. Все знали, что начаты переговоры; но чем они закончатся?

Я имею достоверные сведения, что в это время австрийский император не хотел войны. Австрия, конечно, давно желала вознаградить свои потери, особенно сделанные во время несчастных для нее событий 1805 года. Так, в 1808 году Венский кабинет предлагал России тройной союз с Пруссией и с нею, но тогда Россия отказалась. В 1813 году, напротив, если бы император Наполеон согласился возвратить Иллирийские области и некоторые другие завоевания, бесполезные для Франции и необходимые для Австрии, она осталась бы нашей верной союзницей… Несчастная наша судьба хотела, чтобы Наполеон не сделал ни малейшей уступки тому, что, вероятно, он называл каким-нибудь особенным именем, потому что никогда не хотел он признать существования необходимости!.. Это владетельница с железным скипетром, и перед нею должна склонять голову сильнейшая власть… Иначе она обратит в прах самое великое могущество… Мы увидели это!..

Открывая Законодательный корпус 14 февраля 1813 года, Наполеон сказал: «Война, которую веду я с Россией, есть совершенно политическая война…» И между тем он же говорил, что желает мира. «Он необходим свету, – сказано в той же речи. – Но я заключу его тогда только, когда он будет сообразен с честью, выгодами и величием моей Империи. Покуда продолжается эта морская война, мои народы должны быть готовы к жертвам всякого рода».

Таким образом, император объявил нам, что он опять будет сражаться с Англией на берегах Одера и Эльбы так же, как думал сражаться с нею под Москвой. Это явно. И можно ли совершенно порицать Наполеона за эту твердую решимость, сколько ни была она пагубна для нас? Можно ли требовать от него самого отчета во всем, что принес он в жертву этому неизменному желанию истребить смертельного врага своего и нашего в то же время? В этой борьбе Англии с Наполеоном надо видеть не только войну самую ожесточенную; нет, к неприязни человека к правительству тут присоединилась еще старая, историческая вражда народа с народом: рано или поздно мы должны были расплатиться за Американскую войну. И мы расплатились честно, с процентами – отдали больше, нежели были должны. Семнадцатого апреля император прибыл в Майнц, 25-го – в Эрфурт, место давнего свидания его с императором Александром… Сколько воспоминаний должно было родиться тут в душе его! Он провел в Эрфурте несколько дней и оттуда переехал в свою главную квартиру, везде по дороге разговаривая с молодыми солдатами, которые заступили вместо старых воинов и до такой степени были наэлектризованы словами Наполеона, что, несмотря на свои годы, почти детские, решились умереть за императора и отечество. Весь гений Наполеона действовал в эти минуты, когда должна была решиться судьба его и с ним целого света.

Прекрасное, пылкое, решительное юношество наше было достойно надежд, которые возлагали на него. В сражении под Вейсенфельсом, 29 апреля, узнало оно в первый раз свист пуль, грохот пушек и пороховой дым. Однако наш авангард, состоявший весь из пехоты, потому что у нас не было кавалерии после московских бедствий, удержал русский авангард, в котором была почти одна кавалерия. Потом была победа в Люценской битве и смерть маршала Бессьера накануне ее…

По уверению знатоков военного дела, Люценская битва была одним из прекрасных военных подвигов Наполеона.

«Это Египетская битва! – сказал он, осмотрев местоположение. – Пехота и артиллерия есть, кавалерии нет. Господа, надобно заменить ее собою!»